Солидол

Ю. Хоровский

С О Л И Д О Л


     Мальчик Соломон Бочарник, хоть и был по своему рождению записан евреем, но обрезан не был. Мамаша его – болгарка из близкого болгарского села Твардица. Она была взята в богатую еврейскую семью служанкой, или как тогда говорили – домработницей. Девушка не сильно, прямо сказать, развитого ума, она школу окончила с трудом. Чтобы не портить жизнь  ей и её мамаше, учительнице химии местной школы, учителя договорились в районо, что выпускные экзамены ей зачтут формально, выставят все тройки. О дальнейшей учёбе речь не могла идти, на работу устроить её не смогли, и тут кто-то сказал, что в райцентре ищут служанку. Кто ищет? Да вы знаете, Аркаша, он заведующий обувного отдела в универмаге. Хороший дом, придёт на всё готовое, и ещё неплохие деньги приплачивают… Глупо не воспользоваться, ничего лучше не будет. Что надо делать? В основном огородно-садовые работы: прополоть, полить, собрать урожай. Засолка, закатка. Уборка по дому. Справится! Привычная домашняя работа. Жить? Во дворе благоустроенная времянка с печкой. Хозяева жили целый год, пока строился дом.  Марусю не спросили – папаша отвёз, обо всём сговорился, взял денежки за полгода и уехал домой.
Маруся скоро прижилась. Стала своей и незаменимой в хозяйстве, и всё у неё получалось хорошо и споро. Папаша её приехал через полгода – дочка довольна, домой – со слезой  –отказывается ехать повидаться с мамашей, братьями. Взял денежку и, довольный, уехал. А через полтора года Маруся родила мальчика. Хозяин Аркадий Мироныч и не отказывался, что его ребёнок.  Другого мужчины  не могло быть, Маруся со двора не выходит. Её и в магазин не пошлёшь, боится. Изредка за ворота выглянет, увидит – идёт кто-то по улице, особенно если  мужчина, и бегом обратно… и в огород. Или в свою времянку, которую обжила и содержала в чистоте и порядке. Жена Аркадия Фира Марковна, когда приехал Марусин папаша забирать дочку с внуком, устроила скандал, – не отдам, наш ребёнок. Вам-то он зачем? Запишем на Аркадия, евреем. Нет, обрезания не будет, по матери он не иудейской веры, не положено. И Маруся  отказалась ехать… опять со слезой. Папаша её остался доволен, что не пришлось везти её с ребёнком в Твардицу, на потеху и осуждение соседям. Может, и не узнает никто… И удовлетворился обещанием, что его внук не будет обрезан. Вытребовал дополнительных денег и уехал со спокойной душой. 
     Вот так…
     Мальчика назвали царским именем – Соломон. В следующий раз он увидел дедушку только через год, а бабушку так никогда и не увидел – она болела и долго не прожила. Не очень-то она и желала его увидеть, евреёнка, а перед смертью пожелала, но не успела. Дядья, Марусины братья, слышать не хотели о нём, да и Марусю знать не желали. А вот две дочки Аркадия его признали, считали за своего, и был он, малыш, их живой игрушкой. Они-то уже в школу пошли, и он им был вместо заброшенных надоевших кукол. Возили его в тачке из сада в огород и обратно, укладывали спать в шалаше, самодельно выстроенном ими в тёмном углу сада, мыли под краном в огороде, если вдруг обкакается. Кормили в четыре руки уворованными у Фиры Марковны пирожками и коржиками, а то и куриной ножкой из замы. Соломон всё съедал и готов был съесть и налепленные ими из глины и песка вареники… Рос он крупным мальчиком, но белокожим и рыхлым телом – в мать. Маруся по-крестьянски крепкая, широкотелая, к двадцати годам заросла мясом и кое-где пошла складками и морщинами. Быстро стала стареть и… глупеть. Аркадий Мироныч потерял к ней всякий интерес и перестал забегать к ней во времянку. Был слушок, что у него в магазине появилась пассия из парфюмерного отдела… Этот слушок дошёл и до Фиры Марковны… на базаре много чего можно услышать... но она, учинив ему скандал, перестала об этом думать – некогда, да и что она может сделать с этим старым петухом. Кастрировать? У неё большое хозяйство и столько хлопот, что не хватает дня, чтобы всё переделать, а ночью она может только спать, а не выяснять отношения с Аркашей и терпеть его притязания… Главная её забота и радость, конечно, дети… все трое… она не отделяет мальчишку от своих. Они здоровы, сыты, и ей этой радости хватает. Ох-ох-ох, господи боже мой, сколько белья надо перестирать, а главное, перегладить.  Этой корове нельзя доверить глажку, она так гладит рубашки или наволочки, что у неё все пуговицы поплавлены утюгом. Сейчас разве пуговицы? Пластмассовая штамповка, а не пуговицы. Где сейчас увидишь перламутровую – вечную – пуговицу? А корова пусть занимается стиркой, садом и огородом. Это удивительно, она так перекопает грядку, что у неё ни травинки сорняков не остаётся. Что бы я делала без неё? Без этой коровы. С этой коровой мне просто повезло, дай ей бог здоровья… Просто счастье, что она не собирается замуж. Моего Аркаши ей хватило на всю оставшуюся жизнь?
     Так оно и есть. Она, эта корова, не очень поняла пять лет назад, что от неё хочет хозяин, когда он пришёл к ней поздно вечером, и она уже лежала в постели и, можно сказать, что уже спала. Хотела встать и включить свет, но он велел ей лежать, и полез к ней под одеяло рукой, и стал трепать грудь и живот… Ей стало страшно и стыдно, но она не могла же перечить хозяину. Что он с ней делал в тот раз, она не понимала и не помнила… так была напугана.  И в другие разы ей было опять стыдно и страшно… это было много раз, но когда она забеременела, это кончилось, и она постепенно успокоилась, перестала бояться… А потом родила Соломончика… Мончика, как зовут его в семье… хозяйка и хозяйские девчонки. А вот хозяин никак его не зовёт, и не обращает на него никакого внимания, как будто он кошка или собака. А Соломончик его боится, когда видит, прячется. И Марусе тоже каждый раз хочется спрятаться, когда она видит хозяина, но, конечно, она никуда не прячется, она же не ребёнок…
     Соломон растёт странным образом, телом в свои пять лет уже как семилетний, а умом трёхлетка. И говорит плохо, и соображает медленно.  Если бы не девчонки, то совсем отстал бы в развитии. Мамке  его развитие неважно и неинтересно, она сама головой слаба, а девчонки  его тормошат, гоняют по хозяйству с разными поручениями по саду-огороду, игры затевают, вот он хоть что-то и осваивает. Весь его мир это двор, сад и огород, редко-редко  бывает он в городе  да на базаре с Фирой Марковной, пару раз на стадионе с Аркадием Миронычем и девчонками, когда бывает воскресная хора, и весь город собирается на ярмарку невест,  да на какой-нибудь местный футбол. А так всё во дворе. Мальчишка он добрый и глупый, сладкое любит, но попросишь у него конфету или коржик, отдаст, не задумавшись, раз просят, значит, так надо. От еды никогда не отказывается, хоть и поел недавно, но если не предложат, то и не будет есть, не догадается попросить, будет ходить голодным. Короче говоря, с головой плохо, как у мамаши. Фира Марковна жалуется мужу на  мальчика.
     – Плохо ты постарался, Аркаша, сплоховал, в спешке пацанчика  сделал. В темноте. Я его воды попросила принести, так он в ладошке принёс. Не догадался, что возле ведра кружка стоит. Был бы покрепче, принёс бы в ведре.
     Он давно уже не реагирует на подобные шпильки жены.
     – Похоже, пацанёнок крепенький растёт не по годам,  а сила есть – ума не надо. Лопату освоит и достаточно. Всегда есть работа землю копать.  Пристроится…
     Но ошибся Аркадий Мироныч,  выросшему Соломону не пришлось копать землю, его силушка для другого пригодилась, но… об этом после.
     В школе хоть и старался Соломон, потому что велено ему было Аркадием Миронычем стараться, но по слабости и неповоротливости ума больше чем на тройку не тянул, так же как  и мамаша его в былые времена. На счастье в те годы школьные экзамены отменили, и только в конце седьмого класса первый экзамен пришлось ему сдавать. Сдал на тройку по милости экзаменаторов. И определил его Аркадий Мироныч в ремесленное училище учиться на слесаря-сантехника,  посчитав, что это и есть для него наилучшая профессия. И опять ошибся. 
     Успехов в учёбе у Соломона никак не было, но зато ухватился за него профтехучилищный физрук и уже из рук не выпускал, – как же такую силушку и не использовать. Попробовал на борьбу его определить, но не пошло, опять ума на освоение борцовских приёмов не хватило, а тогда уж осталось одно: тяжёлая атлетика, а точнее – сельский гиревой спорт. Чего проще? Ну, тут уж Соломон себя нашёл, что называется,  вписался в коллектив гиревиков, хотя и был самым младшим. Пацана полюбили за простоту и доброту, опекали его опытные силачи, учили тонкостям и хитростям гиревого спорта, и на первых же районных соревнованиях парень взял третье призовое место.  Так дальнейшая судьба его и определилась. Сантехником ему уже не удалось поработать, потому что к окончанию профтехучилища республика обрела независимость, а с независимостью и  такой желанный капитализм.
     А капитализм на первых порах оказался диким и необузданным.

     * * *
     Дядька Аким, самый пожилой в секции гиревик, можно сказать, тренер, таскавший железо ещё в буржуазной Румынии, и даже ездивший перед самой войной на турнир гиревиков в Париж, жалел Соломона за слабый ум, опекал его, как мог, и был ему за старшего брата.  Он и пристроил его постовым милиционером в городскую полицию, (дочка его была замужем за начальником полиции). Как раз советскую милицию ликвидировали, а из полиции многие гордые менты ушли, не желая быть полицаями. На вакансии брали случайных людей, взяли и Соломона за его спортивные достижения. Но долго он не продержался, толку от него было мало. Майор Танасоглу, начальник полиции, нехотя взял его на службу по просьбе дядьки Акима, а потом с большой охотой его погнал.
     – Соломон, мать твою, – орал на него майор, – ты почему Зинку отпустил? Она воровка и её на воровстве поймали. Верное дело! Тебе приказали её  в отдел привести, а ты?..
     – Так она сказала, что больше не будет… побожилась! Сказала… некому будет собачку на цепи покормить, водички налить…  помрёт…
     – Такой туфтой можно только такого дурака, как ты, разжалобить. И они это знают и пользуются. Я тебе говорил – ещё раз, и я тебя уволю? Всё! Увольняю! Пошёл вон!
     И вдогонку прорычал в сердцах: к-рре-тин.
     Но Соломонова силушка  не могла пропасть даром, его тут же подобрал местный авторитет Лещ, сколачивающий себе команду боевиков. Тот же дядька Аким со всей почти секцией гиревиков пошёл к нему на службу, и рекомендовал уволенного из полиции Соломона.
     – Парень силён, но туповат, –  говорил он Лещу. – Но ежели дать ему чёткий и ясный приказ,  то он думать не будет, исполнит, что приказано.
     – Мне такие нужны, думать я за них буду. Веди его, я на него посмотрю. А то, что он полицай, а хоть и уволенный, это хорошо. Мне нужен человечек, знающий полицию изнутри.
     Как Соломон стал в команде Солидолом, так никто и не понял. То ли из-за его солидной фигуры  и медлительности ума, то ли из-за вечно лоснящейся от пота физиономии, стали его окликать Солидолом, и кличка прикипела к нему. Через год Лещ одел свою команду в дешёвые чёрные костюмы, чтобы в городе узнавали его людей по этой униформе, и Солидол ещё больше стал соответствовать кличке. Он был крупнее и солиднее всех в команде, и само собой вышло так, что Лещ назначил его бригадиром и дал ему некоторые полномочия управлять силой кулака своенравными и мало дисциплинированными боевиками. Но Солидолу и не нужно было пользоваться своим могучим кулаком, – он этого и не любил, – а достаточно было угрюмого пустого взгляда и широкой груди, распирающей чёрный пиджак, чтобы не хотелось перечить ему. Он теперь поселился в бывшем пионерлагере, теперешней базе Леща, перестал интересоваться своей семьёй, не приходило в голову ему хоть изредка посещать свою мать. Он не знал и не  понимал, что такое родственная любовь. Теперь у него была другая «семья», в которой он был значимым членом. К тому же семья Бочарников собралась уезжать в Америку,  а быстро состарившуюся и ещё больше поглупевшую Марусю сдали в дом престарелых, хотя ей ещё не было сорока.
     Власть была слаба и безденежна, обещанной богатой европейской житухи пока не случилось, поднялись злые, умные и хитрые люди, желающие быстро разбогатеть, и потому хитроумный и злой «авторитет» Лещ потихоньку стал прибирать город к рукам. Обложил несколько магазинов податями, отжал у мелких предпринимателей маслобойню, винодельню, и положил глаз на «Автосервис». Но споткнулся на самом жирном городском заведении – на базаре. Там он получил  ощутимый тычок, потеряв даже двух человек из своей команды. Временно отступил, договорившись с богатым мясником Мироном,  строящим на базаре мясной магазин и колбасный цех, о разделе влияния.
     И потому был страшно зол на своих безмозглых гиревиков.
     – Тупые колхозные кретины, – говорил Лещ тихим голосом, обещавшим много неприятностей.  Перед ним стояла его понурая команда, потерявшая  двоих крепких пацанов. Один умер от раны в больнице, а другой исчез безвозвратно неизвестно куда. Это – первые потери, ударившие больно по их жестяным душам.
     – Вас сделали, – продолжал Лещ, – как юных пионЭров.
     – Кто ж знал, что они засаду устроят…
     – Ты говорил, что мы их порвём, как солдат целку. Ещё раз услышу про солдата – наряд вне очереди. Так кто кому целку порвал? Тебя спрашиваю! Хомяк!
     – Кто ж знал, что они стрелять начнут, никогда ж не стреляли…
     – А вы на утренний концерт в детский сад шли? Не знали, что Мирон бывших ментов нанял?!
     – Знаю я этих ментов, алкашня, по базару побираются.
     – Вот они вам и показали, что бывших ментов не бывает. А советский мент, даже если алкашня, он всё равно ментом остаётся до конца дней своих.
     Команда молчала, не решаясь перечить Лещу. Рядом с ним, как всегда, две девицы, привезённые когда-то из Одессы на воскресный пикник, но оставшиеся надолго в его наложницах из-за отобранных паспортов. Они обе равнодушны и безучастны, не имеют права голоса, и годны только для постели, украшения мужских вечеринок и развлечения гостей. Команда смотрит на них косо, считает, что неправильно при девках говорить о серьёзном.
     – Только Солидол предупреждал об осторожности, чтобы не лезли пыром, огляделись поначалу. Я приказал с утра разведку отправить, присмотреться.  Отправили?!
     Солидол поднял свой толстый, как варёная сарделька, палец, прося внимания и минуту на уплотнение мысли.
     – Я Петруху отвёз  с утра… оставил наблюдать… когда Мирон приедет, глаз не спускать.
     – Это хорошо, Солидол. – Лещ терпеливо ждёт, пока Солидол собирается с мыслями. Торопить его бесполезно, ещё хуже будет. – И куда же наш Петруха делся?
     – Я говорил с Мироном… Пригрозил, что ты сильно его накажешь… если он Петруху не вернёт… Он говорит, что не видел его.
     – И куда же наш Петруха мог подеваться? Что я папаше его скажу?
     – Зина… Рыбу продаёт… Видела, как Петруха за Мироном зашёл в магазин… и не выходил… Там он… Подозреваю, Петруха захотел втихаря с Мирона бабла скосить… Зачем за Мироном пошёл без приказа? Только за этим…
     – Если это так, то вам, идиоты, наука. Кому ещё такое в голову приходило?! Есть такие?! Предупреждаю! Каждый понесёт суровую ответственность за самодеятельность! Суровую ответственность! Все поняли?!
     У Леща команда молодая, дисциплина и круговая порука пока не пустили глубокие корни в умах этих сельских простоватых парней,  потери в команде первые, и только-только стало проникать в их сознание понимание опасности и риска их жизни. До сего дня легко и куражливо делали они дело – легко снимали с людишек шальные бабки и легко их тратили, радуясь простоте и лёгкости жизни. И вот на тебе!  Мало того, что терпила отказался платить, так он ещё и пулять начал, ни с того, ни с сего. Нет, ты смотри! Оказал сопротивление!  Кастет умер в больнице от пули в спину, а молодой Петруха – у него ещё даже погоняла не было –исчез с концами. Он что же, не мог снять с терпилы немного бабла для себя? На пиво с девкой! Оказывается  – не мог, не было приказа. Это что же, мы не можем теперь свободно радоваться жизни? Из-за каких-то двух базарных алкашей, бывших потерянных ментов. И теперь – из-за них – Лещ грозит суровой ответственностью. Почти у каждого из нас теперь есть волына, мы что же, не можем устроить засаду, как они нам, и пошмалять их… к ядрёной фене?
     – Пошмалять ментов и делу конец!
     – Хомяк! Пойдёшь завтра и пошмаляешь!
     – А чего я? Все пойдём.
     – Мне всех бойцов потерять или тебя одного?  Там, вы должны понимать, боевые менты, а не алкашня. А вы салаги необученные. С завтрашнего дня запрещаю пьянство, каждое утро пробежка вокруг лагеря, за нарушение дисциплины – три круга и три наряда с метлой. Пока Солидол отвечает за порядок, а я вам подыщу сержанта для военной подготовки. Разойдись!
     Пацаны разошлись недовольные. Насчёт пьянства это куда ни шло, оно и правда, что слишком… надо бы, конечно, поумерить пьянство… А вот бегать вокруг лагеря мы не подписывались. Мы что, детская спортсекция? Легкоатлеты? Может ещё Солидол по утрам заставит делать физзарядку?! Хотим посмотреть, как Солидол будет петь: «раз, два, три, четыре, руки выше, ноги шире…». Опять же «салаги необученные»! С честными пацанами так не положено разговаривать. Солидол не пьёт, ну, окромя пива в жаркий день, так он этот приказ будет соблюдать буквально. А нам что,  на ночь моральный строительный  кодекс коммунизма заучивать наизусть? Или вслух зачитывать… как его… «Тимур и его команда»? Лещу хорошо, у него всегда две бабы под рукой, а Солидолу вообще бабы пофигу.  А нам, честным пацанам…
     Но насчёт Солидола пацаны ошибались, одна баба ему никак не была пофигу с недавних пор! Марина! Одна из двух тёлок Леща.
     Она Солидолу улыбалась.

     * * *
     Природа была равнодушна к мальчику, а в дальнейшем – к юноше  Соломону, он – такой, какой есть, – не нужен был ей для размножения человеческого рода, а потому его созревшая сексуальность сублимировалась в гиревой спорт. На поднятие и жонглирование пудовыми гирями расходовалась энергия, разогревшейся в его большом теле, гормональной печки. Девушки и женщины не вызывали у Соломона никакого интереса, он был равнодушен к ним, так же как к матери, или к дочкам Аркадия Романыча, Марте и Берте. Уехали, и он перестал о них помнить. Его большому крепкому телу нужны были физические нагрузки, а неразвитому уму – чьё-нибудь руководство. И всё было хорошо!
     Солидол в меру своих умственных возможностей делал своё дело, исполнял поручения и приказы Леща, не вникая в их суть. Приказано прекратить неумеренное пьянство пацанов,  увеличить физические нагрузки и стрелковые тренировки, а также усилить дисциплину исполнения приказов, значит это надо Лещу. А вот насчёт Марины никаких приказов не было. В свободные вечерние часы у себя в комнате он усаживался на единственный стул перед широким подоконником, заменявший ему и стол, и шкафчик, и тумбочку, смотрел в окно, отслеживая события на территории, и думал о Марине. Мысли его были просты – она хорошая, добрая и весёлая баба. Приветлива с ним, улыбается и, шутя, всей своей силёнкой стучит  маленьким кулачком ему в грудь, щупает с восхищением его каменные бицепсы и просит показать ей сжатый кулак, приводящий её в живое изумление.
     – Дяденька сарай, достань воробышка!
     Она не опасается, что Лещ накажет её за общение с  ним, он не может ревновать её к Солидолу. Как не стал бы ревновать китайский император своих жён к старшему евнуху. Потому ведёт себя с «дяденькой сараем» беспечно и легкомысленно.
     – Солидольчик! А у тебя девчонка есть? Представляю, какого размера она должна быть, чтобы ты её не задавил. Ну скажи мне правду. Есть у тебя большая-большая девушка? А у тебя всё такое большое, как кулачище?
     Он видит её восхищение и ему нравится, он тоже ей неумело улыбается.
     Но иногда она печальна.
     – Как мне хочется домой, Солидольчик… знал бы ты. Но этот твой рыбный король нас не отпускает. Он забрал наши с Жанкой паспорта и где-то их прячет. Ты не знаешь где?
     Солидол знает, что у Леща в оранжерее рядом с клеткой со страшным огромным питоном есть сейф, там он держит важные документы, деньги и личное оружие. Там же, должно быть, и лежат паспорта. Но он молчит. Он давно знает, что ему же лучше, когда он молчит.
     – Я опять с Жанкой поссорилась. Она такая дура…
     У неё краснеют глаза и блестят слезинки.
     – Она говорит: и ты ещё, идиотка, недовольна… мало подарков получаешь от Леща и от его дружочков? Она готова ещё хоть год здесь жить, за такие подарки. Правда, что и денежки нам перепадают, когда приезжают весёлые компании… Но я всё равно хочу домой… Если бы мне удалось выкрасть паспорт, я бы ночью пешком сбежала бы домой.
     – До Одессы сто километров… – решается сказать Солидол. Он немного жалеет Марину.
     Она прислоняется щекой к его широкой груди. – Ты бы мне помог, Солидольчик? Мы бы вместе убежали… У меня много важных друзей в Одессе, я бы тебя устроила на хорошую работу. Ты здесь пропадёшь, среди этих неправильных людей,
     Солидол молчит и улыбается. Он и сам знает, что здесь собрались нехорошие, неправильные люди, и делают нехорошее дело. И Лещ нехороший неправильный человек. Но что поделаешь… Так получилось, что он теперь с ними и некуда ему деваться от них.
     – Где твой паспорт… я не знаю…
     – Я уверена, ты сможешь узнать… если захочешь. Я была бы твоим другом… твоей подругой навсегда…
     Он не знает, что такое быть другом… или подругой, но понимает, что это что-то очень хорошее. И он опять улыбается ей.
     Через четыре дня Лещ затребовал к себе Солидола и спросил:
     – Как там пацаны? Я приказывал пресекать пьянство.
     – Не пьют… почти… я пресекаю, – докладывал Солидол, и непроизвольно сжимались его огромные кулаки.
     – А физподготовка? Нам предстоят дела.
     – Бегают… и я бегаю. Хомяк два раза бегал три круга.
     – За этим… Хомяком… особо проследи. Пацан с гонором. Пусть привыкает исполнять приказы.
     – Хорошо стреляет… ездили в лес… стреляли…
     – Ну, ладно, свободен.
     Но  Солидол не уходил, мялся. Он решился поговорить с Лещом.
     – Это самое… Марина… девка…
     – Что с ней? Рожай, Солидол!
     – Скучает она… Девка хорошая… Отпустил бы ты её…
     Лещ очень удивился, не ожидал от Солидола.
     – Скучает?! Маринка?! Она тебе сказала? Или ты сам?.. Что это с тобой, Солидол? Влюбился в бабу?  Так и сказал бы – хочу бабу! Что ж я, пожалел бы для тебя?!
     Теперь удивился, как смог, Солидол. И не влюбился он… и не хочет… Пожалел просто…  А Леща пробрал смех,  вообразил изящную красотку Марину в каменных объятьях Солидола. Не соизмерит силу Солидол, поломает кости Марине, как ломает кости кролику могучий питон Горыныч, спящий сейчас, сытый, в большой стеклянной клетке. Это надо посмотреть, как упустить такое?!
     – Солидол! Друг ты мой! Чего молчал? Знаешь что, Солидол, забирай себе Маринку. Отдаю её тебе. Раз любишь её – отдаю тебе.
     Ничего не понял Солидол,  как это забирай? Куда забирай и зачем?  Кто любит? Никто не любит. Что это с Лещом?
     – Отпустил бы ты её… она скучает. Паспорт спрашивает…
     – Это нет. Сказал, отпущу осенью, раньше никак,  так что пользуйся до осени. Трофиму Иванычу она нравится, он ради неё приезжает. Никак не могу его разочаровать.
     Солидол понимает, что чего-то важного он не понял и того, чего хотел, не добился. Паспорт! Ей нужен паспорт. Но до осени она нужна для Трофима Иваныча, который приезжает на выходные из Одессы попьянствовать, и каждый раз рассказывает со смешными подробностями, какая у него жена ведьма, и этим веселит компанию. «Она у меня, как подводная лодка,  вроде не смотрит, а высунет перископ и всё видит…». Трофим Иваныч компаньон Леща по какому-то бизнесу в Одессе. Солидола он кличет по-своему – Слонопотам, почему так, Солидол не понимает, но откликается. Прощаясь в понедельник, он, перед тем как сесть в свою Хонду, постанывая от похмелья, даёт Солидолу пятьдесят долларов и говорит:
     – Слонопотам! Слухай сюды! Споминай мою доброту, хлопец, но как со мной чего нехорошего случится, может быть, что я тебя позову на помощь. Так ты помни…
     Лещ, вышедший его проводить, смеётся:
     – Не боись, Трофим Иваныч, только кликни, мы все к тебе на помощь примчимся. Отстреляемся. Только заранее кликни, чтоб не с похмелья ехать…
     – Ох-ох-ох! Грудь стучит, плешь болит. Чего вы меня вчера не  тормознули. А где Маринька? Не вышла меня проводить. Спит, кися. Ну, оставайтесь, а я домой, к ведьме с перископом. Трогай, Степан.
     Степан вроде и пил вчера тайно с пацанами, сегодня свеж, бодр, сверкает наглыми глазами. Махнув рукой, мягко трогает с места, чтобы не тряхнуть хозяина. Когда машина выезжает из ворот, появляется Марина,
     – Уехал?! – спрашивает она. – Как же я не успела проститься!
     Она понимает, что за те двести долларов, что Трофим Иваныч дарит ей,  могла бы она выйти его проводить, но он так ненавистен ей, что не может она себя заставить… прячется за дверью и ждёт…
     Вечером она дожидается Солидола возле его комнатёнки.
     – А чего тебя вызывал Лещ?  Можно, я зайду к тебе?
     У него в комнате большой самодельный топчан, застеленный несколькими солдатскими одеялами, и стул перед окном. Больше ничего.
     – Как ты здесь живёшь? – удивляется она, но её интересует другое. – Что тебе Лещ говорил?
     Солидол пытается вспомнить, глубокие морщины двигаются на лбу и шевелят ушами.
     – Стрельба… Физподготовка… Хомяк… за ним особо проследить.
     – Обо мне говорили?
     – Говорили… он тебя не отпустит… до осени.
     – Знаю! Не отпустит!.. До осени это как? До сентября не отпустит? Или до декабря? Осень длинная… Что ещё говорил обо мне?
     – Он тебя отдал…
     – Как отдал? Что значит отдал? Кому отдал?
     – Мне…
     Она не сразу поняла.
     – Кому?!
     – Сказал… Бери её себе… до осени.
     Она помолчала, повернулась и пошла к дверям. В дверях обернулась, сказала: «вонючий баран» и ушла, с треском хлопнув дверью. Кто «вонючий баран», Лещ или Солидол, он не понял.
     Солидол засыпал сразу же, прислонившись ухом к свёрнутому вместо подушки своему всепогодному плащу. Но сегодня он не спал – думал. Почему добрая и весёлая Марина рассердилась так нехорошо и обозвала его «вонючим бараном»? Что он сказал такого, что рассердило её? Ему как-то не запомнился весь разговор, но последняя фраза ещё сохранилась в его памяти: «бери её себе, до осени». Но ничего такого он не думал, просто повторил слова Леща. Но Лещ ведь сказал это: «бери её себе». Это значит… Что?  Что она как бы теперь принадлежит ему, как раньше принадлежала Лещу, и он делал с ней, что хотел. Вообще-то, когда не было гостей, обе девки спали с Лещом, Солидол часто видел их в одной постели. Вообще-то его не интересуют девки, он не знает,  как с ними себя вести. И зачем Марина ему нужна в его солдатской постели, когда он засыпает, как только ложится. Но вот сейчас же он не спит, думает о ней. О её доброте и весёлости. И о красоте… Солидолу нравится смотреть на её  красные от помады губы и белые зубы, когда она улыбается ему. Нравится видеть её весёлые, искрящиеся глаза под длинными чёрными ресницами… Иногда ему хочется потрогать её белую гладкую кожу, но он не решается. Не знает, что на это скажет Марина. Сегодня он понял, что она может и рассердиться, обозвать нехорошо… Только потому, что Лещ сказал: «бери её себе»? Если «взять её себе», то он сможет трогать её кожу сколько захочет. Он даже смог представить себе это… Она не стеснялась его, когда ходила по дому в коротком халате с распахнутой грудью. Он видел белую кожу её голых ног, и ему как раз их и хотелось потрогать. Особенно их красные ноготки. Эти красные ноготки он несколько раз трогал во сне, когда незаметно заснул. А когда проснулся с рассветом, то был разочарован, что это сон. Такой приятный и запомнившийся  наяву, чего никогда раньше не было – свои сны он, проснувшись, никогда не помнил. И ему очень захотелось, что бы такой приятный сон, ему снился часто.
     Но больше он ему не снился.
     Марина через несколько дней перестала сердиться на него, постучалась в его дверь и попросила утихомирить Хомяка, который ей проходу не даёт.
     – Лещ сказал, чтобы я обратилась к тебе, ты командуешь Хомяком. Он меня пытается трогать своими грязными лапами. И говорит всякие гадости.
     – Что я скажу? Не послушает меня Хомяк.
     Марина ступила в комнату, чтобы продолжить убедительный разговор насчёт негодяя Хомяка, но тут Солидол увидел  красные ноготки, приснившиеся ему. Они торчали из открытых домашних тапочек и шевелились. Что-то произошло потом с ним – то ли потемнело в глазах, то ли вспыхнул свет перед взором, лишивший его зрения и памяти, он уже не помнил. Когда пришёл в себя, не было уже Марины в комнате, обнаружился небольшой беспорядок и распахнутые двери, непривычно горело лицо, и капала на грудь рубахи кровь. Вытер лицо рукой и увидел размазанную кровь на ладони.  И лёгкое чувство вины, непонятно от чего взявшееся.
     Пришёл Хомяк и, увидев кровь на лице Солидола, смеялся и показывал на него пальцем.
     – Иди, недоумок, тебя хозяин хочет видеть. Увольнять тебя будет из бригадиров.
     Но Лещ увольнять Солидола не собирался, он только хотел посмотреть на него и посмеяться.
     – Знаешь, на что твоя морда похожа? – веселился Лещ, – На разрезанный спелый арбуз! Ты себя в зеркале видел?
     Но у  Солидола никогда не было зеркала, он не находил причин смотреться в него, даже если бы было… Он размазывал кровь по лицу, не ощущая боли и не понимая откуда она взялась. К чувству вины прибавились обида и недоумение – что случилось с ним?
     – Слабак ты оказался, Солидол. Бабу, что тебя в четыре раза меньше и в сорок раз слабее, не смог окоротить. А ещё и пострадал от неё.  Эй, Хомяк! На камбузе аптечка, помажь ему физиономию зелёнкой. И гуще мажь, чтобы морда не загноилась. А пока Солидол  на больничном листе, ты его заменишь. И смотри мне, чтобы Маринка на тебя больше не жаловалась!
     Он Маринку зауважал.
     А она, встречая Солидола в коридорах, без опаски проходила мимо, ухмылялась ему в лицо и спрашивала:
     – Солидольчик, ты ещё хочешь мои ножки потрогать? Нет? И правильно! А кто это тебя стукнул по морде мотком колючей проволоки?
     А он молчал, потому что не знал, что сказать, хотя и знал от пацанов, что это она ему морду покарябала.

     * * *
     Лещ оставил Хомяка бригадиром вместо «позорного» Солидола, и он сумел показать себя. А Солидола теперь брали с собой на акции только для устрашения упрямцев. Его большое тело в чёрном костюме, из которого торчали голая пустоглазая голова на толстой шее и огромные кулаки из рукавов, вызывали у лавочников не столько страх, сколько настороженное удивление. Лещ сделал несколько новых попыток проникнуть на базар, но получил отпор от Мясника и его «боевых ментов». И даже потерял ещё одного своего человека.  Он понял, что с его бойцами против «ментовЁ делать нечего. Пришлось ему нанять в Одессе и Кишинёве пару серьёзных пацанов с армейской подготовкой, взять на службу крепкого бывшего милицейского офицера, вынужденного работать вышибалой в комратском ресторане, и с его помощью и за немалые деньги, по-настоящему готовить и сбивать сильную бригаду. И Солидол, наконец, сообразил, что он теперь никто в бригаде, самый последний  её член. Над ним потешались и им понукали. Гоняли вместе со всеми вокруг лагеря, – это было мучительно для его большого, малоподвижного тела, – наказывали за глупость и нерасторопность. Нанятый лейтенант наладил дисциплину и настоящую физподготовку, и главное, организовал  разведку. Неприметные старички крутились возле мясного магазина Мирона, и докладывали Старшому, (теперь это было его погоняло), обо всех действиях и передвижениях Мирона и его «ментов». Выяснили, где находится их база – оказалось, что в старой кошаре, затерянной на заросшем кустарником пустыре за речкой и благоустроенной под жильё. И что «ментов» теперь не двое, как думали, а трое, и третьим у них бывший «афганец», уволенный из ментовки за жестокость. А так же несколько стариков-бомжей, их добровольных шпионов. К осени Старшой обещал бригаду подготовить.
     А последним другом Солидола стала Марина.
     – Солидольчик! Ты мне совсем не нравишься. Ты сдался и на кого теперь похож? На больного порося. Они загоняли тебя, а ты им служишь! И не служишь, а прислуживаешь! Уходи от них, послушай меня! Они тебя подставят под пулю рано или поздно, как бросовый бесполезный материал. Дело к этому идёт, ты не понимаешь? Лещ скоро начнёт войну за базар.
     – Куда мне идти? Некуда идти.
     Марина уже не рвалась домой, не требовала паспорта, прикопила и припрятала немаленькую пачечку долларов и торбочку дорогих ювелирных «цацек». Лещ божился, что отпустит их с Жанкой домой к зиме, когда победит «ментов». Теперь она опасалась другого: лейтенант положил на неё глаз и добивался её, и она понимала, что не сможет устоять, и тогда уже Старшой не захочет её отпустить. Она всё же думала, что надо как-то выбираться отсюда.
     – Солидол! Ты понимаешь, что ты бандит?! И рано или поздно, – если тебя не убьют раньше, – ты сядешь в тюрьму надолго. Ты понимаешь?
     – Какой  бандит?! Я не бандит! – не мог понять Солидол странных слов Марины. – Я не бандит.
     – Ты такой же бандит, как Лещ, как остальные, – внушала ему Марина. – Вы отбираете у людей их деньги, значит, вы бандиты. И вас ещё не посадили только потому, что у полицаев пока силёнок не хватает. Но вы всё равно сядете! Те, которых не убьют в перестрелках.
     – Убьют? – пугался Солидол. – Почему убьют?
     – Почему убили этих… ваших троих? Петруху… Кастета… и ещё одного? Потому что идёт война. Чему вас учит Старшой? Стрелять, но не попадать под пули. Потому что главная война впереди.
     – Почему война? Не надо… чтобы война.
     – Ты рядовой боец, пехота, потому первый  пойдёшь под пули. Они тебя выставят вперёд.
     Солидол начинал догадываться, что Марина права, что она умнее и лучше понимает жизнь. Ему не хотелось ей верить, – тогда пришлось бы менять свою жизнь, но как – он не понимал. А потому молчал. Что-то заклинивало в его мозгах  и мысли его застывали как сало на морозе. А тот случай, когда при очередном наезде на Мясника, один из «ментов» хитрым ментовским ударом уложил Солидола затылком на асфальт, и много базарного народа видело его позор и залитый кровью чёрный костюм и белую рубашку, совсем доконал его мужество. Он стал бояться. Понял, что против его пустоумной силы есть множество хитрых приёмов, как свести его силу  на нет. Да, Марина права, его и правда выставляют вперёд, когда становится опасно. Его не жалко, если и подстрелят. Несколько раз он видел того «мента», уложившего его хитрым приёмом, и понял постепенно, что уважает его. Не уважает Леща, не уважает никого из его бойцов, ненавидит похотливых гостей Леща, не упускающих пошпынять Солидола… А  того «мента» уважает.
     К середине осени в бригаде стали поговаривать о решительных действиях, а Старшой убеждал Леща, что бригада готова. Но у Леща были свои соображения. Он ждал, когда Мясник откроет свой большой мясной магазин и запустит колбасный цех. А когда потечёт денежный ручеёк, вот тогда и придёт время…
     И это будет главный приз…


     * * *
     Похолодало и ночью выпал первый робкий снежок. Под утро растаял. Растаяла и прихваченная морозцем глина. Стало скользко ходить по улицам, не залитым асфальтом. Солидол давно не выбирался в город, иногда только его в команде вывозили на акцию. Но сегодня ему сообщили, что из Америки приехали его названные сёстры Марта и Берта, остановились у двоюродной тёти и хотят его видеть. Ему пришлось идти пешком до города три километра – никто из пацанов не согласился отвезти его.
    – Иди пеши, тебе полезно пройтись, совсем зажирел! – говорили они. – Если будут звать тебя в Америку, соглашайся. За тобой и мы потянемся. Посмотрим, какая там русская мафия.
     – Говорят, ты в бандиты пошёл? – спросила Марта, когда Солидол явился, мокрый от пота, в плаще, перепачканном глиной, и мучимый тяжёлой одышкой.
     – Говорят, у тебя есть пистолет, и ты человека убил? – спросила Берта.
     – Никого я не убивал… кого я убил? И никакой я не бандит! – обиделся Солидол.
     – Но говорят, что ты в банде Мишки Судака. Говорят, что он теперь Ёрш?  – сказала Марта.
     – Не Ёрш, дура, а Сом… или нет… кажется, Лещ… – поправила её Берта.
     – Точно, идиотка, в школе его обзывали – Лещ, я помню.
     – Соломон, скажи правду. Когда ты в последний раз был на кладбище? – укорила его Марта. – Там неухоженная могила твоего… нашего папаши.
     – Он теперь в бандитах, – рассердилась Берта. – Ты что,  ненормальная, не знаешь? У него пистолет. И он стреляет в людей. Разве ему есть дело до могилы нашего папаши. Могила пусть хоть ёлками зарастает.
     Марта укоризненно качает головой и ничего не говорит. Она старшая сестра и старается лишних и пустых слов не говорить.
     – Мы приехали из Америки, – продолжала Берта, – чтобы навестить и поправить могилы. А ты за столько лет ни разу не положил на могилу твоего отца поминальный кумушек.
     – Я хотел… но я не знал… – мычал Солидол и опускал глаза. Ему было стыдно.
     – Ты что не видишь, корова, что за столько лет ума у него не прибавилось.
     – Так может быть, у этого бандита есть хотя бы капля совести?
     – Ненормальная! О какой совести ты говоришь, если он убивает людей.
     – Счастье, что наш папаша не дожил до этого времени.
     – Если он видит сейчас этого бандита, то он, должно быть, заливается горькими слезами.
     – Завтра мы уедем, Соломон, но пообещай нам, что между убийствами, ты хотя бы раз в месяц…
     – Хотя бы раз в год…
     – Хотя бы раз в полгода положишь камушек на могилу отца.
     Солидол шёл по улице, по скользкой глине, и в глазах его стояли слёзы… первый раз в его жизни. Ему было стыдно. Стыдно, что он бандит и убийца… хотя никого не убил… хотя и есть у него свой пистолет. Не убил, потому что не было случая… А был бы случай, наверное, убил бы. Потому что бандит… Он вышел на главную улицу и тут же кто-то посигналил ему в спину. Рядом остановился помятый фордик Хомяка. Опустилось пассажирское стекло, и высунулась Марина.
     – Солидол! У тебя вся задница в глине!
     – Скользко… Поскользнулся…
     – Я уезжаю! Моя мама при смерти, и Лещ меня отпустил. Так что прощай… Будешь меня помнить?
     – Буду…
     – И помни, что я тебе говорила!.. Распорядись правильно своей жизнью. Пока не поздно.
     – Солидол! – услышал он голос Хомяка из машины и наклонился к открытому стеклу. – Дуй на базу и не задерживайся. Сегодня ночью будем брать «ментов» на кошаре. Лещ велел тебя найти. Так что дуй по-быстрому.
     Марина махнула рукой из рванувшей машины, обрызгавшей его жидкой глиной.
Что сказал Хомяк? Что надо по-быстрому явиться к Лещу, потому что сегодня ночью… будут брать «ментов». Это значит, что будет стрельба. Вот это и будет как раз тот случай, когда можно стать убийцей. Бандитом и убийцей. А может случиться и то, о чём говорила Марина. Могут и убить! В такого большого человека трудно не попасть, если начнётся стрельба. Надо поторопиться, скоро стемнеет…, а до базы час топать пешком. По просёлку, по жидкой глине… скользя и падая. «В бандитское логово», вспомнил он сказанное Мартой в конце. «Иди! Иди в своё бандитское логово!». А куда же ещё он может пойти? Больше некуда. Нет у него другого места, где он  может умыться, пожрать и лечь спать. Но спать сегодня  уже не получится, сегодня будет ночная акция на кошаре. А где эта кошара?  Вспомнилось, что докладывал Лещу, ходивший в разведку, Хомяк. От задних ворот базара короткая улочка упирается в речку… перекинуто бревно… по бревну и налево… вдоль речки тропка до самой кошары. Если тихо  подойти среди ночи, можно взять «ментов» спящими, они часовых не выставляют.  «Ментов», вооружённых и опытных двое, остальные – несколько стариков-бомжей и баба. По любому шестеро бойцов против двоих никому не дадут уйти… как нечего делать. Дверь там слабая, Солидол плечом вышибет. Лещ одобрил акцию, и вот сегодня… А Солидола, значит, вперёд пустить дверь вышибать? Значит, первая пуля ему достанется, как Марина говорила. Что она сказала сегодня: распорядись правильно своей жизнью. Вот и надо распорядиться правильно. Это нехорошо убивать спящих людей, а ещё и баба среди них, никого они в живых свидетелях не оставят. Всех убьют. Надо их предупредить! Эта мысль, внезапно пришедшая ему на ум, поразила его своей ясностью и простотой. Надо, потому что правильно, по-человечески, не по-бандитски. Он уже топал некоторое время в сторону базы, и вдруг эта мысль остановила его. Он стоял, оглядывался, соображая, где находится и в какой стороне базар, и уже не сомневался, что сейчас повернёт и пойдёт искать кошару. Уже почти стемнело, когда он вышел к задним воротам базара, прошёл грязную улочку, и она вывела его к речке и перекинутому через неё бревну. Трёхметровое бревно, узкое и шаткое,  насторожило, пройдёт ли? Его тяжёлое и неловкое тело не умеет держать равновесие.  Прошёл вдоль речки, вернулся обратно, побрёл по улочке… чей-то высокий забор сбит из длинных штакетин, оторвать одну могучему Солидолу ничего не стоит. Речка мелкая, перешёл её, оскальзываясь и балансируя, опираясь  штакетиной в неглубокое  дно. Повернул налево по натоптанной тропе, едва уже видной в темноте. Берег зарос кустарником и мелкими деревьями, тропка шла между ними, иногда приближаясь к речке вплотную, и тогда Солидол скользил ногами по мокрой глине. Половинка луны поблескивала на речных поворотах,  засвечивала кусок неба впереди, и видны были чёрные силуэты кривых деревьев. Где же проклятая кошара? Скользкая тропа совсем вымотала его, он стал задыхаться.  Но вот, кажется, засветился слабый огонёк, запахло дымком.  Надо крикнуть, чтобы предупредить и не получить пулю в грудь. Подмытое и упавшее дерево перегородило тропу надо через него переступить. Из дерева торчат какие-то сучья, за которые можно ухватиться, чтобы не упасть в речку на скользкой глине. Он поднял правую ногу, чтобы переступить через ствол, вдруг левая нога  скользнула с пологого берега, и он рухнул вперёд.  Что-то ударило его в горло, не больно, а как-то ужасно неприятно, и непонятно что хрустнуло внутри. Захотел подняться, упёрся руками в ледяную мокрую глину,  но руки  как-то вдруг страшно ослабли, и стало меркнуть сознание…



* * *
Раненько утром открылась дверь кошары, из неё выскочил заспанный дядька, побежал за кошару мочиться. На обратном пути краем глаза увидел невдалеке на берегу речки чёрную кучу тряпья. Крикнул остальных жителей кошары. Они узнали одного из бойцов Леща – Солидола. А точнее, его уже остывшее тело.  Сухой острый обломок ветки проткнул ему горло и порвал артерию, под ним натекла большая лужа чёрной крови. Обыскали, нашли пистолет и решили, что им очень повезло, что Солидол умер прежде, чем успел их всех перестрелять...