Мой голубичный собеседник

Осень, разменяв с лихвой свой незамысловатый сентябрь, словно пятирублевую бумажку, взяла в свои опытные руки кисти и краски, карандаши, гуашь, мольберт и прочую, кажущуюся неважной для заурядного обывателя мелочь, и, затерявшись в причудливых объятиях раздобревшего октября, начала творить своей художественной сущностью, имея и такт, и толк, и вкус, ничего при этом в себе не нарушая и не изменяя. Осень рисовала. Ее роспись по деревьям, по листьям, по кочкам, по траве не оставляла мне ни единого шанса не восхититься ею, не удивиться ее таланту, не замолчать, наблюдая за тонкой работой кисти, которая была так искусна в руке мастера.
Было тепло. Совсем тепло. Да так, что мне казалось, что все календари врут! И врут целенаправленно и безнадежно. Не было никакого октября. И дождливого мая тоже не было. И август тоже не заходил сюда ненароком. А было просто тепло. Вне времени и пространства. Как будто эта была совсем другая планета, где нет печали и горя. Но и радости там тоже нет. И тоска по чему-то безвозвратно уходящему была хлебосольной хозяйкой для всех ее гостей и постояльцев.
Было тепло. Совсем тепло. Я с жадностью вдыхала подогретый октябрем осенний воздух, который все еще продолжал пахнуть вчерашним теплом, но с каждым моим выдохом и вдохом этот запах становился все менее и менее уловим и понятен мне. Минуты, не останавливаясь, уходили будто строевым шагом на фронт, и я, провожая их, не теряла в своем сердце надежду снова встретиться с ними. Когда-нибудь.
Я присела на небольшую каменную плиту, которая пугала меня своим холодом, словно страшилка в пионерском лагере перед сном, но страх быть простуженной оказался ложным, так как солнцу никто не мешал делать свою последнюю работу – согревать всех и вся, да еще и улыбаясь мне при этом снисходительно. Шли осенние приготовления к зиме. Я старалась никому не мешать делать свою несложную, но необходимую работу. Рядом со мной рос совсем еще молодой кустарник Голубики, который был посажен здесь года три назад. Осень уже успела подружиться с этим совсем неопытным юнцом, и всю силу своих багровых акварельных красок она обрушила размытыми капельками дождя на своего нового друга. Он, совсем не ожидая такой щедрости, с неподдельным удивлением рассматривал по нескольку раз каждый свой листочек, каждую свою веточку. Его восторгу и радости не было предела. Голубичный кустарник теперь бы краснолист и серо-буро-малин. Всем своим существом он был похож на южно-американского индейца, что его совсем не смущало, а напротив, ему даже нравилось быть таковым, приняв с радостью частичку благодати от художницы-осени.
- Ну, как, я тебе? Нравлюсь?
От неожиданности я вздрогнула. "Кто это мне тут вопросы задает?" - в недоумении подумала я. И, оглядевшись вокруг, я никого не заметила.
- Да я же тут, рядом. Просто посмотри на меня, - продолжал говорить мне чей-то незнакомый голос. Но рядом со мной был лишь краснолистный кустарник Голубики. Я оглядела его всего, затаив дыхание, словно заветную игрушку на витрине магазина.
- Да, да! Это я у тебя спрашиваю, нравлюсь ли я тебе и когда ты обо мне что-нибудь напишешь?.. - как будто заискивающе спросил у меня мой вопрошатель, вглядываясь мне в глаза. Удивительно, но всмотревшись внимательно в этот непримечательный на первый взгляд кустарник, я увидела, как в какой-то замысловатой последовательности расположения листочков, веточек, естественных наростов можно разглядеть очертания глаз, носа, рта и даже рук. Как будто, то ли от дуновения ветра, то ли от действия какой-то магической и неведомой силы, мой собеседник гримасничал и жестикулировал, разговаривая со мной.
- Ну так ответь же мне. Прошу, - настаивал кустарник Голубики.
- Да, ты, несомненно, красив, мой новоиспеченный знакомый! - с улыбкой ответила я ему. - Я вижу, осень была очень щедра к тебе и не пожалела для тебя всего своего колора, который был у нее в арсенале, словно на индийском празднике красок. И ты мне очень нравишься, хоть и праздник у нас с тобой отнюдь не весенний.
- Я совсем никем не "испеченный" твой знакомый, - продолжил мой Голубичный собеседник с ноткой обиды в голоске. - Я расту на этом месте уже третий год! И в этом году я принес вам в первый раз свои вкусные и сладкие ягоды голубого цвета...
- Которые попробовала и я тоже, - прервала я его, в надежде исправить свою оплошность, - и они мне очень понравились.
Проговорив эти слова, я заметила, как листик моего Голубичного собеседника чуть приподнялся, как будто намекая на улыбку.
- Да, я очень старался уродить для вас свои первые ягодки, и, хоть их у меня было и немного, но они созрели на мне сладкими и вкусными, - не без удовольствия сказал мне мой Голубичный знакомец. - Да разве ты сама не помнишь, как ранней весной набухали мои почки, как на теплом апрельском солнышке прорезывались мои молодые листочки, будто молочные зубки. Было не очень приятно и даже больно, но я терпел, потому что знал, каким я потом буду зеленолистным и красивым, когда распущусь всеми своими листьями. Я же уже совсем взрослый кустарник, хоть и плодоносил впервые только в этом году… А потом наступил май. И я, сам того не ожидая, зацвел маленькими белыми цветочками, похожими на колокольчики, обшитые рюшками по краям лепестков, словно на платьях маленьких принцесс в далекие времена. Мы в ту пору семьями жили только в лесах, но наши ягоды уже тогда собирали девочки-крестьянки в свои лукошки, после чего они даже могли попасть в королевские бисквитные пирожные или в английские пудинги! Ну, или в деревенские пироги, на крайний случай. Это сейчас я расту тут у вас на воле, сам себе хозяин. Помню, как вы сначала считали каждый мой листик, каждый мой цветочек, каждую ягодку, а потом, точно дотошные бухгалтеры, сверяли свои расчеты и проверяли: "Не потерялся ли где цветочек?" и: "Не опала ли засохшая ягодка?" Потом томно ходили вокруг меня в августе кругами, словно водили хороводы под новогодней елью, и выбирали: какая ягодка более голубая и мягкая, ту и срывали, чтобы тут же, при мне, попробовать ее на вкус, посмаковать во рту и сказать: "Наконец-то мы ее попробовали. Какая же она вкусная!" И мне это нравится. Вы мне уделяете столько внимания и заботы. Вы так любите меня. В лесу у нас такого никогда не было. Мимо нас только пробегали волки и ломали нас медведи. Они же - бестолковые! Вечно лезут за ягодой напролом и нам ветки, а то и стебли ломают. Они, конечно, потом вырастают, но это все равно очень неприятно и долго, уж поверь. А с вами я точно не пропаду. Если я и заболею или замерзну после зимы, то вы меня точно отогреете и вылечите!
С неподдельным интересом, молча, боясь прервать, я слушала своего Голубичного рассказчика. И он продолжал.
- Да разве ты сама не помнишь, как каждую летнюю неделю бегала фотографировать со своей черной коробочкой? А я старался, не выдавая себя, повернуть к тебе свой самый зеленый и большой листочек. И ведь у тебя получались хорошие фотографии! Ты даже делала фотопортреты, мои и моих соседей в округе, помнишь? А помнишь, когда я цвел в конце мая и в начале июня, ты фотографировала мои маленькие белые цветочки, те самые, с рюшками, как на платьях принцесс? И ты старалась их заснять покрупнее, но у тебя это плохо получалось: они были расположены близко к стеблю, а мои длинные ветки охраняли их от всего окружающего, чтобы они не опали раньше времени и чтобы их никто не оборвал ненароком. А еще я помню, как ветер мотал меня из стороны в сторону, и ты со своей черной коробочкой не могла сосредоточиться и поймать четкость, чтобы сделать хороший кадр. Уж не знаю, почему ветер так делал... Но я это делал точно не специально.
Я была так поражена рассказом моего Голубичного знакомого, что не могла вымолвить ни слова. Он все помнит! Все!.. И он снова продолжил.
- А еще я помню, когда лето уже вступило в полную силу своего трехмесячного правления, на моих худеньких и тоненьких ветках уже завязались маленькие зеленые ягоды, и ты почти каждый день приходила ко мне в полдень, когда солнце нестерпимо ярко светило и жарило мне листья, а вечером, когда наступала тихая и прохладная благодать, ты опять была около меня, чтобы снова и снова сфотографировать мои, казалось бы, никак не изменившиеся зеленовато-белые ягоды. Никто не замечал, как они стали голубеть и созревать. А ты все это видела, все замечала. У тебя на глазах и на руках прошла вся моя летняя жизнь, когда я впервые начал плодоносить. Ты можешь снова и снова увидеть ее в своих фотографических архивах. Вспомнить о наших неслышных и теплых вечерах, которые мы проводили вместе: ты сидела прямо на этой плите, на которой лежала густая уставшая летняя трава, а я рос рядом, ты сидела и, наверное, отдыхала, после того как с таким трудом и упорством тебе удавалось меня сфотографировать четко и крупно. А потом, положив свою черную коробочку на лежащую траву, как на перину, здесь, рядом со мной, ты вместе со мной провожала жаркое полуденное солнце за вон тот соседний дом, и мы вместе наслаждались тихо наступающей прохладой, о чем-то думали и не думали ни о чем. Так о чем ты думала? Я уже не помню, о чем думал я...
Наступило молчание, а потом... Потом кустарник Голубики продолжил.
- Ты мне не ответила. Почему ты обо мне не пишешь? Разве я зря цвел и плодоносил? Разве зря ты меня тогда столько раз фотографировала, да еще с таким упорством добиваясь на своих фотоснимках чего-то, что знаемо только тебе. Ведь могла сфотографировать раз или два, и все! А ты засняла всю мою летнюю жизнь, и молчишь... Не пишешь обо мне почему-то. Я уже за все наши ежедневные летние встречи успел привязаться к тебе и открыться тебе в том, что я умею разговаривать с тобой на одном языке, а ты все равно обо мне ничего не пишешь. Почему же? Разве все это было зря? Почему ты о других цветах и растениях писала, а обо мне не пишешь, хотя их фотографировала гораздо меньше, чем меня? Я тебе совсем не понравился и не нравлюсь? Или мои ягоды тебе были совсем не сладки и не вкусны? Так почему же ты обо мне не пишешь? Ответь. Ну, пожалуйста... - будто взмолился мне кустарник Голубики.
А я... Я сидела и не могла вымолвить ни слов. Я как будто была на другой планете, где нет ни печали, ни горя, где я понимала язык цветов и растений, а они понимали меня. И было совсем неважно, плачу я или нет, нахожу ли я что-то сказать в свое оправдание или нет, и могу ли я ответить на вопрос моего Голубичного собеседника? Почему я не пишу о нем? Да и вообще, почему я не пишу? - я не могу даже себе ответить на этот вопрос. И эта немощь опять меня угнетает, закрывает ставни и двери, запечатывает конверты и не выбрасывает мусор. Но почему-то никто и никогда не задался вопросом: "А почему я пишу?", почему я люблю, почему я живу, почему - я? Ведь все не зря... И на эти вопросы я тоже не могла ответить. Почему?
И солнце уже в четыре часа клонилось к закату. Становилось холодно. Моя красная жилетка, которую, казалось, тоже раскрасила осень своими багровыми красками, без солнца перестала играть своими неожиданными оттенками и стала тусклой и унылой. Унынию также поддался мой кустарник Голубики и больше не взглянул на меня ни разу своими краснолистными пронзительными глазами. Он больше ни о чем у меня не спросил и ничего не сказал. Казалось, он застыл в какой-то своей первозданной позе и больше не шевелился. Как будто замер перед чем-то важным и главным. А может быть, просто уснул до следующей своей новой и долгожданной весны, которая, как никому не известный материк заблудившемуся путешественнику, неведомо когда откроется ему в пучине бескрайнего океана зимы. И возможно, она, та самая далекая и ясноокая весна ответит ему на его вопрос... Так же, как и меня не оставит без ответа.