БОЛЬШЕВИЗМ И МАКИАВЕЛЛИЗМ – БЛИЗНЕЦЫ-БРАТЬЯ ?!
(Большевистская политическая доктрина — апофеоз макиавеллизма)
ОГЛАВЛЕНИЕ
1.ПРЕДИСЛОВИЕ.
2.ПРЕАМБУЛА.
2.1. МОРАЛИЗАТОРСКИЙ ПОДХОД.
2.2. ЦЕННОСТНО-НЕЙТРАЛЬНЫЙ ПОДХОД.
2.2.1. Суть подхода: политика и мораль — автономны.
2.2.2. Н. Макиавелли — родоначальник второго подхода.
2.2.3. Воззрения Н. Макиавелли и макиавеллизм — не тождественны.
3. БОЛЬШЕВИСТСКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ДОКТРИНА — АПОФЕОЗ МАКИАВЕЛЛИЗМА.
4. СУТЬ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПАРАДИГМЫ БОЛЬШЕВИЗМА.
5. СТАТЬЯ Л. ТРОЦКОГО “ИХ МОРАЛЬ, И НАША “— КВИНТЭССЕНЦИЯ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭТИКИ.
6. КОНЦЕПЦИЯ ЭТИЧЕСКОГО НИГИЛИЗМА А. БОГДАНОВА И Е. ПРЕОБРАЖЕНСКОГО. БОЛЬШЕВИСТСКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭТИКА И ПАРТЭТИКА БОЛЬШЕВИКОВ: СООТНОШЕНИЕ ФЕНОМЕНОВ.
7. РЕЗЮМЕ: ПЕЧАЛЬНЫЕ ИТОГИ ВОПЛОЩЕНИЯ В ЖИЗНЬ “КЛАССОВОЙ“ МОРАЛИ.
1.ПРЕДИСЛОВИЕ.
Предвосхищая недоразумения, сразу же подчеркиваю, что речь в данном тексте идёт о ПОЛИТИЧЕСКОЙ ДОКТРИНЕ БОЛЬШЕВИЗМА по ВОПРОСУ О СООТНОШЕНИИ ПОЛИТИКИ И МОРАЛИ, а не по ВСЕЙ ГАММЕ ВОПРОСОВ ДОКТРИНЫ, тем более не О ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПРАКТИКЕ БОЛЬШЕВИЗМА.
В реальной же политической деятельности большевики зачастую действовали, не столько руководствуясь той или иной максимой своей доктрины, сколько согласно логике ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТИ, которая не всегда совпадала с некоторыми максимами доктрины, но соответствовала ключевой парадигме доктрины.
Кроме того, и это крайне важно подчеркнуть, по мере УСПЕХОВ В СОВЕТСКОМ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОМ СТРОИТЕЛЬСТВЕ (как его понимали вожди большевизма) и УМЕНЬШЕНИЯ УГРОЗ ДЛЯ СТРАНЫ ИЗВНЕ (после Второй Мировой войны) подход руководителей Советского Союза в вопросе о соотношении политики и морали при принятии тех или иных государственных решений ВИДОИЗМЕНИЛСЯ, в расчёт всё больше стал приниматься и моральный (согласно христианским заповедям) фактор.
И вообще, И. СТАЛИН, если мы берём 30-40-ые годы, прежде всего был ГОСУДАРСТВЕННЫМ ПРАГМАТИКОМ, и, как бы, не замечал те или иные максимы доктрины, если они мешали укреплять государство и развивать во всех отношениях страну.
А кроме того, ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРАГМАТИЗМ, ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТЬ СОЧЕТАЛИСЬ С РАСШИРЯЮЩИМСЯ СОЦИАЛЬНЫМ ГУМАНИЗМОМ большевистской власти – ликвидацией неграмотности,установлением 8-и часового рабочего дня и права на ежегодный оплачиваемый отпуск,право на бесплатное жильё, установлением системы бесплатного образования, бесплатного здравоохранения, подъемом общекультурного уровня народных масс, расширяющейся системой социального страхования и т.д.…
2.ПРЕАМБУЛА.
В процессе эволюции политической мысли выкристаллизовались ТРИ ГЛАВНЫХ ПОДХОДА К ВЗАИМООТНОШЕНИЮ ПОЛИТИКИ И МОРАЛИ:
1) Полное подчинение моралью политики, МОРАЛИЗАТОРСКИЙ ПОДХОД;
2) Полный разрыв между политикой и моралью, ЦЕННОСТНО-НЕЙТРАЛЬНЫЙ ПОДХОД;
3) Попытка сохранить аутентичность политики и морали с поддержанием их напряженного взаимодействия, КОМПРОМИССНЫЙ ПОДХОД.
Каждый из перечисленных подходов взаимоотношения предполагает свою аргументацию.
2.1. МОРАЛИЗАТОРСКИЙ ПОДХОД.
Исторически первым из них является морализаторский подход. Его сторонники (Лао-Цзы, Платон, Аристотель, Э. Фромм, Л.Мэмфорд, Дж. Хаксли и др.) практически растворяли политические подходы в морально-этических оценках, считая последние ведущими ориентирами для любой, в том числе политической деятельности.
Представители данной, морализаторской позиции, не разделяя политику и мораль, полагали, что политика должна иметь не только высоконравственные цели (общее благо, справедливость), но и при любых обстоятельствах не нарушать нравственные принципы (честность, правдивость, благожелательность к людям и т.п.), используя при этом только нравственно допустимые средства. Так, к примеру, Плутарх отмечал, что доверять беспечному власть подобно безумному дать меч.
Морализаторский подход к политике, доминирующий в политической мысли вплоть до Нового времени, не утратил своего значения и в последующие времена.
Так, известный американский общественный деятель, просветитель и третий президент США. Т. Джефферсон говорил: “Все искусство управления состоит в искусстве быть честным“.
2.2. ЦЕННОСТНО-НЕЙТРАЛЬНЫЙ ПОДХОД
2.2.1. Суть подхода: политика и мораль — автономны
Вторая группа политических теоретиков (прежде всего Н. Макиавелли, Лойола, Т. Гоббс, Ф. Ницше, Г.Моска, Р.Михельс, А. Бентли, Г. Кан и др.) придерживались (и придерживаются до настоящего времени) позиции отрицания возможностей сколь-нибудь серьезного влияния морали на политику.
Согласно этому подходу, политика и мораль автономны и не должны вмешиваться в компетенцию друг друга. Подобную точку зрения называют еще ценностно нейтральной, ибо, согласно ей, политика в своем бытии, функционировании игнорирует нравственные ценности, т.е. в принципе, по сути дела, является аморальной или, что точнее — имморальной. Это служит основанием для трактовки политики и морали как непримиримых противоположностей — добра (морали) и зла (политики).
Последняя точка зрения (противоположности политики и морали) является разновидностью ценностно-нейтральной позиции, доведение ее до логического конца.
Крылатая фраза: “Дело в пользе, которую приносит политика, а не в величии приписываемых ей этических принципов“, — является одной из аксиом данного подхода.
ВЕДЬ ЕСЛИ НРАВСТВЕННАЯ ОЦЕНКА ОСУЩЕСТВЛЯЕТСЯ В РАМКАХ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ ДОБРА И ЗЛА, ТО ПОЛИТИЧЕСКАЯ — НА ОСНОВЕ ПОЛЕЗНОСТИ ИЛИ ВРЕДА, СООТВЕТСТВИЯ ИЛИ НЕСООТВЕТСТВИЯ ИНТЕРЕСАМ ОПРЕДЕЛЕННЫХ ОБЩЕСТВЕННЫХ СИЛ.
Этот внешний, бросающийся в глаза факт, казалось бы, придает убедительность сторонникам точки зрения о безысходной несовместимости политики и морали. Нравственная оценка признается ими изначально враждебной политической.
Нормативный и политический подходы рассматриваются как взаимоисключающие.
Все моральные призывы, лозунги, заверения, по их мнению, относятся к периферии политической деятельности, а их назначением считается лишь “функция камуфляжа“, пускания массам пыли в глаза.
Центральное же место в политике отводится жестоким, лишенным всякой морали ПРАВИЛАМ УСПЕШНОЙ БОРЬБЫ ЗА ВЛАСТЬ. Эти правила, по мнению приверженцев данной позиции, и составляют сердцевину (скрытую, или, что реже случается, выставленную напоказ) всякой политики.
И приведенный вывод зиждется на многочисленных исторических фактах. В эпохи, отдаленные от нас столетиями, многие проницательные мыслители, наблюдая политическую практику различных властителей, правящих классов, накопили более чем достаточно исторического материала, который позволял говорить об “аморальном“ характере их политики, давал возможность заглянуть в сокровенную “кухню“ политической власти.
Второй подход к взаимоотношению политики и морали вызревал исподволь в период, когда доминировал еще первый подход. Для западной политической культуры, в отличие от восточной, в связи с накоплением потенциала индивидуализма (взамен коллективизма и переплетаясь с ним) и динамизма (взамен традиционализма и взаимодействуя с ним), было характерно нарастание разграничения сфер политики и морали, их взаимовлияния как различающихся форм сознания и деятельности.
2.2.2. Н. Макиавелли — родоначальник второго подхода
Подлинным родоначальником второго подхода большинство историков политической мысли считают Н. МАКИАВЕЛЛИ (1469-1527). Действительно, этот выдающийся политический мыслитель освободил исследование политики от религиозного и этического контроля, поставил в центр политического анализа ПРОБЛЕМУ ЭФФЕКТИВНОСТИ ПОЛИТИКИ, СПОСОБОВ И СРЕДСТВ ДОСТИЖЕНИЯ ЦЕЛЕЙ.
Сочинение “Государь“ (“Князь“) (написано в 1513 г., опубликовано в 1532 г.) Н. Макиавелли было создано в эпоху позднего итальянского Ренессанса. У его автора не было недостатка в фактах политической аморальности. Опыт политической жизни того периода изобиловал всевозможными злодеяниями: различные группы феодалов, соперничавшие друг с другом в борьбе за власть и богатство, открыто шли на любые, самые жестокие и омерзительные преступления.
Выступая за объединение Италии — цель, бесспорно прогрессивную для того времени, Н. Макиавелли стремился определить те реальные политические средства и приемы, которыми она может быть достигнута.
Отсюда его советы государю (“князю“), определение наиболее эффективных правил политической борьба за власть. Автор “Государя“ весьма недвусмысленно отделяет политику от морали, ПОДЧИНЯЯ НРАВСТВЕННУЮ ТОЧКУ ЗРЕНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТИ. Добро и зло, справедливость и несправедливость — все равно может быть использовано в политике в зависимости от того, в каких обстоятельствах что выгодно.
Политический деятель, который поступает всегда так, как велит ему нравственный долг или совесть, ГОТОВИТ СЕБЕ ГИБЕЛЬ, А НЕ СПАСЕНИЕ.
СУТЬ ТРАДИЦИИ, ЗАЛОЖЕННОЙ Н. МАКИАВЕЛЛИ, МОЖЕТ БЫТЬ ВЫРАЖЕНА АФОРИЗМОМ ИЕЗУИТОВ: “ЦЕЛЬ ОПРАВДЫВАЕТ СРЕДСТВА“.
По его мнению, только руководствуясь данным принципом, можно установить твердую государственную власть, объединить страну и вообще добиться успеха на политическом поприще.
Дело в том, поясняет Н. Макиавелли, что политика должна учитывать конкретное состояние общественных нравов, в том числе нравственную испорченность людей.
ЧЕЛОВЕК, ЖЕЛАЮЩИЙ ДЕЛАТЬ ДОБРО, ПРИ БЕЗНРАВСТВЕННОМ ОКРУЖЕНИИ НИЧЕГО ПОЛОЖИТЕЛЬНОГО НЕ ДОБЬЕТСЯ, НЕ БУДУЧИ РЕАЛИСТОМ, ПРАГМАТИКОМ, И ПОГИБНЕТ.
Именно поэтому, если в народе не развиты гражданские добродетели и в обществе нарастает анархия, то ради спасения государства и порядка “князь“ вправе использовать любые, в том числе и безнравственные средства.
В ЧАСТНОЙ ЖЕ ЖИЗНИ ОН ОБЯЗАН РУКОВОДСТВОВАТЬСЯ ОБЩЕПРИНЯТЫМИ НОРМАМИ МОРАЛИ.
2.2.3. Воззрения Н. Макиавелли и макиавеллизм — не тождественны
Здесь необходимо сделать — во избежание недоразумения и отдавая должное заслугам и величию Н. Макиавелли как политического мыслителя — дополнительное, более пространное разъяснение и уточнение.
Дело в том, что Н. Макиавелли — один из самых трудных для правильного понимания и интерпретации мыслителей. Именно поэтому уже в течение четырех с половиною столетий вокруг его основного произведения “Государь“ ведется ожесточенная полемика, а его политические воззрения, чудовищно извращенные множеством разнообразных и разнокалиберных противников, спрессовались в резко отрицательный термин “макиавеллизм“, ставший синонимом политического, гражданского и человеческого коварства, предательства, двуличия, лицемерия, вероломства, жестокости, беспринципности и т.д., олицетворением самых темных, неприглядных сторон политической жизни.
В связи с этим следует ясно, недвусмысленно и определенно заявить, что политические взгляды Н. Макиавелли и то содержание, которое вкладывается обычно в понятие “макиавеллизм“ — совершенно разные вещи.
НЕЛЬЗЯ ОТОЖДЕСТВЛЯТЬ “МАКИАВЕЛЛИЗМ“ С ПОДЛИННЫМ УЧЕНИЕМ МАКИАВЕЛЛИ, КАК НЕЛЬЗЯ, ПО ОБРАЗНОМУ СРАВНЕНИЮ ПОЛЬСКОГО ИСТОРИКА Я. МАЛЯРЧИКА, СЧИТАТЬ Р. КОХА СОЗДАТЕЛЕМ БАЦИЛЛЫ, КОТОРОЙ ОН ДАЛ СВОЕ ИМЯ, ОТКРЫВ ЕЕ. (См.: Юсим М.А. Этика Макиавелли. — М.: “Наука“, 1990. С. 55).
Действительно, Н. Макиавелли не изобрел в политической технологии ничего нового, но лишь описал, обобщил и объяснил действие существующего до него и в его время эффективного механизма завоевания и упрочения государственной власти, прежде всего авторитарной, предложил адекватные средства спасения Отечества в чрезвычайной ситуации.
ЗАСЛУГА Н. МАКИАВЕЛЛИ СОСТОИТ:
- в выдвижении постулата “самостоятельной трактовки политики со своими специфическими законами и категориями“;
- в учреждении традиции, согласно которой политические цели достигаются политическими (а не религиозными, моральными etc) средствами, а последние, в свою очередь, должны соответствовать характеру цели;
- в описании способов и средств создания сильного национального государства в условиях внутренней раздробленности и когда в народе не развита гражданская добродетель, так и в том, что он не столько освободил политику от морали как таковой, сколько освободил ее от абстрактно морализирования без учета места, времени, обстоятельств, конкретно-исторической ситуации, в которой пребывает страна; не столько разделил политику и мораль, сколько взглянул со стороны на ценностные ориентиры, которыми проникнута вся реальная (а не желаемая, а не должная, а не иллюзорная, а не утопическая) политическая жизнь.
Н. МАКИАВЕЛЛИ ВОВСЕ НЕ ПРОПОВЕДУЕТ АМОРАЛИЗМ (ИБО ВСЕГДА АМОРАЛЬНЫЕ ПОСТУПКИ НАЗЫВАЕТ АМОРАЛЬНЫМИ), ОН КОНСТАТИРУЕТ АМОРАЛИЗМ НАЛИЧНОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ и в связи с этим призывает правителя (государя) в своей деятельности учитывать данное обстоятельство и проявлять бдительность.
Он объясняет, что политик, руководствующийся только принципами абсолютного добра, пропадет, погибнет сам и приведет страну к гибели, так как живет среди правителей и людей, ориентирующихся на другие принципы.
НАДО ВЫБИРАТЬ МЕНЬШЕЕ ЗЛО В СИТУАЦИИ КОНФЛИКТА С НРАВСТВЕННЫМИ ЦЕННОСТЯМИ, НО ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ЗЛА НЕИЗБЕЖНО. Для достижения выбранной политической цели общепринятая мораль не может быть препятствием. В идеи Макиавелли обращения к любым средствам воздействия выражено осознание обусловленности средств достижения цели характером цели.
Чтобы адекватно понять смысл политической доктрины Н. Макиавелли, необходимо вспомнить, в каких условиях жил и творил мыслитель. Современному читателю, запамятовавшему в каком состоянии, пребывала Италия времен Макиавелли, необходимо напомнить, что Италия периода написания “Государя“ была раздроблена, ограблена, опустошена, рассеяна и унижена.
Как только Италия в силу ряда причин превратилась в конгломерат сотен государств в лице отдельных независимых городов, она стала ареной войн, которые иноземные державы стали вести за ее земли: немцы, испанцы, французы, швейцарцы постоянно нападали на Италию и грабили ее. Италия и предоставляла средства для ведения этих войн, и одновременно была их целью. Она искала свое спасение в вероломном убийстве, отравлениях, предательстве и фантазиях пришлого сброда, всегда разорительного для тех, кто его нанимал.
В связи с этим уместно и необходимо привести соответствующий комментарий великого немецкого философа и политического мыслителя Г. ГЕГЕЛЯ. В своей работе “Конституция Германии“, сочувственно процитировав почти половину последней XXVI главы “Государя“ и отвечая критикам (как правило злонамеренным) Н. Макиавелли, он пишет:
“Вряд ли можно сомневаться в том, что человек, чьи слова полны такой подлинной значительности, не способен ни на подлость, ни на легкомыслие.
Между тем уже само имя Макиавелли носит, по мнению большинства, печать отверженности, а макиавеллизм отождествляется обычно с гнусными принципами...
Даже цель Макиавелли — поднять Италию до уровня государства — слепо отвергается теми, кто видит в творении Макиавелли лишь призыв к тирании, зеркало в золотой оправе для тщеславного поработителя. Если же эта цель принимается, то объявляется отвратительными предлагаемые им средства, и тут-то открывается широкий простор для морализирования и высказывания различных тривиальностей, вроде того, что цель не оправдывает средств и т.п.
Между тем здесь, — продолжал немецкий философ, — не может быть и речи о выборе средств, гангренозные члены нельзя лечить лавандовой водой.
Состояние, при котором яд, убийство из-за угла стали обычным оружием, не может быть устранено мягкими мерами противодействия. Жизнь на грани тления может быть преобразована лишь насильственными действиями. Весьма неразумно рассматривать идею, сложившуюся под непосредственным впечатлением о состоянии Италии, как некий безучастный компендиум морально-политических принципов, пригодный для любых условий, другими словами, ни для чего не пригодный.
“Государя“ надо читать под непосредственным впечатлением исторических событий, предшествовавших эпохе Макиавелли и современной ему истории Италии, и тогда это произведение не только получит свое оправдание, но и предстанет перед нами как истинно великое творение подлинного политического ума высокой и благородной направленности“. (Гегель Г. Конституция Германии//Гегель Г. Политические произведения. — М.: Наука, 1978. С. 152).
Г. Гегель — один из немногих историков политической мысли, кто к тому времени понял историческое значение “Государя“ Макиавелли, гениальность его творений и его роль в будущей истории в целом и политической науки в частности и воздал ему должное, открыто выступив против укоренившегося во многих странах, в том числе и в Германии, чудовищно несправедливого, негативного, фарисейского общественного мнения о Макиавелли и его произведениях, особенно о “Государе“.
Гегель, воздавая должное гениальности творений Макиавелли, одновременно разоблачает всю фальшь, все фарисейство и ханжество современного ему общества.
Строго говоря, в текстах Н. Макиавелли даже не найти дословно формулы “цель оправдывает средства“.
Правда, есть в восемнадцатой главе “Государя“ внешне на нее похожая, встречающаяся в следующем контексте: “О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату, поэтому пусть государи стараются сохранить власть и одержать победу.
Какие бы средства для этого ни употребить, их всегда сочтут достойными и одобрят, ибо чернь (в других изданиях данное слово переводится как “толпа“. — Э.В.) прельщается видимостью и успехом, в мире же нет ничего, кроме черни, и меньшинству в нем не остается места, когда за большинством стоит государство“. (Макиавелли Н. Государь//Макиавелли Н. Избранные сочинения / Вступит. статья К. Долгова. — М.: Худож. лит., 1982. С. 353).
Как мы видим, смысл приведенного фрагмента “Государя“ состоит в том, что политик может применять любые средства ради сохранения власти и победы над политическими врагами, если эти средства эффективны с точки зрения достижения указанных целей.
Речь в приведенной цитате идет также о мере свободы политического действия, которая задается их результатом: свобода в выборе средств и результат функционально связаны между собой; чем более неоспоримым и убедительным является результат, тем больше будет свободы в действиях политика.
Удачное определение имморализма макиавеллиевского понимания власти принадлежит А. Шопенгауэру: “Проблема Макиавелли заключалась в вопросе, каким образом государь может во что бы то ни стало удержаться на троне, противодействуя внутренним и внешним врагам?
Таким образом, его проблема была вовсе не этической: должен ли государь, как человек, желать этого или нет? — а чисто политической: как он должен поступать, если он этого желает?
И вот относительно этого-то Макиавелли и дает руководство, подобно тому как пишут руководства для шахматной игры, от которых, конечно, было бы нелепо требовать ответа на вопрос: морально ли вообще играть в шахматы.
Осуждать Макиавелли за безнравственность его сочинения — то же самое, что обвинять учителя фехтования за то, что он не открывает своего курса моральной лекцией против убийства и смертельных ударов“. (Цит. по: Чанышев А.А. История политических учений. Классическая западная традиция (античность — первая четверть XIX в.). М.: РОССПЭН, 2000.С. 217).
Н. Макиавелли, как политический мыслитель, не боится того, что его мнения будут резко отличаться от общепринятых, ибо его задача — искать настоящую, а не воображаемую правду вещей. Последовательно придерживаясь своей позиции ПОЛИТИЧЕСКОГО РЕАЛИЗМА, Макиавелли отбрасывает прочь бытовавшие в истории и в его время измышления относительно республик, княжеств и государей и стремится исследовать то, что существует на самом деле, в действительности, а не воображении того или иного человека.
Макиавелли хорошо понимает, что имеется большое различие между тем, что существует в жизни, и тем, что должно быть. “Ибо расстояние между тем, как люди живут, — отмечает он, — и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь с множеством людей, чуждых добру. Из чего следует, что государь, если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности“. (Макиавелли Н. Государь. Указ. соч. С. 345).
Действительно, воззрения Н. Макиавелли коренным образом расходились с общепринятыми нравственными максимами. Ведь все и всегда советовали быть добродетельными прежде всего другим, независимо от того, как они сами и те, кому они советовали, вели себя на самом деле.
Н. Макиавелли срывает весь этот прогнивший феодально-церковный камуфляж, прикрывавший неблаговидные дела светских государей и духовных владык, и, исходя из того, что делается в самой жизни, советует государю “научиться умению быть не добродетельным“, чтобы в случае необходимости применить это уменье на пользу самому себе и своему новому государству, дабы не погубить себя и государство.
В отличие от морализирующих фарисеев, которые всегда любили и любят поучать “высокой нравственности“ других, чтобы самим делать все, что им заблагорассудится, в отличие от плоских проповедников, предлагавших умилительный идеал государя, обладающего только хорошими, позитивными свойствами и качествами, в отличие от подобострастных приспешников с рабской психологией, в сознании которых любой государь может обладать только превосходными чертами характера, Макиавелли дает реалистическую картину человеческих качеств существовавших и существующих государей и аргументированный совет — каким надлежит быть новому государю в реальной жизни.
“Если же говорить не о вымышленных, а об истинных свойствах государей, — пишет Н. Макиавелли, — то надо сказать, что во всех людях, а особенно в государях, стоящих выше прочих людей, замечают те или иные качества, заслуживающие похвалы или порицания.
А именно: говорят, что один щедр, другой скуп — если взять тосканское слово, ибо жадный на нашем наречии это еще и тот, кто хочет отнять чужое, а скупым мы называем того, кто слишком держится за свое — один расточителен, другой алчен; один жесток, другой сострадателен; один честен, другой вероломен; один изнежен и малодушен, другой тверд духом и смел; этот снисходителен, тот надменен; этот распутен, тот целомудрен, этот лукав, тот прямодушен; этот упрям, тот покладист; этот легкомыслен, тот степенен; этот набожен, тот нечестив и так далее. Что может быть похвальнее для государя, — резюмирует флорентийский мыслитель, — нежели соединять в себе все лучшие из перечисленных качеств? Но раз в силу своей природы человек не может ни иметь одни добродетели, ни неуклонно им следовать, то благоразумному государю следует избегать тех пороков, которые могут лишить его государства, от остальных же воздерживаться по мере сил, но не более. И даже пусть государи не боятся навлечь на себя обвинения в тех пороках, без которых трудно удержаться у власти, ибо, вдумавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд кажется добродетелью, а в действительности пагубно для государя, и наоборот: выглядит как порок, а на деле доставляет государю благополучие и безопасность“. (Макиавелли Н. Государь. Указ. соч. С. 345).
Мы привели столь большой фрагмент из главы XV “Государя“, чтобы читатель убедился в глубине мысли Н. Макиавелли, в его диалектическом подходе к рассмотрению человека и его качеств, в его бесстрашии доводить свою мысль и свой анализ до логического конца.
Флорентийский мыслитель рассматривает “хорошие“ и “плохие“ качества людей в единстве, так, как они и существуют в реальной жизни и у живых людей, а не у ангелов. Он прекрасно отдает себе отчет, что трудно найти человека и особенно государя, который обладал бы всеми положительными качествами и ни одним отрицательным, но еще трудней, даже если бы такой идеальный человек или государь нашелся, проявить все эти хорошие качества, поскольку условия жизни этого не позволяют и не допускают.
Еще раз повторим, представление о политическим цинизме автора “Государя“ не согласуется с его пониманием государства как воспитывающего и преобразующего людские нравы института, с его многочисленными высказываниями, где он прямо осуждает аморальные средства завоевания и упрочения государственной власти.
Так, в главе VIII “Государя“, которая носит недвусмысленное название: “О тех, кто приобретает власть злодеяниями“, — Н. Макиавелли, после того, как он рассказал о том, каким образом и средствами в античные времена сицилиец Агафокл стал царем Сиракуз, дает его действиям следующую оценку: “Однако же нельзя назвать и доблестью убийство сограждан, предательство, вероломство, жестокость и нечестивость: всем этим можно стяжать власть, но не славу.
Так что, если судить о нем по той доблести, с какой он шел навстречу опасности, по той силе духа, с какой он переносил невзгоды, то едва ли он уступит любому прославленному военачальнику, но, памятуя его жестокость и бесчеловечность и все совершенные им преступления, мы не можем приравнять его к величайшим людям“. (Макиавелли Н. Государь. Указ. соч. С. 325-326).
Комментарии к процитированной ясной и определенной оценки Н. Макиавелли злодеяний Агафокла, посредством которых он пришел к власти, думаются излишни.
И сам подлинный Н. Макиавелли, а не вымышленный основоположник макиавеллизма, в посвящении к своей “Истории Флоренции“ лучше всех ответил своим недобросовестным критикам: “...Никогда не было у меня стремления ни прикрыть бесчестное дело благовидной личиной, ни навести тень на похвальное деяние под тем предлогом, будто оно преследовало неблаговидную цель“. (Макиавелли Н. История Флоренции. — М.: Наука, 1987. С. 6).
Таким образом, Н. Макиавелли сохраняет мораль как регулятор частной жизни политиков, а также как благородную цель, оправдывающую безнравственные способы ее достижения. И всегда аморальные средства называет своим именем. Поэтому в указанном смысле — было бы неверно считать его апологетом полного отрыва политики от морали. Правда, по большому счету, приведенные уточнения мало что меняют. Главное остается неизменным — у политики собственные (внеморальные, а значит и аморальные) критерии положительной деятельности.
Здесь мы ставим точку и переходим к основной теме нашего обсуждения. Желающие самостоятельно могут рассмотреть иные позиции в рамках второго подхода: точку зрения позитивизма и утилитаризма, а также суть третьего компромиссного подхода.
3. БОЛЬШЕВИСТСКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ДОКТРИНА — АПОФЕОЗ МАКИАВЕЛЛИЗМА
Аналогичной макиавеллизму, по сути дела, позиции по вопросу взаимоотношения политики и морали, придерживался и большевизм.
Правда, макиавеллизм большевиков имел свою особенность. Она состоит в том, что ВОЖДИ БОЛЬШЕВИЗМА НЕ РАЗВОДИЛИ ПОЛИТИКУ И МОРАЛЬ, КАК ДВЕ АВТОНОМНЫЕ СФЕРЫ, А, ОБЪЯВИВ МОРАЛЬ КЛАССОВОЙ, ПРОСТО-НАПРОСТО ПОДЧИНЯЛИ ЕЕ ИНТЕРЕСАМ ПОЛИТИКИ ГОСПОДСТВУЮЩЕГО КЛАССА, В ДАННОМ СЛУЧАЕ ПРОЛЕТАРИАТА. А ЕДИНСТВЕННЫМ ПОДЛИННЫМ ВЫРАЗИТЕЛЕМ И ПРОВОДНИКОМ ЕГО ИНТЕРЕСОВ ОБЪЯВЛЯЛАСЬ БОЛЬШЕВИСТСКАЯ ПАРТИЯ ВО ГЛАВЕ С ЕЕ ВОЖДЯМИ.
Так, родоначальник большевизма В.И.Ленин в “Задачах Союзов Молодежи“ (1920 г.) отмечал, что “...наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата“. (Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 305-306).
А другой апологет большевистского макиавеллизма Л.Троцким написал еще яснее: “... мораль есть функция социальных интересов, следовательно, функция политики“. (Троцкий Л.Д. Дневники и письма. — М.: Издательство гуманитарной литературы, 1994. С. 154).
Таким образом, политическая деятельность большевиков не только полностью выводилась из под контроля “общечеловеческих“, христианских норм морали, как в классическом макиавеллизме, но вдобавок любые решения, действия большевиков, даже самые аморальные (по критериям христианской морали) освящались “пролетарской“ “моралью“ и цинично, и кощунственно объявлялись “моральными”.
Но указанная особенность не меняет сути дела — для большевизма, как и в классическом макиавеллизме, для достижения политической цели все средства хороши. Именно в этом состоит смысл слов вождя большевизма: “Морали в политике нет, а есть только целесообразность“. (См.: Латышев А. Владимир Ильич Ленин: “Морали в политике нет“//Комсомольская правда. 1992. 12 февр.).
Вследствие чего большевики — и вожди, и рядовые партийцы — ради завоевания, удержания и упрочения своей власти действительно (и об этом буквально вопиют многочисленные неопровержимые факты) творили ужаснейшие преступления. И они совершали их, следуя положениям своей политической доктрины и руководствуясь политической целесообразностью.
(Ради справедливости, подчеркнём, что так - ради завоевания, удержания и упрочения своей власти творили ужаснейшие преступления – ПОСТУПАЛИ ВСЕ РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ ВСЕХ ВРЕМЁН И НАРОДОВ, И ТОЧНО ТАК ЖЕ ПОСТУПАЛИ ВСЕ ВЛАСТОЛЮБИВЫЕ ПРАВИТЕЛИ ВСЕХ ВРЕМЁН И НАРОДОВ. Исключения вам придётся очень долго искать)
Докажем сказанное и приведем аргументы на этот счет.
Прежде всего поясним, что большевистская политическая доктрина предполагала осуществление двух видов террора:
а) СТИХИЙНЫЙ ТЕРРОР МАСС и
б) САНКЦИОНИРОВАННЫЙ ПАРТИЕЙ, ИНСТИТУЦИОННЫЙ, ВПОСЛЕДСТВИИ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ, ПЛАНИРУЕМЫЙ И ОРГАНИЗОВАННЫЙ ВЕРХОВНОЙ ВЛАСТЬЮ, Т.Е. ВОЖДЯМИ БОЛЬШЕВИКОВ, ТЕРРОР.
Апологеты большевизма в течение десятилетий пытались представить дело таким образом, будто большевики,
во-первых, не причастны к стихийному террору революционных масс и на них не лежит вина за эксцессы толпы, революционной охлократии;
во-вторых, они организовали государственный красный террор в ответ на белый, он носит вынужденный, вторичный характер.
Однако дело, в действительности, обстояло как раз наоборот.
ПЕРВОЕ. Первичный стихийный террор народных масс являлся основой большевистских воззрений на способ завоевания, упрочения и стабилизации власти и на методы ее осуществления. Стихийный террор масс, по Ленину, являлся системообразующим фактором революционной диктатуры.
Он должен был выполнить большой объем черновой предварительной работы по разрушению старых государственных властных, управленческих, правоохранительных структур, подавлению классового врага, иногда вплоть до физического уничтожения, ему отводилась значительная роль в нагнетании страха, парализации воли к сопротивлению, деморализации классового противника.
И большевистский лозунг превращения империалистической войны в гражданскую, и деятельность большевистской партии между Февралем и Октябрем 1917 г. по разжиганию любых классовых конфликтов, антагонизмов, и конфронтационная политическая культура, распаляющая в массах чувства социальной ненависти, нетерпимости, зависти, злобы, и призывы к массовым действиям, насилию, прямому “захвату свободы“, почину масс на местах — все это в совокупности и означало, что при разрушении существующего государственного строя и правопорядка и завоевания власти большевики делали одну из главных ставок на стихийный террор масс.
Конечно, система причин, совокупность благоприятствующих факторов и пусковой механизм стихийного движения масс, в том числе и стихийного террора, весьма сложны, и в стабильный, благополучный период никакие теоретические догмы, пропагандистские и агитационные лозунги не могут подвигнуть народные массы к масштабным беспорядкам, насилию, террору.
Но в смутное, нестабильное, кризисное, особенно переходное время, роль лозунгов, идей, созвучных настроению взбудораженной, недовольной существующим положением, преисполненной завистью к “богатым“, ненавистью к “чужим“ толпы, неизмеримо возрастает, а как раз все элементы большевистской доктрины и соответствовали психологии возбужденных масс в конкретно-исторической и национально-культурной ситуации России и были устремлены к одной цели: наэлектризовать их еще более, разжигать страсти, будить инстинкты, инициировать, провоцировать стихийное возмущение, насильственное движение масс с неизбежным атрибутом стихийного террора, который большевики, повторяем, надеялись в конечном счете использовать для захвата и удержания власти, манипуляции большими массами людей. (См. подробнее: Волков-Пепоянц Э.Г. Метаморфозы и парадоксы демократии. Книга II. Часть первая. — Кишинев: Arc, 1995. С. 101-105).
ВТОРОЕ. Организованный большевиками государственный Красный террор носил ПРЕВЕНТИВНЫЙ, ПЕРВИЧНЫЙ ХАРАКТЕР. Сама концепция неограниченной и насильственной революционной власти, революционной диктаторской власти потенциально предполагала государственный террор.
Развернутое определение диктаторской революционной власти содержится в сочинении В.И. Ленина “ПОБЕДА КАДЕТОВ И ЗАДАЧИ РАБОЧЕЙ ПАРТИИ“ (1906 г.), где автор дает три идентичных по смыслу определения революционной власти как власти диктаторской.
Приведем их:
1. “Диктатура означает ... неограниченную, опирающуюся на силу, а не на закон, власть“. (Ленин В.И. ПСС. Т. 12. С. 288);
2. “Неограниченная, внезаконная, опирающаяся на силу, в самом прямом смысле слова, власть — это и есть диктатура“. (Там же. С. 318);
3. “Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть“. (Там же. С. 320).
В процитированных определениях сформулирована квинтэссенция политической доктрины большевизма: революционная власть по методам функционирования и действия должна быть властью только диктаторской. Диктаторская же власть, в понимании Ленина, характеризуется прежде всего двумя главнейшими особенностями.
ВО-ПЕРВЫХ, она является властью НЕОГРАНИЧЕННОЙ, Т.Е. АБСОЛЮТНО НЕ ОГРАНИЧЕННОЙ НИ ЗАКОНАМИ, НИ НОРМАМИ “ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ“ МОРАЛИ. Другими словами, революционная, диктаторская власть, по Ленину, должна действовать так, как будто она функционирует в вакууме воль, ценностей и целей за исключением ценностей, целей и воли реального субъекта власти.
ВО-ВТОРЫХ, она непосредственно ОПИРАЕТСЯ НА СИЛУ, НА НАСИЛИЕ. Вторая особенность вытекает из первой.
Кроме того, из ленинских определений революционной диктатуры безусловно следует, что последняя изначально, по определению, проявляет себя по отношению к меньшинству угнетателей (господствующему классу) насильственно, вне зависимости от того, как оно себя ведет. То есть, речь идет не только о насилии по отношению к тем, кто оказывает в ходе революции вооруженное сопротивление или прямое насилие — к представителям армии, полиции, наконец, чиновников свергаемых органов власти, НО И О НАСИЛИИ ПО ОТНОШЕНИЮ К КЛАССУ В ЦЕЛОМ, ВКЛЮЧАЮЩЕМ И ТЕХ, КТО НИКАКОГО СОПРОТИВЛЕНИЯ НЕ ОКАЗЫВАЕТ И НИКАКОГО НАСИЛИЯ НЕ ОСУЩЕСТВЛЯЕТ.
То, что, употребляя термин “насилие“ родоначальник большевизма имел в виду именно террор в экстремальных формах, физическое уничтожение классового “врага“, а не просто тюремное или лагерное заключение (хотя безвинное лишение свободы тоже преступление властей) явствует из написанной в 1908 г. ленинской работы “УРОКИ КОММУНЫ“.
Перечислив достижения и неудачи этой первой “пролетарской революции“ (Парижской Коммуны 1871 г.) В.И. Ленин указывает на ее главный просчет — “излишнее великодушие пролетариата: надо было истреблять своих врагов, а он старался морально повлиять на них”. (Ленин В.И. ПСС. Т. 16. С. 452).
Как справедливо заметил известный американский исследователь Р. Пайпс, процитированный фрагмент текста вождя большевизма “является, вероятно, одним из наиболее ранних примеров использования в политической литературе термина “истребление“ не по отношению к паразитам, а по отношению к человеческим существам“. (Пайпс Р. Русская революция. Часть вторая. Москва: РОССПЭН, 1994. С. 481).
Впоследствии, уже став главой коммунистического режима, вождь большевизма прямо, не стыдясь, называл людей — представителей имущих классов — вредными “насекомыми“, “блохами“, “клопами“, от которых надо очищать “землю российскую“. (Ленин В.И. ПСС. Т. 35. С. 204).
(Любопытно и поучительно сравнить, уж простите, великодушно меня: А. Гитлер, говоря в “Mein Kampfe“ о лидерах немецкой социал-демократии, которых он в большинстве считал евреями, называл их “паразитами“, достойными только истребления.
При этом, специально подчеркиваю, БОЛЬШЕВИЗМ В СВОЕЙ ЦЕЛОСТНОСТИ И НАЦИЗМ В СВОЕЙ ПОЛНОТЕ – ЭТО ПРОТИВОПОЛОЖНЫЕ ДОКТРИНЫ И ПРАКТИКИ).
Ленинская позиция в отношении государственного террора не претерпела изменения ни после Февраля 1917 г., ни — тем более — после Октябрьского переворота 1917 г.
(Надо только учитывать, что В.И. Ленин в публичных выступлениях между Февралем и Октябрем 1917 г. в зависимости от политической конъюнктуры, ситуации и политической целесообразности занимал по отношению к государственному террору как бы двойственную позицию.
Хотя, при этом, по вопросу о стихийном терроре революционных масс публичная позиция вождя оставалась однозначной и неизменной: открыто и прямо в указанный период, не призывая к стихийному террору масс, Ленин подразумевал его осуществление необходимым и само собой разумеющимся для режима революционной демократии, к установлению которого он призывал изо дня в день).
ГОСУДАРСТВЕННОМУ ТЕРРОРУ, согласно ленинской политической доктрине, разделяемой и другими вождями, должны быть присуще, и были присуще, особенно в первые годы советской власти, как минимум, пять взаимосвязанных свойств:
1) ПРЕВЕНТИВНЫЙ ХАРАКТЕР;
2) ВЗАИМОПЕРЕПЛЕТЕНИЕ — до момента стабилизации государственной власти — СО СТИХИЙНЫМ ТЕРРОРОМ МАСС;
3) ПРОИЗВОЛЬНЫЙ, НЕПРАВОВОЙ, ВНЕСУДЕБНЫЙ характер на основе лишь политической целесообразности;
4) ЧРЕЗМЕРНОСТЬ КАК ПО МАСШТАБАМ, ТАК И ПО ЖЕСТОКОСТИ; несоизмеримость преступления (когда это имело место) и тяжести наказания;
5) объектом являлся не отдельный человек или группа людей, виновные в совершении тех или иных преступлений, а ИМУЩИЕ КЛАССЫ в целом и все те, кто к ним причислялся. Рассмотрим подробнее указанные свойства.
В первые два месяца после возвращения в Россию, в силу сложившейся в апреле-мае политической конъюнктуры и характера стоящих перед ним и большевистской партией первоочередных задач политической борьбы, вождю большевизма практически не представлялась возможность сколько-нибудь пространно высказаться по проблеме насилия вообще и государственного террора в частности, а если все же такой случай выпадал, то он, как правило, проявлял осторожность, ограничиваясь повторением классических марксистских формул.
На фоне умолчаний, осторожных и абстрактных повторений классических положений и прекраснодушных, лицемерных обещаний более или менее спокойной и обеспеченной жизни для свергаемых классов, на первый взгляд диссонансом воспринимаются ключевые положения ленинской речи от 4 июня 1917 г., произнесенной на I Всероссийском съезде Советов, которые, однако, всего лишь адекватно воспроизводят прежние, времен Первой русской революции, публичные высказывания вождя большевизма о революционной диктатуре; в первые месяцы после Февраля он предпочитал не вспоминать о них.
Теперь же, на I съезде Советов, Ленин впервые после Февраля не считает нужным скрывать свое кредо по данному вопросу и откровенно, определенно, ясно указывает на государственный террор как на лучшее, эффективнейшее средство преодоления экономического кризиса и скорейшего заключения мира, причем, НА ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТЕРРОР, ДЕЙСТВУЮЩИЙ ПРЕВЕНТИВНО И НЕПРАВОВЫМ ПОРЯДКОМ.
Полемизируя с эсерами и меньшевиками по поводу их плана обуздания промышленной анархии и кризиса путем создания государственных органов контроля и регулирования промышленности, Ленин предложил в противовес свою “программу“ избавления страны от разрухи: “Опубликуйте прибыли господ капиталистов, арестуйте 50-100 крупнейших миллионеров. Достаточно продержать их несколько недель, хотя бы на таких же льготных условиях, на каких содержится Николай Романов, с простой целью заставить вскрыть нити, обманные проделки, грязь, корысть, которые и при новом правительстве тысяч и миллионов ежедневно стоят нашей стране. Вот основная причина анархии и разрухи...“. (Ленин В.И. ПСС. Т. 32. С. 268).
Аналогичная мера государственного террора — арест без суда и следствия — должна была бы сыграть, по Ленину, роль “палочки-выручалочки“ и во внешнеполитической деятельности, т.е. способствовать немедленному заключению всеобщего мира. “Наш первый шаг, который бы мы осуществили, если бы у нас была власть: арестовать крупнейших капиталистов, подорвать все нити их интриг. Без этого все фразы о мире без аннексий и контрибуций — пустейшие слова...“. (Там же. С. 269).
Мы не будем здесь касаться ошибочности взгляда Ленина (подтвердившейся в полной мере в годы “военного коммунизма“) на роль государственного террора как главного, всесильного средства разрешения ключевых, жизненно важных внутренних и внешних проблем страны.
Нам важно, как можно полнее реконструировать подлинные политические воззрения большевиков на характер, теоретическую модель государственного красного террора по отношению к политическим противникам в период диктатуры пролетариата.
Решение первой задачи влечет за собой решение второй: РАЗВЕНЧАНИЕ ГОСПОДСТВУЮЩЕГО В СОВЕТСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ МИФА О ВТОРИЧНОМ, ВЫНУЖДЕННОМ ХАРАКТЕРЕ КРАСНОГО ТЕРРОРА.
При анализе текста Ленина нас не должно вводить в заблуждение то, что террор, репрессивные меры нагнетания страха предлагаются Лениным в данном случае в смягченной форме и незначительном масштабе: арест “50-100 крупнейших миллионеров“ на несколько недель.
(Правда, известный российский меньшевик и мемуарист Н. Суханов настаивал в своих “Записках о революции“, что Ленин на съезде называл цифру 200-300 человек, подлежащих аресту, а не ту — 50-100, что фигурировала в изложении его речи в газете “Правда“. (Суханов Н.Н. Записки о революции: В 3-х т. Т. 2. Кн. 3-4. М.: Политиздат, 1991. С. 261). Но это сути не меняет).
Принципиально важным является другое.
ВО-ПЕРВЫХ, у Ленина речь идет не просто об инициируемом, активируемом партией, но в основном разворачивающемся стихийно терроре масс в условиях режима революционной демократии, а о предполагаемых актах государственного террора, осуществляемых сознательно, преднамеренно под общим руководством и непосредственно членами большевистской партии, взявшей верховную государственную власть.
ВО-ВТОРЫХ, необходимость политики государственного террора в данном случае Ленин обосновывает исходя не из более или менее ясно диагностируемых и юридически установленных актов террора со стороны свергаемых классов, а из гипотетически инкриминируемой буржуазии деятельности, якобы являющейся первопричиной и экономического кризиса, и продолжения войны, и других негативных явлений государственной и общественной жизни России.
Другими словами, предвосхищая практику санкционированного большевиками государственного красного террора 1918-го и последующих годов (о стихийном терроре масс здесь речи нет, хотя оба вида террора взаимосвязаны), Ленин идеологически обосновывает политику санкционированного красного террора (пусть пока в смягченной форме) не только в ответ на белый, контрреволюционный террор, что является в марксизме само собой разумеющимся, но, главным образом, и как СРЕДСТВО РЕШЕНИЯ ВНУТРЕННИХ И ВНЕШНИХ ПРОБЛЕМ, возникших якобы всецело по вине внутренних классовых врагов.
Но нас интересует прежде всего не взгляд первого вождя большевизма на террор как метод управления экономикой, а человеческие последствия такой концепции.
Кажущееся незначительным различие в постановке вопроса в действительности очень велико: в первом случае тот или иной акт белого террора и его авторство, субъект в принципе можно установить с достаточной определенностью и соответственно предпринять оправданные ответные меры, во втором же случае меру действительной, а не вымышленной вины свергаемых классов в возникновении кризисов, разрухи, хаоса (за исключением случаев явного саботажа) в революционную эпоху установить неизмеримо труднее (если вина вообще существует), вследствие чего создается безграничное (абсолютно никакими нормами не сдерживаемое, кроме политической целесообразностью) поле для произвола, беззакония, жестокостей, зверств и до того, в первом случае, огромное.
В-ТРЕТЬИХ, еще более существенным является то, что речь у Ленина идет не просто о государственном терроре, а о государственном терроре, носящем превентивный и неправовой (и в высшей мере аморальный, безнравственный) характер.
Ведь Ленин предлагает превентивно (до установления вины в ходе дознания, следствия, судебного разбирательства в порядке, принятом в обществах западноевропейской, либерально-демократической и правовой цивилизации) арестовать 50-100 (200-300) человек “миллионеров“, руководствуясь только своей субъективной, произвольной, но вместе с тем вождистской, а значит непогрешимой оценкой их деятельности.
Для Ленина наличие причинно-следственной связи между деятельностью буржуазии и экономическим кризисом или войной и другими бедами в стране не требует правового, в установленном законом порядке, доказательства, ибо она ему очевидна со всей ясностью и безусловностью.
Таким образом, анализируемый текст (на первый и поверхностный взгляд такой безобидный) существенно колеблет тиражировавшийся и пропагандировавшийся КПСС десятилетиями миф о вынужденном, вторичном, ответном характере санкционированного красного террора, ибо Ленин идеологически обосновывает как раз обратное: превентивный первичный характер красного террора.
Конечно, давать окончательную оценку и воззрениям большевиков на санкционированный красный террор, и самой его практике только по данному тексту преждевременно, ибо последняя обуславливалась не столько (или не только) взглядами большевиков на террор, сколько (но и) культурно-историческим контекстом России, конкретной политической ситуацией.
Точнее, взаимопереплетением в конкретном развитии тех и других элементов.
Но в любом случае в тексте речи Ленина от 4 июня 1917 г. обозначены (хотя и контурно, в смягченной форме, однако достаточно явственно) все основные составляющие большевистской модели санкционированного красного террора.
Следует заметить, что анализу и оценке рассматриваемого пассажа Ленина о терроре, ввиду его экстраординарной важности, было уделено много внимания и на самом съезде, а впоследствии и в воспоминаниях Н. Суханова, И. Церетели, Л. Троцкого и др. (См.: От первого лица: Сб./ Сост. И.А. Анфертьев. — М.: Патриот, 1992. С. 170-188; Суханов Н.Н. Указ. соч. Т. 2. С. 260-264).
Через три дня после выступления на I съезде Советов, 7 июня Ленин опубликовал в “Правде“ статью “О врагах народа“, где еще раз вернулся к обсуждению темы революционного террора, пытаясь усилить убедительность своей аргументации. Лейтмотив данной небольшой статьи-заметки можно свести к двум пунктам:
1) для решения кардинальных проблем текущего момента необходимо использовать революционную меру — санкционированный, государственный террор, — уподобляясь в этом якобинцам;
2) вместе с тем якобинцам XX века — большевикам — нет нужды применять революционные меры террора в такой крайней форме, как гильотинирование. Для достижения целей достаточны будут “мягкие“ формы устрашения — временный арест полусотни — сотни наиболее богатых представителей буржуазии.
"Пример якобинцев, — симптоматично подчеркивал Ленин в своей статье, — поучителен. Он и посейчас не устарел, только применять его надо к революционному классу ХХ века, к рабочим и полупролетариям. Враги народа для этого класса в ХХ веке — не монархи, а помещики и капиталисты, как класс.
Если бы власть перешла к “якобинцам“ ХХ века — пролетариям и полупролетариям, они объявили бы врагами народа капиталистов, наживающих миллиарды на империалистической войне, то есть войне из-за дележа добычи и прибыли капиталистов.
“Якобинцы“ ХХ века не стали бы гильотинировать капиталистов — подражание хорошему не есть копирование. Достаточно было бы арестовать 50-100 магнатов и тузов банкового грабительства; достаточно было бы арестовать их на несколько недель, чтобы раскрыть их проделки, чтобы показать всем эксплуатируемым, “кому нужна война“. Раскрыв проделки банковых королей, их можно бы выпустить, поставив под контроль рабочих и банки, и синдикаты капиталистов, и всех подрядчиков, “работающих“ на казну".
(Ленин В.И. ПСС. Т. 32. С. 306-307).
В процитированном фрагменте, как в капле воды, отражена квинтэссенция большевистской доктрины. Этот текст поражает своей внутренней противоречивостью и УЖАСАЕТ ЗЛОВЕЩИМ ПОДТЕКСТОМ.
Хотя, казалось бы, на первый взгляд, он даже безобиден — ведь Ленин предлагает не гильотинировать “врагов народа“, как это делали его предшественники, якобинцы XVIII в., а “всего лишь“ арестовать на несколько недель 50-100 человек из числа “врагов народа“ ХХ в.
Однако зловещий смысл цитируемому придает то обстоятельство, что Ленин априори — до суда и вне суда, до любого дознания, следствия — твердо уверен, исходя из сути марксизма, в казнокрадстве и грабительстве всех крупных предпринимателей, банкиров, купцов и навешивает на них ярлык “врагов народа“.
Приговор вождя, не подлежащий обжалованию, уже прочитан, и вина легла как на класс капиталистов в целом, так и на каждого отдельного его члена. Первое обстоятельство в практически-юридическом плане влечет за собой второе: масштаб и характер репрессий не будут зависеть от количества действительно виновных (ибо виновны все представители класса) и характера их деяний (ибо все они виновны, используя сегодняшнюю терминологию, “в хищениях в особо крупных размерах“), а в случае реализации ленинского проекта будут произвольно определяться “якобинцами ХХ в.“ в центре и на местах исходя из личных качеств, своего понимания политической целесообразности (а не права и тем более морали), логики классовой борьбы.
А это, в свою очередь, означает, что террор (пусть пока и в мягкой форме) может быть распространен в любой момент на любое количество “врагов народа ХХ в.” вплоть до всего класса в целом. Для ненаказанных на данный момент РЕПРЕССИИ НЕ ОТМЕНЯЮТСЯ, А ОТСРОЧИВАЮТСЯ.
“Врагам народа“ предстоит, по большевистской логике, жить в условиях полной негарантированности личной свободы и самой жизни, под постоянно висящим над ними дамокловым мечом абсолютного бесправия, произвола, безнравственности, мечом, могущим опуститься на их головы в любой момент.
Чувства страха, обреченности, бессилия и безысходности должны беспрестанно сопровождать их. Что же касается кажущейся “мягкости форм террора”, то она не должна вводить в заблуждение.
Один из лидеров меньшевиков И. Церетели, комментируя анализируемую нами ленинскую статью, в своих “Воспоминаниях о Февральской революции“ справедливо замечал: "Ленин забывал или, точнее, не хотел припомнить, что и якобинцы в начале французской революции не обнаруживали большого пристрастия к гильотине. Но логика диктатуры, логика объявления “врагами народа“ целых классов привела их к массовым смертным казням, уничтожавшим не только людей, принадлежавших к классам, объявленными “врагами народа“, но и просто всех инакомыслящих. Противники диктатуры и террора не раз указывали большевикам на эту железную логику развития принятых ими принципов. Да вряд ли и сам Ленин, и его сторонники сомневались, что для укрепления в России большевистской диктатуры им придется прибегнуть к террористическим мерам в таких размерах и формах, которые затмят все ужасы якобинского террора". (Церетели И.Г. Воспоминания о Февральской революции//От первого лица. Указ. соч. С. 177-178).
Возникает вопрос: если вождю уже точно известно, что такие-то лица повинны в таких-то злодеяниях, то зачем вообще арестовывать кого бы то ни было и проводить следствие по поводу того, что не вызывает сомнений, кроме как для того, чтобы предать подозреваемых, а точнее, виновных (так как для вождя они уже до суда являются не подозреваемыми, а виновными) суду и покарать преступников.
Кажется, налицо явное противоречие: с одной стороны, вождю большевизма доподлинно известно, что крупные буржуа — казнокрады, а с другой стороны, он полагает необходимым для “раскрытия их проделок“ арестовать этих буржуа на несколько недель. Однако то, что является противоречием с точки зрения формальной логики и правовой науки, не является таковым с точки зрения большевистской политической логики, действующей в русле классического марксизма. Ленин сам в тексте объясняет цель ареста: чтобы сами арестованные признались перед всеми эксплуатируемыми в своих преступлениях (“проделках“).
Уже установленный вождем политический факт виновности “врагов народа“ никем не мог быть оспорен. Но само их признание играло огромную роль в механизме манипулирования психологией, сознанием широких трудящихся масс. Поэтому и в данном пункте Ленин идеологически обосновывал ту роль, которую суждено было сыграть открытым московским процессам второй половины 30- гг.
И, наконец, напрашивается еще один вопрос: как должны были, а точнее, вынуждены были поступать живые, а не вымышленные следователи, работающие с “врагами народа“ в ситуации, когда вина последних была уже установлена вождем, но от самих “врагов народа“ за несколько недель ареста все еще не удавалось получить признаний.
Думается, понятно, что в реальной следственной практике подобная ситуация разрешалась всегда однозначно: следователи, вынужденные подтвердить правоту вождя, любыми средствами и любой ценой добивались того, чтобы уже известное вождю, а, следовательно, и самому следователю — преступление “врагов народа“ — стало известно также со слов “врагов народа“ и всем “якобинцам ХХ в.“.
И, опять-таки, именно подобная позиция Ленина (отдавал он себе отчет в этом или нет, в конечном счете не столь важно) косвенно и даже прямо идеологически обосновывала использование любых средств (даже пыток) для получения признательных показаний “врагов народа“, предвосхищала подобную практику и способствовала ее установлению в широких масштабах в СССР в 20-50-е гг.
Не И. Сталин, а именно В. Ленин является идеологом такой системы, что видно из процитированного, казалось бы, безобидного фрагмента ленинского текста.
В “Государстве и революции“ и в подготовительных материалах к этой работе содержатся оба положения Ленина — и о стихийном терроре масс, и о санкционированном, институционализированном терроре государственных властей, также опирающемся на непосредственный, в значительной мере подконтрольный партии террор масс и отражающем не столько максиму марксизма (через большевиков), сколько политическую культуру, менталитет, социальную психологию трудящихся масс. (См.: Ленин В.И. ПСС. Т. 33. С. 89-90, 181).
С ПЕРВЫХ ДНЕЙ ЗАВОЕВАНИЯ ВЛАСТИ БОЛЬШЕВИКИ СТАЛИ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНО И НЕУКЛОННО СВОРАЧИВАТЬ ПОЛИТИЧЕСКУЮ СВОБОДУ, УПРАЗДНЯТЬ ОДНИ ЗА ДРУГИМИ ИНДИВИДУАЛЬНЫЕ И КОЛЛЕКТИВНЫЕ ГРАЖДАНСКИЕ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРАВА И СВОБОДЫ, ВНЕДРЯТЬ В ПОВСЕДНЕВНУЮ ПОЛИТИЧЕСКУЮ ПРАКТИКУ СИСТЕМУ РЕПРЕССИЙ И ПРЕВЕНТИВНОГО ТЕРРОРА.
Причем, авангардная партия и ее лидеры уже по определению — вследствие декларируемой своей мессианской роли — БЫЛИ СВОБОДНЫ ОТ ОТВЕТСТВЕННОСТИ перед пролетариатом и беднейшим крестьянством за проводимую политику.
Для большевиков оппозиция любого рода, конкуренция со стороны любых политических сил, в том числе и социалистических, была неприемлема, а порой в переломные моменты социалисты-небольшевики считались даже опаснее, чем несоциалистическая оппозиция, ибо они теоретически и самим фактом своей деятельности подвергали сомнению правомерность притязаний большевиков единолично представлять и защищать интересы пролетариата (меньшевики) или беднейшего крестьянства (эсеры), принимать за них решения, из-за чего и составляли большевикам реальную конкуренцию в борьбе за сочувствие и поддержку со стороны широких трудящихся масс; во-вторых, создавались условия, позволяющие манипулировать широкими народными массами, исходя из этнопсихологических, культурно-исторических и ситуативных особенностей их общественного сознания, регулировать и контролировать амплитуду и направленность социальной активности: то ее инициировать, провоцировать, стимулировать, поощрять, то пригашать, свертывать, подавлять. И в любом случае — управлять. (Процесс же тоталитаризации власти начался чуть позже).
Еще в январе 1918 г. (т.е. задолго до “белого террора“) “Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа” (составившая впоследствии первый раздел Конституции РСФСР), принятая III Всероссийским съездом Советов, юридически санкционировала, более того, инициировала массовое насилие, репрессии, террор со стороны большевиков и руководимых ими трудящихся.
Ведь именно в статье 3 (в первой, доконституционной редакции пункт II) упомянутой Декларации ставится ясная по смыслу, однозначно интерпретируемая задача: “беспощадное подавление эксплуататоров“. (Сборник нормативных актов по советскому государственному праву. М.: Юрид. лит., 1984. С. 32).
По сравнению с ленинскими текстами лета 1917 г. ключевая формула о “подавлении сопротивления эксплуататоров“ модифицируется в сторону предельного ужесточения подавления (“беспощадное“), неотвратимости его наступления (по сути дела продекларировано, что подавление будет неизбежно осуществляться вне зависимости от того, сопротивляются свергнутые “эксплуататоры“ или нет, лояльны они к режиму или нет), а следовательно, и его превентивного характера (поскольку подавление жестко не увязывается с актом сопротивления, логично следует, что оно может предшествовать самому акту сопротивления).
Более того, превентивный характер подавления предполагался в качестве само собой разумеющейся меры, ибо именно такое подавление, наряду с другими взаимосвязанными средствами, способствовало выполнению первой по порядку, закрепленной в Конституции задачи — “уничтожение всякой эксплуатации человека человеком“. (Там же.).
Могут, правда, возразить, что ключевое слово “подавление“ не следует истолковывать лишь как репрессии, насилие, террор. По своему содержанию оно, мол, шире, многозначнее.
Но как раз контекст используемой в Конституции РСФСР формулы и сам эпитет — “беспощадное“ — подтверждает сказанное нами ранее.
А кроме того, в статье 9 (входящей уже во второй раздел Конституции, принятой в июле 1918 г. вне рамок упомянутой Декларации), в развитие редакции формулы о подавлении статьи 3 и дополненной новыми аспектами, ставится задача “полного подавления буржуазии“. Понятно, что слово “полное“ включает все возможные моменты, в том числе и репрессии, террор. (См.: Там же. С. 33).
Очевидно также, что в конституционной норме о беспощадном и полном подавлении эксплуататоров мы имеем дело с феноменом идеократии, ибо источником этой нормы является максима марксистской идеологии, ее политической доктрины.
В нашу задачу не входит комплексное исследование большевистской практики красного террора, репрессий самих по себе, насилия в целом как большевистского метода осуществления социализма (наряду с формированием социалистического убеждения на государственном уровне у народных масс как метода строительства социализма).
По этому вопросу имеется огромная, впечатляющая и, собственно говоря, исчерпывающая тему литература — от публицистики первых месяцев и лет революции М.Горького, В. Короленко, И. Бунина и труда П. Мельгунова до сочинений А. Солженицына и Р. Конквеста. (См.: АРУТЮНОВ А.А. Досье Ленина без ретуши. Документы. Факты. Свидетельства. Глава 11. “Крестный отец“ красного террора. М.: Вече, 1999. С. 275-316; БЖЕЗИНСКИЙ З. Перманентная чистка//США — ЭПИ. 1990. № 8. С. 63-76; ВОЛКОГОНОВ Д. Ленин. Политический портрет. В 2-х кн. М.: Новости, 1994. — Кн. 1. — 840 с.; Кн. 2. — 512 с.; ГУЛЬ Р. Дзержинский. Начало террора//Москва. 1991. № 5. С. 22-65; КОНКВЕСТ Р. Большой террор. В 2-х т. Рига: Растниекс, 1991. Т. 1. С. 5-414; Т. 2. С. 3-429; Красный террор в годы гражданской войны. London: OPI, 1992. — 429 c.; ЛИТВИН А.А. Красный и белый террор в России. 1918-1922 гг. — М.: Эксмо, Яуза, 2004. — 448 с.; МЕЛЬГУНОВ С.П. Красный террор в России. М.: “PUICO“, “PS“, 1990. — 207 с.; НИЛОВ Г. (КРАВЦОВ А.) Грамматика ленинизма. London, OPI, 1990. — 214 c.; ОДЕССКИЙ М., ФЕЛЬДМАН Д. Поэтика террора//Общественные науки и современность. 1992. № 2. С. 81-93; Свободы вечное преддверие: Сб. Л.: Худ. лит., 1990. — 360 с.; ПАЙПС Р. Русская революция. В 2-х ч. Ч. 2. Гл. десятая: Красный террор. М.: РОССПЭН, 1994. С. 480-537; ОН ЖЕ. Россия при большевиках. М.: РОССПЭН, 1997. — 662 с.; ПОЦЕЛУЕВ В.А. Ленин. Главный метод социалистического переустройства. М.: Изд-во Эксмо, 2003. С. 349-424; СОЛЖЕНИЦЫН А.И. Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1956. В 3-х т. М.: СП НМ, 1989. Т. 1. С. 8-586; Т.2. С. 11-637; Т. 3. С. 9-575 etc.).
Но главным атрибутом большевистской политической практики является не сам по себе красный террор, ибо при всех ужасах, которые ему сопутствовали, он был лишь следствием (тем более, что в конце концов осуществляться он мог и в ответ на белый, о чем на протяжении семидесяти лет убеждали апологеты КПСС), а КОНФРОНТАЦИОННАЯ ПОЛИТИКА ПРОВОЦИРОВАНИЯ, СТИМУЛИРОВАНИЯ САМОЙ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ(речь идёт прежде всего о первых лет советско-большевицкой власти, но не только об этом периоде) с кошмарами неизбежного братоубийства (и в итоге возведения социального террора в ранг государственной политики до конца 30-х годов), разжигания, а не охлаждения, сглаживания социальных антагонизмов, инициирования стихийного террора на местах( в первые года советской власти), выходящего на какое-то время из-под контроля большевистской власти, т.е. ПОЛИТИКИ УСТАНОВЛЕНИЯ РЕЖИМА РЕВОЛЮЦИОННОЙ ОХЛОКРАТИЧЕСКОЙ НЕПРАВОВОЙ ВЛАСТИ.
4. СУТЬ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПАРАДИГМЫ БОЛЬШЕВИЗМА
Квинтэссенция политической парадигмы большевизма может быть сведена к двум ключевым максимам, детерминирующим генеральную линию внутренней политики большевизма.
ВО-ПЕРВЫХ, к аксиоматическому — для большевизма — положению о необходимости в качестве важнейшего условия для успеха революции ЕДИНОВЛАСТИЯ, ПАРТИЙНОГО САМОДЕРЖАВИЯ, АБСОЛЮТНОЙ И НЕПРЕРЫВНОЙ МОНОПОЛИИ НА ПОЛИТИЧЕСКУЮ ВЛАСТЬ ДЛЯ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПАРТИИ И НЕСМЕНЯЕМОСТИ ЕЕ У ВЛАСТИ, Т.Е. БЕССРОЧНОЙ ЕЕ МОНОПОЛИИ НА ВЛАСТЬ В ОБОЗРИМОМ БУДУЩЕМ.
Именно этот аспект парадигмы обусловливал не просто отстранение от политической жизни радикальных оппозиционных сил и конкурирующих с ними социалистических сил путем ограничения и лишения их политической свободы, но и репрессии по отношению к ним, ликвидацию их как политической силы.
Поэтому с первых же дней завоевания власти большевики стали превентивно и систематически отстранять от политической жизни оппозиционные силы, а затем и конкурирующие политические силы, лишая их основных политических прав и свобод, прибегая к насилию, репрессиям, что провоцировало и разжигало гражданскую войну.
А сам по себе факт сопротивления или не сопротивления оппозиционных сил большевистскому режиму принципиального значения для сворачивания формально-демократических прав и свобод не имел. Сопротивление только форсировало события, ускоряло наступление того, что рано или поздно должно было произойти, — ликвидацию как политических условий для легального функционирования оппозиции, так и ее самой.
ПОТОМУ-ТО ПРОСТАЯ И ЯСНАЯ ФОРМУЛА “ПОДАВЛЕНИЕ ЭКСПЛУАТАТОРОВ“ БЫЛА АДЕКВАТНЕЕ СУТИ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ДОКТРИНЫ, ЧЕМ ФОРМУЛА “ПОДАВЛЕНИЕ СОПРОТИВЛЕНИЯ ЭКСПЛУАТАТОРОВ“.
Подобная идеологическая максима и вектор внутренней политики, в свою очередь, обусловливались, кроме всего прочего, не столько властолюбием или особой жестокостью Ленина, Троцкого, Зиновьева, Сталина etc. (что, несомненно, имело место), СКОЛЬКО ОСОБЫМ ФИЛОСОФСКИМ МИРОВОЗЗРЕНИЕМ, убеждением и верой в то, что лишь им известна Истина общественного развития, и потому только им по праву безраздельно и на весь период коммунистического строительства должна принадлежать Власть.
Все же непонимающие, несогласные, а тем более сопротивляющиеся этому рано или поздно и безоговорочно должны быть сметены с политической сцены и вообще с поверхности земли, ибо они только наносят вред строительству светлого будущего, мутят души “сознательным“ трудящимся.
ВО-ВТОРЫХ, квинтэссенция политической парадигмы большевизма может быть сведена к СПЕЦИФИЧЕСКОМУ ПОНИМАНИЮ ПРИРОДЫ, КАЧЕСТВ, СТРУКТУРЫ И РОЛИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ В РЕВОЛЮЦИОННОМ ОБЩЕСТВЕ (вытекающему отчасти из первого момента парадигмы, а отчасти имеющему самодостаточное значение), и соответственно сам процесс властвования и управления, содержание принимаемых решений определяются большевистской нормативной моделью революционной власти.
Согласно этой модели, РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЛАСТЬ ДОЛЖНА БЫТЬ:
1) НЕ ОГРАНИЧЕННОЙ НИ ПРАВОМ, НИ МОРАЛЬЮ, т.е. неограниченной, неправовой и имморальной, руководствоваться прежде всего политической целесообразностью, а также интересами — в трактовке вождей большевизма — пролетариата, строительства социализма, коммунизма;
2) НАСИЛЬСТВЕННОЙ, опирающейся при разрешении общественных конфликтов, а тем более антагонизмов, на насилие, а не ищущая компромиссов и согласия сторон.
Хотя эта власть и базируется на согласии бедных, беднейших и угнетенных слоев населения и на их поддержке, но при открытом проявлении с их стороны несогласия, а тем более — неповиновения и сопротивления тому или иному решению власти незамедлительно используется насилие.
Причем, и это крайне важно подчеркнуть, в актах насилия, террора против одних слоев, трудящихся принимали участие другие слои. (Оба эти атрибута революционной власти были сформулированы Лениным еще в годы Первой русской революции);
3) ИДЕОКРАТИЧЕСКОЙ, имеющей своим источником марксистскую идеологию в большевистской версии, которая и легитимировала революционную власть, и определяла содержание основных ее решений;
4) ВСЕМОГУЩЕЙ (этот атрибут следует из предыдущего), способной в силу знания “единственно научной теории общественного развития“ творить принципиально новое коммунистическое общество, быть его демиургом, вдохновляя и обеспечивая его строительство; большевистские лидеры чрезмерно верили во всесилие государственной власти, вследствие чего насильственно претворяли в жизнь многие из своих иллюзорных проектов вопреки интересам людей, социобиологической природе человека, закономерностям развития общества;
5) ТОТАЛЬНОЙ по отношению ко всем сферам общества, стремящейся установить максимальный контроль над ним, пронзить своим влиянием любой сегмент, элемент его, сделать его максимально управляемым;
6) ИЗНАЧАЛЬНО БИПОЛЯРНОЙ, с затухающей пульсацией общественно-политической активности масс и трансфирующейся во времени (функционирующей первоначально лишь в центре в большей мере как партолигархическая, в меньшей — как революционно-демократическая власть, а на местах наоборот: больше в режиме революционной демократии, меньше как партолигархия, впоследствии и на местах тоже трансформирующейся по преимуществу в партолигархический режим с элементами тоталитарной, коллективистской, контролируемой охлодемократии поддержки).
ВМЕСТЕ С ТЕМ СЛЕДУЕТ ЧЕТКО РАЗЛИЧАТЬ НОРМАТИВНУЮ И ДЕСКРИПТИВНУЮ МОДЕЛИ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ВЛАСТИ. Не все в нормативной модели сразу и сполна было воплощено большевиками в политическую жизнь, что естественно. Основная функциональная роль нормативной модели состояла не столько в темпах и мере воплощения ее в практику, сколько в интенсивности стремления большевиков воплотить эту модель в политическую действительность.
Кроме того, если проявление большинства черт революционной власти определялось в значительной мере самими большевиками в центре и на местах, то неограниченный, неправовой, аморальный, насильственный и биполярный характер обусловливался ТАКЖЕ И ВОВЛЕЧЕННЫМИ В ПОЛИТИЧЕСКУЮ ЖИЗНЬ В РЕВОЛЮЦИОННОЕ, ПЕРЕХОДНОЕ, СМУТНОЕ ВРЕМЯ НАРОДНЫМИ НИЗАМИ, ПУЛЬСАЦИЕЙ ИХ ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ АКТИВНОСТИ, ЗАКОНОМЕРНОСТЯМИ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ БОЛЬШИХ МАСС ЛЮДЕЙ.
5. СТАТЬЯ Л. ТРОЦКОГО “ИХ МОРАЛЬ, И НАША “— КВИНТЭССЕНЦИЯ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭТИКИ
Развернутое обоснование большевистской концепции классовой морали, подчинении морали политике, революционной стратегии и тактике пролетариата дается в статье Л.Д. Троцкого “ИХ МОРАЛЬ И НАША“ (1938 г.), ставшей заметным явлением в западной политико-философской литературе и вызвавшей острое обсуждение проблем морали и политики, морали и революции, цели и средства.
На нее сразу же откликнулся американский философ, виднейший представитель прагматизма Д. Дьюи (1859-1952), впоследствии французский философ Ж.-П. Сартр (1905-1980), другие авторы.
Материалы этой дискуссии до настоящего времени находятся в научном обороте, а САМА СТАТЬЯ РАССМАТРИВАЕТСЯ КАК АУТЕНТИЧНОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭТИКИ.
В статье Л. Троцкого вопрос о соотношении политики и морали сведен, в конечном счете, к двум ключевым вопросам и выводам: О ДОПУСТИМОСТИ ПРИМЕНЕНИЯ АМОРАЛЬНЫХ СРЕДСТВ РАДИ ДОСТИЖЕНИЯ БЛАГИХ ЦЕЛЕЙ И О ДОПУСТИМОСТИ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ НАСИЛИЯ В БОРЬБЕ ЗА ОБЩЕСТВЕННУЮ СПРАВЕДЛИВОСТЬ.
Теоретическая и нормативная суть сочинения, пребывающего в изгнании второго, (в первые годы советской власти) вождя большевизма точно передается ее названием “Их мораль, и наша“.
Согласно сути этого названия, НЕЛЬЗЯ ПРИМЕНЯТЬ ОДИНАКОВЫЕ МОРАЛЬНЫЕ КАТЕГОРИИ К ДЕЙСТВИЯМ РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ И РЕАКЦИОНЕРОВ, к “нам“ и к “ним“: “нам“ дозволено делать то, что категорически запрещено “им“, “мы“ убиваем — хорошо, “они“ убивают — плохо.
Граница, отделяющая добро от зла, совпадает с линиями, разделяющими современное общество на противоборствующие классы. Этика и мораль смыкаются с политикой.
История советского общества, особенно в первые десятилетия, может рассматриваться как огромный и по-своему безупречный (хотя и драматический и даже трагический для некоторых социальных слоев) эксперимент по соединению высоких, но, увы, по ряду моментов утопических целей с рядом аморальных средств.
Большевистский опыт насильственного решения общественно-этических, политико-моральных задач постоянно стимулировал напряженные теоретические дискуссии и идейные перепалки.
Первое широкое обсуждение этого вопроса, включающее в себя, как минимум, три идеологических раунда, состоялось в связи с узурпацией власти большевиками, установлением недемократического (по критериям либерально-демократической модели) режима и гражданской войной (1918-1921 гг.).
ПЕРВЫЙ РАУНД прошел между В.И. ЛЕНИНЫМ и К. КАУТСКИМ. В ответ на сочинение К. КАУТСКОГО “ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА” (1918 г.) и отчасти работу Э. ВАНДЕРВЕЛЬДЕ “СОЦИАЛИЗМ ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА” основоположник большевизма пишет вначале статью, а затем брошюру с одним и тем же названием — “ПРОЛЕТАРСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И РЕНЕГАТ КАУТСКИЙ”.
ВО ВТОРОМ РАУНДЕ на место В.И. Ленина в качестве главного оппонента К. КАУТСКОГО заступил Л.Д. ТРОЦКИЙ. Лидер II Интернационала, возражая на аргументы “первого вождя“ большевизма из упомянутых сочинений, написал работу “ТЕРРОРИЗМ И КОММУНИЗМ. К ЕСТЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ РЕВОЛЮЦИИ“ (1919 г.). Ответом на нее и было произведение Л.Д. Троцкого “ТЕРРОРИЗМ И КОММУНИЗМ. АНТИ-КАУТСКИЙ“. Параллельно свой бой с К. Каутским провел Н.И. БУХАРИН в работе “ТЕОРИЯ ПРОЛЕТАРСКОЙ ДИКТАТУРЫ“, где он дискутировал с положениями упомянутой уже брошюры К. Каутского “Диктатура пролетариата“.
ТРЕТИЙ ЖЕ РАУНД выпала честь провести молодому теоретику-большевику Ф. КСЕНОФОНТОВУ. Дело в том, что К. Каутский в ответ на сочинение Л.Троцкого “Анти-Каутский“ опубликовал своего “Анти-Троцкого“ — произведение “ОТ ДЕМОКРАТИИ К ГОСУДАРСТВЕННОМУ РАБСТВУ“ (ОТВЕТ ТРОЦКОМУ)“ (1922 г.), а также работу “ПРОЛЕТАРСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И ЕЕ ПРОГРАММА“ (1922 г.).
Выполнение столь ответственной и почетной миссии, как осуществление достойного теоретического отпора писаниям “оппортуниста“, и взял на себя Ф. Ксенофонтов в своей книге “ГОСУДАРСТВО И ПРАВО (ОПЫТ ИЗЛОЖЕНИЯ МАРКСИСТСКОГО УЧЕНИЯ О СУЩЕСТВЕ ГОСУДАРСТВА И ПРАВА)“, хотя с задачей справился поверхностно и в целом неудачно.
Более скрупулезными и серьезными были анализ и критика сочинений авторитетов западной социал-демократии и эмигрировавших теоретиков российского меньшевизма со стороны большевистских профессиональных идеологов-невождей: В.Адоратского, В. Астрова, А. Богданова, А. Деборина, Г. Лукача, Д.Марецкого, Е.Пашуканиса, И. Разумовского, В. Розанова, Л.Рудаша, А.Слепкова, А.Стецкого и др. (См. подробнее: ВОЛКОВ-ПЕПОЯНЦ Э.Г. МЕТАМОРФОЗЫ И ПАРАДОКСЫ ДЕМОКРАТИИ. В 2-х книгах. Кн. II. Часть первая. Кишинев: Editura Arc, 1995. C. 155-162).
ВТОРЫМ ИМПУЛЬСОМ к размышлениям о нравственной оправданности насилия явился так называемый “Большой террор“ в СССР 30-х годов.
Основой дискуссии как раз и явилась работа Л.Д. Троцкого “ИХ МОРАЛЬ, И НАША“. Эта статья, опубликованная в журнале “Бюллетень оппозиции“, имела конкретный повод, связанный с перипетиями политической борьбы автора.
После трех “больших” московских процессов середины 30-х годов (1936, 1937 и 1938) многие представители демократической общественности Запада стали склоняться к мысли, что жестокий террор, неразборчивость в средствах, практиковавшиеся большевиками в период гражданской войны, были для них не ситуативной мерой, а принципиальной позицией, что троцкизм так же аморален, как и большевизм.
Л.Троцкий был оскорблен этим отождествлением своей деятельности с репрессивной практикой И. Сталина по отношению к актуальным и потенциальным врагам большевицкого режима, и отверг его с такой бешеной страстью, которую только и могут породить правдоподобные обвинения.
Но гнев не затмил логической ясности его ума. Защиту собственных убеждений Троцкий поднял на уровень теоретического обоснования и оправдания КЛАССОВОЙ КОНЦЕПЦИИ МОРАЛИ, в силу чего его статья приобрела значение, далеко выходящее за рамки непосредственного повода написания.
Приведем ключевой фрагмент из заключительной главы под названием “ДИАЛЕКТИЧЕСКАЯ ВЗАИМОЗАВИСИМОСТЬ ЦЕЛИ И СРЕДСТВА“ статьи Л.Троцкого, в котором выражена суть его концепции, а затем проанализируем ее.
“Средство может быть оправдано только целью. Но ведь и цель, в свою очередь, должна быть оправдана. С точки зрения марксизма, который выражает исторические интересы пролетариата, — констатирует Л.Троцкий, — цель оправдана, если она ведет к повышению власти человека над природой и к уничтожению власти человека над человеком.
Значит, для достижения этой цели все позволено? — саркастически спросит филистер (человек с узким обывательским кругозором и ханжеским поведением. — Э.В.), обнаружив, что он ничего не понял. Позволено все то, ответим мы, — уточняет опальный вождь большевизма, — что действительно ведет к освобождению человечества.
Так как достигнуть этой цели можно только революционным путем, то освободительная мораль пролетариата имеет, по необходимости, революционный характер. Она выводит правила поведения из законов развития общества, следовательно, прежде всего из классовой борьбы, этого закона всех законов. Значит, все же в классовой борьбе с капиталистами дозволены все средства: ложь, подлог, предательство, убийство и прочее? — продолжает настаивать моралист.
Допустимы и обязательны те, и только те, средства, отвечаем мы, которые сплачивают революционный пролетариат, наполняют его душу непримиримой враждой к угнетению, научают его презирать официальную мораль и ее демократических подголосков, пропитывают его сознанием собственной исторической миссии, повышают его мужество и самоотверженность в борьбе. Именно из этого вытекает, что не все средства позволены.
Когда мы говорим, что цель оправдывает средства, то отсюда вытекает для нас, — разъясняет Л. Троцкий, — и тот вывод, что великая революционная цель отвергает в качестве средств все те низменные приемы и методы, которые противопоставляют одну часть рабочего класса другим его частям (заметьте, не убийства, не насилия в любых формах, в том числе крайних. — Э.В.); или пытаются осчастливить массу без ее участия; или понижают доверие массы к себе самой и к своей организации, подменяя его преклонением перед “вождями“. (И это пишет человек, чей культ в первые годы советской власти был соизмерим с ленинским. — Э.В.).
Прежде всего и непримиримее всего революционная мораль отвергает сервилизм по отношению к буржуазии и высокомерие по отношению к трудящимся, то есть те качества, которые насквозь пропитывают мелкобуржуазных педантов и моралистов. Эти критерии не дают, разумеется, готового ответа на вопрос, что позволено и что недопустимо в каждом отдельном случае.
Таких автоматических ответов и не может быть. Вопросы революционной морали сливаются с вопросами революционной стратегии и тактики. Правильный ответ на эти вопросы дает живой опыт движения в свете теории. Диалектический материализм не знает дуализма средства и цели. Цель естественно вытекает из самого исторического движения. Средства органически подчинены цели. Ближайшая цель становится средством для более отдаленной цели. В своей драме “Франц фон Сикинген“ Фердинанд
Лассаль влагает следующие слова в уста одного из героев:
“Укажи не только цель, укажи и путь.
Ибо так нерасторжимо врастают друг в друга путь и цель,
Что одно всегда меняется вместе с другим,
И путь иной порождает иную цель”.
Стихи Лассаля весьма несовершенны. Еще хуже то, что в практической политике Лассаль сам отклонялся от выраженного им правила: достаточно напомнить, что он докатился до тайных сделок с Бисмарком! Но диалектическая взаимозависимость между средством и целью выражена в приведенных четырех строках вполне правильно. Надо сеять пшеничное зерно, чтоб получить пшеничный колос“. (Троцкий Л. Их мораль и наша//Этическая мысль: Науч.-публицист. чтения. 1991. — М.: Республика, 1992. С. 239-240).
Изложив в общей и отвлеченной форме суть большевистской концепции классовой, революционной морали, безусловного подчинения классовой морали, ее норм революционной стратегии и тактике пролетариата, Л. Троцкий затем на конкретном примере демонстрирует, как, согласно большевистской концепции, решается вопрос о допустимости использования пролетариатом индивидуального террора.
“Допустим или недопустим, например, индивидуальный террор, — вопрошает Л. Троцкий, — с “чисто моральной“ точки зрения? В этой абстрактной форме вопрос совершенно не существует для нас. Консервативные швейцарские буржуа и сейчас воздают официальную хвалу террористу Вильгельму Теллю. Наши симпатии полностью на стороне ирландских, русских, польских или индусских террористов в их борьбе против национального и политического гнета.
Убитый Киров, грубый сатрап, не вызывает никакого сочувствия. Наше отношение к убийце остается нейтральным только потому, что мы не знаем руководивших им мотивов. Если б стало известно, что Николаев (убийца С. Кирова. — Э.В.) выступал сознательным мстителем за попираемые Кировым права рабочих, наши симпатии были бы целиком на стороне убийцы.
Однако решающее значение имеет для нас не вопрос о субъективных мотивах, а вопрос об ОБЪЕКТИВНОЙ ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТИ. Способно ли мнимое средство действительно вести к цели? В отношении индивидуального террора теория и опыт свидетельствуют, что нет. Террористу мы говорим: заменить массы нельзя; только в массовом движении ты мог бы найти целесообразное применение своему героизму.
Однако в условиях гражданской войны убийства отдельных насильников перестают быть актами индивидуального терроризма. Если бы, скажем, революционер взорвал на воздух генерала Франко и его штаб, вряд ли это вызвало нравственное возмущение даже у демократических евнухов. В условиях гражданской войны подобный акт был бы и политически вполне целесообразен!
Так даже в самом остром вопросе — убийство человека человеком — моральные абсолюты оказываются совершенно непригодны. Моральная оценка вместе с политической вытекает из внутренних потребностей борьбы“. (Там же. С. 240-241).
Проанализируем процитированный текст Л. Троцкого в контексте всей его статьи.
Прежде всего отметим, что в политической этике опального вождя большевизма есть одно, не осознаваемое им противоречие: В НЕЙ НОРМЫ ХРИСТИАНСКОЙ, “ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ”, ВЕЧНОЙ МОРАЛИ КРИТИКУЮТСЯ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ЭТОЙ ЖЕ МОРАЛИ.
Л.Троцкий выдвигает против идеи вечной морали тот решающий аргумент, что она лицемерна, фактически прикрывает и оправдывает угнетение, оказывается препятствием на пути к обществу, в котором “человек становится целью для другого человека“.
Однако выступая против угнетения, сам Троцкий занимает ту моральную позицию, притом такую, с которой согласился бы любой из столь ненавистных ему сторонников “общечеловеческой” морали, а выступая против угнетения категорически, отвергая его абсолютно, он обнаруживает себя приверженцем безусловной абсолютной морали.
Более того, все претензии Троцкого к абсолютным нравственным нормам, по сути дела, сводятся к тому, что они недостаточно моральны и абсолютны.
В основе социальной философии Л.Троцкого, как и любого марксиста, лежит убеждение, что угнетение, эксплуатация человека человеком есть зло. На этой этической аксиоме, — по справедливой оценке крупного российского этика А. А. Гусейнова, — “держится вся логика его рассуждений, на ней же основана вся критика традиционного морализирования и апология большевистского “аморализма“. Не приходится доказывать: утверждение считающее угнетение злом, содержит ту же самую мысль, которая заложена в абстрактных принципах морали, наподобие категорического императива Канта“. (Гусейнов А.А. Этика Троцкого//Этическая мысль: Науч.-публицист. чтения. 1991. Указ. соч. С. 268).
Л.Троцкий (как и В.И. Ленин) решительно отвергал сверхклассовую, надклассовую нравственность. Однако, как только он отдавал предпочтение позиции одного класса (пролетариату, угнетенному) перед позицией другого класса (буржуазии, угнетателю), он фактически становился на точку зрения надклассовой морали, так как у него не было других оснований для такого предпочтения, кроме нравственных.
Само понятие “угнетение“ — не просто описывало фактическое положение дел, но и давало однозначно ему негативную оценку. Оно вторично по отношению к некой ценностной структуре. Если оно и является результатом исторического исследования, то такого, которое заранее включено в определенную моральную перспективу.
ПРИХОДИТСЯ КОНСТАТИРОВАТЬ: ТРОЦКОМУ НЕ УДАЛОСЬ ВЫРВАТЬСЯ ИЗ ПЛЕНА “ВЕЧНОЙ”, “ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ” МОРАЛИ.
Как мы могли убедиться, Л.Троцкий полностью принимает иезуитский принцип, согласно которому цель оправдывает средства. Он не видит в нем ничего безнравственного.
СРЕДСТВА, ПОЛАГАЕТ ТРОЦКИЙ, АВТОНОМНЫ, ОНИ НЕЗАВИСИМЫ ОТ ЦЕЛИ ДО ТАКОЙ СТЕПЕНИ, ЧТО ОДНИ И ТЕ ЖЕ СРЕДСТВА МОГУТ ПРИМЕНЯТЬСЯ ДЛЯ РАЗНЫХ ЦЕЛЕЙ. Пулей можно убить бешеную собаку, чтобы спасти ребенка, и ею же можно убить человека, чтобы совершить ограбление. Захват заложников практикуется как реакционными армиями, так и — при определенных условиях — революционерами. Все зависит от целей. А они могут, по мнению Л.Троцкого, все оправдать, превратить черное в белое. И они же могут все дискредитировать, превратить белое в черное.
Тут мы подошли к центральному пункту в рассуждениях Л.Троцкого: КАК ОТЛИЧИТЬ ОДНИ ЦЕЛИ ОТ ДРУГИХ? И это решающий вопрос, и, одновременно, и самый слабый пункт классового утилитаризма большевиков.
Л.Троцкий хорошо понимает, что “ЦЕЛЬ, В СВОЮ ОЧЕРЕДЬ, ДОЛЖНА БЫТЬ ОПРАВДАНА“. Но он, при этом, вовсе не ломает над этим вопросом голову. Ибо ему здесь все ясно: “наши“ цели (пролетариата, в интерпретации вождей большевизма) — хороши, “их“ (буржуазии, угнетателей) цели — плохи.
Правда, Л. Троцкий не может удержаться на этой ясной, хотя и варварской, позиции. Ему, как будто бы, что-то мешает — не та ли “общечеловеческая” мораль, которую он сам отбрасывает с такой язвительностью? Он признает, что “не все средства позволены“ и не решается своей ручкой вывести общую формулу, которая санкционировала бы “ложь, подлог, предательство, убийство“. Хотя, вместе с тем, он и не утверждает, что эти средства сами по себе абсолютно неприемлемы с нравственной точки зрения.
Опальный вождь, по мнению профессора А. А. Гусейнова, “не выдерживает тяжести теоретического аморализма и отступает, впадая при этом в тавтологию и столь ненавистное ему абстрактное пустословие“. (Там же. С. 269).
Так, для таких аморальных средств, как ложь и насилие, он делает неопределенную оговорку, что они допустимы “при известных условиях“.
Ясного же ответа на вопрос, что это за “известные условия“, он не дает. Оказавшись перед столь сложной (почти неразрешимой) задачей найти критерий критерия, он приходит к выводу: “Цель оправдана, если она ведет к повышению власти человека над природой и к уничтожению власти человека над человеком“.
Но тут сразу же возникает вопрос: а как узнать, ведут цели к этому или нет? И напрашивается другой вопрос (в связи с последующим утверждением Л. Троцкого — “позволено все то, что действительно ведет к освобождению человечества“): А КАК УСТАНОВИТЬ, КАКИЕ ПРОМЕЖУТОЧНЫЕ ЦЕЛИ И СРЕДСТВА ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ВЕДУТ ТУДА, КУДА НАДО, А КАКИЕ, НАОБОРОТ, УВОДЯТ?
Ведь в этом как раз и состоит главная теоретическая трудность разрешения проблемы. И она одновременно носит для “филистера“, простого человека, обывателя совсем не отвлеченный характер, так как их очень интересует, на каком таком основании Троцкий и его большевистские единомышленники присвоили себе право распоряжаться чужими жизнями и пускать, при случае, им пулю в лоб или затылок.
Если бы Л.Троцкий не испытывал идиосинкразию к этической терминологии, он вполне мог бы сказать: цель оправдывает средства, если она сама является моральной. Но это была бы уже не просто логическая ошибка (круг) в рассуждении, а еще открытая капитуляция перед общечеловеческой моралью. А подобный поворот события для Льва Давидовича был бы крайне нежелателен, ибо тогда-то столь презираемый им филистер мог бы вполне обоснованно заявить: “Вы же стоите за моральные цели, а мораль учит любить ближнего, как самого себя, не убивать его“.
Нет, вождь большевизма не мог позволить себе попасть в зависимость от “вечной морали“, или, тем более, от мнения какого-то “филистера“, обывателя. Поэтому он предпочитал диалектически-каучуковые формулы, которые предоставляли ему возможность сохранить какое-то приличие как теоретику и в то же время не связывали ему руки как революционеру.
А между тем, ЛОГИКУ ПРЕДМЕТНОЙ ЦЕЛЕПОЛАГАЮЩЕЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧЕЛОВЕКА, ГДЕ ЦЕЛЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ОПРАВДЫВАЕТ СРЕДСТВА, К ПРИМЕРУ, СТРОИТЕЛЬСТВО ДОМА, НЕЛЬЗЯ ПЕРЕНОСИТЬ НА МОРАЛЬ. Мораль, если и является целью, то особого рода — высшей, последней целью, целью целей, по выражению великого Аристотеля. В отличие от всех прочих целей, она не может быть низведена до уровня средств; превращенная в средство, она теряет свое моральное качество.
Мораль является безусловной ценностью. Она — абсолютная точка отсчета всех других целей. Ее особенность состоит в том, что она никогда не может быть осуществлена, исчерпана, завершена, и вместе с тем она наличествует в каждом нравственном акте.
Поставив вопрос об оправдании самих целей, Троцкий, с одной стороны, приходит к выводу, что такое оправдание обеспечивается соотнесенностью с задачей освобождения человечества. Освобождение человечества, таким образом, является для него последней и высшей инстанцией, то есть тем, что можно было бы назвать моральной целью.
Однако, с другой стороны, опальный вождь большевизма не принимает во внимание ее особой природы, коренного отличия от прочих целей. Он рассматривает ее как конкретную, реализуемую во времени задачу, которая может оправдать и списать все издержки по ее осуществлению. И если бы мораль была таким реальным состоянием, которое можно достичь наподобие того, как человек строит дом, то, вероятно, можно было бы оправдать и все необходимые для этого аморальные средства.
НО В ТОМ-ТО И ДЕЛО, ЧТО МОРАЛЬ ТАКИМ СОСТОЯНИЕМ НЕ ЯВЛЯЕТСЯ, ОНА НЕДОСТИЖИМА И ПОТОМУ ФУНКЦИОНИРУЕТ В КАЧЕСТВЕ ИДЕАЛА, РЕГУЛЯТИВНОГО ПРИНЦИПА, А НЕ КОНКРЕТНОЙ ПРОГРАММЫ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, НЕ ЦЕЛИ В ОБЫЧНОМ СМЫСЛЕ СЛОВА. И аморальные средства (ложь, убийство, подлость и т.д.) — не обычные средства, которые оправдываются (снимаются) благой целью, как комфортный для проживания дом снимает (оправдывает) сопряженные с его строительством неудобства. Их отрицательный заряд неустраним; зло (как, впрочем, и добро) раз совершенное, остается в истории вечно.
Возникает естественный вопрос: возможно ли гуманистическое прочтение формулы о соотношении целей и средств?
И второй: как должна быть конкретизирована данная формула применительно к моральной сфере?
НА НАШ ВЗГЛЯД, САМЫМ СУЩЕСТВЕННЫМ В ДАННОМ СЛУЧАЕ ЯВЛЯЕТСЯ ЕДИНСТВО ЦЕЛЕЙ И СРЕДСТВ И ИХ СОРАЗМЕРНОСТЬ.
Причем речь может идти о единстве двоякого рода: содержательном и субъектном.
СОДЕРЖАТЕЛЬНОЕ ЕДИНСТВО подразумевает, что СОЗНАТЕЛЬНО ПРОДЕКЛАРИРУЕМОЕ НРАВСТВЕННОЕ КАЧЕСТВО ЦЕЛЕЙ ОБЯЗАТЕЛЬНО НАЛИЧЕСТВУЕТ В ПРИМЕНЯЕМЫХ ДЛЯ ИХ РЕАЛИЗАЦИИ СРЕДСТВАХ.
Более того, именно средства выявляют действительный, а не только провозглашенный смысл целей. Во всяком случае, в суждении, согласно которому средства оправдывают цель, значительно больше теоретических гарантий практического гуманизма, чем в противоположном тезисе: цель оправдывает средства.
И в связи с этим приходится с удивлением констатировать, что Лев Давидович не только близко подошел к правильному пониманию проблемы, но и дал адекватную его формулу: “Надо сеять пшеничное зерно, чтобы получить пшеничный колос“.
Действительно, ведь из семян подсолнуха, а тем более из гальки пшеницу не вырастишь. Но как же тогда понять следующее утверждение Троцкого: “Общество без социальных противоречий будет, разумеется, обществом без лжи и насилия. Однако проложить к нему мост нельзя иначе, как революционными, то есть насильственными, средствами. Сама революция есть продукт классового общества и несет на себе, по необходимости, его черты. С точки зрения “вечных истин“ революция, разумеется, “антиморальна“. Но это значит лишь, что идеалистическая (т.е. общечеловеческая. — Э.В.) мораль контрреволюционна. То есть состоит на службе у эксплуататоров“.(Троцкий Л. Их мораль и наша. Указ. соч. С. 230).
Такая вот странная логика у опального вождя: пшеницу можно получить только из пшеничного зерна, а общество без насилия можно построить только... насильственными средствами. В принципе, это может быть и так, ибо истина конкретна и то, что присуще пшенице, не обязательно свойственно обществу (при том, правда, необходимом условии, что впоследствии обычные люди будут заменены ангелами, клонами Иисуса или продуктами евгеники и генной инженерии, ибо в реальной жизни зло и ненависть никак не могут породить добро и зло).
Но никто ведь не тянул за язык Льва Давидовича, когда он приводил свою аналогию с зерном и колосом пшеницы. А так можно лишь констатировать: каким же надо быть зашоренным, как же сильно надо отдаться во власть классовых страстей, чтобы допускать такие очевидные противоречия.
Это лишь убеждает, что политикоэтическая теория Л.Троцкого в содержательном аспекте представляет собой простую рефлексию практики классовой борьбы (хотя в психологическом аспекте и является искренним человеческим документом).
СУБЪЕКТНОЕ ЖЕ ЕДИНСТВО ЦЕЛЕЙ И СРЕДСТВ СОСТОИТ В ТОМ, ЧТО ОНИ НЕ ДОЛЖНЫ РАСХОДИТЬСЯ ТАК СИЛЬНО, ЧТО НОСИТЕЛЯМИ ЦЕЛЕЙ ВЫСТУПАЮТ ОДНИ ИНДИВИДЫ И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ПОКОЛЕНИЯ, А НОСИТЕЛЯМИ СРЕДСТВ — ДРУГИЕ.
Только тогда, когда цели и средства заключены в одно и то же человеческое пространство и время, когда одни и те же люди, выступая в роль средств, являются одновременно и целями, можно говорить о гуманистической мере их соотношения, что, между прочим, и подразумевается второй формулировкой кантовского категорического императива: “Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого также, как к цели, и никогда не относился бы к нему только как к средству“. (Кант И. Соч. В 6 томах. Т. 4 (1). М.: Мысль, 1965. С. 270).
Л.Троцкий не дает определенного ответа на сформулированный им же самим вопрос, как оправдать сами цели. Он полагает, что его следует решать в каждом случае конкретно, и делает вывод, который в его этике несет основную концептуальную нагрузку: “Вопросы революционной морали сливаются с вопросами революционной стратегии и тактики“.
В философской полемике, развернувшейся вокруг статьи Троцкого, основное внимание было сосредоточено на проблеме соотношения целей и средств. Но странным образом остались в стороне органически с этим связанные и теоретически очень важные вопросы о соотношении морали и политики: является ли формула Троцкого, сводящая мораль к политике, к “революционной стратегии и тактике“, неизбежным логическим следствием классовой концепции морали.
Упомянутый уже российский философ А. А. Гусейнов, проведя сравнительный анализ воззрений классиков марксизма и Л.Троцкого, установил, что политическая этика Троцкого несомненно принадлежит к марксистской духовной традиции, ЧТО СУЩЕСТВУЕТ СОДЕРЖАТЕЛЬНАЯ БЛИЗОСТЬ И ЧАСТО ДАЖЕ ДОСЛОВНОЕ СОВПАДЕНИЕ ЕГО СУЖДЕНИЙ О МОРАЛИ С ВЫСКАЗЫВАНИЯМИ В.И. ЛЕНИНА и что “тезис Троцкого о том, что революционная мораль сливается с революционной стратегией и тактикой пролетариата, органично входит в марксистскую этическую концепцию, является ее итоговым — и в логическом, и в историческом плане — выводом“. (Гусейнов А.А. Этика Троцкого. Указ. соч. С. 280).
Статья Л. Троцкого (и в этом она отличается от марксистских сочинений XIX — начала XX вв.) — не прогноз, не проект, а своего рода предварительное подведение итогов. Она имеет дело с коммунистическим движением, которое уже прошло часть пути от узурпации власти большевистской партией через гражданскую войну с красным и белым массовыми террорами до утверждения тоталитарно-демократического и авторитарного режима во главе с вождем.
Пролетарская правда в ходе истории так органично и глубоко переплелась с насилием, что теоретическое обоснование первой (“правды“) требовало этического, нравственного оправдания второго (“насилия“).
Взявшись быть трубадуром революционной морали в конце 30-х годов прошлого столетия, Троцкий был вынужден включить в позитивный контекст этических суждений такие явления, как институт заложников, террор, убийства. И он это сделал, последовательно пройдя избранный путь в теории (как и в жизни) до этической апологии политико-практической безнравственности.
Подлинный пафос этической теории изгнанного вождя большевизма заключатся в том, чтобы взять на себя все грехи революционной практики. И достигается это за счет того, что отождествление морали с политической стратегией и тактикой, о котором мы говорим как о центральном моменте политической этики Троцкого, понимается им буквально. В такой мере непосредственно и буквально, что политика полностью подчиняет мораль, делает ее ненужной, освобождает себя от нее. И если, предположим, стратегия и тактика политической борьбы требуют убийства, подлога и других средств, которые вызывают гнев “моралистов“, — значит, надо идти на это.
Троцкий никак не хочет быть связанным оценками “моралистов“, этих, по его мнению, “карманных воришек истории“, которые, мол, потому только и тяготеют к центру, соглашательству, умеренности, что не способны подняться до “внушительных преступлений“.
В связи с этим он пишет: “Цель (демократия или социализм) оправдывает, при известных условиях (при каких именно условиях? Кто их устанавливает? — Э.В.), такие средства, как насилие и убийство. О лжи нечего уже и говорить!“ (Троцкий Л.Д. Их мораль и наша. Указ. соч. С. 230).
Напрашивается, наконец, еще один вопрос: с какой целью Л.Троцкий сохраняет и использует термин “мораль“? Почему Лев Давидович не выкинет данное слово, если, как обнаруживается, оно вообще не имеет собственного содержания и без какого-либо остатка растворяется в “революционной стратегии и тактике“? Что это — инерция языка?
Не только. Понятие морали в рассуждениях Троцкого выполняет апологетическую роль, которая, в отличие от этической апологетики эксплуататорских классов, призванной прикрыть плащом нравственной благопристойности корыстные цели их политики, заключается в том, чтобы до конца обнажить и замкнуть на саму себя логику классовой борьбы угнетенных. Оно предназначено для того, чтобы разом выдать индульгенцию на все возможные в подобной борьбе грехи. Когда Троцкий отрицает абсолютную мораль под тем предлогом, что ее нормы противоречат революционной стратегии и тактике, которые невозможны, в частности, без насилия, и когда он революционную стратегию и тактику отождествляет с моралью, то он фактически придает политической целесообразности (революционной стратегии и тактики) абсолютный смысл — притом, как раз в той части, в какой они противоречат морали.
И вся словесная (диалектическая) изворотливость опального вождя, когда он пишет в своей статье, что средства оправдываются целями, а цели оправданы тогда, когда они действительно (?) служат освобождению человечества, все его “пролетарское“ бессовство, когда он утверждает, что революционеры убивали и будут убивать, если надо, — все это служит одной цели — развязать себе руки, чтобы утвердить абсолютную власть революционной воли.
Политическая борьба даже тогда, когда речь идет о политической борьбе пролетариата, не имеет однозначных научных решений, является в значительной степени делом выбора, проб и ошибок.
Именно поэтому ее нравственное раскрепощение фактически открывает неограниченный простор разгулу общественных страстей. У Троцкого “убитый Киров, грубый тиран, не вызывает никакого сочувствия“. Изгнанный вождь возмущается тем, что сталинско-молотовская практика брать в качестве заложников родственников политических противников ставится на одну доску с аналогичной практикой большевиков во время гражданской войны.
В связи с этим он пишет, что “ при помощи института семейных заложников Сталин заставляет возвращаться из-за границы тех советских дипломатов, которые позволили себе выразить сомнение в безупречности Ягоды или Ежова. Моралисты из “Нейер Веr“ считают нужным и своевременным напомнить по этому поводу о том, что Троцкий в 1919 г. “тоже“ ввел закон о заложниках. Но здесь необходима дословная цитата: “Задержание невиновных родственников Сталиным — отвратительное варварство. Но оно остается варварством и тогда, когда оно продиктовано Троцким (1919 г.)“. Вот идеалистическая мораль во всей красе! — восклицает обиженный вождь. — Ее критерии так же лживы, как и нормы буржуазной демократии: в обоих случаях предполагается равенство там, где его на самом деле нет и в помине”. (Троцкий Л. Их мораль и наша. Указ. соч. С. 231).
НО МЫ, СПУСТЯ 81 ЛЕТ ВПРАВЕ СПРОСИТЬ СЕБЯ И ДРУГИХ: ГДЕ ЖЕ ТА ИНСТАНЦИЯ, КОТОРАЯ МОГЛА БЫ ОПРАВДАТЬ ОДНО УБИЙСТВО И ОСУДИТЬ ДРУГОЕ, ОТЛИЧИТЬ ОДНУ ПРАКТИКУ ЗАЛОЖНИКОВ ОТ ДРУГОЙ?
Этические рассуждения Троцкого не выходят за границы политики, и они, в строгом смысле слова, не являются этическими. В данном случае можно констатировать, что политика в такой степени подчинила мораль, что разоружила ее и тем самым неправомерно присвоила себе ее собственность.
НРАВСТВЕННАЯ ТЕРМИНОЛОГИЯ В КОНТЕКСТЕ НАСКВОЗЬ ПОЛИТИЗИРОВАННОГО МЫШЛЕНИЯ ТРОЦКОГО СЛУЖИТ ТОМУ, ЧТОБЫ АБСОЛЮТИЗИРОВАТЬ ПОЛИТИКУ, ПОДНЯТЬ ЕЕ ДО УРОВНЯ ПОСЛЕДНЕЙ НОРМОЗАДАЮЩЕЙ ИНСТАНЦИИ.
Политика в рассуждениях вождя большевизма не сознает своих собственных пределов, обнаруживает неограниченную тенденцию к экспансии. С Л.Троцким трудно спорить, когда он пишет: “Рабовладелец, который при помощи хитрости и насилия заковывает раба в цепи, и раб, который при помощи хитрости и насилия разбивает цепи, — пусть презренные евнухи не говорят нам, что они равны перед судом морали“. (Там же. С. 232).
Но в связи с этим заметим, что “хитрость и насилие раба“ на пути к своей свободе заслуживают положительную оценку только в рамках политической борьбы — тогда, когда они противостоят “хитрости и насилию“ рабовладельца.
Рассмотренные же под углом зрения морали — отметим, что при их сравнении с возможностью, пусть даже весьма отвлеченной, достижения тех же целей ненасильственными средствами, — они остаются разновидностью зла.
И если суд морали различает насилие эксплуатируемых и насилие эксплуататоров, отличает одно зло от другого, то только потому, что он исходит из идеала, который находится по ту сторону политики — идеала добра, ненасилия.
“Основной упрек, который в данной связи мог бы выставить этик, — резюмирует в заключении А.А. Гусейнов, — состоит в следующем: ТРОЦКИЙ ОТОЖДЕСТВЛЯЕТ ПРАКТИЧЕСКУЮ НЕОБХОДИМОСТЬ И ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТЬ С НРАВСТВЕННОЙ ОПРАВДАННОСТЬЮ, ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПРИНУЖДЕНИЕ ОН ВОЗВОДИТ В МОРАЛЬНОЕ УБЕЖДЕНИЕ. А ЭТО РАЗНЫЕ ВЕЩИ“. (Гусейнов А.А. Этика Троцкого. Указ. соч. С. 285).
6. КОНЦЕПЦИЯ ЭТИЧЕСКОГО НИГИЛИЗМА А. БОГДАНОВА И Е. ПРЕОБРАЖЕНСКОГО. БОЛЬШЕВИСТСКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭТИКА И ПАРТЭТИКА БОЛЬШЕВИКОВ: СООТНОШЕНИЕ ФЕНОМЕНОВ
Наряду с позицией В. Ленина, Л.Троцкого etc. в отношении статуса и роли морали (могущей быть только классовой в антагонистическом обществе) и подчинения ее политике, ставшей к началу 20-х годов доминирующей в среде большевиков, в первые годы советской власти достаточно широко были распространены богдановско-пролеткультовские взгляды на МОРАЛЬ КАК НА СОСТАВНОЙ ЭЛЕМЕНТ ДУХОВНО-РЕПРЕССИВНОГО МЕХАНИЗМА СТАРОГО ОБЩЕСТВА, КОТОРАЯ ДОЛЖНА БЫТЬ ЦЕЛИКОМ ОТБРОШЕНА И ЗАМЕНЕНА НОРМАМИ ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТИ, НАПОДОБИЕ НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКИХ ПРАВИЛ, к примеру, наподобие тех, которые нужны столяру для изготовления табуретки. (См.: Богданов А.А. Цели и нормы жизни//Богданов А.А. Вопросы социализма. М.: Политиздат, 1990. С. 46-76).
Подобная же концепция этического нигилизма в значительной мере нашла отражение и в популярной в те годы книге “О морали и классовых нормах“ (1923) Е.А. Преображенского.
Два указанных подхода партэлиты большевиков к пониманию морали, а также тот факт, что уже к началу 20-х годов деформация партийных нравов достигла размеров, которые стали представлять опасность для дееспособности партии как руководящей силы общества, обусловили необходимость проведения дискуссии о партийной этике.
Пока партия была оппозиционной, гонимой, подпольной, ее нравственное здоровье поддерживалось как бы автоматически, самими суровыми условиями борьбы. Но став правящей, она начала притягивать людей, которые пекутся прежде всего о собственной выгоде, оказалась подверженной таким общественно-нравственным порокам, которые всегда гнездились вокруг власти, — карьеризму, взяточничеству, угодничеству и т.п.
Надо также учитывать, что на нравственный облик партии повлияла сложившаяся к началу 20-х годов общая нравственная ситуация в стране. А она была трагически сложной.
Напомним некоторые факты: семь лет Россия находилась в состоянии войны, прошла через две революции, впала в разруху, пережила периоды жесточайшего голода и эпидемий (например, сыпным тифом переболело 20-30 миллионов человек, а возвратным — примерно 10 миллионов). Потери населения в I-ой Мировой войне составили несколько миллионов человек. Не менее восьми миллионов погибло во время гражданской войны на фронтах и в тылу. Два миллиона вынуждены были эмигрировать. Все это, естественно, отразилось на психике, эмоциональных состояниях, моральных ориентациях людей. Поэтому революционный энтузиазм, самоотверженность, готовность полностью преобразовать жизнь всего общества и каждого человека парадоксально сочеталось с ожесточенностью, беспощадностью, нетерпимостью, огрублением чувств, создавая трудно развязываемые узлы противоречий в нравственной жизни. Кроме того, обострение моральных проблем внутри большевистской партии было следствием воздействия внешней мелкобуржуазной стихии.
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ВОПРОС ДИСКУССИИ — как относиться вообще к морали, нужна ли она в новом обществе и если нужна, то каков ее характер? — был, в конечном счете, разрешен в директивном порядке.
ЦЕНТРАЛЬНАЯ КОНТРОЛЬНАЯ КОМИССИЯ РКП(Б), ЕЕ ПРЕЗИДИУМ КАТЕГОРИЧЕСКИ ОТВЕРГЛИ НИГИЛИСТИЧЕСКОЕ ОТНОШЕНИЕ К НРАВСТВЕННОСТИ И, ОПИРАЯСЬ НА РАБОТУ В.И.ЛЕНИНА “ЗАДАЧИ СОЮЗОВ МОЛОДЕЖИ“, ЗАКРЕПИЛИ ПОНЯТИЯ ПРОЛЕТАРСКОЙ МОРАЛИ И ПАРТИЙНОЙ ЭТИКИ В ПАРТИЙНОМ ЛЕКСИКОНЕ.
Второй пленум ЦКК в октябре 1924 г. провозгласил, что “партия должна решительно бороться с тем голым отрицанием классовой пролетарской морали, которую пролетарская коммунистическая партия и пролетариат в целом вырабатывают в процессе борьбы. Партия должна объявить решительную войну тому голому отрицанию морали, которое особенно сильно у некоторой части нашей молодежи в своем законном протесте против отжившей буржуазной классовой морали, отбрасывающей иногда необходимость для пролетариата каких бы то ни было основ в области морали“. (Партийная этика: (Документы и материалы дискуссии 20-х годов) М.: Политиздат, 1989. С. 224).
В качестве основного принципа партийной этики и коммунистической морали в целом выдвигался ПРИНЦИП ВЕРНОСТИ ПРОЛЕТАРИАТУ, РЕВОЛЮЦИИ, БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПАРТИИ, ДЕЛУ СТРОИТЕЛЬСТВА СОЦИАЛИЗМА И КОММУНИЗМА.
Причем, этот принцип рассматривался как основополагающее начало коммунистической морали, вокруг которого она, собственно и развертывается в качестве особой моральной системы.
Член Президиума ЦКК А. А. Сольц, характеризуя данный принцип, говорил в докладе “О партийной этике“, что “интересы борьбы, интересы революции являются, так сказать, мерилом, по которому мы оцениваем, хорошо ли мы поступаем или плохо. Все, что облегчает нашу борьбу, все, что нас усиливает как борцов, все, что нам помогает в этой борьбе, то является этичным, хорошим“. (Там же. С. 274).
Социально-утилитарный характер подобного понимания морали и этики наглядно явствует из следующего текста того же А.А. Сольца: “Основой нашей этики являются интересы преследуемой нами цели. Правильно, этично, добром является то, что помогает осуществлению нашей цели, что помогает сокрушить наших классовых врагов, научиться хозяйствовать на социалистических началах; неправильно, неэтично, недопустимо то, что вредит этому... Наша задача состоит в том, чтобы устроить лучшую жизнь, эта задача должна нами преследоваться, всякое сопротивление ей должно караться — и это является, с нашей точки зрения, этичным“. (Там же. С. 260-261).
Бросается в глаза абстрактность, предельная расплывчатость критериев пролетарской морали, которые предоставляют поистине безграничный простор для выбора и использования любых средств.
ПРОБЛЕМА ИЗ НРАВСТВЕННОЙ, ТАКИМ ОБРАЗОМ, ТРАНСФОРМИРУЕТСЯ В ВОПРОС ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТИ. И теперь вся загвоздка состоит только в том, чтобы решить проблему выбора средств с точки зрения их наибольшей результативности.
К ПРИМЕРУ, КАКИЕ СРЕДСТВА ПОМОГАЮТ БЫСТРЕЕ СОКРУШИТЬ КЛАССОВОГО ВРАГА, КАКИЕ — МЕДЛЕННЕЕ, А КАКИЕ И ВОВСЕ НЕТ?
Строго говоря, концепция пролетарской классовой морали, всецело подчиненная политике, во внепартийном плане мало чем отличается от концепции нравственного нигилизма.
Ведь и первая, и вторая концепции во главу угла ставят голую целесообразность, с той только разницей, что в первом случае целесообразность сдабривается на словах моральной терминологией, как бы прикрывается (словно фиговым листком) или освящается ею. И только.
ПОДОБНАЯ ПОЗИЦИЯ, ОТОЖДЕСТВЛЯЮЩАЯ, ПО СУТИ ДЕЛА, НРАВСТВЕННОСТЬ И ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТЬ, БЫЛА ОЧЕНЬ УДОБНОЙ ПОЛИТИЧЕСКИМ ЛИДЕРАМ И ПАРТЭЛИТЕ.
ВЕДЬ ВСЕ, ЧТО БЫЛО ВЫГОДНО (ИЛИ СЧИТАЛОСЬ ТАКОВЫМ) ПАРТИИ И ГОСУДАРСТВУ ИЛИ ДАЖЕ ТОЛЬКО ВОЖДЯМ БОЛЬШЕВИКОВ, МОЖНО БЫЛО ОБЪЯВИТЬ НРАВСТВЕННЫМ.
Такая позиция позволяла идти на любые жертвы, платить любую цену за победу, употреблять любые самые бесчеловечные средства и методы.
Кроме того, при таком подходе сегодня можно превозносить то, что вчера еще гневно осуждалось, а завтра клеймить позором то, что сегодня хвалилось, — словом, любая практическая нужда вождя, правящей партии, государства возводилось в моральную добродетель.
Возникает резонный вопрос, зачем вождям большевизма вообще надо было вводить в партийный лексикон понятия пролетарской морали и партийной этики? Вполне можно было обойтись и без них.
Как нам представляется, по двум причинам.
ВО-ПЕРВЫХ, для камуфляжа своего явного макиавеллизма (т.е. для внешнего употребления), а, ВО-ВТОРЫХ, из внутрипартийных и внутриполитических соображений, чтобы успешнее бороться с бюрократизмом, служебными злоупотреблениями, с нравственными деформациями в партийных рядах, которые, как мы уже отмечали, стали ослаблять и дискредитировать большевистскую власть.
Именно поэтому в 1920 г. по решению IX партийной конференции была образована Контрольная комиссия — КК (впоследствии стала называться центральной — ЦКК), которая должна была стать, по определению большевистского вождя Г. Е. Зиновьева, “судом коммунистической чести“. (Девятая конференция РКП (б). Протоколы. М.: Политиздат, 1972. С. 153).
Соответствующие комиссии были созданы также в рамках губернских и областных партийных организаций. При этом контрольные комиссии были, образно выражаясь, “малой артиллерией“.
Наряду с ними стали применяться и “дальнобойные орудия“ — ОДНОРАЗОВЫЕ ВСЕОБЩИЕ ЧИСТКИ ПАРТИЙНЫХ РЯДОВ. Так, по решению Х съезда (1921) была проведена первая генеральная чистка партии, в ходе которой из партии было исключено около четверти ее состава — 24,1%.
Но чистка не могла решить проблему нравственного очищения партии уже хотя бы по одной той причине, что она вообще не имеет полного, а тем более одноразового решения. Лечение общественной болезни требовало и хирургии, и терапии.
Как раз терапию и призваны были осуществлять контрольные комиссии. Однако, когда начали работать контрольные комиссии, то обнаружился большой разнобой в их оценках и решениях. Одни и те же проступки оценивались по-разному, причем перепад оценок был настолько большой, что в одних случаях могли исключить человека из партии, а в иных за то же самое слегка пожурить или вовсе оправдать.
Поэтому возникла необходимость выработать ЕДИНЫЕ КРИТЕРИИ ОЦЕНОК. В 1924 году Н. К. Крупская, избранная в то время членом Президиума ЦКК, предложила вновь обсудить многократно поднимавшийся вопрос о том, ЧТО МОЖНО И ЧЕГО НЕЛЬЗЯ ДЕЛАТЬ БОЛЬШЕВИКУ, и дать соответствующие разъяснения региональным контрольным комиссиям.
Так вопросы партийной этики стали предметом непосредственной, содержательно насыщенной, хотя и непродолжительной, теоретической дискуссии. Ее началом стало обсуждение вопроса “О партэтике“ на II пленуме ЦКК в октябре 1924 года, завершившееся принятием документа “Указания Пленума ЦКК о подходе КК и отдельных членов партии к отрицательным явлениям в партии“.
Разъяснение, а отчасти уточнение моральных критериев поведения коммунистов, продолжавшееся еще несколько лет, составило содержание дискуссии о партийной этике, в которой приняли участие теоретики и партийные деятели.
Дискуссия проходила в основном в партийной среде — на пленумах КК, в комуниверситете им. Я. М. Свердлова, на партийных собраниях. Она носила открытый характер, ее материалы публиковались в периодической печати, отдельными брошюрами.
В качестве главного принципа партэтики (как и пролетарской морали) выдвигался все тот же принцип верности интересов пролетариата, партии, социализма и коммунизма. Так, Н. К. Крупская в статье “К вопросу о коммунистическом воспитании молодежи“ писала, что “В СВОЕЙ ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ КОММУНИСТ ДОЛЖЕН ВСЕГДА РУКОВОДСТВОВАТЬСЯ ИНТЕРЕСАМИ КОММУНИЗМА. — Сформулировав общий принцип, Н. К. Крупская дальше объясняет, что это конкретно означает.
— Это значит, что как бы, например, не хотелось остаться в привычной уютной домашней обстановке, раз для дела, для успеха коммунистического дела, надо бросить все и ехать в самое опасное место, коммунист это делает.
- Это значит, как бы трудна и ответственна ни была возлагаемая на коммуниста задача, раз это нужно, коммунист берется за нее и старается провести ее в меру своих сил и уменья, идет на фронт, на субботник, на изъятие ценностей и т.п.
- Это значит, что коммунист свои личные интересы всегда отодвигает на задний план, подчиняет их общим интересам.
- Это значит, что коммунист не проходит равнодушно мимо того, что кругом него делается, что он активно борется с тем, что вредит делу коммунизма, борется с тем, что вредит интересам трудящихся масс, а с другой стороны, отстаивает активно эти интересы, считает их своими.
Кого выбрасывали при чистке из партии: а) шкурников и примазавшихся, то есть тех, кто свои личные интересы ставит выше интересов коммунистического дела; б) тех, кто равнодушен к коммунизму, ничего не делает, чтобы помочь ему осуществиться, кто далеко стоит от массы и не стремится сблизиться с ней; в) кто не пользуется уважением и любовью массы; г) за грубое обращение, чванство, неискренность и пр.“. (Партийная этика. Указ. соч. С. 251).
Дальнейшая конкретизация норм партэтики в ходе дискуссии осуществлялась главным образом в русле характеристики основных направлений борьбы с теми отрицательными явлениями в партийной среде, с которыми чаще всего приходилось разбираться контрольным комиссиям и которые обычно именовали “болезнями“, “элементами разложения“.
Это были: 1) нарушения нормальных отношений между отдельными членами партии, 2) так называемое “онэпивание“, 3) “хозяйственное обрастание“ и допущение излишеств, 4) разлад в семейных отношениях, 5) половая распущенность, 6) примиренческое отношение к религии.
Каждая из перечисленных “болезней“ имела свою особую симптоматику, выявлению которой участники дискуссии придавали важное значение. Так, к примеру, под ненормальными отношениями между членами партии имелись в виду такие явления, как нетоварищеские отношения между коммунистами (угодничество снизу и высокомерие сверху); случаи подсиживания, склок, беспринципного сведения счетов путем доносов; расслоение в партийных организациях по профессиональным интересам, в частности, обособление партийных работников от хозяйственников. Такое конкретное, узнаваемое изображение пороков являлось необходимой предпосылкой серьезной борьбы с ними. Общая нормативная установка состояла в том, чтобы жизнь коммуниста обычаями и нравами “не слишком отличалась от жизни того класса, который он представляет“. (Там же. С. 12-13).
Мотивом к тому были не апология аскетизма, а ориентация на нераздельное единство партии с революционными рабочими, неприятие индивидуалистических, мещанских тенденций.
Так, в “Указаниях Пленума ЦКК“ подчеркивалось: “... мы не должны требовать, чтобы члены партии жили в нищенской обстановке. Мы должны предъявить только одно требование, чтобы товарищи жили по средствам, чтобы товарищи не использовали своего положения и не создавали себе исключительных удобств за счет государства“. (Там же. См. 232-233).
И дальше, в развитие данного положения: “Партия ... считается с уровнем благосостояния ... масс и стремится к тому, чтобы не создавать имущественного разрыва между отдельными частями, отдельными слоями партии, так как такой разрыв имеет тенденцию к углублению, к созданию различных социальных группировок в единой партии“. (Там же. С. 234).
Очевидно, что среди перечисленных “элементов разложения“, с которыми начала борьбу руководство РКП(б), имеются такие, с которыми ВЕДУТ БОРЬБУ ЛИДЕРЫ ЛЮБОЙ ПРАВЯЩЕЙ ПАРТИИ В ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ СТРАНЕ — злоупотребление служебным положением, проявления бюрократизма etc. со стороны ее членов, занимающих те или иные государственные должности.
Кроме того, любая легальная массовая партия заинтересована в том, чтобы между ее членов не были установлены “ненормальные отношения“ — угодничество снизу и высокомерие сверху, склоки, интриги и т.д.
Вместе с тем большевистская партэтика предъявляла к членам партии требования, которые предъявляли своим членам только левые партии конца XIX - первой половины XX вв., прежде всего в индустриально неразвитых странах и, естественно, которые не были присущи правым.
Среди них — ПРЕДАННОСТЬ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ИДЕИ И АКТИВНОСТЬ ПРИ ВОПЛОЩЕНИИ ЕЕ В ЖИЗНЬ, ПОДЧИНЕНИЕ ЛИЧНЫХ ИНТЕРЕСОВ ОБЩЕСТВЕННЫМ, СКРОМНЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ.
Не касаясь всех уроков дискуссии о партэтике, необходимо отметить три ее момента.
Прежде всего обратим внимание на ОПРЕДЕЛЕННОЕ РАЗЛИЧИЕ ТРАКТОВОК БОЛЬШЕВИКАМИ ПРОЛЕТАРСКОЙ МОРАЛИ И ПАРТИЙНОЙ ЭТИКИ: если первая предельно абстрактна, не предписывает и не запрещает конкретных действий, ибо всецело подчинена политике, отождествляется с политической целесообразностью и вследствие этого может “нравственно“ санкционировать, оправдать любое решение и действие руководства партии и государства, то вторая, относительно конкретна, ПРЕДПОЛАГАЕТ ОПРЕДЕЛЕННЫЙ НАБОР (ПУСТЬ И ОТКРЫТЫЙ, И НЕ ЗАВЕРШЕННЫЙ) ЖЕЛАТЕЛЬНЫХ, ПОЛЕЗНЫХ И НЕЖЕЛАТЕЛЬНЫХ, ВРЕДНЫХ НОРМ ПОВЕДЕНИЯ И ПОСТУПКОВ.
Правда, и эти конкретные нормы, поступки рассматривались сквозь призму интересов партии, революции и коммунизма, что, в конечном счете, вело к тому, что один и тот же поступок мог оцениваться противоположным образом, в зависимости от ситуации и мнения лидеров.
Так, то, что вчера, например, считалось недопустимым угодничеством, подхалимством рядового члена партии перед партийным функционером, сегодня уже оценивается как правомерное уважительное отношение, доходящее до культа, партийца к заслуженному авторитету вождя.
Примеров такого рода, когда нравственно черное (зло) превращалось у большевиков (исходя из политического целесообразности) в белое (добро) можно привести огромное множество.
Так, если Данте Алигьери в “Божественной комедии“ поместил предателей всякого рода, в том числе предателей родных, друзей, благодетелей в последнем, девятом круге ада, считая их хуже тиранов, убийц, разбойников, то большевизм всячески поощрял доносительство, в том числе и на своих родственников, друзей, полагая, что публичное отречение детей от репрессированных родителей является достойным поступком.
Заметим, что в жизни, конечно, человеку приходится делать порой и такое, что находится в конфликте с моральными нормами и моральным чувством. Однако ничто, никакая практическая целесообразность не может это оправдать, превратить нравственное зло в добро. Добро обменивается только на добро.
В связи с этим и в свете дискуссии о партэтике следует затронуть непростой ВОПРОС ОБ АСКЕТИЗМЕ, жертвенности борцов за революцию, социализм и коммунизм. Хотя участники дискуссии в целом выступали против абстрактного морального ригоризма (происходит от лат. rigor — твердость, строгость, т.е. суровое, непреклонное соблюдение каких-либо принципов), аскетизма, тем не менее идеал жертвенности оставался им очень близок и дорог.
Это выразилось и в самой изначальной попытке, к счастью, неосуществившейся, составить жесткий моральный кодекс коммуниста; и в прямых призывах вернуться, как писал Д.З. Мануильский в статье “Мысли вскользь о революции и чадящем быте“, “к старой “подпольной“ морали, к той морали, которая приучила старых подпольщиков жертвовать личной жизнью, интересами семьи во имя интересов рабочего класса, быть спартанцев во всем, уделять очень мало внимания сексуальным мудрствованиям, учиться, читать, работать“. (Там же. С. 362).
Конечно, аскетичные люди сами по себе, как правило, вызывают уважение. Предельная скромность личных притязаний, самоотречение всегда считались свидетельством чистоты нравственных помыслов. И вообще, в индивидуальном плане мораль всегда связана с самоограничениями. Как индивидуальный выбор аскетизм вполне приемлем.
НО ЕСЛИ АСКЕТИЧЕСКИЕ МОРАЛЬНЫЕ УСТАНОВКИ ВОЗВОДЯТСЯ В РАНГ ОБЩЕЗНАЧИМЫХ, ЭТАЛОННЫХ, СТАНОВЯТСЯ ОСНОВОЙ ГОСУДАРСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, НАВЯЗЫВАЮТСЯ ЛЮДЯМ, ТО ОНИ ЧАСТО ОБОРАЧИВАЮТСЯ ЗЛОВЕЩЕЙ СИЛОЙ. Тогда государство начинает предъявлять гражданам чрезмерные, невыполнимо суровые требования. А если эти требования не выполняются, пускается в ход репрессивный механизм.
“Моральная“ аргументация террора, как правило, приводит к его усилению. Так, массовые репрессии и порой беззакония (по меркам даже большевиков) первых десятилетий коммунистического режима были связаны (и в широком идеологическом плане, и как психологическая мотивация поведения) с аскетическими жизненными установками или, точнее, с значительной идеологической фальшью, наложенной на некоторые особенности массовой психологии, прежде всего социальных низов, замешанной на нравственном аскетизме.
Лицемерие и обман, содержащиеся в идеале жертвенности, аскетической суровости, заключаются в том, что его пропагандисты ОЧЕНЬ ЧАСТО ТРЕБУЮТ ЖЕРТВЕННОСТИ ОТ ДРУГИХ, НО ДЕЛАЮТ ИСКЛЮЧЕНИЕ ДЛЯ СЕБЯ.
Некоторые из участников дискуссии о партэтике сами, к огорчению, не всегда являли пример той бескомпромиссной нравственной позиции, которую они теоретически обосновывали, ПРЕВРАТИЛИСЬ СО ВРЕМЕНЕМ В САМЫХ НАСТОЯЩИХ ВЕЛЬМОЖ, ПАРТИЙНУЮ КАСТУ.
И наконец, ТРЕТИЙ МОМЕНТ касается форм борьбы большевиков за чистоту партийных нравов. Участники дискуссии, как правило, полагали, что это достигается путем прямого контроля партийной организации за поведением коммунистов, а также путем систематических чисток.
Такое убеждение оказалось весьма устойчивым. С течением времени оно переросло в распространенное предубеждение. Не приходится спорить — эти меры важны, но только они проблему все-таки так и не решили ни внутри ВКП(б), ни КПСС.
Непосредственная, прямая нравственно-очистительная работа не может быть ни единственным, ни основным направлением борьбы за моральное оздоровление любой массовой партии. Это именно тот случай, когда прямой путь не является самым коротким.
Основное, решающее, исторически продуктивное направление противостояния разъедающим партию нравственным недугам — это ДЕМОКРАТИЗАЦИЯ.
ВО-ПЕРВЫХ, демократизация самой партии под углом зрения борьбы ПРОТИВ ВСЕВЛАСТИЯ ПАРТОКРАТИИ, самого аппаратного стиля партийной работы, РАЗВЕРТЫВАНИЯ ВНУТРИПАРТИЙНОЙ ДЕМОКРАТИИ.
ВО-ВТОРЫХ, установление, расширение и углубление ЛИБЕРАЛЬНОЙ, ПЛЮРАЛИСТИЧЕСКОЙ ДЕМОКРАТИИ, УКРЕПЛЕНИЕ ПРАВОВОГО ГОСУДАРСТВА, СОБЛЮДЕНИЯ ОСНОВНЫХ ПРАВ И СВОБОД ГРАЖДАНИНА И ЧЕЛОВЕКА.
Понятно, что второго обстоятельства не было и в принципе не могло быть при большевистском тоталитарно-демократическом и авторитарном режиме.
Что же касается первого обстоятельства, то попытки некоторых большевиков (представителей так называемой “РАБОЧЕЙ ОППОЗИЦИИ“ и “ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО ЦЕНТРАЛИЗМА“) установить в ПЕРВЫЕ ГОДЫ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ ВНУТРИ РКП(Б) И ВКП(Б) ВНУТРИПАРТИЙНУЮ ДЕМОКРАТИЮ, НЕ УВЕНЧАЛИСЬ УСПЕХОМ.
Да и не могли — на основе большевистской политической доктрины.
Наше утверждение о том, что существует определенное различие между пролетарской моралью и партийной этикой не должно вводить в заблуждение: между рассматриваемыми нравственными понятиями большевиков еще в большей мере, чем различие, наличествует сходство, причем по главному принципу, которое, в конечном счете, нивелирует указанное различие — ПРИНЦИП ПРЕДАННОСТИ ИНТЕРЕСАМ ПАРТИИ, РЕВОЛЮЦИИ, КОММУНИЗМУ.
Тем более, что нормы партийной этики со временем должны были распространиться и на остальное народонаселение. “Этика, — пояснял упомянутый уже А.А. Сольц в докладе на собрании ячейки ЦКК и НКРКИ “О партийной этике“, — это “ВОДВОРЕНИЕ НОВЫХ ВЗГЛЯДОВ НА ТО, КАК СЕБЯ ДОЛЖЕН ВЕСТИ ЧЕЛОВЕК, НЕ ТОЛЬКО ЧЛЕН ПАРТИИ, НО ВСЯКИЙ ЧЛЕН ОБЩЕСТВА“. (Там же. С. 259).
7. РЕЗЮМЕ: ПЕЧАЛЬНЫЕ ИТОГИ ВОПЛОЩЕНИЯ В ЖИЗНЬ “КЛАССОВОЙ“ МОРАЛИ
Как показал 74-летний период бытия реального “коммунизма”, абсолютизация политических утопических целей, без учета нравственных ориентиров, ведет к тому, что целеустремленность, сила воли, твердость характера, решительность могут стать основой нравственной деформации личности политика.
Л.Д. Троцкий, к примеру, относил к подлинным революционерам тех, у кого нет внутренних препятствий, а есть только внешние.
Куда заводит свобода( в большинстве случаев) от морали — большевики показали, узурпировав государственную власть, развязав на пару с контрреволюционерами гражданскую войну, организовав – вынужденно - лагеря для ЗК и широко используя институт заложничества (в годы Гражданской войны, наряду с белыми), осуществляя массовый красный террор, наряду с массовым белым террором, насильственную( в большинстве случаев) и вынужденную, крайне необходимую для форсированной индустриализации сплошную коллективизацию etc.
При коммунистическом режиме в бывшем СССР мораль оказалась подчиненной на официальном уровне политике и под воздействием тоталитарно-демократической и авторитарной власти деформировалась, становясь односторонней.
Так, к примеру, с подачи коммунистических властей, повторим еще раз, считалось гражданской добродетелью и соответственно поощрялось доносительство на родных, друзей, близких, соседей, одним словом, на всех тех, невзирая на родство, кто придерживается иной, чем официальная, точки зрения, не говоря уже о тех, кто критикует власть и общественный строй.
Или — принуждали детей, других родственников так называемых “врагов народа“ отказываться от них.
Или — власти разжигали ненависть, иные кровожадные чувства (главным образом до начала 50-х г.) к классовым врагам, инакомыслящим etc.
Подчинение норм морали политике — результат особой ветви нравственно-политического развития, ХАРАКТЕРНЫЙ ДЛЯ ЗАПАЗДЫВАЮЩЕЙ МОДЕРНИЗАЦИИ.
ЧЕМ БОЛЬШЕ В ГОСПОДСТВУЮЩЕЙ МОРАЛИ ПРЕДПОСЫЛОК ДЛЯ ЭГАЛИТАРИЗМА, ЭТАТИЗМА, тем легче устанавливается ЕДИНАЯ НРАВСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА, ОСНОВАННАЯ НА КУЛЬТЕ ОДНОЙ, ЯКОБЫ НАЙДЕННОЙ НАУЧНОЙ ИСТИНЫ, которая будто бы интегрирует все общественные процессы, подчиняет политику и мораль идеологии и воле самозваных носителей и интерпретаторов некоего единственно верного и всепобеждающего учения.
ПОЛИТИЗАЦИЯ МОРАЛИ В СССР СОДЕЙСТВОВАЛА ГЕРОИЗМУ, ЭНТУЗИАЗМУ, СПЛОЧЕННОСТИ, САМООТВЕРЖЕННОСТИ ЧАСТИ ОБЩЕСТВА, ОСОБЕННО МОЛОДОГО ПОКОЛЕНИЯ, СОДЕЙСТВОВАЛА ФОРМИРОВАНИЮ КОЛЛЕКТИВИСТСКОЙ ПСИХОЛОГИИ.
В то же время она сосредоточила массовую энергию главным образом не на человеке, его внутреннем мире и мотивах, А НА ВНЕШНИХ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА ЦЕЛЯХ (по-другому, ради справедливости, подчеркнём, в революционную эпоху, и быть не могло), способствовала раздвоению личности, волей-неволей в значительном количестве случаев насаждала лицемерие, ложь, терпимость ко лжи, конформизм, безразличие и даже жестокость к тем, чьи интересы не вписываются в политическую цель.
Коммунистическая идеология в Молдове в составе СССР существенно изменила, прежде всего в городе, общий ряд нравственных норм; большая их часть, особенно регулирующая отношения человека с обществом, деформировалась, была подчинена целям воплощения в жизнь коммунистической утопии, строительства далекого коммунизма у нас в стране и во всем мире.
На практике это привело к поражению “общечеловечности”, сострадательности, автономии человека, атрофии внимания к человеку как отдельной личности как основы общественных отношений.
Попытки заменить “общечеловеческую”, христианскую мораль политикой, нравственные авторитеты политическими частично удались. Индивидуальность человека сводилась на нет единой для всех коммунистической идеологией, борьбой с постоянными внешними и внутренними врагами (которые действительно были: внешние на протяжении всего существования СССР, внутренние массово наличествовали вплоть до 50-60-х гг.), психологией осажденной крепости (до 1945 г. СССР и был осаждённой крепостью), враждебностью ко всему “несоциалистическому“, всеобщим обожанием и восторгом перед В.И. Лениным и И.В. Сталиным.
Под предлогом борьбы за чистоту идеологии искоренялось все, что несло первенство “общечеловеческого” над классовым (по-другому и быть не могло). Нравственная ценность человека, как основы образа жизни, оказалась затоптанной.
Зато утверждалось, что трудовой коллектив — основная ячейка в обществе. Это означало, что его власть распространяется в подавляющем большинстве случаев и на личные, семейные отношения. Нравственно было вторгаться в личную жизнь, семейно-брачные отношения, публично их разбирать, указывать, что можно читать, смотреть и слушать. И т.д.
Некоторые исследователи в вопросе о соотношении политики и морали проводят параллели между большевизмом и нацизмом. Они указывают, что если большевизм изначально отрицал христианско-моральное начало в политике, подчинив ее всецело классовой, пролетарской морали, то идеологи фашизма и нацизма добились того же результата, поставив во главу угла своей идеологии “национальную мораль“, противопоставленную как классовой, так и общечеловеческой нравственности.
Как подчеркивал один из идеологов германского нацизма А. Розенберг, идея национальной морали стоит выше любви к ближнему. Именно данный постулат послужил в качестве одного из краеугольных камней нацистской политической идеологии, которая возвела профессионализм в массовом уничтожении людей низших рас в ранг высшей добродетели.
В связи с этим подчеркнём, что МЫ НЕ СТАВИМ ЗНАК РАВЕНСТВА МЕЖДУ БОЛЬШЕВИЗМОМ И НАЦИЗМОМ КАК ПРАКТИКАМИ. ДА И В ТЕОРИИ У НИХ БОЛЬШЕ РАЗЛИЧИЙ, ЧЕМ СХОЖИХ ЧЕРТ.
Кроме того, и это крайне важно подчеркнуть, повторим еще раз - по мере успехов в советском социалистическом строительстве (как его понимали вожди большевизма) и уменьшения угроз для страны извне (после Второй Мировой войны) подход руководителей Советского Союза в вопросе о соотношении политики и морали при принятии тех или иных государственных решений ВИДОИЗМЕНИЛСЯ, в расчёт всё больше стал приниматься и моральный (согласно христианским заповедям) фактор.
Наконец,ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРАГМАТИЗМ, ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТЬ СОЧЕТАЛИСЬ С РАСШИРЯЮЩИМСЯ СОЦИАЛЬНЫМ ГУМАНИЗМОМ большевистской власти – ликвидацией неграмотности, установлением системы бесплатного образования, бесплатного здравоохранения, подъемом общекультурного уровня народных масс, расширяющейся системой социального страхования и т.д.…
Большевизм и макиавеллизм близнецы-братья?!
© Copyright: Эдуард Волков, 2019
Свидетельство о публикации №219111201689
Свидетельство о публикации №219111201689
Рецензии
А здесь вы пишете:
"Как показал 74-летний период бытия реального “коммунизма”, абсолютизация политических утопических целей, без учета нравственных ориентиров, ведет к тому, что целеустремленность, сила воли, твердость характера, решительность могут стать основой нравственной деформации личности политика."
Кого именно, уж не Путина ли?
Аникеев Александр Борисович 24.12.2019 17:33 • Заявить о нарушении
"Как показал 74-летний период бытия реального “коммунизма”, абсолютизация политических утопических целей, без учета нравственных ориентиров, ведет к тому, что целеустремленность, сила воли, твердость характера, решительность могут стать основой нравственной деформации личности политика."
Кого именно, уж не Путина ли?
Аникеев Александр Борисович 24.12.2019 17:33 • Заявить о нарушении