Письмо последнее из Генуи

Милый барин, свет мой, Натан Николаевич, знали бы вы, как не хватает мне вас здесь, среди разбойничьих душ, черных невольников не разумеющих ни слова, гниющих специй и дурно пахнущих путан.
Опасный край, который наводнили дожди, шторма и извержения вулкана. Может оттого что по неразумению своему празднуют местные далекий и темный для них праздник кельтов, то ли оттого что гневают меня. Разливается моя ярость, усталая злость умброй сумерек по ломанным заборам пыльных ставень, что хозяйки ленятся намыть.
Вы не представляете, так даже наши холопы разозлить не могут своей бестолковостью деревенской. Лживые здесь насквозь купцы, ударяют по рукам, не держа пальцы скрещенными за спиной но и слово тоже не держа. Нигде такого я еще не видел. Разве что у наших воров залетных, да и за тех можно крепко взяться, а эти сжигают свою хату, бабу с дитем, сундук с гнилымы аблигациямий и концы в воду. Ищи свищи.
Нечестные тут перевозчики, люди, сдающие дома, торговцы, гвардейцы, священники, женщины, и даже, кажется, дети, коих, правда практически нет. И слава богу, что они не размножаются, видимо друг другу тоже не доверяют. Правда зато, как обычно, у рабов детей видимо невидимо. И в рабских районах, все время темных, заплесневевших, где на улице пахнет болезнью и быстрой смертью за грошевую жизнь - не стихая стоит плач детей и крики женщин.
Имел я дело с разным: и отребьем, и гномами выходцеми из недалеких отсель гор, что имеют дома из золота и златоволосых юных жен, и с троллями, здоровыми, бородавчатыми, с вонью из зубастых пастей. Порт, такое дело, встретить можно кого угодно, и кого не предполагал даже. Общался я и с тощими, злобными беглыми с соседних земель, крайне невезучими потомками смешанных браков между эльфами (немало, думаю, спившимися) и людьми. Они сутулы, темны кожей, в молодость свою выглядят стариками и гордятся разве что своим ***м до колен. Промышляют воровством и перепродажей запрещенных грузов. Общался с юристами, жестокими, лживыми, думающими о себе прежде всего и конечно же, водящимися со всеми, кто заплатит: шпионами, пиратами, судьями, дельцами и прочим. Все здесь всему знают цену, и на вскидку накидывают еще столько же, при том совершенно не умея торговаться и сразу кидаясь в драку за оскорбление товара. Крикливы как бабы, бестолковы и трусливы что некоторый скот. Не имеют они сердец и сочуствия ни к кому, готовы облапошить хоть мать родную, которая до последних годков целует своих сыновей в круглые щеки.
Весьма неустроены они в жизни. Жилища их вечно холодны, так как жадность не позваляет разжечь камин, мука отсырела, в дровах растут грибы, в моем постоялом дворе с трудом греют кувшин воды для огромной, холодной ванны, каждый раз нехотя, удивляясь, что за привычка у меня такая - мыться. Еще и горячей водой. Расточительство.
Оттого, может так часто здесь вспыхивают болезни - любой портовый город должен иметь бани. Корабль заходит и все первым делом в бани, а потом уже дела делать, здесь же удивляются как так можно чужестранцам воду давать? Неслыхано. А заработать на этом они слишком ленивы.
Недобрые земли. Заморочные, колдовские, но не добрые, вроде бы я крепкий, меня сложно отравить, закален общением с колдовскими и демоническими силами от Тибета до Африки, а тут начал я себя порою ловить на непривычных мыслях да чувствах. Мимолетных по началу, потом разростающихся, жирных, тяжелых, оплетающих аки лозы растений, паразитирующих на стволах деревьев. Казалось мне порою, что ждет меня в порту корабль. Что мне пора на борт, и не как путнику, а как купцу, у которого дела есть. Это было странно, так как торговлю я любил, знал это ремесло но в сие время совершенно им не занимался, действуя по направлению нашей светлости и некоторых важных персон, которых не стану упоминать поименно, скажу только, что жили они на наших землях еще до того как пан Вяземь первого сына аки доску тогда еще на пустыре заложил, основав град стольный.
Списывал это на похмелье от местных вин, настоек на миндале и лимоне, да усталости от безграничной неорганизованности и ленности господ здешних. На злость. Думал - воспоминания нахлынули, искаженные, но что еще это может быть? Они, родимые. Но знаете, так незаметно все муторней становилось. Томил плачь женский и детский грудь давил, ядовитыми благовониями дурманил воздух. Казалось мне, что всегда так было,и дом мой здесь, в этом городе.
Иногда просыпался и не мог вспомнить, кто я. Но это тоже сколько раз все твердят, как перепьешь - так память и отшибло. Не брал в голову.
Потом я стал замечать в себе нетерпимость к иным людям. Людям из различных земель, что во мне, бастарде пришлом отродясь не было. Сам без рода и племени, и рос среди разных людей, и земель сколько повидал. Бывали гадкие люди на пути, но они есть в каждой народности и я никогда не разделял по цвету волос, глаз, кожи или исподнего людей. Знаю только общие приметы свойственные тем или иным народностям.
А здесь прямо до дрожи иногда, так мерзко становилось если чей то подопечный не европейской внешности слишком близко топчется. Или не достаточно почтителен, или же смеет смотреть, или брать с одного со мною стола пищу. Что до того, если путь мой лежал через районы с невольниками, хотелось мне скривиться будто от капусты прокисшей пуще нужного.
Стал я лжив с балканцами, хотя вы знаете, я за свое слово ручаюсь, но тут киваю, улыбаюсь, а сам и не думаю с ними дела иметь. Достаточно холоден стал с иными людьми с востока и особенно нетерпим к выходцам с Африканского материка. Непереносим для меня стал смрад от них идущий, тембр голоса вызывал злобу, бескультурие дергало руку в сторону кинжала, что я не снимая носил на поясе. Ибо портовый город, без своего ножа к общему столу не сунешься. Но обычно оружие покоилось на поясе бездвижно, а тут застилало мне глаза яростью и в забвении я готов был схватится за рукоять.
Хотя знаете вы, очень спокоен я и безмятежен обычно, нельзя таким как я быть неуправляемым, давать словно девке дворовой али холопу волю словам.
Не зря я заблаговременно позаботился о том, что бы надежно сокрыть свое сердце в землях иных, подальше от своего слишком уязвимого и непостоянного тела. Потому как однажды и в правду обнаружил себя в особом доме, знатно убранном, с внутренним двориком, полутемным, заставленным объемными, расписными кадками с апельсиновыми деревьями и прочими кустарниками да цветами. И прислуживали мне рабы, кто с итерзанными спинами, кто с израненными руками и затравленным взглядом. Не смотря на цвет кожи я видел, как они бледнели от страха, завидив меня и тряслись, смирно стоя в поклоне и ожидая распоряжений. Я редко снисходил до общения с ними, считая чем то вроде смрадных животных, неразумных, грязных, которых рад бы вовсе искоренить как тлю на дорогом растении. Это был товар. Помимо специй, кожи, драгоценностей, оружия, вин, вез я на своих кораблях рабов. Из разных стран, особо призерая цветных, подороже продавая пышных бестолковых славянок, запрятав глубоко свою кровь, нетерпя слезы и брезгуя прикасаться к замученным, смотрящим с мольбой бабам. Перед продажей отправлял в бани, хорошо кормил, давал выспаться. Их вычесывали, заставляли стоять ровно, потому как все знали - мой товар чистый, лучший, оттого дорогой. Иногда я ловил на себе взгляды осознанные, попавших в дурную историю людей, которым не под стать быть рабами, но ничего не делал, что бы им помогать. Я был перевалочным пунктом судьбы, просто перепродавая различные ценности, от людей до серебрянных серег. Пил, что бы вытравить их тихие плачи, когда мать продавли отдельно от ее детей, курил дурманящие смеси, что бы не западало мерзкое воспоминание о том, как брюхатых девах чистили, или как рубили руки ворам, как в залог оставляли пальцы и закладывали младенцев.
Я лежал в своем саду, полном дыма от узорного кальяна, смотрел в небо, слушая журчание фонтана, ненавидя свою жизнь, и всех этих чумазых, несчастных, заведомо мертвых людей, обступающих меня черными змеиными кольцами, шелестящих на своем гавкающем языке. Я знал, что мне осталось недолго, что этот рейс будет последним. Слишком долго я работал на человеческом горе, пора и самому расплатиться. Дым стелился по плиткам пола, отравлял дыхание. Я прогнал танцовщиц, швырнул в мальчика, прислуживающего с углями кальяном, тот разбился, разливая птичье молоко, просыпался огнем на шитые шелковые подушки. Захлестнуло меня тоскою смертной, одиночеством, предчувствием смерти а под веками стояли эти безобразные черные головы с вытянутыми черепами.
Потом в груди резко дернуло, разлилось болью по всему сжатому от судроги телу, я услышал стук своего сердца под мрамором далекого, великого, древнего храма. Лицо ваше вспомнил, утренний туман над речкою среди камышей. Запах яблок и дров, стол накрытый белою скатертью на поляне в лесу дремучем.
Какие корабли, какие пальмы и рабы...
Вспоминать было сложно, меня сдавливало со всех сторон словно воздух сделался водою и я пытался подняться с самого дна где держали меня живые остовы утопленников. Злился, кричал беззвучно, вырываясь из кошмара, швырял мебель, угрожал, рычал, прогонял тени несуществующих демонов, отстаивая свою жизнь. Потом увидел узкое окно в комнатах в своем постоялом дворе, вспомнил переводчика, которого отослал с дюжину дней назад, вспомнил как мне уже мерещилось что то подобное. Потянулся к кувшину воды, сделал глоток и выплюнул, потому что вода давно стухла. Собрался быстро, отворил окна, и казалось, что по полу ползет черный, смрадный туман, липнет к ногам. Накинул на плечи тренч, вышел на улицу, где меня ослепило солнечным светом, бликующим на лайнерах, шумом машин и гомоном туристов.
Привидется же. Одел очки, достал телефон, открыл телеграм и написал вам.
Натан, ты прикинь, чуть не сдох нах в этом городе.