de omnibus dubitandum 114. 45

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.45. СЛАВА РОССИИ – АРМИЯ…

    С плаца доносило звуки отдельных труб и дробную пробу барабанов. Сеявший дождь прошел. В медленно проплывавших тучках сквозило солнце. Завиднелись желтые казармы, с колоннами.

    Скучные для других, они были милы Венкову: в их старине и грузности, в четкости строгих линий чувствовался порядок, точность и собранность. Строгая внешность их хранила неведомое другим — священное.

    В черном чехле на древке, казавшаяся непосвященным «куклой», хранилась душа батальона, связанная со всей Россией сотнями сильных лет, блеском российской силы, славой побед и одолений, тысячами живых, сотнями тысяч павших. Души их — в этом Знамени, в гордой душе батальона.

    Из казарм выходили сотни. Слышалось — «на пле… ЧО!» — взблескивали штыки на солнце. Мысли пришли в порядок, отступили, и Венков собрал себя. Все здесь было ему понятно, нужно: все сводилось к определенной цели, — освящено. Творилось из века в век. Оправдано славным прошлым, бережет настоящее, к будущему ведет бесстрастно.

    Венков неколебимо знал: «Слава России — Армия». Слава и жизнь, и сила. И в этом — все. Эту простую истину принял он от отца, от школы: армия создала Россию, ее историю. В это он верил крепко.

    «На пле…чо!» — услыхал он звончатый голос Кичи, и сердце его вспорхнуло, под взблеск штыков.

    — Молодцы! — подумал он вслух, любуясь родною сотней, которая шла по плацу.
«Смирно-о… р-равнение напра-во!» — скомандовал лихо Борис Филиппович, завидя командира сотни.

    — Молодцы!.. — крикнул Венков весело, пропуская сотню, и она четко гаркнула в тон ему:

    — Р-рады стараться, ваше благородие!..

    Занятия, велись энергично назначенными господами офицерами и урядниками-учителями молодых казаков. Работали не за страх, а за совесть.

    6-го мая сего года по окончании обучения, молодые казаки приведены будут к присяге, на верность Царю, Родине и церкви и нести честную службу. Для этого часть была выстроена на площади. После того, как священник обратился со словом к молодым казакам, и после чтения законов, был исполнен обряд присяги.

    По окончании присяги, молодые казаки подходили и целовали Cв. Крест и Евангелие, затем знамя и получали от командира батальона портрет Государя Императора и брошюру «Клятвенное обещание».

    Слышались по концам команды, отдавались в пустых казармах. Румяный Келеушев Дмитрий Семенович, адъютант батальона, ставил линейных, с флажками на винтовках, бегал, щелкая пальцами.

    — Батальон… сми-рна-а!.., кричал полковник Зиньковский, которого называли «Косолапым», за широкую кость и косолапость. — Слу...ШАЙ… на кра…УЛ!

    Шла подготовка к параду. В разных концах по плацу приводились в порядок сотни, вливались в батальон. Вспыхивали поднятые штыки и падали, шлепали розовые руки, шаг отбивали ноги — как одна нога. И казавшаяся нестройность незаметно преобразилась в строй, и по великому плацу, по всем сторонам его, выстроились сотенные колонны.

    Сбоку, под тополями, сверкал оркестр. Огромный турецкий барабан порой рокотал невнятно, трубы сияли медью пуская зайчиков.

    Командующий парадом полковник Зиньковский, кричал-пел, завидя медленно подходившего Геник, принимавшего парад:

    — Ба-таль..ОН, сми…РНО-о!….. Слу-ШАЙ!.. на кра… УЛл!..

    Всплеснуло четко — и замерло. Музыка заиграла ВСТРЕЧУ. Приняв рапорт, Геник подал оркестру знак — прекратить, вышел на середину плаца, окинул батальон пристальным взглядом.

    — Здорово… молод-ЦЫ кубан-ЦЫ!

    Батальон, набрав полные легкие воздуха, ответил как один. Пустые казармы отозвались многократным эхом. Стало тихо. Сопровождаемый Зиньковским и, штаб-трубачом, Геник медленно пошел по фронту сотен с левого фланга. Теперь он здоровался отдельно:

    — Здорово, плас-ту-НЫ… первая сотня!

    Так — по всем сотням и командам. Красивая его борода по грудь, черная с проседью, развевалась по ветерку. Крепкая, статная фигура, в черного цвета черкеске, с иконостасом орденов и медалей вызывала уважение пластунов. Он был «простой», — называли его казаки, — и "в ружье" не держал подолгу. Но бывало и «погоди-постой», когда налетал «бушуем». Сегодня он был «простой».

    Закончив обход батальона, он приказал оправиться и попросил командиров сотен — «прошу, господа, ко мне». Поблагодарив за исправный вид и выразив полную уверенность, что не подкачают, Геник приказал командующему парадом провести батальон по-сотенно. Зиньковский подал команду:

    — Ба-таль-ОН, смир-НО!.. К церемониальному мар-ШУ-у!.. По-сотенно… на одного линейного дистанции, Первая сотня прямо, осталь-ные напра-ВО!..

    По этой команде оркестр строевым шагом вышел на середину плаца и повернулся лицом к сотням.

    Капельдудкины вскинули трубы и приготовились играть батальонный марш. Капельмейстер в двубортной шинели поднял вверх правую руку, сигнал ВНИМАНИЕ…

    Командир сотни подъесаул Венков, выйдя на два шага перед фронт, скомандовал:
— К церемониальному маршу!.. Сот-НЯ… на пле…ЧО!

    Вскинулись и легли на Раз-Два-Три винтовки. Офицеры блеснули шашками, на плечо.

    — Р-равнение направо… ша-агом!..

    Повернулся спиною к сотне. Командующий парадом полковник Зиньковский враз опустил поднятую над головой шашку, и командир первой сотни закончил резко — …МАРШ!

    Бухнул турецкий барабан, ударили литавры, и под любимый марш Геник — «Марш Кубанского пластунского батальона «Морской король» — крепко и широко печатая, двинулась плотно первая сотня, бросая в гремящий воздух дико восторженное, ревущее — р-ра-аз и д-ВА-А!…

    Венков, беря «подвысь» и салютуя «к ноге» сверканьем, проходя мимо Геник и Зиньковского, матовое лицо его строгими синими глазами впилось в командира, отдавая себя — на ВСЁ. Сотня печатая шаг за его спиной несла его. Сотня штыков сияла единой сталью, сотня глаз глядела одним глазом, сотня грудей дрожала единой грудью...

    — Спасибо, молодцы… вто-ра-АЯ!..

    Громом гремела сотня, и все, что было его, Венкова, что терзало его страданьем, потонуло в стихийной силе, которая шла за ним. Эта сила несла его. Сердце его захолонуло, остро всего пронзило, и в синих его глазах, гордо смотревших вправо, было одно: МОИ!

    Церемониальный марш кончился. Офицеры стояли группами. Сотенные командиры выслушивали полковника. Фельдфебели по привычке тянули взводных урядников. Бравые взводные, в лихо заломленных папахах, чем-то корили отделенных, и, как бывает почти всегда, попадало левофланговому — «за штык»:

    — Чего у тебя на плече, штык или…? Чисто цепом мотает, всю сотню гадил!

    — Я тебе, Миньчук, натру пятки… Идет ровно в соплЕ запутался?..

    — А как нас хвалил-то, господин отделенный?..

    — За тебя и хвалил… какой у вас, говорит, Миньчук… в лукошке пляшет!

    А в толпе, окружавшей плац, около кучки гимназистов на возрасте, пьяный писец Никольский рвал за обшлаг худощекого молодого человека, в пенснэ и с книжкой какого-то журнала:

    — Идемте в полицию, не дозволю оскорблять господ офицеров! Я вас знаю, лепартеров-статистиков! Какие вы иронические слова сейчас?.. а?! «Дурацкая игра… в солдатики»?! Про… армию нашу? Я сам саперного батальона, стою на страже… внутренних врагов… идемте!

    Его оттолкнули подоспевшие семинаристы, но он продолжал кричать:
— Господа офицера, берите его, с. с.!.. Чта-а… побежали, японцы? А вот заявить губернатору… смуту в народе делают!..

    — Дал бы в ухо — и ладно, — сказал тоже смотревший парад штукатур, в известке. — Что мы, не знаем, что ли… Я сам ефрейтор третьего гренадерского Перновского короля Фридриха-Вильгельма четвертого полка, девятьсот второго году. У нас таких в Москве как лупили… в пятом годе!..

    — Я сам саперного батальона унтер-офицер! А вот дам тревогу…

    Он подбежал к барабанщику 2-й сотни, который курил у барабана, и затопал:

    — Бей тревогу, чего вы смотрите!..

    — Уходите, господин… тут вольным не полагается, — сказал барабанщик, сплевывая.

    — Я не вольный, я сам… саперного батальону!..

    Послышались команды — смир-НО! Командир батальона приказал: по Нижне-Садовой, с песнями.

    — По-батальонно, сомкнутыми колоннами!.. Со-тни, повзводно!..

    — Правое плечо вперед… ша-ГОМ… МАРШ! Темно-серая колонна, в серых черкесках, с лесом штыков над нею, стала размеренно-грузно спускаться с плаца. С Нижне-Садовой катилась песня. Вторая, венковская, пела:
 
Как при лужку, при лужке
При широком по-о-ле,
при знакомом-ом табуне
конь гулял на Во-Ле!..
    
    Четвертая сотня еще отбивала шаг на месте, а снизу летела песня. Третья сотня, пела лихо:
 
Он убит — принакрыт
Черною китай-кай…
Приходила к нему жёнка,
Жена моло-да-я,
Китаичку открывала —
В лицо признава-ла…
 
    Издалека, чуть слышно, врывалась песня с подсвистами:
 
На горе родилася,
В чистом поле выросла,
Эй-ей, е-ха-ха,
Эй-ей, е-ха-ха!..
 
    Четвертая, певучая самая, спускалась с плаца, а третья, отхватывала лише всех:
 
Чриз закон он приступил,
Бритву-ножницы купил…
Бритву-ножницы купил,
Себе бороду обрил…
 
Себе бороду обрил,
У чеченца в гостях был,
Басурманин не узнал,
Рюмку водки наливал!..
 
    Первая сотня уже поднималась с другой стороны казарм, с выщелкиваньем и свистом, с угольниками и гиканьем, с лихим запевалой впереди, пела-гремела:
 
Скажи-ка мне, служивый,
И с чей ты стороны…
Йех, с матушки-Расеи,
И с поля — с бороны!..
Йех, чом-чом!
Нипочем-нипочем!..
Матушку-Расею
Ня т-дам нипочем!..