Паноптикум. Юношеское сочинение

День первый.
Пролог.
Смертельно хочется спать.
Вчера до 3-х часов ночи двое безумных людей искали нечто общее друг в друге. Нашли! Я могу сравнить это захватывающее ощущение с путешествием по болоту, когда, с трудом вылезая из трясины, ощупью обретаешь почву под ногами. Телефонные мембраны лопались от вопросов и затягивались пленкой ответов, от которых становилось теплее. За окном стояла ночь, но они ее не замечали, как не замечают родители подглядывающих в замочную скважину детей, ночь плыла, минуты не превращались в часы, а, как бы наслаивались друг на друга, не позволяя времени двигаться дальше. Она знала, что отсчет минут пойдет только после того, как закончится разговор, она положит трубку и уйдет спать. Дважды их разъединяли, короткие гудки соль-диезом прерывались в трубке, напоминая на мгновение о том, что над хрупкой ниточкой разговора Дамокловым мечом висит время. Но она вновь набирала его номер, пытаясь закольцевать начатый диалог. Время, недоумевая, вновь останавливалось, и она смеялась над глупыми стрелками часов, которые почему-то куда-то двигались. А стрелки, в свою очередь, несмотря на парадокс остановки времени, неотвратимо ползли по направлению к часу Икс, к пытке утреннего подъема, которой истязает себя каждый житель планеты, трудящийся с утра до ночи на благо человечества. Нужна ли  она сама и ее работа  вышеупомянутому человечеству,  и кому нужно её каждодневное, или вернее, каждоутреннее самоистязание, она не знала, и поэтому вставала каждое утро с мыслью, выраженной весьма замысловатым идиоматическим выражением, запрещенным цензурой для произнесения в приличных кругах. Но никому из них не хотелось думать о чуде утреннего пробуждения,  как не хотелось, но пришлось прощаться ради нескольких оставшихся часов сна. Последняя фраза была самой банальной, что-то вроде « я позвоню» или «спокойной ночи» и была похожа на вчерашний листок календаря или на забытую кем-то, красивую конфетную обертку. Он положил трубку первым, в линии, пустой и мертвой, радостно заверещал соль-диез короткого гудка, возвещая о неминуемом включении секундомера времени. Спать, умереть до утра, чтобы назавтра ни о чем не помнить, может быть, что-то даже приснится, спать, спать, спать…

День второй.
История болезни.
Смертельно хочется спать.
 Хроническое недосыпание, страшный недуг, мучает меня, ввергает в ужасное состояние, сходное с тяжелой формой абстиненции. Симптомы налицо, а именно – руки трясутся, выдавая опечатки, кружится голова, мысли летят одна за другой, как скороговорка телетайпной ленты, ни на мгновение не задерживаясь в сознании и не поддаваясь осмыслению. Временами мне кажется, что во мне поселился еще кто-то, кто говорит и думает за меня, отвечает на телефонные звонки, представляясь моим именем, и даже отбрасывает мою тень. Это не я, я осталась там, во вчерашнем телефонном разговоре, так и не закончив его; шепчу обрывочные фразы, которые сами собой собираются в довольно складный рассказ, как маленькие никчемные железячки к общему магнитному центру; шепчу, потому что если говорить в голос – проснется мама, а если молчать, то все опять завершится соль-диезом телефонной трубки, и наступит сегодня. Это не я, а тот, другой человек написал вчера про парадокс остановки времени, а потом, раздуваясь от самомнения, заставил прочитать свое гениальное творение тебе. А ты, наивная душа, вчера еще и похвалил это, назвав меня творческой личностью. Меня-то за что? Давай вступим в сговор: я сегодня прочитаю тебе очередную порцию его бреда, ты рассыплешь золотые монеты похвалы в его адрес, и он, может быть, лопнет от своего величия и, наконец-то,  оставит меня одну.
«Ха-ха, эта наивная неблагодарная дура хочет меня убить, чтобы остаться одной! Не выйдет! А если выйдет, то ей же хуже. И вообще, почему она называет меня в мужском роде,  это в корне неверно, у меня вообще нет пола. Я презираю это глупое понятие. Оно рождает половое влечение, которое явно указывает на то, что человек произошел от животных, мне думается, даже не от обезьяны, а от некой мифической зверюшки-поебушки. Правда цивилизация замаскировала половой инстинкт словом «любовь», в которое верит эта дурочка, хрупкая мечтательница; и словом «брак», которое отдает суточными щами и похоже на бельевую веревку, где на прищепках развешаны стиранные-перестиранные пододеяльники лучших чувств. Я, извольте знать, alter ego, другое я, посредник, защита и нападение, это я мимикрирую, пытаясь выглядеть, как все, чтобы сохранить ее  внутренний мир, где искрятся мириадами мыльных пузырей еще не рожденные стихи и песни. Это из моих, а не из её уст сыплются серебристые льдинки фальшиво-вежливых фраз или изрыгается поток нецензурной брани в адрес собеседника. Это меня одни знают, как нахалку, грязную развратницу и алкоголичку, а другие, как ни странно, принимают меня на первый взгляд за чопорную, неприступную светскую даму. Так что же, я принимаю огонь на себя – бейте, терзайте, рвите меня в клочья, валяйте в грязи, плюйте открыто в лицо и плетите интриги за спиной, напрасный труд! Все равно меня не убить, я – кордон между вами и некой мыслящей и чувствующей субстанцией, находящейся внутри меня, которую вы, люди, называете душой…»
Я сказала неправду, мысль в голове была, есть и будет одна, закольцованная, горит синим пламенем, словно мигалка скорой помощи или солнечный зайчик от кварцевой лампы:
ПОЗВОНИПОЗВОНИПОЗВОНИПОЗВОНИПОЗВОНИПОЗВОНИ
ПОЗВОНИПОЗВОНИПОЗВОНИ…
- Жди, жди, романтическая, наивная дура…
- МОЛЧАТЬ!

День третий.

Это клиника. Сумасшествие прогрессирует и разрастается, как ядерный гриб, угрожая взорвать мое сознание. Мы пытаемся бросить курить. Обе мои половинки объединились в едином порыве и объявили друг другу антиникотиновую забастовку. За сегодняшний день нами было подсчитано, что среднестатистический  гражданин Х при ежедневной норме  курения – 10, тратит на этот необычайно захватывающий процесс 7,5 дней в году. Я сразу же представила себе такую ситуацию: выходит некий закон о запрете на курение, но с небольшой поправкой – именно эти 7,5 дней выделяются государством для того, чтобы несчастные курильщики могли наверстать упущенное и накуриться вдоволь. В эти дни остановятся все заводы, фабрики, остановится транспорт и разного рода работы, детей официально отпустят на каникулы, закроют все магазины и только «синие» ларьки будут работать, обеспечивая население самым необходимым. За месяц до этой акции все курильщики должны будут встать на учет в организации соцобеспечения по месту прописки, чтобы получить свою годовую норму сигарет, которая будет рассчитана соответствующими специалистами с учетом индивидуально-психических особенностей и типа личностной акцентуации отдельно взятого курящего индивидуума. Начало «курящей недели» знаменуется фейерверками, на улицах раздают бесплатно разного рода угощение (правда, его хватает не всем, но те, кому все-таки досталось, танцуют от радости), дамы надевают бальные платья, мужчины – черные фраки с длинными полами, а неформалы – «выходные» джинсы, украшенные булавками, рисунками и причудливыми разрезами. В назначенный час зажигается ритуальный огонь, и все курящие люди бегут к нему, толкаясь, тесня и давя друг друга. В этой схватке побеждает сильнейший, он прикуривает первым и, согласно примете, загадывает желание. Потом ажиотаж спадает, люди рассаживаются на заранее приготовленные скамейки и делают первую затяжку. Курильщики со стажем, считающие себя истинными ценителями табака, затягиваются не спеша,  смакуя каждую каплю никотина, которая, по определению, убивает лошадь;  безусые мальчишки, принадлежащие к разным общественным формациям, что видно по стилю их одежды, затягиваются быстро и жадно, кашляют и отплевываются, стараясь вобрать в себя побольше заветного серого дыма; девицы «на выданье» разных возрастов жеманно стряхивают пепел указательным пальцем с перламутрово-сияющим маникюром; а дамы более почтенного возраста в перерывах между затяжками отчаянно обсуждают захватывающие подробности квашения капусты и патиссонов, а также проблему лечения диатеза у детей. Потом люди закуривают следующую сигарету, потом еще по одной, у более чувствительных начинаются приступы головокружения и тошноты, но они все равно продолжают по привычке курить, некоторые падают в обморок, их не замечают, топчут ногами, спеша прикурить от ритуального огня очередную сигарету, но им, лежащим на мостовой, уже все равно – они мертвы. Над городом поднимаются клубы серого сигаретного дыма, скрывая раскуроченные «синие» ларьки, перевернутые будочки, из окошек которых, как из рога изобилия,  недавно сыпались в народ бесплатные обеды, лужи крови и какой-то непонятной слизи,  где валялись вповалку обезображенные трупы и корчились в судорогах оставшиеся в живых незадачливые курильщики. Среди этой содомии изредка можно было увидеть кучки едва стоящих на ногах, бледных людей с перекошенными от невыносимых страданий и ужаса лицами. Серый дым стелется пластами, заполняя все…
Сигнал о помощи, многократно повторенный, превращается в красивый узор,  в бездушный орнамент, на который никто не реагирует. Мне уже ничем нельзя помочь, я тону и гибну, порою сумасшествие оставляет меня, и я вижу холодное стеклянное небо над головой. Небо одно, оно – вечно Оно не меняется. Меняются люди вокруг меня, кто-то приходит, кто-то уходит, оставляя меня наедине с кривым зеркалом alter ego. «Слева болела ранка разрыва»… Это я вспомнила Вознесенского с его крестиками и ресничками. Интересно, если ты по какой-то причине перестанешь со мной общаться, образуется вышеупомянутая ранка, или нет?
Я не понимаю выражения «моя девушка» по отношению ко мне. Быть чьей-то девушкой, наверное, очень хорошо, снимается часть ответственности за свои поступки, но возникает резонный вопрос: кого из нас двоих считает произносящий «своей девушкой»? И если одно из моих «Я» совершенно не против, чтобы некто меня так называл, другое я всячески этому противится. Но это еще полбеды, я иногда готова убить из ревности своё внешнее я, потому что оно всегда нравится больше.


День четвертый.
Заготовка для любовного романа.
Эпиграф: «Летит табло: «Надежду
оставь, сюда входящий»
Надежду я оставил.
Не выбросил - оставил.
С огарочком иду.»
А.Вознесенский.
«- Кем она там  работает?
- Она работает надей…»
Разговор.
Меня зовут Надя. Я работаю в гостинице «Россия» секретарем-референтом. Я умею включать компьютер и говорить в телефонную трубку: «Алло, добрый день!». Все мои подруги лопаются от зависти, а мой парень называет меня бизнес-леди. Он крутой –  работает security в той же гостинице. Мы встречаемся только месяц, а он уже сделал мне предложение и сказал, что хочет от меня ребенка. Когда он сообщил об этом моей маме, она очень обрадовалась: «Какой порядочный мужчина, не то что этот твой…» Этот мой… Все они, музыканты, у них только ветер в голове… Мы познакомились с ним на его концерте в каком-то второсортном клубе. Он убил меня наповал своим неповторимым эпотажем, когда после концерта сел к нам за столик и стал болтать со мной, как будто знал меня лет десять. Antony, так его представила  наша общая подруга, в своей группе был одновременно и клавишником, и вокалистом. У него была привычка во время разговора теребить свои длинные каштановые волосы, как бы закрывая лицо от взгляда собеседника. Из клуба мы ушли вместе. Это был небесный роман. Когда настала пора спускаться с небес на землю, он не захотел обычной жизни в полумраке моей желтой комнаты. Кроме музыки ему не нужно было ничего, ни денег, ни комфорта, ни моей любви. Видя аккуратные тюлевые занавесочки на окнах, книжные переплеты, по цвету подобранные под обои или слыша неправильно сказанное слово, он цедил сквозь зубы: «Мещане, они своей чистотой весь белый свет засрали…» Мне не нравились его выражения, было дико слышать их от образованного, утонченного человека. Однажды мы с ним были на концерте в Консерватории, во время музыки я попыталась его обнять, он в гневе отбросил мою руку, сказав, что здесь не панель. Тогда я обиделась, а он с тех пор ходил на концерты без меня.  Между нами стала расти стена непонимания. Когда мы расставались, он сказал одну-единственную фразу: «Прости меня – я перекати-поле, я могу жить только так…»
Он ушел в свою жизнь, я  - в свою. Я его не осуждаю, нам вместе было бы хуже. У меня все хорошо, я выхожу замуж. А как же он? Не знаю…Храни его Господь…

День пятый.
Тень N.
От прошедших выходных осталось что-то щемящее, ноющее, это что-то высасывает меня изнутри, звучит во мне нисходящим ламентозным стоном, сжимается, как маленький плачущий черный уродец, который боится солнечного света. Я не могу слышать голоса и звуки, не могу заставить себя делать лишние движения, такое впечатление, что меня сверху покрыли лаком, чтобы я блестела, и он сохнет прямо на мне, на моей живой коже, причиняя невыносимые страдания. Скоро эта пленка окончательно затвердеет и выдавит из меня мою тень. Тень отбрасывает предмет. Тень отбрасывает памятник Гоголя. Он отбрасывает от себя мою тень, но она все равно стремится туда. Вчера она была там, ощущала чье-то присутствие рядом прикосновением  рыжего луча. Тень не может воспринимать человека или явление так, как это делаем мы, люди; она воспринимает только ощущение от него, отбрасывая сам воспринимаемый предмет.  Тень отбрасывает осень. Осень вбирает тень в себя, отдавая ей свои краски и звуки. Тень наполняется ими и перестает быть тенью. Она сливается со мной.
Серое алкогольное утро в чужой квартире. Я лежу посреди кухни на надувном матрасе, запутываюсь в нитях чужого разговора, который меня не касается. Тень чувствует свое отражение рядом. Оно – тоже тень. Что же ты делаешь, несчастная тень N, ты повторяешь меня! Зачем ты ложишься рядом со мной, кладешь голову мне на плечо, говоришь простые теплые слова? Я не ухожу, боюсь обидеть тебя, несчастная тень N, я знаю, как ты ждешь этого момента, бредишь этим во сне и наяву. Мне жаль тебя, когда ты говоришь, что любишь меня, несчастная тень N, а я не могу тебе ответить ничем, чтобы не ранить тебя, хотя знаю, что моё равнодушие ранит тебя еще больше.

День шестой.
Тень от тени.
Здесь время идет иначе. Сегодня 26-ое или 28-ое не знаю, какого месяца. Если мне недавно исполнилось 24 и холодно, значит, это февраль. Ничего не изменилось, тень N, ты всегда будешь со мной, ты-моя тень, я-твоя. Несчастная Тень N, ты множишься, видоизменяешься в зависимости от обстоятельств и перемены декораций, но мы обречены друг на друга, мне не уйти. Вчера на концерте, в облаке дыма твоих сигарет я поняла, что это - именно ты. В страхе отвернулась, не выдержав твоего-своего взгляда, моя несчастная Тень N. По дороге домой, ничего не видя и не слыша от усталости, оставшейся в ушах музыки и дыма твоих сигарет я увидела тебя в холодном автобусе. Я и сейчас вижу это – ты стоишь с какой-то незнакомкой  с добрым карим взглядом. Ты показываешь в мою сторону, я за шумом мотора разбираю твою реплику: «Смотри, эта сука бросила меня…» Незнакомка берет тебя за руку, интересуется, как же зовут тебя. Ты представляешься, я перехватываю твой вызывающий взгляд: «Ну, смотри, смотри и не притворяйся, что не узнаешь меня, подлое ничтожество…» Девушка успокаивает тебя, в этот момент я хочу подойти, но остаюсь сидеть, немея от страха. Почему боюсь, я знаю, ты просто физически не можешь быть здесь, ты уехал с моими друзьями, знаю, они не отпустят тебя ко мне, ведь они видели, что я боюсь.
…Последнее, что я помню – утешающий голос в телефонной трубке,  мой ангел-хранитель, ты мне звонишь, выгоняешь прочь темноту  из моей комнаты и мне уже не так страшно. Ты – мой друг, я знаю, так мне лучше и светлее. Ужасно, если бы победила не я, а Она, все бы завершилось обыденной постельной сценой, после которой обычно обоих тошнит друг от друга, и вернулась бы Тень N. Она и так вернется, но не сегодня, не сейчас, пока ты еще звонишь мне. Надо бы тебя  тоже здесь как—нибудь назвать…

День седьмой.
Рефрен.
«Ты говоришь, любовь,
Любовь, дружище, всего лишь любовь…»
Песня.
Окно монитора похоже на окно космического корабля, звездочки летят навстречу… Вчера было тоже самое, только с ней, сегодня ее нет дома или просто не берет трубку… «Где и с кем ты провела эту ночь, моя сладкая N?»  Вчера она вернулась, внеся с собою кусочек весны. Зачем? Я - одиночка, я уже привык, она, наверное, тоже одиночка и тоже привыкла. Оба прекрасно знаем, что это добром не кончится. Последние минуты этого дня, она идет рядом, в темноте видна точка ее сигареты. Оба молчим. Она ничего не скажет, я тоже. Прощание, мимолетный «детский» поцелуй в губы, после чего остается горький привкус табака. У нее это значит: «Я с тобой…». Весна, синие сумерки, такое не забывают…
А сегодня - неизменное окно монитора, звезды, или какая-нибудь еще заставка, моя музыка. Она всегда говорила, что ей не нравится электроника. Помню ее бредовую идею по поводу того, что наступит такой момент, что люди, благодаря компьютеризации музыки, разучатся  играть «живьем» и самостоятельно сочинять. И вот когда останется только электроника, наступит ДЕЗЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ ВСЕЙ СТРАНЫ. Де, электронщики останутся ни с чем, а они будут играть на флейтах. Она никогда не станет взрослой.
Она считала, что это -  любовь. Я тоже так считал. Тающий снег вперемежку с грязью и солнцем, галиматья ее писем, долгие часы от репетиции к репетиции (одна из немногих возможностей видеться), расставания, как будто навсегда. Помню пряжку ее пояса, которым мы закрывали дверь репетиционной базы, когда нам не оставили ключей. Помню сумасшедший дождь, под который мы попали, идем, мокрые, счастливые, и тут подходит какой-то человек и дает нам 50 рублей. Тогда мы были студентами и очень обрадовались. Денег не стало тотчас же. Помню надпись на ее стене, оставленную мною: «Я с тобой», и еще - наши тетради по музлитературе, исписанные одинаковыми фразами: «Joe + N» и названиями всяческих групп, которые в то время нравились обоим…
Ха-ха! Это неправда, ты никогда так не думал и не подумаешь! Сейчас ты  - мой персонаж, кукла, надетая на руку. За тебя говорю я, говорю то, что хочу услышать. Тебя нет, ты - порождение моего воспаленного воображения. На самом деле существует какой-то человек, к которому я возвращалась несколько раз, но ему не было до этого никакого дела. Это – моя книга, и в конце ее я убью тебя, чтобы больше не возвращаться.


День восьмой.
Декорации.
Они меняются. Уходят и приходят. Остаются, улыбаются, жалеют, даже иногда дают деньги. Кто-то уносит с собой тьму моих отпечатков – мои тени, которые начинают жить самостоятельной жизнью.  Потом тени возвращаются ко мне и пытаются убить меня, потому что я не похожа ни на одну из них. Я не хочу разочаровывать вас, мои любимые декорации, возвращайтесь ко мне, а я заберу ваши тени, чтобы вновь стать похожей на них. Ведь только тогда мы с вами будем говорить на одном языке и вы останетесь со мной.
Со мной?  Кто, собственно, я? Ладно, здесь, на этих страницах я – N. А кругом мои многочисленные тени. Одно из более понятных читателю определений тени – это воспоминание кого-то обо мне, живущее собственной жизнью в сознании кого-то. Когда тень пускает корни и приживается в мозгу кого-то, человек сливается с тенью и начинает искать аналог, т.е. N. А N, в свою очередь, сама виновата – нечего раздавать всем свои тени, это опасно – связывать себя с кем-то, потом будут болеть ранки разрыва, они не затягиваются, ранки разрыва, такие они, ранки разрыва, опасные…

День девятый.
Картинка.
Время идет, бежит песочек сквозь пальцы, цепляет всех своими щупальцами, закручивает водоворотом, сталкивает  - больно от удара, потом опять несет куда-то. Кажется, мне снится что-то, а может быть вовсе и не мне. Церковь, банально, не правда ли, когда люди, не видевшие друг друга много лет, встречаются в церкви. Но ничего уж там не поделаешь – сон, все-таки. Зачем она здесь, тоже  не понятно, может быть, просто зашла погреться или позвал ее кто-то – не ясно, как это бывает во сне. Он подходит к ней, она прекрасно знает, кто это, я тоже знаю. Он говорит что-то, мы слышим только одну фразу: «Давай помиримся…». С кем мириться ты сюда пришел, человек? Да и что ты делаешь здесь, специально, поди, искал встречи, и тебе кажется – нашел. Кого? Она говорит ему, что не держит зла (если только можно его вообще держать, зло), двигается, предлагая ему сесть. Он просит, чтобы она позволила ему остаться. Остаться где? С нею? Нет, подождите, это же сон, я проснусь и тебя больше не будет, зачем девушку обманываешь? Или со мной? Только как – у меня вроде бы, все уже расписано, решено и опечатано, и вообще я стесняюсь разговаривать с незнакомыми людьми, мама не велит. Она, девочка батистовая, говорит: «Ты не можешь быть со мной, у меня дети, муж, работа, нет для тебя места, разве что на этой скамейке рядом со мной». Его это не смущает, он так долго шел в этот сон, не для этого он здесь, чтобы уйти ни с чем. «Дерзайте, юноша!!!», - ору я сзади, но осекаюсь – все равно не слышно. «Тебе от меня никуда не деться, я буду переводной картинкой на тебе, твоими глазами, ушами, словами, везде я буду за тобой, сама виновата… Милая, хорошая, больше не снись, брысь, не могу, больно отдирать себя от тебя, да и если не с тобой, то не буду я картинкой больше». Она плачет, гладит его по волосам, шепчет ему что-то, я не слышу ничего. Надо подвинуться поближе, послушать, что люди в таких ситуациях друг другу говорят. Ничего не говорят, молчат. Вдруг он ее как тряхнет за плечи: «Все, надоело, не хочу играть по твоим правилам, теперь ТЫ – ТЕНЬ!!!».
Тут я голову с подушки поднимаю и недовольно ворчу: «Что разорались, надоели свои страсти разыгрывать, дайте мне поспать, пожалуйста.»
День десятый.

Некролог.
Его больше нет. Хочется орать это, много раз, так, чтобы самой себе было ясно, что раз и навсегда отрезано. Его больше нет. Так мне сказал его отец по телефону вчера, я догадалась, что не стоит переспрашивать, почему. Его больше нет, я поняла по лицу подруги, входящей в подъезд, потом мы с ней говорили о нем, я спешила, мы всегда спешим когда не надо. Между прочим, он был в нее влюблен. Нет, неверно, он навсегда останется влюбленным в нее, и ему всегда будет 25, в отличие от нас всех. Так всегда и получается, звонишь человеку по какому-нибудь пустяковому поводу, и узнаешь. На самом деле, это случилось давно, но мне показалось, что все узнали об этом сегодня. Он никогда не был моим близким другом, просто жил параллельно со мной, звонил, когда что-то было надо, я тоже звонила. А теперь его нет, и я поняла, что это – начало. Начало того периода моей жизни, когда друзья не только отворачиваются, но и уходят. Почти у всех героев этой книги отсутствуют имена, этот не будет исключением. Да и бессмысленно давать имя человеку, которого больше нет. Нигде.

День одиннадцатый.
ТЫ=Я.
Рассказ одного писателя.
Я позвонил ему, спросил, можно ли зайти, получил утвердительный ответ и вот, я на пороге его квартиры. Дверь открыл какой-то человек лет 40, поздоровался и жестом пригласил войти. Поставив рюкзак с пустыми бутылками, которые я насобирал утром на пол, я стал снимать кеды. Бутылки внутри рюкзака звякнули, тем самым выдавая свое присутствие в нем, мужчина смерил меня презрительным взглядом, подумав наверное: «Ну и гости к нему ходят…» и исчез в коридоре. Скрипнула дверь комнаты, оттуда показалась  белобрысая лохматая голова.
- Приветствую, ну как твои? - спросил он.
- Да вроде… - пробормотал я, чувствуя себя неудобно, потому что человек, открывший мне дверь, появился из коридора с сигаретой в руках и удостоил меня еще более недружелюбным взглядом.
- Ну проходи в комнату быстрее, а то мы, наверное, мешаем.
 Я зашел в комнату, на полу, раскинув ноги, сидела она,  девушка неопределенного возраста в кожаной жилетке и клешах, и что-то читала. Увидев меня, она подняла голову:
- А, это ты, ну привет, что-то давно не было тебя. Что делаешь?
- Да ничего не делаю, с работы месяц назад выгнали, теперь хожу, бутылки собираю.
- Козлы, до чего творческую интеллигенцию довели, не расстраивайся, я вот, тоже, с высшим образованием - в переходе играю, ты бы тоже попробовал…
- Да ну, совестно как-то…
- Ну, как знаешь… Ты есть хочешь, наверное, сейчас мы тебя супом покормим.
- Да ладно, может, попозже, - отозвался я.
Он сел напротив нее, взял за обе руки, отложив книгу, которую она читала. «Ну как?»
- Да никак, не доходит! – вскрикнула она, - что ему надо, я не понимаю, в конце концов, сдам как есть, не могу больше…
- Ну ты не нервничай, все будет хорошо.
- Я надеюсь… Дипломный руководитель мой, - обратилась она уже ко мне, - достал меня, что бы я ни написала, все не то. У меня скоро из-за него комплекс неполноценности разовьется…
- Это у тебя-то? – передразнил я.
- Да ну, плохо мне, - она уткнулась лицом в его руки.
«Не вовремя пришел», - подумал я, может и вправду, человеку плохо, диплом не клеится, а еще тут я со своими проблемами. Они продолжали сидеть в том же положении, не замечая меня. Как они похожи и даже зовут их одинаково, поразительное совпадение имен, нет, они это не придумали, я знал ее еще до знакомства с ним. Они говорят о себе «Мы», и, кажется, не расстаются никогда. «Счастливцы…», - подумал я. Видимо, я произнес это вслух, потому что они очнулись и переспросили: «Кто – мы?»

День двенадцатый.
Как могло бы получиться.
Почему же так получилось? На ней не было лица, когда ее увез автобус. Она наотрез отказалась, чтобы я ее провожал, в автобусе она плакала, уткнувшись в ладони. И в этом виноват я. Это я ревную ее ко всем, тем самым мучаю ее. В ней есть что-то, какое-то неуловимое качество, которое притягивает всех, особенно, таких, как я. Минуту спустя после ее отъезда я понял, что бороться с этим бесполезно, а терпеть невозможно. Равно как ее безответственность и непунктуальность. Она никогда не носит часов, говорит, что они ей мешают играть на гитаре, и вообще мешают жить. Она говорит, что нельзя зависеть от времени, да, она не зависит ни от  времени, ни от места, ни от декораций – людей, которые ее окружают. Я не знаю, кто ее окружает… Сегодня я сказал, что больше не могу ее видеть, не могу терпеть, как она кокетничает при мне с моими друзьями, звонит из моего дома кому-то, не обращая внимания на меня. Однажды, после безумной, нежной ночи, она подошла к телефону и стала набирать этот проклятый телефон, я понял, что она звонит туда, ему «призраку своей былой привязанности», как она в шутку называет всех, кто был с ней. Я хотел уйти, чтобы она, не дай Бог, не подумала, что я подслушиваю, но задержался… Абсолютный слух – это проклятие, обладатели его слышат любые интонации, четко определяя подтекст. Я не исключение, сколько раз я говорил ей, чтобы она не врала мне. Она говорила в ответ, что имеет ту же способность и тоже не переносит вранья. «Если не хочешь слышать, просто отключи дешифратор, как это делаю я, тогда будет легче»,- говорила она. А я думал, что легче не врать… На том конце провода взяли трубку, и она сказала: «Здравствуй, это я». Этого было достаточно, по интонации я понял, что кроме них  в этом мире нет больше никого, она и он, а мое место здесь, в коридоре, даже в моем доме мне нет места. Проклятый слух, проклятый дешифратор, включается, когда не нужно. Со мной она так не разговаривает. Ну и ладно. «Если вас назвали чужим именем, откликайтесь, не пожалеете…». Это, по-моему, было всегда, и будет всегда. Однажды, давно это было, после нашего концерта устроили дискотеку, я такие мероприятия не люблю, она, кажется, тоже, мы остались, потому что на концерт приехали мои одноклассники, которые обещали море пива. В ожидании моря мы сидели в зале. Какой-то тип подошел к нам, сел рядом и стал ей говорить, вот, мол, девушка, какой у вас классный голос, да, где вы учились и прочий вздор. Вечно этих вокалистов замечают, и дифирамбы все тоже им, а остальных музыкантов как будто нет, так, манекены для мебели на сцене стоят. Это еще полбеды, тут заиграли «медляк», и он говорит ей, позвольте, мол, с Вами потанцевать. Ну она и согласилась, а как же, поклонник… А я сижу, как дурак, готов сквозь землю провалиться, да тут еще басист подходит и спрашивает, где она. Ну я и показываю на них. Сижу дальше, каденции отсчитываю, в смысле, жду, закончится когда это все. Закончилось. Он хотел, видимо еще чего-то, но она сказала: «Извините, меня ждут», и отошла ко мне. Я не успел ничего сказать, а она хлопнула меня по плечу и говорит: «Да ладно, не ревнуй ты, пойдем из этого гадюшника, там, наверное, и пиво уже приехало…» Ну я плетусь за ней, как оглобля, тут она поворачивается, за руку берет меня и шепчет: «Не волнуйся, я никуда не денусь, ты мой друг, это важнее».
А сегодня я увидел ее на своей улице, с пивом и тремя незнакомыми мужиками. Она увидела меня издали и закричала: «Здо- р- р- р - ово, иди сюда, мы тут сейчас собираемся на пляж, пивка возьмем, поехали». Один поинтересовался на мой счет, дескать, кто это, и зажигалочку ей подносит. Она в ответ: «Человек…».
- Я тут к тебе шла, с людьми вот познакомилась, ну что поедешь с нами? – обратилась она ко мне.
- Нет, - отозвался я, - не поеду, я занят, и направился обратно, к подъезду.
Она поняла, что делает что-то не то, у нее тоже слух, дешифратор не обманешь. Сказала им  - подождите, я сейчас… и пошла за мной.
-  Ну что ты с ними не едешь?   - поддразнил ее я, - они же ждут.
- Ты с ума сошел, я без тебя одна не поехала с незнакомыми мужиками.
- За тобой не заваляется.
- Если ты такого обо мне мнения, не общайся со мной.
- Не могу не общаться.
- Я тоже не могу, поэтому и терплю твои вечные придирки, еще скажи опять, что тебе противно, что я курю и пью, и что у меня первая стадия алкоголизма.
- Сколько ты мне про это будешь напоминать!
- Столько, сколько потребуется. Просто нечего меня обсуждать со своими друзьями, поэтому они ко мне все и клеются, ты обо мне им вот что рассказываешь.
Потом говорила только она, колкими льдинками, что ненавидит, когда за ней следят, что я не считаюсь с ее мнением, что знает, как ее ненавидит моя мать и я пою  с ее голоса, что мои друзья обсуждают ее, что я не замечаю ее творчества и так далее. Когда я попытался что-то сказать в свое оправдание, она ударила меня кулаком по лицу, и, плача, убежала. Я догнал ее, взял за руку, пошел рядом. Как всегда, она сейчас уйдет, и тогда все. Ей, наверное, тоже плохо. Может быть, все движется к концу, и мы только ищем повода, чтобы расстаться. Мне кажется, что расстаться невозможно. Она молчит, вытирает слезы. Она говорила всегда, что ненавидит, когда ее успокаивают. Вот я иду рядом и молчу. Ужасное ощущение, когда понимаешь, что этого могло не быть, но это случилось, и, может быть, это все. Остановка. Она говорит холодно: «Все, спасибо, что проводил, ты свободен».  Да я и так свободен, милая, хорошая, останься хоть на чуть-чуть, я все объясню и все будет хорошо. Это я думаю, но почему-то вслух не говорю. Может быть, я хочу, чтобы она побыстрее уехала, пойти домой, уткнуться лицом в монитор компьютера, похожий на окно космического корабля, звездочки летят навстречу… Меня никто не увидит и не услышит. Подходит автобус, она говорит «прости», плачет…
День тринадцатый.
Он.
(Как получилось)
На следующий день я звоню. Длинные соль-диезы в телефонной трубке и больше ничего. Наверное, специально не снимает трубку. Значит, ей плохо. Она всегда так делает, когда ей плохо. Значит, надо ехать. Нет, не поеду, она опять устроит истерику или вовсе не откроет мне дверь. Звонюзвонюзвоню… Соль-диез в ответ плачет. Может, все образуется, как всегда. Только зачем? Наверное, иначе нельзя. Завтра опять уезжаю, достали командировки, утром, холодно, противно… Особенно, когда знаешь, что тебя никто не ждет… Проще будет уехать отсюда, навсегда, стереть ее из памяти… Не выйдет.
День четырнадцатый.
Она.
(Как получилось – 2)
Маленькая желтая комната – это ванная, пол холодный, клеточками – «зеленая – белая». Это мама покрасила давно, ей казалось, что так будет красивее. Красивее не стало. Закрываю дверь на щеколду, включаю воду, чтобы было не так страшно. Сижу на полу, холод пробирается по ногам куда-то вверх. Почему-то хочется спать, еще бы, я не спала уже 26 часов. Теперь уже все равно, спала я или нет, решение принято. Ванна постепенно наполняется, от жары становится нечем дышать. Интересно, прежде чем залезть в нее стоит ли раздеваться, или уже не надо. Нет, не буду облегчать задачу работникам морга. Что меня здесь держало, жажда жизни? Я, наверное, так и не узнаю, что такое жизнь, мне никогда не будет 19, я никогда не поступлю в консерваторию, а ты никогда не будешь моим… никогда… Я даже и не думала, что все, на самом деле, так легко – ничего не надо добиваться, одно мгновение, и все. То есть ничего. Мокрая одежда, как водоросли, липнет к телу. Самурай встречал смерть в  полном вооружении, не теряя своей чести даже тогда, когда он уже не был человеком. Всего добьется тот, кто смерти не боится. А я боюсь? Начинает действовать алкоголь, темнеет перед глазами, руки не слушаются. Последнее усилие – взять лезвие и по венам – вдоль, вдоль, чтобы уже наверняка, точно, чтобы не нашли, не откачали, а то как теперь вернуться и куда? Кровь расплывается хищными цветами. Есть, говорят, такой цветок, который питается мясом пойманных животных. Похоже… Стены ванной комнаты крутятся – вертятся, как аттракцион в парке Горького, кажется, имитирует космический корабль. Только там звездочки летят навстречу, а у меня нет… Здесь все люки задраены, никуда не посмотреть, даже дверь закрыта, подхожу к ней, пытаюсь открыть. Тут в нее кто-то с той стороны постучал, осторожно так и спрашивает: «Ты там жива?» Я молчу, потому что знаю, что это мне кажется – там же безвоздушное пространство, и никого быть не может. Голос повторяется, кажется меня зовут по имени, кричат «открой!», голос переходит на ультразвук, в дверь стучат сильнее. Я открываю глаза, стены ванной комнаты покрыты зелеными пятнами, которые куда-то движутся, в горле ощущение тошноты. Я нахожу в себе силы сказать: «Мама, все нормально…» Она, по-моему не слышит. Вода перелилась, хлещет из ванны на пол. Я пытаюсь встать, протягиваю руку к крану, выключаю – сначала горячий, потом холодный. Надо открыть дверь, протянуть руку до замка и открыть, обычно это так легко, а сейчас… Я наклоняюсь через край ванны и тут одно из зеленых пятен падает мне на лицо… Вслед за ним куда-то падаю и я…
День пятнадцатый.
Они.
(Как получилось – 3)
- Я пришла с улицы, хорошо, сразу пошла в кухню, воды попить, смотрю, а из-под  двери ванной вода течет. Начала в дверь стучать, кричать, никто не отзывается, я сразу об этом подумала, ведь она все эти 2 дня, как в воду опущенная ходила, слова живого не допросишься. К счастью, дверь еле держится, легко поддалась. Она лежала на полу, мокрая вся и голова разбита.
- Вы только не волнуйтесь, все будет хорошо, просто обморок от перемены температуры и сильное алкогольное отравление, она ничего с собой сделать не успела, в обморок упала. Вы ее потеплее укройте, она поспит, в себя придет.