Отвратительные, грязные и злые

                « Brutti, sporchi e cattivi - Отвратительные,грязные и злые».
 ( Фильм Этторе Скола, к которому не успел сделать предисловие Пазолини, убитый  накануне. Как говорят,  кино не для слабонервных...)

                После долгих душевных мук, колебаний и приготовлений в тусклый, промозглый ноябрьский день мы все же направились в частный пансион «Нескучный сад» и, как было написано в рекламе, рай для пожилых, ослабленных болезнями людей с «полным циклом заботы о вашем близком».
 - В субботу не поеду - толпы ринутся на дачи! В дождь не поеду - тяжело вести машину! -  как всегда отрывисто пыталась до конца сопротивляться  Разбойница, прозванная так за отчаянный характер и схожесть с рыжей разбойницей из «Снежной королевы». Пыхтя и отдуваясь, она вскарабкалась за руль и вздохнула – Борька, наш шофер из «Вашингтон пост», помнишь, который с тазобедренным суставом!? Научил меня правильно заносить ногу!  Вот, видишь! Заношу! – гордилась собой Разбойница и тарахтела всю дорогу, заглушая рев мотора. 
 - Сидорина-то! Сидорина! Лежит в Склифосовского с давлением, а все анализы показывают, что она совершенно здорова! Даже холестерина нет! И это в 87-то  лет! Смех, да и только! А тут ногу в машину не забросишь! С собакой не выйдешь! Не ходишь, а ползаешь! Сидориной каждую субботу завозит продукты Андрей! Вот, это сын, я понимаю! А тут сидишь на одной картошке последние дни, потому что жить на одну пенсию невозможно! В то время, как мой Ленька с Лизой ездят к «колясочнику», ребенку-инвалиду. Развлекают его с Лизой и Тасей, ну, с таксой рыжей, которую отбили на даче у соседки-изверга, голодом морила, тварь! Одни кости оставались! Да, и деньги возят! Ну, что я скажу, ведь ребенок! Колясочник! Молчу! А сама ем картошку!
-  Разбойница, тебе полезнее есть овсяную кашу! А вдруг похудеешь! – окинула я взглядом квадратную Разбойницу, которая едва умещалась за рулем. – Дешевле, чем картошка и полезнее!
- Ну, ты скажешь! Я по три раза гуляю с Глашей! Двигаюсь! На один корм денег сколько уходит! Хотя Ленька мне купил новый диван за сорок тысяч, но не его, же мне есть! А ты откладывай! Откладывай свою пенсию и не трать, пока  есть работа! Потом вспомнишь меня!
   Мы проезжали сквозь серые безликие джунгли высоток, которые многие километры пути наступали и давили на нас, усиливая чувство тоски и безысходности.
 - Где мы, Разбойница?! Я давно не выбиралась из Москвы! Она явно вылезла из своей одежды и махнула за далекую окраину, и Москва ли это!?
-  Для кого Москва, а для кого и нет! – вздохнула Разбойница. Кто-то счастлив и здесь купить квартиру! Мой Ленька называет это Москвабад! Ты знаешь, у Лизы училку русского языка зовут Резеда!
- Красивое имя, пахучее! Татары прекрасно владеют русским языком! Лизе просто повезло!  Хотя в наше время русский язык преподавали Анны Андреевны или Зинаиды Исаевны, а подъезд мыла Лена, внучка нашей дворничихи Анфисы. У них вся семья была дворничихи – и бабка, и мать, и дочка! Они все старье таскали к себе в квартиру, как на помойку.
- Тоже мне! Вспомнила! Мне тут недавно подсунули помыть окна и квартиру - Гульнуру. Так она разбила все, что могла!
- И окна!?
- Шутишь! Вазы, посуду! Она вытирала пыль! Пыль она так вытирала! – озверела Разбойница при одном воспоминании об уборке. Нет, находиться в квартире с чужим человеком совершенно невозможно!  Я уж и безответную Натали перестала переносить, когда она остается у меня в гостях! Тебе не кажется, что ее просто сослали сторожить  дачу потому, что  и семья ее тоже не выносит! Особенно, когда она начинает рассказывать свои ужасы!
Натали была давней общей подругой и с молодости трясла рано поседевшей головой в такт ужасам, которые она любила всем рассказывать, с навязчивостью  мухи цеце: « И вот он очнулся в морге и попросил одеяло, потому что окоченел. Как труп, окоченел! Понимаете?! А охранник услышал, что кто-то зашевелился в покойницкой и еще одеяло требует. Бах,и в обморок! Чуть не преставился!  А этот, покойник!– взвывала Натали на тонкой дребезжащей ноте. - Представляете! Оделся и даже не подумал домой возвращаться, а прямиком отправился в тот дом, где на вечеринке напился до смерти после чего, его холодненького, мертвецки пьяного подобрали на улице и отвезли в морг!  – вопила она, закатывая глаза. Она была тихой, безответной, готовой в любую минуту согласиться со всеми обстоятельствами и  любыми доводами до той поры, пока это не касалось патриотизма и ужасов, которые временами переполняли ее до краев. « Нет, не скажите! Это я вам говорю! Послушайте, только послушайте меня!» - хватала Натали за руки сопротивлявшихся ее россказням невольных слушателей: «В поликлинике сидит очередь и вдруг бах, один падает со скамейки замертво! Оказывается он уже два часа сидит мертвый! В очереди! Они сидели рядом с мертвецом и даже не заметили этого! В поликлинике! Пока его не вызвал врач, а он бах, и уже окоченел!». «Бах, бах ,бах!» - ужасы вылетали из Натали, как из пулемета.
 В гостях  она ни с того ни с сего входила в патриотический раж, выпрямлялась в струнку и запевала, будто юнга на том паломническом корабле фонда Андрея Первозванного, на котором периодически путешествовала: « Там, где реял  Андреевский стяг, никогда не стояла Россия на коленях пред вражеской силой! Было так и всегда будет так!». И вдруг переходила на грозный, враз охрипший голос и командовала нам, тряся головой: «Шапки долой! Флаг поднять!».   –  Ты, чего?! Натали! Совсем сдурела?! Ты где находишься?! – приводила тогда ее в чувство Разбойница.
- Представляешь! Натали отказалась  идти с нами смотреть « Джокера»! Там ужасы, говорит! Ты слышишь!Заваливает нас своими ужасами, а "Джокера" смотреть, это, видите-ли, для нее ужас! Смех, да и только! Хоть плачь! А я, запертая с ней в одном гостиничном номере!? Я как?! Вот это настоящий ужас! Кошмар! А «Джокер» просто депрессивный, но талантливый фильм! Ужас, какой талантливый! –  нервно захохотала Разбойница , любившая всяческие новинки.- "Джокер"?! Нет! Нет! Нет! Это не для меня!Oтмахивается двумя руками, трясет своей башкой! В этом вся Натали!В Грузии ей не вкусно!Это в Гру-зи-и! Ты можешь в это поверить!Неслыханно!Барселона- это скучно! В Барселоне ей скучно! В Бар-се-ло-не!Понимаешь! А на даче с собакой нет!Она эту собаку так затравила своими ужасами, что бедное животное от нее сбежало! Насилу нашли!В другой раз собака просто повесится, это я тебе говорю!- не на шутку разошлась Разбойница, которой и повода было не нужно, чтобы в момент разгорячиться. Мимо промелькнула огромная помойка выше многоэтажного дома, вокруг которой возводился окно в окно, котеджный поселок, из-за спины которого виднелась обезображенная стройкой чахлая березовая роща.
- Ты можешь себе представить, кто здесь захочет жить?! На помойке и на отшибе!- перескочила на другую тему Разбойница.
- Хорошо тебе говорить, когда ты сама живешь на Масловке и у тебя во дворе собственный гараж. Но, похоже, что это страшилище – недострой!- укорила ее я. Но Разбойницу, если она разошлась не на шутку, было не утихомирить.
- А милиционерша! Чего она терпит?! Ты понимаешь?! Живет в одной квартире со своим сыном дэцэпэшником, которого они с  покойным мужем полковником едва вытащили и кое-как выучили. А он?! Привел эту сволочь, которая теперь с ней, милиционершей, знаться не желает в ее же собственной квартире. И внука на нее натравливает! Невестка! Они не разговаривают месяцами и годами! Сын ее видеть не хочет!
- Как?! В одной квартире?! Это невозможно?!
- Очень даже возможно! Она забьется в своей каморке и молчит! А я ей говорю, Людка, и на что тебе любовник! Позови его к себе, пусть он всем твоим родственничкам покажет, кто здесь хозяин!
- У милиционерши есть любовник?!Вот это ужас так ужас! – поразилась я, вспоминая ее - тощую и плоскую с лошадиной физиономией, пропахшую табаком. Её мужу одна из собак Разбойницы, полубезумная ротвейлерша Жужа отгрызла на руке пару пальцев, после чего он поскользнулся в бане и умер на месте в парной. - Первая любовь! – мечтательно закатила глаза Разбойница. – Этот старый придурок одноклассник вдруг воспылал подростковой любовью к овдовевшей Людке. А эта дура всё обижается, чего он мне дарит шубу?! Что я ему, проститутка какая-то! Ха-ха! Проститутка, шестидесяти пяти лет! Людка дура, Людка вша, полюбила алкаша!- издевалась над "цветами запоздалыми" Разбойница.- Я ей говорю, посели в свою каморку таджика или узбека! Дай прикурить своей семейке! Или поживи там с любовником! А она, мне стыдно, неудобно, все-таки сын! А над матерью издеваться?! Тоже сын?!
- Разбойница, не прозевай поворот к «Нескучному саду»! С тебя станется с твоими рассказами, ты почти, как Натали с ее ужасами! 
- Будут тебе ужасы! Все впереди! – пророчила Разбойница, сворачивая к бензозаправке.  -Беги-ка ты лучше за мороженым, она мороженое любит! На закуску!
  Мы притормозили перед высокими железными воротами и долго стучали, чтобы нам открыли. В  голом, наглухо заасфальтированном  дворе на скамейке сидел безучастный старик-таджик в белом национальном калпаке,а не в том, который пишется, как колпак,  печально опираясь на палку. Рядом с ним молодой таджик вынимал из пакета продукты и без конца что-то  виновато трещал на своем языке. Старик, как слепой,  упорно уставился в одну точку и  молчал. Молодой испуганно на него посмотрел и вдруг рухнул наземь, зарывшись головой у старика в коленях. Его спина содрогалась от беззвучных рыданий, а старик, держась одной рукой за свою клюку, другой гладил его по голове, утешая и все еще упорно продолжая смотреть куда-то вдаль, может быть туда, где он сейчас хотел бы быть- скорее всего в поминальной юрте,которую возводят даже во дворах многоэтажек и где собираются вокруг усопшего все его родственники. 
- Чего это они?! Тут делают?! Как этого бедолагу сюда занесло?! – испуганно воззрилась на парочку Разбойница.
- А ничего! – хлопнула тяжелой стальной дверью за нашей спиной похожая на борца санитарка. – Ждите! Сейчас ее выведут!
Я и прежде не ожидала ничего хорошего, но тут мое сердце провалилось в полную безнадежность, когда за нами захлопнулась дверь.
- Твое классное пальто, которое я на нее надела в прошлый раз, где оно!? Исчезло! Я не вижу его на вешалке! Наверняка его носят сиделки! Лучше бы мне  его отдала! « Нескучный сад»! Да! Тут не соскучишься! – суетливо ворчала Разбойница, пытаясь скрыть и свой страх.
У них теперь все общее! – догадалась я. И им, этим узникам «Нескучного сада», видимо, уже все равно, что носить и чье оно! – содрогнулась. Даже в тюрьме и в больнице есть личные вещи, а за этим порогом стирается всякая личность. "Первый барак меняется со вторым" - что-то вроде этого?! Наверное, так бывает у последней черты!
- Нет! Все-таки надо было одежду подписать! – топнула ногой Разбойница и застыла, потому что дверь с тихим скрипом отворилась. В нее ввели под руки  все норовившую завалиться вбок, едва волочащую ноги мумию Ленки. Она тащилась, как слепая, скалясь бессмысленной улыбкой, наводящей ужас.
- Господи! – присела Разбойница – Что с тобой, бедной, сделали?! Мы оцепенели, а потом принялись лихорадочно копаться в сумках с вещами, совсем, как таджик во дворе, выгружая купленные припасы и вещи, стараясь прийти в себя и не показать виду. Копаться бесконечно, лишь бы не поднять головы,не открыть глаз, не видеть и не слышать! Это бессмысленное копошение успокаивало, утешало и создавало видимость, что мы чем-то заняты так, чтобы не замечать происходящего.Это было инстинктивное желание спрятаться в то, что составляло нашу обычную, повседневную жизнь - вечное копание в ерунде,мельтешение, суета,спешка - создание видимости и значимости своего существования.
  Но тут явилась не Ленка, а страшная старуха, одной ногой уже на том свете. Голова ее была обрита наголо, вся в кровоподтеках и ссадинах, половина лица зелено-коричневая, над глазом запекшаяся кровь. Она что-то мычала и обреченно смотрела вперед, куда-то туда, где ее глаза проваливались. Причем смотрела она сосредоточенно и очень строго, как будто все уже было решено, и она об этом знала.
- Она нас не узнала! – потрясенно прошептала Разбойница и рухнула на диван. – Помоги мне надеть бахилы, я не могу наклониться!
- А можно ее покормить не здесь в передней, а за столом?! – нашлась я.
И нас впустили внутрь «Нескучного сада». В нос ударил тяжелый, застоявшийся запах капусты, мочи, затхлого воздуха и беды. В большой столовой, откуда лестница вела в комнаты на втором этаже, мы устроились за столом, накрытом клеенкой. Я достала бутерброды с Брауншвейгской колбасой, которую всегда так любила Ленка, и стала испуганно совать ей в рот. Она безразлично, как животное, жевала, роняя куски на себя и на стол. Тем временем, пришедшая в себя Разбойница ухватила остальные бутерброды и быстро съела.
- Я с утра голодная! И потом, я сижу на одной картошке! Ты забыла! – ответила она на мой грозный взгляд. – Хорошо, что потрудилась сделать их много, вкусные бутерброды! А что у тебя еще есть?!
  Я вынула банку с баклажанной икрой и меня чуть не вывернуло наизнанку. – Ты чего,  сошла с ума, Разбойница?! Есть здесь, где пахнут мочой пеленки, стоит тяжелый запах старости и несчастья, а Ленка подбирает крошки со стола и пытается попасть в рот! Но я промолчала. Рядом со мной робко присела на краешек стула Женя, вся высохшая и выцветшая, как старая занавеска, которую долго, безжалостно стирали, сиделка Ленки. Она не знала, куда девать глаза и руки, сбивчиво пытаясь объяснить, что же все-таки произошло за такое короткое время с Ленкой. По ее словам, Ленка стала плохо ходить и терять равновесие, упала и ударилась виском об кровать. Врач Никита настоял, чтобы «Скорая помощь» отвезла ее в больницу. А в больнице произошло нечто еще более ужасное, и она вернулась оттуда вся в крови, с пробитой головой.
-  Волосы совсем слиплись, и я ее обрила! Вот, видите, наголо обрила! – все повторяла Женя, теребя свои руки так, как будто они и были главным действующим лицом в этой истории. Из-за шторы, где варилось, судя по запаху, мерзкое варево из капусты, высунулась толстуха повариха – Не верьте ей ! Ее избили! Избили, вам говорю! Такую хорошую женщину! Интеллигентную!
- Где избили?! Здесь или в больнице?! – вскинулась Разбойница и грозно засверкала глазами.
- Не знаю! Ой, не знаю! – запричитала повариха и исчезла в кухне. Женя тоже испарилась, будто ее и не было.
- Знаешь, Разбойница, мне сейчас пришел на ум фильм Этторе Скола! Он назывался «Отвратительные, грязные и злые!». Не видела?! В ответ разразилась зловещим хохотом Ленка, неестественно закидывая голову назад, как это делают малые дети, когда их насильно кормят.
А Разбойница в это время деятельно раздавала вещи и еду, которые мы привезли  «для общего пользования» - А это вам, девочки! - передала она печенье и чай на кухню. А это вам! – совала коробку конфет в руки смущенной, молоденькой санитарки, изображая из себя повелительницу. Она строго допросила о самочувствии Ленки хрупкую медсестру, которая отвечала ей сбивчиво и испуганно, словно пыталась скрыть нечто постыдное, а Разбойница на нее напирала, требовала и даже угрожала.
- Откуда?!  Откуда эти синяки?! Вы за ними не смотрите?!
- У нее быстрый регресс, все происходит стремительно! Она перестала ходить и говорить! И памперсы, памперсы! Она их срывает и ест все то, что в памперсах! – как в забытьи бормотала медсестра, пряча глаза. – Мы не знаем, что будет дальше! Никто не знает! Но все происходит слишком быстро  – рушатся нейронные связи в мозгу с невиданной скоростью!
- Нейроны?! - тупо воззрилась на нее Разбойница, отказываясь понимать.
Вновь материализовалась, как призрак, няня Женя, поддакивая медсестре.
- А вы знаете, что у нее здесь никого нет!? В Москве! Ни одной живой души! – наседала Разбойница, будто это медсестра, а не дочка Ленки Маша, сидит в Нью-Йорке и знать ее не хочет.
- Да! Дочка звонила! И так плакала! Так плакала! – прошелестела няня Женя и ее стертое жизнью  лицо совсем полиняло.
- Что толку!? Плакала! – взревела Разбойница. – А Ленкиному мужу, чего там сидеть?! И на какие деньги?! В Нью-Йорке?!
-  Разбойница! Зачем ты  все это говоришь?! Валька с Ленкой лет двадцать не живут вместе, какой он муж!? Им это ни к чему – всем этим няням, сестрам и поварихам! Им и так здесь не сладко! – хотелось мне закричать Разбойнице, но я опять промолчала. Мне показалось, что среди всех нас  самой достойной, несуетливой, уже достигшей полного спокойствия и безмятежности, почти душевного равновесия  была несчастная, побитая и обритая Ленка, которая сидела на стуле с прямой,  как у воспитанницы Смольного спинкой, строго глядя перед собой с видом оскорбленной невинности. Она надменно смотрела в пустоту, и все эти слова пролетали мимо ее больших на фоне голой головы ушей. Ей пришлось пройти через все это – свалившееся на нее полное одиночество,потом  безумие по имени Альцгеймер, отравление таблетками,кому, реанимацию, отделение в Кащенко и, наконец, «Нескучный сад», куда ее определила несуществующая семья, и побои и издевательства в больнице. Теперь она была над всем этим, ушла в отсутствие окончательно.Но,порой,мне казалось,что украдкой я ловлю ее прежний проницательный взгляд. Я уговаривала себя,что она просто притворяется и внутри издевается над этой жизнью, над всеми нами, а под личиной жалкой, безумной старухи скрывается все та же Ленка с удивительно острым и быстрым умом,безмерно талантливая, на свою беду по-бабьи добрая и жалостливая,с широкой,неуемной душой.
 И тут на меня нашло то, что недавно случилось в электричке по дороге с дачи в Москву. Во мне оно долго зрело и ,наконец, нашло выход - я ощутила всем своим нутром, как из бабочки превратилась в отвратительную, мохнатую гусеницу. Процесс пошел в обратную сторону, совершался круговорот природы, когда бабочка сложила крылышки, стала сохнуть и сморщиваться, терять свою легкость и привлекательность – быстро так состарилась и превратилась в жирную, омерзительную гусеницу, передвигающуюся волнообразно, то сворачиваясь, то разворачиваясь, и шевеля всеми своими щетинками. А если ее раздавить, то полезет зеленая, кашеобразная паста, как из тюбика. Вот в такой мерзости вдруг, как в клетке, стало биться то, что оставалось от бабочки. Это было так сильно и даже больно, как натянутая струна, которая вот-вот лопнет от напряжения – желание выбраться из гнусной, опротивевшей гусеницы, которая слушала в электричке Алешу Дмитриевича о том, что « в этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей…».
 И  теперь здесь, в «Нескучном саду»  я увидела за столом трех старых, никому не нужных, и прежде всего надоевших самим себе гусениц. Одна из них шевелила ртом, склонившись над бутербродами с колбасой, которые молниеносно исчезали в ее  волосатой утробе. Мне казалось, что она подрагивает усиками и уже тянется  к банке с баклажанной икрой, эта маленькая, почти квадратная гусеница Разбойница, растолстевшая так, что ее ширина почти сравнялась с длиной. Вела она себя нагло и самоуверенно, забыв, наверняка, что была  когда-то маленькой, лихой бабочкой, скорее мотыльком – рыженьким, коротко остриженным, готовым в любую минуту как к насмешкам и шалостям, так и броситься на помощь.Всегда влюбленным не в тех, не в том месте и не в то время отчаянным мотыльком.
  В  другой, обритой наголо, придавленной грубым башмаком, в кровоподтеках и синяках, а главное,  обезумевшей от собственной жизни, блеклой и почти прозрачной, как опарыш, гусенице Ленке  слабо билась крылышками,  как о стекло лампы, стремившаяся всю свою жизнь побыстрее опалить эти  самые крылышки, живая очаровательная, кокетливая, пухленькая бабочка «павлиний глаз»,  которую, казалось, ничто не могло сломить в этой жизни, по которой она  всегда шла победительницей. 
 В моей гусенице  скорее всего скрывалась тривиальная капустница с прозрачными пергаментными крылышками в мелкую черную полоску. И все же это была бабочка, которой мечталось вырваться из надоевшего, ставшего тюрьмой волосатого, оплывшего тела, которое она и не считала своим, с отвращением разглядывая в зеркале. Этой бабочке больше всего хотелось вырваться  и стать самой собой  - легкой, бездумной, ни к чему не привязанной, порхающей! Да, да! Порхать бы ей, да порхать!  На мгновенье это и получилось, когда из трех старых гусениц  над столом с объедками  запорхали две  яркие бабочки и один лазоревый мотылек. Они, как слепые, сталкивались в воздухе, с крылышек осыпалась пыльца на очерствевших, скрючившихся гусениц. А они все бились и бились, пытаясь улететь.
 - Икру я доем дома! – обрушилось на меня, заставило сложить  свои крылышки и перестать без толку биться.
- Чертова Разбойница! Все сожрет сама! – вдруг обозлилась и я. Но только нам не вылететь из этих тварей!
- Не перекармливайте! Не перекармливайте ее! Она готова есть все подряд, без разбору! – засуетилась сиделка Женя.
  Ленкины руки, как щупальца спрута, продолжали шарить по столу и наткнулись на бумажную салфетку, которую быстро смяли и сунули в рот так, чтобы никто не успел отобрать.
- Дай ей заесть мороженым, а то подавится! – деловито предложила Разбойница с таким видом, словно всю жизнь  только и делала, что давала закусывать после съеденных салфеток.
Я, как автомат, совала мороженое в рот Ленке, отбиваясь от ее цепких пальцев, в которых, казалось, сосредоточилась вся ее жизненная энергия, в то время, как лицо застыло, как маска, а пустые глаза уставились в бесконечность.
- Одежду я заберу! Эти  блестящие туфли ей не пригодятся! Слишком хороши, а тапочки, теплые тапочки привезите в другой раз. Много трусов - это хорошо! И большие, как раз для памперсов! – бормотала Женя, перебирая вещи в пакете. – Беда! Беда не приходит одна! – говорила она уже не про Ленку, а про себя. И можно было только догадываться, что привело ее саму в этот «Нескучный сад».
- Сколько ей лет?! – неожиданно спросила Женя.
- 63 года! – ответила Разбойница.
- А мне 60! – сказала Женя гордо улыбнувшись.
- Чему она радуется?! – подумала я – Что ей 60, а она еще не свихнулась  и не докатилась до состояния  умной и образованной Ленки, у которой родственники в Нью-Йорке, но наоборот, еще и ухаживает за ней, моет и выводит на прогулку .
- Да, кстати! Вы с ней гуляете? – строго вопросила Разбойница.
- А то ж! – ответствовала Женя.- Вывожу! Она сама не ходит! 
   Ленка покорно сидела за столом и шарила по себе руками, нервно обрывая невидимые нитки или вытаскивая несуществующие перышки из одежды.
- Вот так и обирает себя! Плохая! Плохая примета!  - заметила Женя.
-И хоронить ее будет некому! – вдруг злобно взвизгнула Разбойница, сердясь на себя и на весь белый свет. – Эти, из Нью-Йорка, точно не явятся!
- А мы на что?! – буркнула я, и в голове пронеслось «Отвратительные, грязные и злые!».
  Пересилив в себе чувство гадливости, я наклонилась к Ленке и поцеловала ее в жесткую, щетинистую макушку, потом в обезображенный ранами висок. Она потянулась ко мне, как тянутся на руки маленькие дети, крепко обхватила и прижалась всем телом.На минуту мне показалась,что она потеплела,что-то в ней стало растапливаться и распускаться, словно она приходила в себя.А из меня улетучилось отвращение и осталось удивительное чувство тепла, нежности, словно я, и правда, прижимала к себе грудного ребенка, еще пахнущего материнским молоком.
- Узнает! Узнает! - заорала Разбойница, спугнув Ленку, как воробья с ветки.
- Пойдем! – скомандовала Женя, и Ленка безропотно встала и  топталась в нерешительности у стола, не зная, что делать дальше до тех пор, пока Женя не повела ее, как послушную, обреченную на заклание овцу, наверх в узилище.
– Как бы, не в последний раз! – екнуло мое сердце.
Рядом со столом на устеленном вонючими пеленками диване пристроилась молоденькое создание в тренировочном костюме с ортопедическим воротником на шее. Она забилась в самый угол дивана, пытаясь стать незаметной, и по началу показалась мне слишком молодой и нормальной для этого места. Ее неодолимо влекло к нашему столу, по лицу растекалась идиотическая улыбка, глаза соловели и закатывались, а на грудь капала слюна. В конце концов, она скрутилась в калачик и совсем слилась с диваном, будто ее тут и не было. Я с отвращением выдохнула из себя все тот же пропитанный миазмами старости, безысходности и полного отчаяния воздух, перемешанный с запахами туалета и хлорки. Железная дверь за нами  проскрежетала и захлопнулась, с трудом выпуская наружу. Но чувство облегчения, что мы выбрались на свежий воздух, покинули этот «Нескучный сад» не приходило. Казалось, что в нас намертво впитались и будут виться шлейфом остаток жизни все эти запахи тоски и горя, а Ленка тянуться своими цепкими, жадными пальцами, чтобы скрести по сердцу.
    Во дворе уже в полном одиночестве застыл старик-киргиз, тюркский калпак его, который пишется через "а", совсем поник и, казалось, стал чернеть от тоски.
- Эх, старик!Не раздавать тебе,как полагается, бараньи косточки за праздничным столом - хвост почетной гостье, голову почетному гостю, подвздошную кость старейшине,левое ухо себе,а правое детям! Не видать тебе твоей поминальной юрты!
    «Отвратительные, грязные и злые» -  с какой стати этот фильм намертво вцепился в меня и не отпускает?