Борис Иванович Словцов

 Информация из Википедии об отце Егении Борисовны -- Борисе Ивановиче Словцове:

 Борис Иванович являлся «потомственным сибиряком»: он родился в 1874 году в семье исследователя Сибири и общественного деятеля — Ивана Яковлевича Словцова. Борис получил среднее образование в гимназии Екатеринбурга, которую окончил с золотой медалью; затем он стал студентом Военно-медицинской академии в Санкт-Петербурге. В 1897 году он окончил академию и был оставлен в ВУЗе — при лаборатории физиологической химии, руководимой биохимиком, профессором Александром Данилевским («для усовершенствования»).

В 1899 году Словцов защитил докторскую диссертацию по теме «К учению об оксидазах животного тела (Слюнная оксидаза)»; в последующие два года он находился в научной командировке в Европе. После возвращения, в 1903 году, он стал приват-доцентом на кафедре физиологической химии, где также стал заведовать клинической лабораторией. В период с 1910 по 1912 год он состоял профессором фармакологии на медицинском факультете Императорского Саратовского (Николаевского) университета. По данным Саратовского университета, «биохимик… Б. И. Словцов сумел придать биохимическое направление кафедре фармакологии того времени. Исследования [на кафедре] носили биохимическую направленность: „Химические изменения в печени при отравлении фосфором“, „К вопросу о химизме желудка“… Появились и первые наглядные пособия, созданные коллективом кафедры — стенные таблицы для медицинских лабораторий (качественный и количественный анализ желудочного сока, количественный анализ мочи).» В 1912 году преподаватели кафедры обобщили свой опыт и издали конспект лекций по курсу экспериментальной фармакологии. Словцов принимал участие в создании музея лекарственных препаратов, который существует в ВУЗе по сей день.

В 1912 году (по другим данным — в 1913) Борис Словцов стал профессором физиологической химии в Санкт-Петербургском Женском медицинском институте — его позиция в Саратове перешла к будущему члену-корреспонденту АМН СССР, профессору Владиславу Скворцову. Во время Первой мировой войны Словцов изучал влияние химического оружия («удушающих газов») на организм человека. После Октябрьской революции, с 1919 года, он состоял заведующим биохимическим отделом Института экспериментальной медицины в Петрограде. В конце Гражданской войны, в период с 1920 по 1922 год, являлся директором всего Института экспериментальной медицины. Состоял ответственным редактором «Русского физиологического журнала им. И. М. Сеченова», а также — редактором журнала «Врачебное дело».


Ещё привожу статью Виктора Ефимовича Копылова о Борисе Ивановиче Словцове (на сайте Лидии Кейзер о Словцовых) :
http://iakovslovtsov.narod.ru/index/0-7
или
http://writer-tyumen.ru/index.php?m=proizpage&bid=1950
Пишет Копылов В.Е.:


Тюменская ветвь многочисленной семьи Словцовых, кроме Ивана Яковлевича Словцова, основателя Тюменского реального училища и учёного с уровнем европейской известности,  прославилась также деяниями сына Ивана Яковлевича - Бориса Ивановича (8 янв.1874 – 24 марта? 1924).

Как физиолог и один из учеников академика Павлова, он к 1920-м годам стал признанным главой русской научной школы физиологической химии и рационального питания.

Кроме того, в университетских и профессорских кругах Санкт-Петербурга коллеги отмечали в нём непревзойдённого лектора и популяризатора науки.

 
Биография замечательного русского учёного давно меня интересовала, особенно в тех её деталях, которые описывали ступени формирования на­учной зрелости и авторитета Бориса Ивановича, начиная с детских и школьных лет в Тюменском реальном учили­ще.
 

Немаловажным было ус­тановить степень влияния образованных и интеллигент­ных родителей на судьбу своего единственного сына, из­бравшего для себя нелёгкую дорогу научного работника. Но как подступиться к решению поставленной задачи, если ушедшие в прошлое семейные события Словцовых отде­ляются от меня почти столетием? Как нередко происходит, помогла случайность.

 
Сравнительно недавно мне довелось заочно позна­комиться с потомками Словцовых, проживающими в Санкт-Петербурге. Прочитав мой трёхтомник «Окрика памяти», в которых немало места уделено Словцовым, вдова правнука Ивана Яковлевича, Ольга Васильевна Патлис, сочла рациональным передать мне,  биографу И.Я.Словцова, переписку Бориса Ивановича с родителя­ми. Из писем удалось извлечь некоторые малоизвестные сведения из жизни семьи Словцовых. Письма же дали ответ на многие поставленные мною вопросы.

Переписка охватывает период с 1891 года, когда Борис Словцов  уехал в Екатерин­бург для получения классического образования. Только оно давало возможность продолжения обучения в университетах  России.

Тюменское реальное училище такого права не давало (хотя позже стараниями Ивана Яковлевича обучение в ТРАУ достигло такого уровня, что его выпускники стали приниматься в С-Петербургский Технологический институт без экзаменов).

Конец переписки от­носится к 1906 году. Именно тогда родители Бориса Ива­новича, покинув Тюмень, перебрались в столицу импе­рии,  поближе к сыну. К сожалению, документы отража­ют эпистолярное наследие только самого Бориса Ива­новича. Ответы родителей, их запросы из Тюмени от­сутствуют. Правда, по некоторым косвенным данным судить о содержании их ответов в какой-то мере можно.

Общее количество писем превышает 160. Дру­гими словами, за 16 лет переписки Борис Иванович в среднем писал родителям почти ежемесячно по одной корреспонденции.

В начале переписки она,  естествен­но, была более интенсивной: молодой человек скучал о родителях, о родном доме и Тюмени. Чаще всего Борис Словцов писал на имя обожаемой им матери, много реже суровому и требовательному отцу, и совсем немного - родителям одновременно. Несложно сделать вывод о предпочтениях сына в семье. (Тут напрашивается вывод о том, почему в С-Петербурге  сохранились только письма из С-Петербурга, а не ответы на них, что было бы логичнее. Выходит, мать Бориса Ивановича при переезде из Тюмени в С-Петербург в 1906 году привезла с собой тщательно хранимую и перевязанную ленточкой всю переписку с сыном – вот как трепетно она к ней относилась.

Борис же письма от родителей не сохранил. Поэтому на основании только этих сохранившихся писем делать вывод о его предпочтениях в отношении родителей неправильно. Во-первых, возможно, письма отцу и хранились у отца – или просто прочитывались и не хранились, потому и не сохранились. Во-вторых, это просто женская психология – требовать от взрослых детей подробного отчёта о своей жизни. Тут можно говорить только о том, что Борис был добросовестным сыном).
 

Подробная биография Б.И.Словцова имеется во многих публикациях. Он родился в Омске.

 В 1879 году с родителями переехал в Тюмень, обучался в Алек­сандровском реальном училище. Дальнейшее образова­ние продолжил в классической мужской гимназии Екатерин­бурга, окончив её с золотой медалью.


Пребывание в промышленно развитом городе - культурном центре Зауралья  гимна­зист Борис Словцов усердно использовал для пополнения своих знаний не только в стенах учебного заведения, но при посещении теат­ров и, в частности, знаменитого музея Уральского общества любителей естествознания – УОЛБ.
 

Самые первые письма идут из Екатеринбурга. Сын опи­сывает отцу подробности своего отъезда из Тюмени по же­лезной дороге после окончания зимних каникул. «В памяти проносится картина последнего перед отъездом домашне­го вечера, и не скоро исчезнет это приятное воспоминание. Грустно стал, и слезинка прокатилась по щеке, когда се­рый бодро вывез нас с мамой за ограду и на вокзал. Во время суеты на вокзале всё мало-помалу  изгладилось, но третий звонок и огоньки убегавшей вдаль Тюмени вновь разбереди­ли тоску, начинавшую утихать».

Часто в письмах сын упо­минает условия проживания в семье Функов - то ли дальних родственников, то ли просто коллег Ивана Яковлевича. Рас­сказывает о своём увлечении фотографией, которое появи­лось у него после встречи в доме Функов со знаменитым исследователем Сибири и публицистом Н.М.Ядринцевым (1842-1894) и демонстрацией последним своих снимков. С Ядринцевым состоялся обстоятельный разговор об архео­логии - еще одним хобби Бориса, появившемся, надо полагать, не без влияния отца. В гимназии Борис увлёкся любительскими спектаклями.
 

С осени 1892 года Борис учился в столице империи в Медицинской академии. В начале учебного 1892-93 года начинающий студент не без помощи матери, сопровождавшей его в первой поездке в столицу, устроился с жильём на квартире дальних родственников.


Оторванный от Тюмени тысячами вёрст, молодой человек разгоняет тоску по родным местам интенсивной перепиской («Ах, если бы ты знала, дорогая мамочка, как меня тянет в Тюмень, в свои края, как бы мне хотелось  поцеловать тебя. Я желаю этого настоль­ко, насколько может позволить мне мой флегматичный харак­тер. Ох, хоть бы скорее уехать домой!»).

Впрочем, и родители настоятельно требуют от сына чуть ли не ежедневной коррес­понденции. Сын вынужден оп­равдываться: «4 октября 1894. Милая мамочка, вот уже вто­рой день я получаю от тебя письма с жалобой на то, что мои письма до вас не доходят. Просто не знаю, чему это при­писать, потому что я пишу их довольно аккуратно и ни разу не сделал перерыва более 2-3 дней. Поэтому твои и папины строчки с недовольством в мой адрес навели меня на грустное настроение, которое я не могу преодолеть силой своей воли. В самом деле, пишешь-пишешь, а за это получаешь упреки».

Бо­рис исполняет в столице поручения отца: высылает ему аква­рельные краски, покупает необходимые книги, мази и лекарства. С радостью сообщает о покупке фотографической камеры анг­лийской работы с объективом «Апланат» Вексфильда и фото­принадлежностей, включая бромосеребряную бумагу Истмена.

 
По-видимому, Борис Иванович по праву может считаться одним из первых тюменских фотолюбителей-непрофессионалов. Буду­чи на каникулах в Тюмени, Б.И.Словцов оставил несколько лю­бительских снимков.

 
Всё чаще в письмах уделяется внимание курсам, читаемым профессорами Академии. Перед читателем - выдержки из ти­пичного студенческого письма. «17 марта 1893 г. Всегда доро­гая моя мамочка! Твоё письмо получил, оно меня порадовало ... Я теперь слушаю лекции о холере, которые приносят массу но­вых знаний. Некоторые из студентов упрекают начальство за то, что эти лекции приносят чересчур много ненужных сведе­ний, и что не мешало бы их подсократить. Я же лично держусь того мнения, что лишнее знание не помешает.

Пока доценты успели нам прочесть курсы инфек­ционных болезней, бактериологии холеры и исторический обзор этой болезни. Хотя они и позна­комили нас с некоторыми доселе неизвестными вещами, но, вместе с тем, дали и повод полагать, что все эти разговоры до некоторой степени вздор, и настоящая причина болезни скрыта во мраке неизвестности. Посещаем клиники, которые отличаются роскошью по сравнению с наши­ми. А теперь остаётся только учёба и резьба в анатомическом. Скоро, ведь, сдавать труп, а затем и экзаменационная зубрёжка на носу. Словом, беда приходит. Ну, да Бог даст, одолеем».

И далее: «4января 1894. Вот уже третий день прочитываю по нескольку страниц самую неинтересную книжку - органическую химию. Своими сложными фор­мулами она возбуждает не столько любопытство, сколько ужас». Спустя два дня (с ирони­ей и самокритичностью по отношению к себе): «Дорогой папа! Праздники закончились, и оста­ётся только отпраздновать свой день рождения. Подумать толь­ко, парню 20 лет станет, а ума-то не особенно прибавилось. Всё такой же легкомысленный ребё­нок, каким он был в 6—7 классе гимназии.

Полтора года Питера, право, не произвели никакой перемены в образе моих мыслей. Временами находят на меня размышления о том, отчего же окружа­ющие меня товарищи отчётливо наметили цель жизни, а я ещё не выяснил себе ничего Больно и грустно за себя. Задаю себе вопросы: отчего же я не такой, как другие; отчего те занимаются больше меня; отчего они берут у анатома один препарат за другим и ревностно поглощают книги страницу за страницей? Неужели у меня нет действительной жажды знания?».

 В одном из писем Борис благодарит отца за намерение выслать ему для повседневной работы исследовательский микроскоп.

 Передаёт разговор с одним из томских студентов, который поведал о возмутившем студенчество Томска событии: ректор университета Флоринский из политических соображений запретил студентам участвовать в концерте, посвященном памяти П.И.Чайковского.

Впервые в письме встречается фраза о встрече на одной из вечеринок у родственников с молодой институточкой («Домашняя жизнь оживляется присутствием двух институток»). О последствиях этой судьбоносной для Бориса встречи — несколько позднее. Интересно сообщение об отправке через сына отцу письма известного сибирского промышленника А.М.Сибирякова (1849-1893): «Я посылаю тебе письмо, чтобы получить от тебя соответствующие распоряжения: нужно ли тебе купить у него историю Сибири, и справиться о судьбах этого издания у Риккера?».

 
Постепенно тон и содержание писем всё более отражают не только взросление сына и становление у него исследовательского ума, но и возросший интерес к деталям избранной специальности.
 

О них, деталях, все чаще сообщается отцу. «17 января 1894 г. Спасибо, дорогой папа, за письмецо. Наконец-то ты сменил свой гнев на милость и посылаешь мне свой привет. Я теперь всё более склоняюсь к работе в лаборатории Данилевского, где думаю писать работу на медаль. Темы иссле­дований в других лабораториях не особенно трудны, но совершенно не подходят моему вкусу. Три первые - исключительно гистологические и требуют отличного знания техники, а последняя, о целебном значении лихорадки, дана одним из клиницистов.

Как сказал мне один из профессоров, нельзя ещё установить, что представляет собой лихорадка. Меня же больше привлекает физиоло­гическая химия, а поэтому простое благоразумие предлагает мне пожить годик-другой в лабора­тории Данилевского, тем более, что самое дело мне всё более и более нравится. Работа же, кото­рой я понемногу занимаюсь теперь, по бактериохимии, тоже весьма интересна и даёт мне повод познакомиться со многими методиками этой только что начинающей развиваться науки, кото­рой предстоит великая будущность в практической медицине». Выбор студента, как показали даль­нейшие события, оказался необычайно верным.

 

Борис посвящает своё время не только обучению и науке.

Он посещает театры, букинистов, публикует статью о шахматах и высылает её отцу, занима­ется переводами, берёт на дом корректуру книг своих профессоров, ставит опыты в лаборатории любимого профессора Александра Яковлевича Данилевского. (1838-1923) - крупного биохимика, члена-корреспондента Петербургской академии наук, знатока биохимии питания и автора теории строения белковой молекулы.

«Вот я нынче мясо рубил, - пишет он матери 21 января 1894 года, -отмачивал его водой и приготовил меозин - мышечный белок, и, наконец, сделал из него настойку на соляной кислоте. Очень занятно, думаю, что и ты не останешься недовольной моим началом. Быть может, я найду тут то, что я так долго жаждал в поисках определённой специальности».

Лабо­раторной работой Борис увлечён настолько, что сетует на сдерживающие его исследовательский порыв рамки ученья. Мечтает о поездке за границу в летние каникулы с тем, чтобы послушать лекции зарубежных профессоров.

После блестяще сданных экзаменов планирует поездку летом в Тюмень. «На пути к вам я нынче не думаю останавливаться в Екатеринбурге, - пишет он матери, — и надеюсь, что среди лета вы дадите мне отпуск на недельку, чтобы проехаться туда, и на воды, хотя бы Обуховские в Камышлов».

С началом осеннего семестра 1894-95 учебного года Борис Иванович занялся корректурой кни­ги отца и просит выслать для типографии его фотографию.

В рождественские каникулы едет в Мос­кву для знакомства со второй столицей России. Жалуется на простуду и непогоду («размокропогоди­лось»), ждёт не дождётся поры, когда можно будет «перескочить через закрытый порог из мира студенчества в истинный мир прозы и борьбы».

 Знакомые интонации всех бывших студентов, ког­да торопишь время, не осознавая, что студенческая пора - лучшая в жизни.

Впервые в письмах упоминается фамилия Вержбовской, той самой институтки, с которой познакомился в гостях. С осторожностью, чтобы ненароком не задеть ревнивые родительские чувства, скорбит о том, что ря­дом нет человека, с которым бы мог поделиться своими мыслями.

По мере перехода с курса на курс молодого человека начинает тревожить уровень своей подготовки накануне самостоятельной деятельности практического врача.

Те самые сомнения, которые сопровождают, наверное, каждого, кто прошёл коридоры и годы высшего учебного заведения. Что важнее: практика лекаря или наука в тиши кабинета? Что выбрать, на чём остановиться?

Он пишет родителям: «24 сентября 1896. Все яснее становится неподготовленность нашего брата при пер­вых шагах предстоящей деятельности. Я не говорю о других, внутренний мир которых так мало известен всякому постороннему человеку, а беру лично себя. Просматривая строго и беспристрас­тно своё внутреннее Я, проглядывая те ленты, которые собрал я в своём уме на случай надобности и предстоящей деятельности, ясно вижу  бесконечные свои ошибки и ошибки.

Прав ли был я, увлекаясь тишиной кабинета и работая в мире пробирок и колб? Там царит тишина, там покойно парит дух над самыми отвлечёнными областями знания и ума. И, все-таки, мученики науки не проложат так легко пути на общечеловеческую пользу, как добросовестный практический врач. Как и куда бросить жребий?».

 

В сентябре-ноябре 1897 года Борис Иванович успешно по первому разряду, как итог пятилет­него труда, сдал экзамены (28 предметов!) испытательной комиссии. Первый разряд давал возможность после окончания Академии остаться в ней для преподавания и совершенствования в науке.

 

На золотую доску с именами выдающихся выпускников Б.И.Словцов не попал, о чём с извинениями сообщил своей матери Елизавете Степановне. Та не скрывала своей мечты, особенно после  того, как в её присутствии студент Борис Словцов блестяще прочитал научный доклад на одной из конферен­ций в Академии.

Будущего выпускника впереди ждал конкурс-распределение: военная служба в глуши в одной из воинских частей с новыми докторскими погончиками на плечах, офицерский круг, в «котором человек с высшим образованием как бельмо на глазу», либо - Академия и работа над докторской диссертацией.

 

Перед новым 1898 годом Борис Иванович Словцов, как он писал родите­лям, «достиг одного из своих мечтаний, стал полноправным гражданином, титулярным советни­ком и на ближайшие три года врачом при Академии для усовершенствования».

 

Не пройдёт и двух лет, и молодой докторант, в официальных бумагах именуемый  «лекарем с отличием», представит на суд Конференции Императорской военно-медицинской академии свою диссертацию  «К учению об оксидазах животного тела (слюнная оксидаза)». В октябре 1899 года Б.И.Словцов становится доктором медицины с вручением ему соответствующего диплома. Его ко­пия, кстати, хранится в моём архиве.

 

А пока новоиспечённый врач предаётся эйфории по случаю окончания вуза, ночами напролёт работает в лаборатории, нанимает квартиру, в письмах даёт про­фессиональные советы врача для устранения болячек отца, пишет в «Больничной газете» Боткина обзоры о диспутах в Академии и ... усердно навещает семью Вержбовских.

 

С нового 1898 года почти в каждом из писем родителям звучит имя его подруги «дорогой» Люды Вержбовской. Меняет­ся и стиль письма. Если раньше всю свою нежность и любовь сын высказывал в адрес матери, то теперь те же слова относились к Люде.
 

Не каждая мать в состоянии такое выдержать. Из письма от 22 февраля 1898 года: «Я, слава Богу, чувствую себя отлично, великолепно и превосходно; работа спорится, а посещения Люды вселяют бодрость духа и несказанно хорошее настроение. А если и захандрю, так стоит хоть полчасика поглядеть на милую Люду, и всё как рукой снимет. Она у меня - самое лучшее лекарство и большая умница» (слева на полях письма текст нервно подчёркнут крас­ным карандашом рукою матери или отца).


Из писем почти исчезла ностальгия по Тюмени ...

Она уступила место описаниям посещений вместе с Людой музеев, выставок, театров и концертов. И везде - Люда, Люда ... и два центра дум и помыслов: та же Люда и лаборатория.

«4 апреля 1898. Сам я всё время нахожусь в очень порядочном состоянии духа, чув­ствую себя бодрым и почти не хандрю. Каждый вечер, прове­дённый у Люды, вливает такое довольство и столько живос­ти, что даже мрачная лаборатория - и та начинает улыбаться со всех сторон при виде сияющей рожицы».

Родители, как во­дится, забеспокоились. Можно подумать, что сами когда-то в молодости не были влюблены…  Последовали упрёки в недомыс­лии, советы оглядеться. И сначала защитить диссертацию, упро­чить своё положение в обществе, а уж потом ... Что потом - догадаться нетрудно.

 
Из письма Бориса Ивановича матери от 23 апреля 1898 года. «На описанном тобою примере свадьбы дочки Албычева не осо­бенно приятно чувствовать, что ты недовольна всем и видишь чуть ли не несчастье в том, в чем я сам вижу светлую зарю и моё счастье. Неужели ты меня не понимаешь? Впрочем, лучше оставить это.

Я окончательно завертелся со своей бактерио­логией. Стоит только посмотреть на что-нибудь чёрное, как тотчас же рисуется белый кружок (поле микроскопа) с какими-нибудь бациллами. Эти занятия для меня необычайно важны и, кроме того, я вооружился полным запасом аккуратности и ще­петильного отношения к делу.

В голове лишь разливки, развод­ки, бульоны, бактерии и дорогая моя Людуша. От её образа никогда не могу отделаться, он осеняет меня, работа спорит­ся, энергия усиливается, и радужные мечты о счастье переливаются в мозгу всеми цветами раду­ги. Так и рвётся молодая душа из груди. А на дворе пахнет весной, Нева очистилась ото льда, но зелени ещё нет. Из окон лаборатории прекрасный вид на Неву и Новую Деревню ...

Когда намерены добраться до Кавказа и до меня?».

 

Вскоре родители получили известие о помолвке, встреченной, на удивление, с прохладцей и со стороны родственников Люды. А между тем Борис Словцов упрочил своё общественное и материальное положение.

Его приглашают на работу практического врача по совместительству в Обуховскую боль­ницу и в больницу Общины Св. Георгия («занятия с больными сильно освежают мои знания, а общение с людьми, хотя бы и больными, возвращает меня из мира грёз, мечтаний и размышлений к той жизни, какая она есть. Даже случаи смерти, бывшие в моей практике, не снижают внутрен­него удовольствия от больничной работы.

 Я доволен и счастлив избранным путём и думаю, покуда хватит сил,  прожить определённый мне срок жизни не без пользы для людей»).
 

Просит родителей навестить его в Питере, интересуется делами отца («собирается ли, несмотря на непри­ятности, продолжать службу?»), информирует Ивана Яковлевича о продвижении в печати его книга и о своих новых научных планах («изучил курс бактериологии, ликвидировав пробел в своём медицинском образовании, и прибавил себе две новые задачки о влиянии кератина на процессы пи­тания в организме. Зачислен в штат института экспериментальной медицины»).

С гордостью сообщает, что профессор Данилевский, его куратор, предложил ему, знатоку немецкого языка, пере­вод своей книги с изложением проблем физиологической химии (Борис Иванович говорил по-немецки также свободно, как и по-русски – благодаря учителю в Реальном училище Фёдору Александровичу Кейзеру, мужу своей двоюродной сестры Анны – прим.автора).

 

В июне 1898 года Иван Яковлевич и Елизавета Степановна проездом через Челябинск, Юж­ный Урал и Москву навестили сына, познакомились с невесткой и ... успокоились: Людмила Вла­диславовна их очаровала.

 
Теперь нередко в конце писем Бориса Ивановича оказываются и приписки невестки с тёплыми словами и приветствиями.

«25 июня 1898 года. Дорогие мои! Ещё раз спасибо и спасибо за ваш приезд и дарованное мне счастье. В душе такая тишина, мир и спокой­ствие, какого я не припомню. Сердце наполнено через край одной чистой и горячей любовью и к  вам,  и к ненаглядной Людуше, и ко всем вооб­ще. Временами кажется, что всё это только счастливый сон, начинаешь бо­яться за то, что он минет, а между тем, когда снова почувствуешь его реаль­ность, так силы положительно удваива­ются, бодрости и спокойствия хоть от­бавляй. Людуша просит передать горя­чий поцелуй вам обоим и простить недо­статки, которые, наверное, были подмечены вами.

Хотя и мамка,  и папка воздер­жались от всяких замечаний. Мне так бы хотелось, чтобы и вы посочувствова­ли моему выбору и полюбили дорогую Людушу, если не так, как я, то как её новые родители».

Впервые упоминается в одном из ноябрьских писем 1898 года о предложении от редакции одного из популярных журналов написать статью о пищеваре­нии в самой доступной для читателя фор­ме.

 

А от отца Борис Иванович получает сообщение о намерении подвергнуть переработке свой учебник, давно разошед­шийся, для нового издания. В начале 1899 года в письмах всё чаще говорится о «желанном дне свадьбы», подготовка к которой велась всю весну. И вот в июне состоялась, наконец, свадьба.

Её органи­зацию взяли на себя родители Бориса Ивановича. Сохранилось приглашение на торжество. «Иван Яковлевич и Елиза­вета Степановна Словцовы покорнейше просят Вас пожаловать на бракосочетание сына их Бориса Ивановича с Людмилой Владиславовной Вержбовской, имеющее быть 4 июня 1899 года в 4 часа дня в церкви Клинического института Елены Павловны (Кирочная, 41). Поздравления новобрачных - при церкви».


После свадьбы молодожёны посетили Москву, осмотрели недоступную для широкой публики картинную галерею Боткиных, прокати­лись на пароходе Курбатова «Сарапулец» по Волге, занимая со всеми удобствами отдельную каю­ту, и повидали Нижний Новгород.

Борис Иванович вспоминает предыдущее посещение города, когда там проходила Всероссийская выставка, а теперь всё время посвящалось знакомству с са­мим городом и художественным музеем.

 
После Нижнего влюблённые отправились в Тюмень.

 
Осенью того же года Борис Иванович посещает строительство морского курорта в Сестрорецке, исследует в бактериологическом отношении местный торф.

В октябре молодой учёный сообщает родителям об успешной защите докторской диссертации. «30 октября 1899 г. Ну, вот, дорогие мои, закончился, наконец, ещё один этап моей учёной жизни. Конференция признала меня достойным искомой степени доктора медицины. Много волновался и в ночь накануне диспута спал плохо. Всё виделся диспут и возможные осложне­ния, пришлось принять валерьянку. Ут­ром натянул свою форму и, взяв один эк­земпляр своего труда, пошёл в Академию. Надо было до диспута сделать кое-что с кроликом и собакой, стоящими  на опы­тах.

Волновался не только я, но и Людушка. Защита прошла хорошо, и нападок было мало. Присутствующий на защите профессор И.П.Павлов расхвалил меня вовсю и указал лишь на то, что я недо­статочно исследовал выделение оксидазы в слюне.

Похвалил и Данилевский, и я, под аплодисменты, спустился с кафедры. Затем была прочитана докторская при­сяга, и я подписался под ней. В воскресение был обед по  случаю защиты, который прошёл очень гладко и оживлённо.

Благо: Людуша моя уже прекрасно овла­дела кулинарным искусством и кормит на славу».

В конце письма приписка супруги: «Счастливая, довольная и радостная шлю Вам свой горячий привет! Целую и обнимаю и снова целую дорогих папу и маму и поздравляю их с успехом нашего дорогого Бори. Как жаль, что Вы не могли видеть его успех, как я горжусь его победой!».
 

Заметим, и это чрезвычайно важно, в судьбе и биографии Б.И.Словцова засверкало новое имя мирового признания: профессор Иван Павлов, с 1904 года — первый русский лауреат Нобелевской премии, с 1907 - академик. Павлов обратил внимание на молодого исследователя ещё накануне защиты диссертации, и с тех пор не упускал его из виду.

Б.И.Словцов считал академика своим учителем, ещё в студенческие годы слушал его лекции, а одну из первых своих научно-попу­лярных брошюр посвятил биографии великого учёного. Школу академика прошли многие тюменцы, в том числе и в наше время. Может быть, именно поэтому в Тюмени с 1967 года на территории областной клинической больницы установлен памятник И.П.Павлову.

Среди сибиряков, оставив­ших заметный след в медицинской науке, следует назвать имя профессора анатомии, уроженки (1854 г.) Тобольска Анны Красусской. Она сотрудничала с И.П.Павловым…

 

Вернёмся, однако, к прерванному рассказу о переписке Б.И.Словцова с его родителями.

На­ступил завершающий 19 столетие 1900-й год.

В семье Словцовых - пополнение: родилась доч­ка Женя. В письмах к родителям появилась отсутствующая ранее тема - новости о внучке: что и как ест, когда улыбается или плачет и агукает, перечисление покупок от коляски до игрушек, самостоятельные способы передвижения чада по квартире по мере взросления.
 

Доктор­ская степень дала возможность Б.И.Словцову читать лекции студентам по физиологии (дополни­тельный заработок!), в том числе и в других местах, кроме Академии…

 

В письме от 15 мая 1900 года сын одобрил намерение И.Я.Словцова испытать водолечение за рубежом. «Твоё желание попробовать иноземного лечения, по преимуществу немецкого или швейцарского, я вполне одобряю. Это будет стоить не дороже Кавказа, а принесёт несомненную пользу. Твоё кавказское лечение ослабило сер­дце и мочевик. Смело бери отпуск и поезжай лечиться туда, откуда приходит теперь главный свет наук».
 

Перемены в служебном положении не замедлили ска­заться на формах отдыха.

Словцовы обзавелись казённой дачей от военно-фельдшерской школы в деревне Мурино под Питером. Стали регулярными зарубежные поездки, в том числе - совместно с родителями. Три последних месяца уходящего года молодые Словцовы прове­ли в поездках по Европе.

Посетили Берн и Базель с плохонь­ким отелем, в котором пахло сыростью и плесенью, но с великолепным видом на голубой Рейн.

Ознакомились со Страс­бургом, Фрейбургом и Люцерном.

Впереди их ожидала встре­ча с Италией: Турином, где проходил европейский съезд вра­чей, и Венецией. Венеция разочаровала: грязные каналы, об­лупленные стены домов, пыль и мусор, затхлый запах воды.

Начало нового столетия и весь 1901 год семья Бориса Ивановича, включая дочь, провела за рубежом, в Берлине, где проходила длительная научная стажировка. Все письма в Тюмень заполнены  тоской, вызванной разлукой с Россией, и заграничными впечатлениями, особенно от богатства  библиотек.

В письме от 10 января сын поздравил Ивана Яковлевича с государственной наградой, «со звездой», как он писал.

Участвовал в Милане в работе съезда физиологов, посетил Бельгию и Голлан­дию, осмотрел лаборатории Лондона. Сам город произвёл на него  удручающее впечатление из-за смога и беспрерывно моросящего дождя. Зато посещение естественноисторического Кенсигтонского музея вызвало неописуемый восторг.

В письме от 16 июля сын поздравил родителей с 30-летием их свадьбы. Скучает о доме, отмечает половину срока своей командировки, «строчит» свою работу о связывании меди печенью.

Из письма отцу, 19 декабря 1901 год: «Мои лабораторные дела меня радуют, потому как у Цунца и в частной лаборатории начинают обрисовываться некоторые ре­зультаты, но тоска по Родине превращается в щемящую боль. С ужасом думаю, что только через год снова буду в России, хотя, быть может, не при таких благоприятных материальных условиях, как здесь».

 
Начало 1902 года запомнилось Борису Ивановичу обострением отношений с роди­телями.

Всё началось с того, что сын сообщил им в письме от 15 февраля о получении из Парижа от знаменитого И.И.Мечникова (1845-1916) приглашения на вакантное место стажёра сроком работы в два месяца. После долгого раздумывания и по семейным обстоятельствам (необходимость в лечении супруги на грязях и желания быть поблизости, а также из-за предстоящего отпуска) от пре­стижного приглашения пришлось отказаться.

Родители не могли скрыть своего разочарования нера­зумным шагом своего строптивого чада. Вот что пишет Борис Иванович матери. «3 апреля 1902. Вчера получил от тебя письмо, дорогая мама, которое меня очень расстроило. В ответе на мои письма о невозможности поездки в Париж не последовало ни одной одобрительной фразы. А когда я вздумал во имя многих мотивов переменить мой план и поселиться в Гейдельберге, ты пишешь: «мы с папой ликовали, что наконец-то мечта наша о твоей работе у Мечникова осуществится, и вдруг опять задержка».

Какая может быть у вас мечта о местах моих занятий? Поверь, я в тысячу раз компетентнее тебя относительно того, где мне полезнее заниматься. Я уже не ученик гимназии, а вполне самостоятельный человек, который может распоряжаться своим временем как находит лучше и полезнее и для себя, и для семьи своей».

 

В июне Б.Словцов сообщает в Тюмень о начале своих сборов к отъезду домой в Питер.

По дороге он с супругой посетил-таки Париж, но на положении туриста, не более. Париж в сравнении с Берлином разочаровал гостя своей сутолокой, забитыми транспортом бульварами, грязью и вонью, особенно в подземке. Приятное впечатление оставили зоологический и геологический музеи. В пос­леднем запомнилась коллекция искуссвенных рубинов. От Лувра осталось ощущение страшной усталости.

 

По возвращении в Петербург началась вялая текучка в Академии и унылое чтение лекций. От серых будней отвлекала работа за письменным столом: рефераты для немецкого журнала, статьи о голодании, обзоры новинок физиологии, расширение знакомств в профессорских кругах да хлопо­ты о квартире, достойной профессора.

В научном отношении - чтение корректуры учебника, работа в клинике с определёнными достижениями и неизбежными неудачами {«нас, врачей, либо превозносят до небес, либо ругают на чём свет стоит, средина бывает редко»).

 
Столица 1903 года жила тревогами начала войны с Японией. «28 января 1903. Итак, война, дорогие мои. Тяжёлая и беспо­щадная, расквитаться с которой будет не так легко, как с китайцами. Петербург всколыхнулся вчера до неузнаваемости от тяжёлых первых потерь. На днях уезжает первая партия врачей, прикомандированных к Академии (20 из 100 - по жребию). Что-то будет? Поневоле приходится загадывать и о себе. Город полон слухов о возможных беспорядках».

Лето прошло в хлопотах по обустройству дачи в захолустном городке Гапсаль. «4 июня 1903. Дорогой мой папа! Сегодня уже неделя, как мы тронулись из Петербурга. Дача нашлась удовлетворительная, много зелени и воздуху, высокое крылечко на 13 ступенек, рядом пляж, хорошенький парк с развалинами рыцарского замка каких-нибудь остзейских баронов. Усиленно ловлю красных дождевых червей, взвешиваю их и заношу кривые на графиках в свою записную книжку.

Шлифую свои популярные лекции по физиологии. Если выйдет недурно, попробую их издать, хотя в данный момент готовлю всё это не для печати, а для себя.

Усиленно штудирую физиологическую и особенно физическую химию, которые обещают многое в моей области. Надо ещё настрочить свою доцентскую лекцию «Современное состояние учения о ферментах». Закончил также статью об окисляющих ферментах, начатую ещё в Берлине. Усиленно читаю различные взятые с собой учебники и книги, не прочитанные за зиму.

Из беллетристики налёг теперь на Золя.

Усиленно фотографирую. Посылаю рисунок твоей внучки с изображением дачи и папы. Сходство для такой маленькой трёхлетней художницы поразительное! Поздравляю тебя с оставлением на службе. Я так рад, что ты остаёшься при своём привычном деле, и вопросы приискания нового места жительства откладываются в дальний ящик».

 
Письма, написанные в период с 3 октября по 19 декабря 1903 года, интересны тем, что почти целиком повторяют события наших дней, как будто для Санкт-Петербурга не прошёл целый век.

«Я пересе­лился в бактериологическую лабораторию и развожу там всю флору и фауну реки Фонтанки как образца человеческого загрязнения природы. Это для меня очень на руку, так как позволяет на время отвлечься от исключительно химического понимания природы и крайне поучительно...

Спа­сибо папе за машинку, которую я получил вчера с вокзала. Я только прикуплю к ней амперметр, чтобы знать точную силу тока. ...

Литература в столице поражает своей пошлостью и безвкуси­ем. Всё, что читается взасос, воплощённая порнография. Просто ужас временами обуяет.

Куда мы идём? Питер ничего не может поделать с хулиганством: люди ни с того ни с чего подвергают­ся грабежу среди бела дня, а полиция и в ус не дует...».

 
С 13 декабря Б.И.Словцов утверждается в звании приват-доцента медицинской химии.

Этому событию предшествовала пробная лекция на конференции в Академии с демонстрацией новей­шей аппаратуры для исследования газового обмена. С подобной аппаратурой Словцов основательно познакомился ещё в Берлине,  и там проработал с нею полгода.

«Волновался перед лекцией страшно. Стояние перед синклитом великих мира сего малоприятно. Прошло более шести лет, как я закончил almamater, а страх перед профессорами в глубине души всё ещё остался, несмотря на то, что, становясь старше, видишь, что и они люди, далеко не обладаю­щие одними лучшими качествами духа и мысли.

Вот и ещё одна ступенька лестницы пройдена, остаётся только профессура: что-то священное и заманчивое для новичка и, одновременно, что-то парализующее научную работоспособность, когда станешь на это место».

К новогоднему поздравлению Борис Иванович прикладывает для отца подарки: новое русское изда­ние сказок и ноты модной музыки.

Вместе с ними - пожелание, чтобы «японские тучи прояснились, хотя это почти невероят­но». Сообщает об участии в Пироговском съезде, где он исполнял обязанности секретаря. Сокрушается, что от Рос­сии представлено всего четыре доклада.
 

Весь 1904 год, как можно судить по письмам, прошёл в тревогах по случаю войны с Японией, народных волнений в столице и в ожидании чего-то худшего.

«9 января 1904. Ну, дорогой папа, и времена! Сидим второй день без газет. Вы­шел только «Правительственный вестник», да и то в пол­-листа. Все типографии забастовали, на вчерашний день на­считывалось до 100 тысяч забастовавших рабочих. Войска усмиряли рабочих, на улицах патрули.
 

Раздражение против существующего порядка растёт и крепнет. Большинство учебных заведений закрыто. Ходили тревожные слухи о  пре­кращении движения конок и отключения электричества. После несчастного случая на Крещенском параде, когда вы­палило по ошибке одно из орудий, заряженных шрапнелью на случай народных беспорядков, броже­ние в столице очень сильное.

 
Вчерашний день в истории России и рабочем движении незабываемый. Ожидаются крупные беспорядки на Дворцовой площади, куда собираются идти рабочие, чтобы просить суда и расправы за исчезнувшие миллионы народных денег и за неурядицы войны».

Из письма от 4 апреля. «Тяжёлый год, дорогие мои папа и мама. Безвременная кончина адмирала Макарова со всем экипажем меня, относительно флегматичного человека, просто вывела из себя. Целый день ничего делать не мог. Весь Питер сильно удручён, а Кронштадт в  трауре.

Через день или два после гибели «Петропавловска» в «Северной» гостинице произошёл страшный взрыв, разнесло три этажа вверх и вниз. По слухам, бомбы эти предназначались для Плеве или для публики во время встречи героев «Варяга».

А недавно в Кронштадте затонул броненосец «Орёл», готовив­шийся к отправке, в Питере сгорело здание с паровозами, предназначенными для Сибирской доро­ги, возник пожар на доках и, по счастью, удалось спасти чертежи строящихся броненосцев.

Во Владивосток отправили громадную партию сапог с картонными подошвами. В Омске завод Шидловского поставлял армии гнилое мясо. Проворовался Красный крест».

Террористические акты и коррупция, как видим, сопровождают войну во все времена, а не только сейчас.

И далее: «Дочка Женюша чувствует себя ладно, часто вспоминает бабу Лизу, собирается ехать в гости и усиленно разучивает песенки под аккомпанемент своего игрушечного рояля.
 

Нас в лаборатории привлекли к экспертизе консервов для войска, а на днях пришлось доискиваться, какую гадость прибавляет к молоку американская фирма Ирвинга, чтобы оценить его пригодность после долгого лежания.

Моя статейка о дезинфекции воды обращает внимание военных практиков.

На днях был оппонентом трёх диссертаций и, конечно, приходилось критиковать работы, а этого я не люблю. Критическо­го духа у меня мало, и разбирать промахи других, особенно во всеуслышание, всегда не очень прият­но.

По средам оперирую псов, ставлю фистулу на грудном потоке. Штука эта хитрая и капризная. Двух псов погубил напрасно, а с третьим справился. Хорошо, если так пойдёт и впредь».
 

В начале лета семья Словцовых устроилась на даче в Парголово. «24 мая 1904. На даче много читаю, достал последнее слово Мечникова «Этюды о человеческой природе» и читаю их вовсю. Занятно очень, но недостаточно глубоко и основательно.

Может, напишу кое-что о сво­их жуках. Очень я полюбил это царство.

Вообще, сравнительная физиология и химия основа­тельно меня прельщает.

Как видишь, не кисну, бодр и усиленно двигаю свою любимую науку. Завлекательная эта вещь - научная работа! Вот нынешние студенты только не ходят на лек­ции, а потому мало надежд, что не сорвутся мои пробные занятия».

В конце письма следует приписка Людмилы: «Спасибо за вчерашние письма. И как это у папы складно стихи выходят, прелесть! Стихотворный талант. Вот наше поколение неспособно к этому... Боря принялся за фотографию, вчера превосходно вышла Женечка, но еще не напечаталась. Карточку вышлем.

На днях были в театре и слушали известного оперного певца Шаляпина в его коронной роли Мефистофеля. Удивительный артист!».
 

Между тем, родители выехали на лечение в Европу на воды через Варшаву и Вену. Конец года, как и его начало, ознаменовалось очередными беспорядками в столице. «29 ноября 1904. У нас в Питере всё непорядки. Завтра в окружном суде слушается дело об убийстве Плеве, и ожидаются крупные неудовольствия и уличная демонстрация.

Вчера тоже была грандиозная манифестация на Невском проспекте с участием множества учащихся, была свалка, и конные жандармы здорово покалечили толпу. С высоты престола ждут чего-нибудь исторического, а то исстрадалась Рос­сия-матушка в руках никем не наказуемой администрации».


…Наступил 1905 год, год испытаний как для всей страны, так и для любой отдельной семьи. Не стали исключением судьбы Словцовых как в Тюмени, так и в Санкт-Петербурге.
 

В Тюмени Иван Яковлевич перенёс тяжелейшую моральную травму (по тяжести сопостовимую с тем, как сгорела значительная часть его коллекции).

Многолетняя работа по руководству реальным училищем не была оценена должным образом городской Думой. Нередкие критические выступле­ния действительного статского советника И.Я.Словцова на страницах местной и губернской печати вызывали неудовольствие сильных мира сего.

Противостояние с местной властью и отдельными предпринимателями стало причиной вызывающего отказа руководства города хоть как-то отметить 25-летие реального училища - своеобразного лица Тюмени, известного не только в России.

И не потому, что власти не понимали значение и роль училища, а потому, что наперекор их настроению его возглавлял надоевший и примелькавшийся человек, обременённый болезнями и упрямо не же­лающий уходить в отставку.
 

Как писал Б.И.Словцов, надо полагать, в ответ на жалобу отца, «обидно, что город никак не ознаменовал юбилей своего училища, толстокожие животные и больше ничего».

Немалую роль играло и то обстоятельство, что на место Словцова нашлись претенденты, организовавшие травлю и очернительство заслуженного учёного.

Была и обыкновенная человечес­кая зависть в ответ на научные успехи и европейское признание в соответствующих научных и общественных кругах.

Умножению количества недругов способствовала и работа Словцова в каче­стве цензора «Сибирской торговой газеты».

В местных газетах появились оскорбительные намёки о, якобы, небескорыстной продаже музея Чукмалдину.
 

И этот упрёк был сделан человеку, собравшему уникальную коллекцию своим трудом и почти целиком за свой счёт!
 

Формальным поводом властей для устранения Словцова стали ученические волнения в училище, с которыми, по мнению Думы, директор училища не справился.

С другой стороны, попытки директора как-то повлиять на собы­тия, пусть и строго, вызвали недовольство обывателей.

Нашлись даже такие, кто обвинил директора в использовании жандармских методов и пособничестве реакции. Это клеймо сохранилось на много лет, включая и первые советские годы, пережив самого Ивана Яковлевича.
 

Впрочем, традиция от­правки в отставку заслуженных людей в Тюмени процветала и в наше время. Достаточно вспом­нить, как в 1980-х годах увольняли с работы в расцвете сил, не гнушаясь клеветой, директоров судостроительного и моторного заводов и некоторых руководителей высших учебных заведений…
 

О событиях в столице сын извещает родителей подробным письмом от 28 января. Он пишет, в частности, следующее. «События 9-11 января и пролитая кровь надолго остановили правильное течение городской и всероссийской общественной жизни. Учебные заведения почти целиком позакрывались, и открытие их, весьма вероятно, может затянуться вплоть до будущего года. На заводах и фабриках кровавая расправа не принесла никакого успокоения».
 

А вот какова реак­ция сына на злоключения отца как директора училища.

«30 января 1905 года. Милый дорогой папа! Глубоко возмущён и потрясён случившимся шантажом по твоему адресу. Теряюсь в догад­ках, чьих рук это дело?

Как ни обстоятельно описал ты главные моменты, но ни я один, ни вместе с Людой мы никак не можем разобраться в его деталях. Просто не знаю, как помочь и утешить тебя, дорогой мой.

Такие шантажисты, бросая грязь в честного и непорочного челове­ка, широко рассчитывают на шум и гвалт в захолустной тине. Пусть даст тебе Боже крепости и силы перенести этот удар, так как судебная власть никаким приговором не в состоянии унич­тожить тяжесть переживаемых минут. Да и наше судейское крючкотворство не внушает мне особенного доверия».
 

Месяц спустя Борис Иванович возвращается к затронутой теме. «18 февраля. Дорогой папа! Сегодня, вернувшись домой, с тяжёлыми думами после прочитанного Манифеста, нашёл письмо от мамы, в котором она сообщает о новой гнусной клевете по поводу давней продажи музея.

Бедный и милый мой, на старости лет переживать такие щелчки от такого гнусного народа, как всякие податные собиратели или полиция.

Чёрт побери эту гнусную тину тюменской жизни, которая может позорить человека, столько лет отдавшего служению родному городу.
 

Я думаю, что все эти истории есть плод исканий более близкого тебе круга, которому твоё продолжи­тельное директорство не даёт спокойно жить.

На такие нападки, дорогой мой, надо отвечать презрением и притянуть господина Зверева к ответственности за клевету. Хорошо понимаю, как тебе тяжело чувствовать, когда кругом шипят змеи, готовые ужалить.
 

Ты надумываешь уйти со службы. Это, конечно, хорошо, хотя, надо признаться, смена образа жизни, к которому ты давно привык, тяжело отзовётся на настроении.

Говорить о выборе места пока преждевременно. Питер не могу особенно советовать, слишком хмуро и серо кругом, и за отсутствием солнца целыми неделями становишься и сам угрюмым.

Меня, например, наш климат изводит с каждым годом всё больше и больше. Временами не хочется браться за свои колбы и склянки.

Относительно Севастополя - пылищи там много.

Лучше уж тихие приморские городки, как Ялта или Евпатория. А всё же досадно будет, что так далеко от нас.
 

 В любом случае скорее выбирайтесь из Тюмени ... Состояние молодёжи и даже более пожилого общества невозможное.
 

А тут ещё наш Мукденский  разгром заставляет сердце обливаться кровью. Россия переживает нечто худшее, чем Севастополь: жертв-то сколько, не приведи Господь.

А тут ещё слухи о брожении в Черноморской эскадре.

Обстановка в городе жуткая, электричества нет, магазины забиты досками. В опубликованный с высоты престола Манифест - никто ни на грош в него не верит, в стране полная анархия, погромы в Томске, Курске и Феодосии так ужасны, что волосы на голове встают дыбом ... Посылаю вам карточку с домашней сценкой папы с дочкой в моём кабинете».
 

В последующих письмах за апрель-июнь месяцы Борис Иванович не раз возвращается к теме с неприятностями у родителей («подленькая тюменская публика норовит вас испачкать, подлецы и свиньи все эти Зверевы и Вардропперы и прочее»).
 

Вместе с тем, постоян­но информирует родителей о своих делах и жизни семьи. Так, с некоторых пор его ум стала зани­мать проблема популяризации научных знаний.
 

С радостью сообщает, что пятилетняя дочка при­лично говорит по-немецки, иногда чаще, чем по-русски («усиленно лопочет по-немецки, а я стара­юсь поддерживать у неё немецкую словесность»).

Рассказывает о многочасовых встречах и обсуж­дениях научных проблем со своим учителем профессором А.Я.Данилевским («старик мною дово­лен»), об очередной поездке в августе за рубеж в Берлин и Лейпциг, о своих увлечениях кроме рабо­ты («Я большой любитель старины»).

А главное, при всех многочисленных заботах, остаётся привычка работать по принципу: «ни дня без строчки».

В декабре 1905 года Борис Иванович получает престижную премию на одном из конкурсов научных ра­бот. На полученные деньги приобретает граммофон, о ко­тором мечтал несколько лет.
 

Вновь, однако, огорчили известия о погромах в Москве да статьи-пасквили на отца в «Сибирской газете», изредка доходившей до столицы.

 

… В начале 1906 года стало известно, что И.Я.Словцов заявил в Тюмени о своей отставке. Некоторым уте­шением для него стало известие сына о том, что проше­ния об отставках руководителей учебных заведений Рос­сии после смуты 1905 года стали почти массовым явлением...


Сам Борис Иванович готовился к конкурсу на про­фессуру — очередному этапу своей научной карьеры.


Решение о переезде родителей в Санкт-Петер­бург к сыну стало окончательным, но прежде, чем рас­статься с Тюменью,  Елизавета Степановна и Иван Яков­левич решили ещё раз, возможно,  последний, навес­тить полюбившиеся им воды на курортах Западной Ев­ропы, от которых остались в памяти самые лучшие вос­поминания.
 

Такому решению благоприятствовал и нако­пившийся за прошлые годы четырёхмесячный отпуск.

 

К сожалению, обострившееся к маю месяцу гастрическое расстройство резко ухудшило способность Ивана Яков­левича к передвижению - настолько, что пришлось при­бегнуть к использованию костылей, а несколько позже - кресла-коляски.

 

Перед читателем одно из последних писем Бориса Ивановича родителям. «23 мая 1906 года. Мой бедный папочка! Приключилась беда, да только, правду сказать, столько бед свалилось на тебя за минувшие два года, что и двух быков они могут свалить, а не только одного человека.


Много горя тебе принесла родимая сторонушка.


А тут судьба-злодейка приго­товила новое испытание и лишила возможности двигаться. Мне думается, что всё  случивше­еся есть нечто вроде сильного повто­рения прошлогоднего приступа в Бер­лине. Спустя некоторый срок при­ступ спадёт, и появится возмож­ность к движению».
 

Переезд родителей в Питер состо­ялся в середине лета. Естественно, пе­реписка прекратилась.


Теперь уместно будет сделать некоторые заключения.

Великая тяга к науке сделала Б.И.Словцова выдающимся учёным. Его целеустремлённость и необыкновенная работоспособность по­зволили сделать в науке то, что оказа­лось не под силу его многим современ­никам, возможно, не менее талантли­вым, чем он сам. Ему повезло с выбо­ром учителей и супруги, с которой он нашёл и семейное счастье, и надёжную опору в жизни.

 Вместе с тем, в силу своего отзывчивого на беды страны и семьи характера, он, отдавая им свои силы, не выдержал величайшего напряжения мысли в своих трудах и ушёл из жизни в сравнительно молодом и са­мом продуктивном для учёного возра­сте – в пятьдесят  лет.

Почти в каждом из его писем можно прочитать выра­жения боли, а нередко и отчаяния, по поводу почти перманентных болезнях супруги.

Они постоянно выбивали Бо­риса Ивановича из налаженной колеи, а забота о благополучии любимого че­ловека сжигала и душу, и силы.

Нелиш­не отметить, что супруга пережила Б.И.Словцова на 32 года...
 
Тревожные события в столице в 1904-1905 годах, породившие неуверенность в дальней­шей личной, семейной и научной судь­бе, поражение России в русско-японской войне, потеря доверия к беспомощной власти и самодержа­вию - всё это не могло не отразиться на здоровье и самочувствии выходца из Сибири.

 
Итог: ранняя кончина (Борис Иванович умер 24 марта 1924 года, похоронен на Волковском кладбище Ленинграда).

 
Сибиряки вообще во все времена не приживались в столицах вследствие несов­падения взглядов на мораль и взаимоотношения людей, родившихся в столичном городе и вдалеке от него.


Как итог:  Б.И.Словцов доброжелательно встретил революцию 1917 года и был обласкан новой властью.

Другое дело, что судьба его - сторонника некоторых воззрений не «по Марксу» - осталась бы далеко не ясной, проживи он более долгое время.

 

Из писем Словцова, современника событий начала ми­нувшего века, на глазах которого совершались расстрелы людей и погромы с одобрения властей, хорошо видно не­приглядное лицо самодержавия и окружения царя.

Безудер­жное восхваление Николая II в наши дни, включая и его канонизацию, вызывает, по меньшей мере, недоумение, если не протест.

 

Из статьи В.Е.Копылова (использованы материалы из переписки с родителями и некролога о Б.И.Словцове).