Белый пудель

- Мотя, Мотя, Мотя!

        Маленькая белая собачка, похожая на крошечную козочку, пробежала мимо меня и уткнулась носиком в колени пожилого сухощавого мужчины.

- Ты моя милая, иди, иди ко мне на ручки, - мужчина подхватил собачку и бережно засунул ее себе за пазуху. Собачка благодарно посвистывала носиком и дважды робко лизнула хозяина в подбородок.

- Какая маленькая у вас псинка! Это что за порода такая? Она, наверное, еще щенок?

- Нет, она взрослая девушка, нам уже четыре года. Мы – карликовый пудель. А зовут нас Мотильда, можно Мотя. Мы в этом скверике обычно совершаем гигиенические прогулки.

- Вы здесь живете?

- Да, в тридцать втором доме. А вы, простите, одна или с питомцем?

- Я-то? Нет, я не одна. Можно сказать, тоже с питомцем. Сейчас мне мой отец  коляску вынесет с дочкой, вот и будем мы тут вдвоем гулять.

- А, понятно. А как зовут Вас?

- Оля.

- А меня Виктор Петрович.

- Очень приятно. Будем знакомы. Я почти тут никого не знаю. На работу, с работы, на работу, с работы, только и вижу соседей по подъезду.

- Да-да, теперь никто ни с кем не знаком. А раньше-то мы тут жили одной семьей, все в гости друг к другу ходили, в поселке-то только заводские проживали. Это теперь понаехали. Сам почти никого не знаю.
 
             Собачка высунула носик и тихонько заскулила.

- Что, Мотенька? Что, моя девочка милая? Проголодалась? Ну что же, мы пойдем, уважаемая, у нас аппетит разыгрался, нам пора кушать. И наша Нина Павловна, жена моя, нас заждалась. Всего Вам доброго! – Виктор Петрович старомодно раскланялся и чинно удалился по аллейке к тридцать второму дому.

             Так состоялось мое знакомство с Виктором Петровичем и его карликовым пуделем Мотей.

              Мы стали часто видеться в нашем скверике. Виктор Петрович оказался очень интересным собеседником. Как многие пенсионеры, он скучал по человеческому общению, с удовольствием поджидал меня вечерами и прямо-таки накидывался с разговорами. А я и рада была. Мне тоже было скучно, да и от «женских» тем о еде, детях и мужьях я устала.

              А с Виктором Петровичем о чем мы только не говорили! Он рассказывал мне об истории нашего рабочего поселочка, о тайне старинных прудов – свидетелей преступлений кровожадной Салтычихи, о древней дубовой роще, по которой бегал еще маленький Тютчев. Я слушала с открытым ртом, хотя и не все его рассказы казались мне правдоподобными. Но тут действовало правило: «Не любо – не слушай, а врать не мешай!». А рассказчиком он был замечательным.

              С открытым ртом ему внимала не только я. Моя маленькая дочка косила карие глазки в сторону напевного баритона и старалась вытащить розовое ушко из шапочки. Кудрявая Мотенька бросала все свои дела и замирала у наших ног с высунутым языком. На мордочке ее отражались все эмоции хозяина, черный носик подергивался от напряжения, а серебристый подбородочек мелко подрагивал, словно повторяя каждое произнесенное слово.

            Еще любил Виктор Петрович рассказывать о своей молодости. Родом он был из Брянска. Первый парень был на деревне, как уверял. На гармонике играл, в драках никогда битым не оставался, потому как действовал не столько силой, сколько умом да хитростью. За то его уважали и даже побаивались. Каким-то образом этот его дворовый авторитет помог по комсомольской путевке поступить в московский ВУЗ, выучиться на инженера.

            В институте он влюбился. Девушка работала машинисткой в деканате. Это была гордая неприступная красавица, высокая и стройная, как серебристый тополь (его выражение). Никто не мог добиться ее расположения. Но Виктор Петрович однажды всю ночь напролет читал ей стихи Есенина, а потом и песни пел. И сердце Нины Павловны (а это была она) дрогнуло. Так, стихами да песнями, он и заманил красавицу в ЗАГС.

            Родилось у них две дочери – Ирина и Наталья, обе красотою в мать, а умом да талантами, стало быть, в отца, Виктора Петровича.  Старшая Ирина жила с мужем и двумя детьми отдельно, где-то в районе Речного вокзала. Младшая Наталья недавно тоже вышла замуж за бывшего спортсмена-штангиста. «Наш «Шифонер», - так называл зятя Виктор Петрович, – у меня в примаках. Ну ничего, пусть живет покудова, не выбрасывать же такую гору анаболиков». Он подмигивал мне озорным глазом, я смеялась и чувствовала, что Виктор Петрович очень счастлив в семейной жизни.
 
            Довелось мне однажды повстречаться и с самой Ниной Павловной.

            Мы с Виктором Петровичем по обыкновению сидели на лавочке под липою, вели неспешную беседу. Внезапно он замолчал на полуслове. Мотя, нюхавшая фонарный столб, сорвалась с места и вприпрыжку поскакала по желтой от уличного света дорожке навстречу полноватой пожилой женщине небольшого роста. Виктор Петрович вскочил, словно молоденький мальчик, и бросился вперед, размахивая руками:

- Ниночка! Как ты здесь? Мы с Мотенькой задержались? Ты нас искала?

- Нет-нет, Витя. Да что вы оба всполошились? Я просто вышла сказать, чтобы пораньше пришли, Ирина позвонила, что сейчас заедет за банками.

- Ах, Ирочка заедет! Так мы готовы! Правда, Мотя? Мы сейчас же возвращаемся! – тут Виктор Петрович оглянулся и вспомнил обо мне.

- Ниночка!  Позволь тебе представить – это Оля, наша соседка из 26-го дома, я тебе говорил, мы с ней коротаем здесь вечера: она с дочуркой – вон, в колясочке, а я с Мотенькой на повязочке, - он смущенно захихикал своей немудреной шутке.

- Добрый вечер, Нина Павловна, - я поднялась со скамейки и неловко засуетилась, не зная, удобно ли подать руку женщине старшего возраста.

Нина Павловна закивала головой, погладила меня по плечу:

- Здравствуйте, здравствуйте! Очень приятно! Не замучил Вас своими байками мой Виктор Петрович? Он у нас словоохотлив и приврать не дурак. Да, дорогой?
Виктор Петрович обиженно надул щеки, но тут же сдулся и уставился на супругу умильным взором. И он, и Мотенька  взирали на хозяйку совершенно одинаковыми черными масляными глазками и виляли хвостиками.

- Ну что ж, домой, семейство! – скомандовала Нина Павловна и повела свой отряд по усыпанной осенней листвой аллее. Я смотрела на них и радовалась счастью и согласию этой троицы.


          Зима никак не могла установиться в том году. Заморозки и оттепели чередовались друг за другом почти месяц. Гипертоники и ипохондрики замучились от температурных перепадов.

          Гуляли мы теперь поменьше – сидеть на лавочке было холодно, и я ходила с коляской по парку минут сорок вместо обычного часа. Теперь с Виктором Петровичем мы виделись реже, а иногда и вовсе разминались во времени.
 
         В тот вечер на прогулку мы вышли позже обычного. У моей Маришки резались зубки, и я почти не спала ночью.  Сонная и какая-то ватная, я кружила по парку с коляской, прислушиваясь, не заплачет ли дочка. Виктора Петровича не было видно. Собравшись уже уходить, я заметила Мотю. Она трусила вдоль дорожки совсем одна.

- Мотя, Мотенька! – собачка оглянулась, понюхала воздух и осторожно подбежала ко мне.

- Ты почему одна? Где Виктор Петрович? – я нагнулась и погладила маленькую спинку в крутых завитках. Мотя уткнулась носиком мне в колени и жалобно засвистела. Черные бусинки глаз слезились и часто моргали.

         «Будто плачет», - подумала я.
         Наверное, что-то случилось? Может быть, Мотя потерялась и не может найти дорогу домой? Я подхватила собачку на руки и покатила коляску к тридцать второму дому.
 
          У подъезда стояла машина скорой помощи. Дверь распахнулась, люди в белых халатах выкатили носилки и стали загружать их в салон. Следом выбежала молодая девушка в распахнутом пальто, за ней - Виктор Петрович.  Мотя вырвалась из моих рук и бросилась к носилкам. «Уберите собаку!» - строго прикрикнул молодой доктор. Виктор Петрович растерянно оглянулся ко мне:

- Оля, возьмите Мотеньку пока, мы отвезем Нину Павловну в больницу. Я потом заберу собачку.

- Папа! – девушка уже залезла вслед за носилками и махала рукой.

                Мотя  завыла, запричитала совсем по-человечьи, я никак не могла оттащить ее от машины. Покладистая и обычно спокойная, она вырывалась из рук, хрипела, до предела натягивая поводок, голосила на весь двор. Чего мне стоило затащить беднягу вместе с коляской и Маринкой в нашу квартиру. Собака и там долго не успокаивалась: вертелась волчком, скулила, лизала мне руки, царапала дверь. Постепенно Мотя все же угомонилась, устроилась у входа и уставилась на дверную ручку. По морде стекали настоящие слезы. Так она просидела всю ночь.

               Виктор Петрович пришел за Мотей в девять утра. Едва мы открыли дверь, как песик прыгнул хозяину на руки, стал облизывать ему лицо. Хозяин стоял, безвольно прислонившись к косяку, даже не пытаясь унять пуделя. Подняв набрякшие веки, он тихо произнес:

-  Мы пойдем. Спасибо… Умерла наша Нина Павловна…
 
Мотя замерла, прижавшись мордой к лицу хозяина и обхватив, словно ребенок, лапами его шею. Так они и пошли…

«А ведь Мотя еще вчера это поняла, - подумала я, - бедный Виктор Петрович.»

               
                Зима запеленала землю снежными покровами, туго прихватив морозцем лужи и придорожные канавки. Темнело теперь рано, уже в четыре пополудни воздух сгущался, как-то тускнел и сворачивался. День быстро угасал, и во дворе воцарялась долгая ночь, наполненная воспоминаниями, надеждами и снами.

                Я катила колясочку по опустевшему парку, смотрела на черные фигуры старых дубов, воздевших в молитве корявые руки к темному небу. Что просят они у Создателя? О чем тоскуют? Сутулые липы уже ничего не просили, безвольно свесив ветви из-под снежных воротников. Тут и там выглядывали из темноты разновеликие пеньки, похожие на пингвинов.

                Занятая своими думами, я не сразу заметила у ног серый комочек. Только когда он тявкнул и наступил мне на ногу, я опознала Мотеньку.
 
- Мотенька! Здравствуй, собаченька! – я гладила ее по маленькой головке, а пуделиха робко лизала мне варежки. Что-то изменилось в собаке, словно она держала в себе какую-то боль.

- А где же Виктор Петрович? – я смотрела по сторонам и не видела Мотиного хозяина, - ты что же, одна теперь гуляешь?

             Мы медленно пошли вдоль аллеи. На повороте Мотя остановилась и потрусила обратно. Странно. Куда она? Я развернула коляску и пошла за собакой. В самом конце дорожки росла большая мохнатая ель. Пудель, высоко поднимая тонкие лапы, забежал с другой стороны и там, в сугробе, я увидела сидящего человека. Это был Виктор Петрович. Он опирался спиной о ствол, сидя прямо на снегу. Из-за пазухи торчало горлышко бутылки.

- Виктор Петрович, это Вы? Почему Вы сидите на снегу? Вам помочь?

- А, Оленька… Ничего, ничего, я тут греюсь, ничего, - язык его заплетался, он был пьян.

- Виктор Петрович, давайте я Вам помогу. Вставайте, Вы же простудитесь!

- Нет-нет, не надо меня трогать, я тут жду своих… Вы идите, идите пока…

Что за ерунда, никогда не видела его пьяным раньше. Что делать? Мне его не дотащить. Надо пойти сказать домашним.

              Я развернула колясочку и направилась к тридцать второму дому.

              Бросив коляску у подъезда, я со спящей Маринкой на руках поднялась на третий этаж. Дверь мне долго не открывали. Наконец, в распахнувшейся проем показалась голова Натальи, младшей дочери Виктора Петровича. Она с удивлением уставилась на меня.

- Добрый вечер, Наталья Викторовна. Я гуляла в парке, там Ваш отец сидит под елкой. Его надо забрать, он может простудиться.
- Пьяный?

- Да. Кажется.

- Вадим, тут из парка пришли! Он там под елкой пьяный валяется! – крикнула Наталья в глубь квартиры.

- Ну и пусть валяется! Что я его на себе, что ли, потащу?
Послышалось шарканье, показался могучий молодой мужчина в майке и трениках. Он отодвинул Наталью и недобро смотрел на меня из-под кустистых бровей.

- Добрый вечер. Там под елкой…

- Да я понял, понял… А Вы кто?

Я перехватила тяжелый сверток с Маринкой:

- Я соседка из двадцать шестого дома. Там и Мотя с ним. Они совсем замерзли.

- И что?

-  Как что? Вы бы сходили. Забрать их надо.

- Кому надо?

- Послушайте, все-таки вам это сделать легче, чем мне…

Наталья выглянула из-за плеча мужа:

- А кто Вас просит-то? Пусть проспится там, потом сам придет. Мне здесь алкоголиков только не хватает!
 
Ее прервал шум лифта. Он раскрылся, первой выбежала Мотя. Увидев своих домашних, она поджала виновато хвостик и почти ползком просочилась в открытую дверь. Следом вышли двое: наш участковый и Виктор Петрович, которого он держал под руку.
 
- Ваш? – участковый подвел подопечного к двери.

- Наш. А вообще, пьяных ведь надо в вытрезвитель, товарищ лейтенант?

- Это которые неопознанные и невменяемые.
 
- А он и есть невменяемый!

- Вы, товарищи, забирайте-ка по-хорошему своего родственника. А то я акт оформлять буду!

С этими словами участковый легко подтолкнул Виктора Петровича в квартиру и сам закрыл за ним дверь.
 
Мы вместе вышли из подъезда.

- А почему они его забирать не хотели? – спросила я, укладывая дочку в коляску.

-  Пьет он, вот они его и не пускают. А пить начал как супругу свою похоронил. С тех пор у них тут дым коромыслом. Нашла коса на камень. Он выпьет - они на него баллоны катят. Он с досады еще добавляет. Так крутится эта карусель. Уже в третий раз его привожу. Специально теперь ввечеру парк обхожу. Хорошо – собачка его бывает к участку прибегает, так я уже понимаю – валяется где-то. Не она, так уже замерз бы. Эти-то нипочем за ним не идут.

- Да уж я поняла.

Лейтенант взял под козырек и зашагал к участку.

               

               В тот зимний вечер была сильная метель. Февраль на старо-славянском называется лютый. Вот уж точно. Словно подвыпивший купчишка, ветер гонял вдоль улицы ветки, какие-то обертки, закручивал штопором снежные вихри. Мороз щипал за нос и щеки, что-то улюлюкало и похохатывало в подворотнях. Прохожие передвигались мелкими перебежками, прижимая руками шапки к голове. Женщины подхватывали полы пальто, уворачиваясь от бесстыжего вихря, и быстро семенили на полусогнутых ногах. Оказавшись в укрытии, все хлопали себя по бокам, стряхивая снег, отдувались и посмеивались – как любая стихия, пурга будоражила кровь и вызывала некий необъяснимый восторг и у старого, и у малого.

               Мы решили в этот вечер не гулять с Маринкой – еще унесет вместе с коляской. Но выйти на улицу мне все же пришлось – надо было сбегать за хлебом и молоком. Совершив нехитрые покупки, я вышла на улицу. Тут же была схвачена за воротник метелью и увлечена порывами ветра в старый сквер. Так идти было ближе, но труднее - дорожки совсем занесло снегом. Прикрывая лицо от пурги, я, неловко раскорячившись, прокладывала свой путь по белой целине.
 
               На нашей скамеечке я заметила какой-то снежный сугроб. Не то намело, не то… Вдруг из середины сугроба выскочила маленькая фигурка и, барахтаясь, направилась ко мне. Это была Мотя! Я подхватила дрожащий комочек и прижала собачку к груди. Проваливаясь по колено в сугробы,  добралась до скамейки. Весь облепленный снегом, сгорбленный и несчастный на ней сидел Виктор Петрович.

- Здравствуйте! – прокричала я, нагнувшись к самому его лицу - Что ж Вы тут сидите в такую пургу? Не холодно?

- Да, да,- пробормотал он, - холодно… А я уезжаю отсюда… Прощайте, Оленька.
Ирина, старшая моя, к себе зовет. Поеду, погощу. Вот – вещички мне выдали. И Мотю. Вот и все, что нажил. Вот и все…

                Из-под маленьких сосулек на шапке-ушанке на меня смотрели воспаленные мутные глаза. Под левым взбух большой фиолетовый кровоподтек. По щекам стекали капельки то ли от растаявшего снега, то ли от слез. Все внутри меня сжалось от чудовищной догадки: его избили и выгнали из дома!

- Виктор Петрович, пойдемте к нам. Вам надо согреться, отдохнуть. Чайку попьете, а там уж позвоним Ирине и она за Вами приедет.

Виктор Петрович качнулся и достал из кармана бутылку:

- Да я греюсь, ничего… у меня еще есть. Вот допью и поеду. Мотеньку мою не видели?

- Вот она, - я протянула ему собачку.

- Одна душа меня любит на этом свете. Одна собачья душа… Ангел мой, кровиночка моя, - Виктор Петрович засунул пуделя за пазуху и привалился к спинке скамейки, прикрыв глаза.

Метель швырнула мне в лицо колючий снег, дернула за пакет с продуктами. Я растерянно постояла еще с минуту и, подталкиваемая в спину порывами ветра, пошла домой.
               - Ты что такая расстроенная? – мама отряхивала меня от снега, - ой, какая холодная, замерзла? – Ты чего не раздеваешься?
Я сняла шапку и присела на стул в прихожей.

- Мама, папа, помните Виктора Петровича из тридцать второго дома? С собачкой, пуделем, раньше гулял с нами?
И я рассказала им все, что только что увидела и о чем догадалась.

 Отец, выслушав мой рассказ, молча оделся:

- Пойдем, Оля, нельзя его так оставлять.
 
                Мы вышли на улицу.
                Пурга немного успокоилась. Белыми змейками заскользила поземка под ногами, сверху посыпались мелкие блестящие снежинки. Морозный воздух вкусно пах парусами.

                Сквер покачивался вместе с желтыми фонарями в такт порывам ветра.
                Вот и наша скамейка. Никого. Еще виднеется вмятина в снегу от спины Виктора Петровича, его путанные следы тянулись к домам.

- Наверное, он домой пошел? Может, тебе показалось, никто его не выгонял. Ну а синяк сам мог набить, он же пьяный все время.

- Не знаю… Но он плакал.

- Ты уверена? Хочешь, сходим к нему домой?

- Да нет, я не уверена. Снег, ветер – может от этого лицо было такое. Мокрое…

- Ладно. Давай дойдем до тридцать второго дома, может мы его встретим.

                Мы дошли до тридцать второго дома. Посмотрели на светящиеся окна квартиры Виктора Петровича. Окна как окна.

- Ну что, пойдем к ним?.. Или завтра? Уже десятый час. Неудобно так поздно.

И я согласилась. О чем жалею до сих пор. Впрочем, что бы это изменило?..

      
                Ночью метель совсем успокоилась. На черном ледяном небе засверкали звезды. Большая круглая луна подсветила снег серебряными искорками.

                Мне не спалось. Стараясь отогнать тяжелые мысли, я любовалась из окна старым парком, безлюдными улочками и окоченевшими качелями на детской площадке. Тихо… Захотелось глотнуть морозного воздуха, и я немного приоткрыла форточку.

                И тут стало слышно, как откуда-то издалека, будто сверху, раздается монотонный звук. Кто-то то ли стонал, то ли плакал.  Такая мука была в этом звуке, что сжалось сердце, замерло от ледяного холода смертной тоски. Я закрыла форточку и легла в постель. Теперь ничего не было слышно. Согревшись, я уснула.
 
                На следующий день стало известно, что Виктор Петрович повесился ночью в подвале тридцать второго дома.

                Рядом с ним был найден старый чемодан с личными вещами и собачий поводок. Мотю не нашли. Да, в общем-то, и не искали.

                Но каждую ночь после полуночи по поселку раздавался этот странный звук. То ли вой, то ли плачь. Такая тоска была в этом звуке, столько боли и любви, что замирало сердце. Черно, одиноко и безысходно становилось на душе. Неужели только собака способна так любить человека, независимо от его положения, здоровья, взлета или падения? Однажды отдав ему свое сердце, она уже никогда не предаст и не бросит хозяина, что бы с ним ни случилось. Неужели так может только собака?

                Так продолжалось девять дней. Потом все стихло.

                А что, если это не Мотя выла, а плакала неприкаянная душа Виктора Петровича?..
 

                Прошли годы. Многое изменилось с тех пор, многое позабылось. Но когда мне встречается собачка редкой теперь породы – белый карликовый пудель - я всегда вспоминаю Мотю, Виктора Петровича и эту печальную историю.