МАМА МОЯ

       Татьяна Валушкина после похорон мужа все никак не могла найти себе место. Все думала, что она что-то упустила во время похорон, что-то сделала не правильно. Он снился ей почти каждую ночь, и она просыпалась в слезах, вставала на колени перед домашней иконой и молилась о нем, прося Господа упокоить его душу. И только после того, как она сумела заказать панихиду в семи церквях сразу, сны оставили ее и она успокоилась.
 На сороковины съехалась родня из Мордовии и пришли соседи по дому. Соседки помогали вдове на кухне, накрывали во дворе столы, а мужики сходили в красный уголок ЖЭКа за скамейками, их специально для таких случаев изготовили и выдавали на поминки, свадьбы и проводы в армию. Все, какие положено молитвы, вдова с дочерьми прочли в маленькой комнате, религия тогда не особенно приветствовалась, но старшая сестра покойного Николая все таки прочла «Отче наш», и, тогда все, наконец уселись за столы. Поминали Николая добрым словом и друзья и соседи, не было в доме квартиры, где он не вставлял бы замок или не вешал люстру. Из ЖЭКа мастера дозваться было невозможно, а он после своей работы никогда не отказывал соседям, если требовались мужские руки.
     По праздникам он растягивал во дворе свою гармошку и пел все подряд - и военные песни, и про любовь, и частушки. Жена его Татьяна, полная красивая женщина командовала им, как хотела, и любила своего Кольку без памяти. Он отвечал ей тем-же, но часто жаловался, что рожает она ему все только девок - у них было пять дочерей. Соседи вспоминали, что, несмотря на свою хромоту, он любил погонять с мужиками в футбол, был по характеру задирист, и по нетрезвому делу мог учинить драку. Но стоило появиться его Татьяне, он затихал и, прихрамывая, шел домой, отмахиваясь от затрещин, которыми иногда сопровождала его жена.
      Много было сказано и рассказано. Но когда кто-то спросил про деревенский дом, который остался ему от матери по ее завещанию, Татьяна сказала, что он собирался перевести этот дом на одну из сестер. У нее к тому времени не было жилья из-за пожара.
     Удивлялись только, что мать оставила этот дом именно ему, при ее жизни, еще в парнях он бывало по пьянке гонял и ее и сестер, хотя потом, протрезвев, валялся у нее в ногах и плача просил у мамы прощения. Он так и звал ее всю жизнь «Мама моя!» И все знали, что если он поклялся «мамой моей», значит так оно и есть, и то что он говорит правда. И Татьяна добавила:
- То что он сделать не успел, я, как жена сделаю, потому, что он очень любил и маму и сестер. Вот тогда одна из сестер и сказала:
  -А ты знаешь Тань, Коленька–то ведь нам не родной! Хоть и любили его без памяти, но он приемыш!У Татьяны от удивления округлились глаза:
 – Как это? И сестра рассказала:
  - Давно это было. Привезли в нашу деревню ребятишек, сирот, что едва остались живы во время голодовки в Поволжье. Дети сидели и лежали вповалку на подводах, и безучастно смотрели на женщин, которые подходя по очереди, забирали, не выбирая каждая по ребенку и удерживая слезы в глазах, торопливо уходили к себе домой, унося костлявые тела измученных малышей. Забрала своего приемыша и солдатская вдова Вера. Она занесла ребенка в дом и осторожно опустила его на пол. Он сразу покачнулся и стал заваливаться на бок, и она едва успела подхватить его.
 - Мам, это кто? Мама, а как его звать? А почему он молчит?
     Своих детей у Веры было семеро. Она быстро раздела его, и, разведя в кружке чуточку меда с водой, забелила молоком и по ложечке напоила ребенка. Потом налила в корыто горячей воды и тщательно вымыла его, осторожно, но быстро ополоснула, и выложила на кровать, на заранее постеленное белье. Смотреть на него было страшно. Исхудавшее личико, ввалившиеся щеки, раздутый живот, выпирающие ребрышки и взгляд отрешенный, как у старика. Ноги опухли, тоненькие косточки рук были обтянуты тонкой, как пергамент кожей, и на слабенькой шее простой крест на старом шнурке.
     Дети притихли. Они уже ничего не спрашивали, а только помогали матери, испуганно поглядывая на нового человека в доме. Возраст мальчика примерно пять-шесть лет, и она сказала своим детям, что звать они его будут Николаем, приближался день Николы-зимнего, и теперь у них есть новый братик.
  - Ну все, ребятишки, все спать, он теперь наш и обижать его нельзя!» Говоря все это, она осторожно переворачивала мальчика, вытирала его и, надев на него рубашку, уложила и укрыла одеялом. Утром к ней зашла матушка Ольга, попадья. Она спросила как дела, посмотрела на ребенка и посоветовала Вере кормить его как грудничка - часто и понемногу, и все очень жиденькое. Спросила, знает ли Вера по-русски, и сказала, чтобы она разговаривала с ним именно по-русски, насколько знает, а он сам освоится –дети быстро перенимают чужую речь, потом благословила семью именем Христовым и ушла. Мальчик уснул, и Вера, уложив детей, прилегла на кровать около него и уснула. Ночью она вскочила от непонятных звуков, раздававшихся у нее за спиной. Она зажгла лампу и ее чуть не вырвало. Малыш шарил рукой по стене и, поймав таракана, блажено щурясь, потянул его в рот. Сдерживая тошноту, она подхватила ребенка на руки и, умыв его, дала опять немного разведенного молока с медом, а потом, достав из сундука два стареньких свивальника, она  туго запеленала его. А утром сама побежала к попадье. Та выслушала ее и успокоила:
 - Ничего, будешь кормить понемножку, он за силу и возьмется, и забудет про это. А тараканы…Что ж он может и жив-то остался, благодаря им. Есть народы которые едят насекомых и лягушек и всякую иную тварь. Не плачь. Мальчик крещеный, Бог поможет. Вот возьми святой воды и покропи его, спящего.
  И Вера, послушав ее совета кормила и поила Колю шесть раз в день, запретила детям давать ему еду без нее, и стала говорить с мальчиком по-русски, часто коверкая русские слова, и заставляла детей говорить так же.         

     Прошло почти полтора месяца, когда однажды зайдя в дом с улицы она увидела, что мальчик пытается слезть с высокой кровати. Она подошла и помогла ему и, приговаривая ласково, мешая русские и мордовские слова, сказала:
 - А вот мы и встанем, а вот мы и какой большой!» - потом подхватила его на руки и поднесла к иконе Святого Николая:
 - Спасибо тебе, Николай угодник! Помогай нам еще, пожалуйста!» Посадила обратно на кровать:
- Сиди пока тут детка, завтра будем гулять», и, укрыв его одеялом, позвала детей обедать. Они прибежали с улицы румяные и веселые, и, скидывая с себя одежонку хлопали замерзшими руками:
 - Мамка, а мы с горки катались, а у Пронькиных их новая дочка тоже гуляла с нами, только она мало говорит, как наш Колька. Вера улыбнулась:
 - А вы с ней говорите, как с Колей, сколько знаете русские слова, и она молчать не будет. Она завернула мальчика в одеяло и посадила за стол:
- Давайте, ешьте, да не спешите, горячее еще. Дети притихли, и старательно дуя на ложки ели похлебку, Коля тоже ел сам, но торопился и ронял с ложки на стол и мать налила ему отдельно в маленькую миску:
 - Ешь сынок, не спеши. И вдруг увидела слезы у него на глазах.
 - Что ты, маленький мой?» А он в ответ шепотом:
 - У меня уже в животе не умещается, а тут много еще и хлеб остался.
 - Ну не горевай! Сейчас будешь спать, а потом будешь еще из этого миска есть, и хлеба будешь есть и молока пить. А будешь большой, из большова миска будешь есть и из большова кружка молока пить. Не горевай.
  Дети рассмеялись, но Вера строго посмотрела на них:
  - Нельзя смеяться. Вы хороший дети, умный дети, нада жалеть и понимать, он наш, нельзя обижать! Она теперь и со своими детьми говорила мешая русские и мордовские слова:
  - Зинка, Райка, мойте посуда, убирайте все и платки вязать, Степка и Сашка давай козам, и там убирай. И сено давай и вода давай, а то коза не нажрет, и молока не будет, а нажрет и молока будет.  И довольная, что дети понимают ее, достала лоскутки младшим девочкам:
 - Вот это вам, будете играть куклы.
 Сестрички уселись на лавке и, перебирая лоскутки, шептались, склонив кудрявые головки друг к другу. А младший Алешка, оседлав прутик, скакал по комнате и что-то пел. Мать прислушалась и рассмеялась, он пел озорную частушку, коверкая слова и притоптывая ногами.
  Приближался новый год, и она по совету попадьи нарядила детям елку, хотя празднование нового года было запрещено. Дед привез деревце из леса, и установил его, когда дети спали, а она украсила елочку разноцветными лоскутками и пряниками, которые были у нее приготовлены к празднику, и лежали до срока в сундуке, она купила их еще на Покров. Она напекла пышек, дед принес гармошку, бабушка принесла детям мешочек орехов, и у них получился самый настоящий праздник. Дед играл на гармошке, дети плясали кто во что горазд и даже Коля, который уже начал хотя и неуверенно ходить, стоял около него и держась худенькой рукой за спинку кровати, притоптывал ногой и улыбался.
  Выходить на улицу с братьями и сестрами он стал только в конце зимы, когда у него окрепли ноги, и перестала кружиться голова. Вера нарадоваться не могла на него, послушный мальчик, и добрый. Стоило ей только назвать его имя, как он сразу оказывался около нее. Быстро делал то, что она ему говорила, а вечером, когда она укладывала его спать, он обнимал ее за шею, гладил ладошкой по лицу и шепотом говорил:
- Мама моя…так ласково, что она каждый раз утаивала в глазах слезы, чтобы другие дети не видели. Так в житейских заботах и радостях прошел год. Коля совсем освоился в новой семье, трудно было узнать в нем того дистрофика, каким Вера принесла его в дом. Только глаза его оставались всегда серьезными, даже когда он играл с мальчишками и смеялся вместе со всеми. И долго еще мать находила кусочки хлеба у него под подушкой, и в карманах. Он беспрекословно слушался старших, но особенно привязался к деду.
  Тот заметил, что мальчику нравится гармонь, что он с удовольствием слушает музыку, и поет. И он стал учить внука, и учитель и ученик были настойчивы и вскоре Коля уже наигрывал детские песенки. Коля помогал деду на пасеке, и хотя у них было только пять ульев, мед в семье всегда был, а в тяжелые годы меняли его на муку и крупы. Дед звал его ласково - «мой хвостик», потому что мальчик не отходил от него ни на шаг.
 - А помнишь, как на него пчелиный рой сел?  спросила другая сестра Николая.
– Да, помню! Мы дома были. Прибегает соседский мальчишка Степка и кричит, мол, беги тетка Вера, там Колька твой помирает, пчелы заели! Ну, мать и побежала. А дед уже почти весь рой снял, Кольку водой обтирает, а он пухнет прямо на глазах. Сильно его пчелы покусали-то. В больницу его повезли, мать говорила, что всю дорогу он стонал, а она все Николу-Угодника молила за него. В больнице его приняли, но сказали не жилец. Мать завернула его в одеяло и взяла на руки. Сидя на кровати, она молила Святого Николая о помощи, разговаривала с сыном не зная, слышит он ее или нет, пела ему его любимые песенки, мешая русские и мордовские слова, словно уговаривая:
 - Живи, мой маленький, живи!  И уговорила. Уже светало, когда он вдруг заплакал в голос:
 - Мамка, больно мне, больно! - Ну, ну не плакай, давай помажем, давай подуем, и пройдет, все пройдет!
 К утру, он совсем пришел в себя и за мать руками ухватился - кругом то все чужое, очень боялся, что она уйдет. Доктор отпустил домой, сказал пить больше, заваривать ромашку, тысячелистник. Так дед ему сам травки собирал, переживал очень, привязался он парню-то, больно ласковый. Прошел еще год. Семья Веры бедствовала. Не хватало хлеба, и совсем не было денег. В колхозе на трудодни она получила зерно, но работница-то одна, а ртов много. Старую козу пришлось зарезать, а от молодой молока еще не было. На беду еще и дед расхворался и один за другим слегли дети. Вера сбивалась с ног, спасибо помогал на удивление окрепший Коля, и приходила бабушка. Но однажды утром и сама мать не смогла подняться от жара. Чуть очнувшись, она увидела, что Коля стоит около ее кровати и, гладя ее по руке,  плачет навзрыд:
 - Мама, миленькая моя, не умирай, пожалуйста, не умирай! Бабушка с трудом оторвала его от матери:
-Давай Коля, помогай, надо козе сено и воду, а я печку истоплю и кашу сварю, и деду отнесу. Не плакай, ты большой мужик, а мужики не плакают.      Тот всхлипывая побежал на двор. Он быстро управился со скотиной, но в дом не вернулся. Бабушка покачала головой - Ушел помощник-то мой, вот разбойник!» А он прибежал к запертой на замок церкви и стал стучать. Вышедшая на крыльцо дома попадья услышала:
- Боженька, помоги моей маме! Николай Угодник, помогай моей мамке пожалуйста, а то она умрет! Матушка Ольга с трудом увела мальчика:
- Пойдем посмотрим, что у вас случилось.
- Что же ты Вера! Ведь корь у вас! Что же не пришла? Доктора надо. Она сама сходила за врачом, и он, осмотрев больных, сказал:
-Детям уже легче, а вот мать надо - бы в больницу.  Но Вера наотрез отказалась:
- Я сильная, дома быстрее поднимусь! Так, когда мать выздоровела, он все лето ходил к матушке Ольге, то малины ей принесет, то грибов. А когда НКВД арестовало ее, он дома плакал и попросил мать, чтоб научила, как молиться Николаю Угоднику, за матушку. На поминках соседи слушали, кивали головами, женщины утирали слезы:
 - Вот и приемыш, а тут родные дети родителям не помогают.  Татьяна сказала, что когда Николай служил в армии, то мать к нему тоже ездила. Он менингитом заболел, без памяти был неделю. Мать приехала, и расплакалась у врача, что, мол, парню достается в жизни, на маленького рой сел, а теперь эта зараза. А врач-то и сказал, мол, не плачьте, раз он пчелиный рой пережил, то эту болезнь переборет. И правда, выздоровел. »
 Соседи стали наперебой рассказывать, что когда в этот дом переехали, то все жильцы ходили в сломанные бараки, в палисадники, и оттуда забирали кусты сирени, шиповник, жасмин, боярышник, все пересаживали к новому дому, так Николай какую-то сирень нашел, говорят маньчжурскую, с такими острыми листьями, повез матери, на могилу. Она очень запах сирени любила. Неделю отгулов взял и повез.
  -Да, он, когда мать умерла, места себе не находил. Она для него была дороже всего. Даже, когда бывало, пошумит, то назавтра идет к ней. Прости ты, мама меня, дурака. В ногах у нее валялся. А когда умерла, никто изо всей деревни не видел, как он плакал. Похороны, а он закаменел. Все твердил, мол, я виноват. А что уж там виноват, возраст, от старости лекарства нет. Да и любила она его сильнее всех, мы даже одно время ревновали. Потом поняли. Она его в сердце свое приняла, а не просто в приемные дети. Потому и звал:
 - «Мама моя». Поминки закончились. Соседи стали расходиться, и тут кто-то спросил:
- Что же он так и не узнал, что неродной?
- Нет. В деревне таких неродных было человек пятнадцать. А для матери он был роднее родного. Соседи качали головами, во всей неграмотной мордовской деревне, где жили и русские и татары и хохлы, не нашлось человека, способного обидеть ребенка словом - «приемыш». А ему Мама была роднее всех.