Дождь-12, Сказка о сказке, часть 2-2

…Очнулась она внезапно, вдруг, от холода и резкой боли в животе и груди. Она ощупала себя дрожащей рукой – наверное, она была в синяках и ссадинах, иначе как объяснить, что болело всё её несчастное, измученное, оскверненное тело?
Наверное, ей повезло, что она осталась жива. Наверное, могло быть хуже. Но куда же ей деваться теперь?

Истерзанная тоской по Багу, истерзанная физически, ненавидящая ночной обезумевший город с его нечистыми соблазнами и злыми людьми, думающими лишь о собственном удовольствии, людьми, куда худшими, чем звери в лесу Кола, Ката запрещала себе плакать: только не это. Она должна быть сильной и мужественной. Ради ребеночка! Во имя преданного Христа!

Вдруг послышались гулкие шаги. Ката вздрогнула – снова бежать? Над Катой склонилась круглая, сочувственная физиономия. Ката застонала и попыталась подняться. Чьи-то сильные руки подхватили её и поставили на ноги, поддержали.
Потом мужской голос спросил: - И кто же тебя отделал, дорогуша?

- Н-н-не знаю…

- Понятное дело, не знаешь. А кто ты такая – знаешь? Документ есть? Я тебя на своём участке первый раз вижу. На гулящую не похожа…

- Не знаю… к-кажется, нет.

- Что ты тут делаешь?

- Н-ничего… п-просто переночевать х-хотела... – зубы Каты от холода и обиды выбивали дробь.

- Ещё одна эмигрантка! – Толстый полицейский тяжело вздохнул. – Эх ты, дурочка, кто же ходит по трущобам ночами и в одиночку! Скажи спасибо, что живая. А то висел бы на мне еще один труп.

- Мне некуда было податься, - размазывая грязь и слёзы по лицу, сказала Ката. – Добрый человек сказал, что тут можно переночевать…

- Кто же такой умный нашёлся? – удивился полицейский.

- Старик Буда…

- Тю! Нашла кому верить – наркоману со стажем! Кстати, он ненамного старше тебя. Ты без работы, конечно?

- Угу.

Полицейский оказался жалостливым, потому что у него дочка, одного возраста с Катой, тоже в своё время убегала из дома.

- Так и быть, пристрою тебя – есть у меня знакомый мастер на пошивочной фабрике, только временно. Ты как, руками работать умеешь?

Ката кивнула.

- Ну, вот и ладно. Им ночная работница требуется на новую линию. А пока – идём, голубушка, я тут недалеко живу с женой, помыться тебе надо, переодеться и успокоиться. Ты давно ела? Вид у тебя немного голодный, и худая такая, просто смотреть жалко. Ничего, жена накормит…

И Ката оказалась в гостях у жалостливого полицейского. Дочь его, Милли, вернулась из бегов с младенцем, так что теперь небольшая квартирка Джона Смита, как именовали ночного полицейского, немного походила на сумасшедший дом.

Мальчонка ревел без устали чуть ли не круглые сутки, Милли носилась по квартире, точно чумовая, а её мать, Эмили Смит, тоже беспокойная, но добродушная женщина, носилась следом за ней и беспрерывно пыталась накормить и напоить то одного, то другого. Ката подумала, что будет тут лишней, но Эмили развеяла её сомнения, приняв, точно вторую дочь. А после того, как Ката успокоила ребёнка, всего лишь взяв его на руки, и в доме воцарилась умиротворённая тишина, вся семья Смитов души в Кате не чаяла.

Две недели Эмили откармливала Кату любимыми блюдами своей кухни – простыми и безыскусными, но обильными и сытными, точно Ката была борцом-тяжеловесом, которому срочно требовалось добрать необходимый вес. А Ката занималась с ребёночком, который оказался на редкость весёлым и любознательным, и тянулся к ней. И это не было никакой магией. Просто она всё время с тревогой и затаённой нежностью думала о том, что и у неё будет точно такой же ребёночек. Она это знала наверняка, чувствовала, что её сыночек, её кровинушка, её гордость, растёт и умнеет внутри неё. И пусть он – сыночек Бага, который так жестоко обманул их обоих. В первую очередь – он её собственный.

Ката прощала Бага. Она думала о том, что это даже хорошо – её сыночек будет только её ребёнком, и даже если Баг разыщет её и попросит прощения, и будет умолять принять – она гордо откажется. Зачем ей неверный мужчина, если у неё есть сын!

Увы, самому хорошему приходит конец. Джон Смит съездил в соседний городок, договорился о работе и временном паспорте. И Ката с сожалением распрощалась с гостеприимным семейством, с рыдающей Эмили, растрёпанной и шумной Милли, и толстым, добрым Джоном.

Всё семейство пожелало ей удачи, и Ката подумала, что удача и впрямь ей очень понадобится.

Работа на фабрике оказалась выматывающей и тяжёлой. Кате доставалось самое худшее, то, от чего бежали постоянные работницы. Кату не жалели ни начальник цеха, ни сменный мастер. А зачем жалеть какую-то девчонку-эмигрантку с временным удостоверением? С такими разговор короткий: не будешь слушаться – окажешься снова на улице. И Кате пришлось работать вечерами и ночами – она шила рабочие комбинезоны и спецовки, а днём отсыпалась на складе готовой продукции, вполне подходящем для этой цели, а главное – тёплом и под крышей. Денег она получала самый мизер – почти все гроши уходили в счёт платы за скудное питание в фабричной столовке.

Через неделю маленькая фабричка гудела, точно растревоженный улей: к ним с проверкой собиралась нагрянуть мадам Дюрали – управляющая и доверенное лицо владельца сети аналогичных фабрик. Мастеров и начальников лихорадило, работницы, бледные, худые, измученные, подслеповатые, срочно повторяли гимн, посвящённый мадам Дюрали, и в обеденный перерыв собирались на спевку.

Мадам Дюрали первым делом наводила справки обо всех временных работницах и на чествовании себя, дорогой и любимой, бесцеремонно разглядывала их в бинокль. Ката, по всему, чем-то приглянулась ей, и она сообщила мастеру, что желала бы с ней побеседовать. Трепещущая Ката явилась в кабинет начальника пошивочного цеха.

- Говоришь, деточка, нет у тебя родителей? И семьи тоже нет? – с пристрастием допрашивала мадам. – И прописки нет? Ты мне нравишься, скромная, работящая. Мне позарез нужна новая домработница. Условия прекрасные, кто угодно из девушек позавидует – жизнь в господском доме, в чистоте и уюте, работа непыльная, главное – честность и беспорочная служба. Будешь такой же скромной – будет отношение хорошее. Позволишь вольность, бестактность, бесчестность – сама понимаешь, не спущу.

Итак, мадам Дюрали взяла Кату в дом прибираться. Ката была счастлива, что не придётся колоть намученные руки и до боли таращить глаза на станки по ночам. Но радовалась она рано. Оказалось, что у мадам и мсье Дюрали был единственный сын, слюнявый дурачок-переросток в том возрасте, когда тело начинает требовать удовольствий. А поскольку голова не контролировала тело, то удовольствия телесные были его единственным развлечением. И Кате предлагалась роль безропотной куклы. Она не могла даже заикнуться о том, что ей необходим режим и спокойный образ жизни. Ей приходилось скрывать свою беременность, иначе она никогда бы не накопила хоть чуточку денег на жизнь и роды. Хорошо ещё, что живот у неё был маленький и незаметный, она просто немного раздавалась вширь, но для худенькой и стройной девушки это не было безобразным.

По всему, Бог, подаривший ребёнка, опекал его и не позволял сбежать раньше времени. Сколько тягот и жестокого физического насилия пришлось ей вытерпеть – а ребёночек жив-здоров, развивается, растёт… Значит, судьба ему – родиться на свет Божий! Ката счастливо улыбалась, размышляя о нём.

Кате некому было пожаловаться на мерзкие домогательства слюнявого, назойливого, точно муха, недоумка. Ведь она была всего лишь бесправной эмигранткой с временным паспортом. Не добившись желаемого, он выл от досады и злости, и топал ногами, а Ката старалась съёжиться и тихонько улизнуть.

Ката старалась оставаться услужливой, молчаливой и терпеливой, но сторонилась сынка и увёртывалась, как могла, от его потных, липких рук, вечно вымазанных вареньем, понимая, что однажды он озвереет и просто-напросто набросится на неё. Однажды так и произошло. Он ударил её сковородкой по голове – хорошо ещё, что сковородка была свежевымытая. Однако она рассекла кожу на границе лба и волос, закапала кровь, и Ката первый раз попыталась пожаловаться мадам Дюрали. Но получила жёсткую отповедь.

- Ты сама виновата! – ругалась поначалу мадам. – Ты доводишь ребёнка до слёз! Веди себя пристойно, не виляй бёдрами и не растопыривайся, не совращай дитя, иначе я вышвырну тебя вон!

А потом Ката нечаянно подслушала, как любвеобильная мамаша внушает своему чаду: - Что ты с этой сучкой церемонишься? Хватай в охапку – она и пикнуть не посмеет. Можешь сковородкой посильнее трахнуть, чтобы свалилась. Ну, хочешь, мой золотой, я ей внушение сделаю? Или снотворного подсыплю?

После этого мадам Дюрали дала неоднозначно понять, безо всяких намёков и экивоков, что Ката обязана ублажать её ненаглядное чадо и выполнять все его прихоти и желания, что именно для этого она и взята в дом. И что нечего жаловаться – они всё равно всегда будут правы. В отличие от неё.

Ката испугалась. Но не за себя – а за будущее ребёночка: он не должен знать и чувствовать эту очередную гнусность. Нет, она больше не позволит себя продать.

И однажды ночью Ката спустилась из своей каморки в гостиную. Оттуда проскользнула в спальню мадам Дюрали и залезла в тумбочку, чтобы забрать самую старую-престарую кофту хозяйки, несколько монет, случайно завалявшихся в кармане кофты, а также кое-какие колечки и цепочки, запрятанные в чулок и закопанные в белье. Жалкие подобия тех замечательных, магических украшений, что дарил ей Кола, но они дадут ей возможность прожить хотя бы несколько дней.

Затем покинула негостеприимный дом и направилась прямиком на станцию – чуть менее пяти километров, чтобы заглянуть в маленький ювелирный магазинчик, а затем тут же, на рассвете, купить билет на поезд, идущий на побережье.

Она постучала в магазинчик за полчаса до открытия кассы.

- Чего беспокоишь на рассвете, точно за тобою кто гонится! – грубо проворчал круглоголовый и лупоглазый ювелир, открывая дверь и выглядывая через цепочку.
Однако он был совсем не сонный – рабочий день его давно начался. На рассвете обычно окрестные воры несли ему на оценку и продажу свою добычу, но Ката об этом, конечно, не знала. – Какого рожна надобно?

Он с удивлением разглядывал молодую девушку, очень встревоженную и беспокойную. Не иначе, и у этой рыльце в пушку. К постоянным клиентам не относится. Откуда же такая взялась? От Григорьянца? От Папы Михаила? От Дурнова?

- Кто такая? Чего надо?

- У меня кое-что имеется. Не посмотрите ли? – робко произнесла Ката.

- С чего ты взяла, что я у тебя покупать стану? Ворованное, небось, а? От меня не скроешь, нет!

- А с чего вы взяли, что ворованное! – вдруг вспылила Ката. Усталость последних недель заставила её стать жёстче. – По своим подельникам не судите!

- Тише, тише! – вдруг зашипел ювелир. – Чего орёшь на всю улицу? Быстро заходи!

И он снял цепочку и пропустил Кату, быстро захлопнув дверь за её спиной. В зале вкусно пахло горячим свежим кофе и жареными гренками. Ката сглотнула слюну.

- Значит, не ворованное?

- Своё, фамильное. Мамино. Мама умерла, отчим выгнал из дома. Жить негде, жить не на что, - вдохновенно врала Ката, и слезинки покатились по щекам. – Я бы ни за что не продавала, мамина память ведь, да мне бы хоть на первое время денег добыть, пока работу не найду.

Ювелир ухмыльнулся – знает он этих девочек-сирот, их работа – на панели.

- Показывай.

Ката вынула из кармана цепочки, кулончики и колечки. Ювелир смерил её с ног до головы пронзительным, сверлящим взглядом, покачал головой: - Много с этого добра не поимеешь, ширпотреб. Разве что на лом взять. За всё разом, пожалуй, могу предложить… - И ювелир назвал цену столь смехотворную, что у Каты упало сердце. Ювелир, конечно, врал, такова его торговля, но деваться ей было некуда. Скрепя сердце, она согласилась. Бережно упрятала деньги на груди.

Ювелир дождался, когда Ката покинула магазинчик, и взял трубку, чтобы набрать номер полиции.

Кате повезло вновь – судьба к ней явно благоволила. Она успела купить билет на электричку и добраться до предместья Брич-Кули прежде, чем в вагон вошёл с проверкой контролёр в тандеме с полицейским. А помог ей её новый спутник.

Разбитной мальчонка-егоза, за которым, по просьбе суетливой мамаши, бегающей на остановках по киоскам, она следила в вагоне, и который не отходил от неё ни на шаг, первый услышал на стоянке характерные звуки шагов и переговоры.

- Контролёры идут! – возвестил он радостно.

- Чему же ты радуешься?

- А они сейчас будут билеты проверять и паспорта, а у кого чего-нибудь не окажется, того под ручки схватят и поведут!

- Куда же его поведут?

- Да в полицию. Будет так весело! Может, они подерутся – так иногда случается! Если бандита какого схватят или пьяного!

- А тебе не жалко будет, если схватят, а он не бандит и не пьяный, а просто бедный человек, или растеряха - может, у него деньги украли, а ехать нужно – детишки дома ждут, плачут, голодные, ведь денежки-то он вёз им, и гостинцы придачу, а его взяли – и под ручки!

Мальчонка подумал серьёзно и основательно.

- Тогда жалко будет, - сказал он, поднимая на Кату глаза.

- А ежели так, милый Гаркуша, сделай одолжение, помоги мне уйти из вагона, прежде чем контролёры войдут! По рукам?

- Вас тоже ограбили? – изумлённым шёпотом произнёс он. – Вы тоже без билета?

- Я с билетом, но без паспорта, - тоже шёпотом ответила Ката ему на ушко.

- Ладно, по рукам!

Пронырливый и сообразительный Гаркуша высмотрел, с какого конца и с какой скоростью двигается контролёр с полицейским, и увёл Кату в противоположном направлении. Ката, замирая от страха, больше за ребёнка, чем за себя, помолилась Колдовскому Богу и выскочила с поезда на ходу на маленьком полустанке, где поезд лишь чуток притормозил, пропуская встречный товарняк на разъезде.

Она не доехала всего лишь две остановки до Брич-Кули. Ей пришлось пройти не менее пятнадцати километров пешком, и около первой же закусочной она рухнула без сил на лавочку и уснула на два часа, пока её не разбудил местный дворник и не отвёл в закусочную, в тепло и уют.
…

Итак, Ката оказалась в портовом городке Брич-Кули.

Холодало, осень всё чаще заявляла о своих правах. Оставаться беременной на улице,  скрываться от полиции, вылавливающей нелегалов, спать в холоде, в страхе оглядываться – не догоняет ли её насильник или убийца, питаться объедками – есть ли большее сумасшествие, особенно, если хочешь сберечь ребёнка? Ката уже не верила никому. Доступ в богатые районы, где она могла бы наняться горничной, сиделкой, домработницей, был для неё закрыт. Значит, надо пробовать гнуть сук по себе.

Ката пробралась в приморский район, поближе к порту, и постучалась в первую попавшуюся закусочную для моряков, к дядюшке Саму.

Одна безумная мысль владела ею, одержимо и безрассудно: вернуться назад, в Замок, к Колдуну. И ради этого она была готова на всё, даже на то, чтобы вновь заработать денег своим телом. Грязь к грязи не прилипнет. Её уже столько наросло на ней, что души не видать. Одним мужчиной больше, одним меньше – теперь уже всё равно.

Так думала Ката. Но либо ей повезло ещё раз, либо на свете водятся не только одни плохие люди. Хозяин трактира пожалел её и взял посудомойкой – со сдельной оплатой. Работы в те дни, когда прибывал корабль, было выше головы, и значит, она зарабатывала не так уж мало. Спать ей не приходилось вовсе. В трактире было шумно, оглушительная музыка сливалась с громкими голосами и смехом, стуком кружек и звоном бутылок.

Зато в затишье народу в трактире было не то, чтобы мало, но достаточно для того, чтобы она могла иногда отдохнуть, или – поймать клиента. Но чем больше она всматривалась в пропитые лица, поношенные рабочие костюмы, вслушивалась в однообразные, тупые разговоры портовых рабочих, тем большее отвращение испытывала, и никак не могла себя заставить «пойти на дело»… Да и какие деньги поимеешь с этих убогих?

Как бы там ни было – а денег на билет на корабль, отправляющийся в её родные края, Кате, по всему,  было не заработать.

Её напарница Ирэнка, девушка резвая и прыткая, без лишних объяснений поняла её сомнения.

- Дождись морячков, а я, так и быть, тебя прикрою на пару вечерков, как-нибудь справлюсь. Да только и ты не лопухайся, высматривай морячка почище, повеселее, пощедрее – от такого не только платы дождёшься, а и подарочка.

- Как же я такого вызнаю? Небось, денежки он не на кармане носит.

- Да я тебе подсоблю, укажу. У меня глаз-то намётанный. Ты его обласкаешь, облюбишь - он с голодухи весь и раскроется. Отступать некуда – кабачков в округе полно, девочки в порт со всех концов слетаются, как мушки на медок, упустить добычу легче лёгкого.

- Откуда у тебя знания и опыт, Ирэнка? Ты что, этим самым с моряками занималась?

- Да было дело, пока любимого не встретила… - Ирэнка склонила кудрявую головку, задумалась.

- И кто же твой любимый? Почему я его не вижу? – допытывалась Ката.

- В кругосветку укатил. На два года. А я, стало быть, дожидаюсь его. И в грешки больше ни-ни, не играюсь, кто бы ни подкатывал. Хотя иной раз такого красавца углядишь, что аж завидно становится. Но красавцы-то, они не всегда годятся не то что в мужья, но и в любовнички. Порою лучше ими со стороны любоваться. Вот так-то, милашка.

Но у Каты были свои планы на морячка. Она его не собиралась любить. Она намеревалась напоить морячка зельем, ограбить и сбежать: ей не привыкать убегать! Жалость к людям из неё утекала, словно песок сквозь пальцы.

Наступил торжественный момент. Прибыл небольшой сухогруз, команда рассыпалась по окрестным заведениям. В кабачок Сама завернули трое, двое молодых и один средних лет, в меру усталые, но принарядившиеся по случаю берега – значит, намереваются гулять, пока сухогруз разгружается.

Встали посреди зальца, оглядываясь, руки в карманы, демонстративный смех и насмешливые возгласы.

- Вон того бери, нет, не молодого, а постарше, чёрненького, да живенько! – зашептала Ирэнка. – Он борзый, не капризный, не женатый, наголодался, если сию минутку не схватишь – он первую попавшуюся подхватит на улице. Давай, давай, собирайся с духом, я тебе покажу, как вести себя нужно, учись, пока есть у кого. Я их сейчас поить-кормить буду, а как музыка заиграет – приглашай его! - и она слегка подтолкнула Кату в спину.

- Ах вы, миленькие! – заворковала Ирэнка, подплывая к морячкам. – Дорогим гостям – самое лучшее! Садись вот сюда, дорогуша, а вы – сюда, тут и музыка слышна громко, и я под боком, и кухня – получите самое горяченькое, самое что ни на есть гор-ряченькое! Вы даже не представляете, до чего гор-ряченькое!

Пока Ирэнка суетилась вокруг морячков, бегала на кухню, зазывно качая бёдрами, присаживалась им на колени и ускользала, не давая себя облапить слишком назойливо, пока подливала крепкий ром, Ката собиралась с духом. Потом, так же покачивая бёдрами, выплыла из кухни, включила музыку погромче и подсела за столик к морякам.

- А не потанцевать ли нам, мальчики?

- Вот и краля пожаловала! Разом со всеми танцевать будешь? – ухмыльнулись друзья.

- Почему бы нет? Музыка коллективная, а места в нашем кабачке всем хватит!

– Ты и впрямь гор-ряченькая, да сдобненькая! А пощупать дашь?

Они кружились, подпрыгивали, смеялись, сходились и расходились, пока у Каты не закружилась голова и не заломило поясницу. Она оперлась о чёрноволосого, губы её нечаянно коснулись его щеки и уха. Черноволосый ответно чмокнул Кату в щёчку.

- Эй, секретничать в компании не пристало! – ревниво крикнул один из молоденьких. – Давай и нам поцелуй!

- А вот поцелуи – дело не коллективное!

- Почему же?

- И правда, почему? Мы друзья, у нас друг от друга секретов нет, красавица! Почему бы нам ни повеселиться всем вместе?

- А я стеснительная, больше одного зараз любить не могу. Мы тоже – девушки чувствительные, сердца слушаемся…

- И кого же ты выберешь?

- А вот тебя и выберу, - Ката прижалась пополневшей, тугой грудью к плечу морячка и пощекотала ухо завитым локоном. – Идём со мною, дружок, в мою заветную горницу.

- А много берёшь, крас-савица?

- А на сколько наработаешь, морячок! – лукаво ответила Ката. Матрос захохотал и обнял её за плечи. Превозмогая боль в пояснице, рисуя на лице беспечную улыбку, покачивая пышными, раздавшимися бёдрами, Ката подхватила весёлого пьяного матроса, и они, провожаемые завистливыми взглядами, отправились наверх, в её комнатку.

- Зовут-то как, морячок?

- Для тебя – просто Гучо!

- А я – просто Ката!

- Ах ты, Катуся моя, кралечка! Любанька!

И словно только этого Беда и дожидалась. Острая боль резанула по живому, Ката охнула и рухнула без чувств на руки ошеломлённого «клиента». Кровь полила рекой…
Здоровый организм и сила, позаимствованная напоследок у Колдуна, спасли её. Ката корчилась в луже крови и рыдала. Радужные мечты родить ребёночка и вернуть Бага рухнули. Вмиг протрезвевшего моряка трясло. Он бегал вокруг девушки, причитая и охая не хуже её.

- Да как же так, дорогуша, как же так, не объяснилась, - бормотал он. – Так сразу-то, без предупреждения… Я же не зверь какой!

Его догадливости хватило на то, чтобы первым делом закрыть дверь на щеколду. Потом он бережно подхватил Кату и отнёс на кровать, подоткнул под неё полотенца и простыни. Потом пустил воду в ванную, сгрёб простыни и начал подтирать кровь и сгустки плоти.

 Так он и бегал беспрерывно, промокал, стирал, выкручивал, обмывал, успевая погладить Кату по голове и шепнуть утешительное слово.

Свежая кровь вымывалась быстро, оставался шанс, что, когда хозяин прознает о происшествии, всё будет позади.

- Как ты себя чувствуешь? Ох, и напугала ты меня! Поди, докажи кому, что не душегуб!

- Откуда ты всё знаешь, морячок? Руки у тебя золотые, а душа ещё бесценнее!

- У меня восемь братьев и сестёр. А я старшой. Приходилось матери помогать, за младенцами ухаживать. Всякое случалось – и кровь, и несчастья всяческие: самый младший братец под машину попал, размазало его по асфальту… Считай, что тебе крупно повезло. Ты мне… ты мне как сестричка! – И моряк вдруг постыдно всхлипнул.

- Морячок, скажи правду, у меня ребёночек был?

- Был, был.

- Живой?

- Живой, дорогуша, живой.

- И у него ручки-ножки были?

- Были, были.

- Ах ты, горе какое! – завыла Ката. – Грех какой! За что Бог наказал! Живёхонький! Ребёночек! Кровинушка моя! Крошечка!

- Тсс! – Гучо зажал ей рот ладонью. – Что Бог не делает, всё к лучшему. Куда бы ты подалась… такая? Кому нужна? Родила бы на улице, а то и на мусорной свалке, крысы бы ребёночка съели, а сама бы концы отдала. Сколько я таких молодух-бродяжек навидался!

Ката завыла пуще прежнего.

- Тихо, тихо, - уговаривал Гучо. – Ты молодая ещё, жизнь устроишь, найдёшь лЮбого своего, нового ребёночка зачнешь...

Через десять минут утихшая Ката, бледная и ослабевшая, обмытая и согретая Гучо, лежала, прижимаясь к нему, и лишь тихонько вздрагивала.

Гучо расспрашивал её о жизни непутёвой, грустной, незадавшейся, и сам рассказывал Кате о своей жизни, о приключениях в портах, о морях и родном доме, в который так хорошо возвращаться, и Ката поняла, что и ей пора вернуться Домой.

- Спасибо, Гучо! Нечем мне тебя отблагодарить, – и она обняла Гучо и крепко поцеловала в губы.

- Да ладно, сестричка, – Гучо, бывалый матрос, изведавший все притоны в портах назначения, неожиданно смутился. Ката нравилась ему, и Гучо приходилось напоминать себе, что Ката – не та женщина, с которой можно развлекаться. – Эх, лучше бы тебе забыть и послать к морскому чёрту всю эту чёртову жизнь, и вернуться домой. Дома всегда лучше. У тебя дом-то есть? – встревожено спросил он, страшась услышать отрицательный ответ.

- Есть, Гучо, есть. Знал бы ты, как я хочу вернуться! Только денег накопить не могу. Потому и с тобой пошла, мысли у меня были нечистые, злые, грешные! Против тебя! Прости меня, братишка, прости!

- И ты меня прости, сестрёнка! Чем бы я мог помочь тебе? Дом твой далече?

- Далече, Гучо. На Внутриземельном континенте, далече от Марисполя!

- И занесло тебя! – удивлялся Гучо. – Чего на месте не сидится? Думаешь, тут жизнь лучше? Да везде она одинаковая. Ладно, есть у меня идея. Надо сбегать к друзьям, будь тут, отдыхай, жди, я скоренько.

Гучо убежал, а утомлённая и обескровленная Ката уснула. И снился ей весёлый Замок, весь увитый цветущими дикими розами, и хор забавных зверушек, созданных Кола, стоит вокруг неё и Колдуна и поёт им красивую, радостную, венчальную песню…

Проснулась Ката – а вокруг тишина, темнота и пустота. Лишь пьяные выкрики, и разухабистая музыка слышится снизу. Неужели сбежал матросик?

Ката встала, постанывая, держась за стенку, пошла к выходу – и тут в комнату бурей ворвался радостный Гучо.

- Удалось, сестричка, удалось! – зашептал он громко и торжественно. – На рассвете «Красавец Эльф» отбывает на Внутриземелье, аккурат в сторону Марисполя. Билет тебе раздобыл. Только не обессудь – билет входной, в трюм, уж очень много народу.

Ката и этому была рада до слёз...

Прощаясь со случайной подружкой, Гучо, смущаясь, вытащил из бумажника мятую бумажку: - На вот, возьми, на первое время. Не думай, я с лучшими чувствами, сестричка. Век тебя помнить буду, молиться за тебя буду!

- И я тоже, Гучо…

…Билет – это было сказано громко. На самом деле, Гучо сунул боцману неказистой посудины с гордым названием деньги прямо в потный кулак, получил клочок жёваной бумаги, на котором было написано имя Каты. И это только лишь за право присутствия, а там – кто как устроится.

Скорчившись в душном, вонючем трюме, зажатая тюками с солониной и сомлевшими грязными телами полулегальных пассажиров, Ката терпеливо сносила грязь, тычки, солёные потёки под спиной, похабные анекдоты и идиотский смех, слёзы и отборную ругань. И ни на что не роптала. Кого-то рядом рвало от качки, беспрерывно хныкал младенец, воняло мочой, тухлой рыбой, солью и потом. И Кате было горько слышать детский плач, ей всюду виделся её не рождённый ребёнок.

Она робко попросила дёрганую женщину, смуглую и узкоглазую, подержать младенца – ведь дети так льнули к ней.

- Своего заведи – с ним и нянчись! – грубо ответила женщина. И Ката не сдержала слёз. Женщина отвернулась от неё, но потом не выдержала: - Ладно, нежная, не реви. Держи это проклятущее чадо, извёл меня всю, высосал, кровосос, ух, не знаю, зачем родила, чёрт меня разума лишил!

- Не чёрт разума лишил, а Бог милость послал! – тихо возразила Ката.

Ката бережно взяла узкоглазого младенца на руки, напевая колыбельную, – и он мгновенно успокоился и загугукал довольно.
 
Выматывающий путь занял трое суток. Трое суток они голодали, Ката выслушивала горестные монологи, беженцы делились слухами и советами касательно трудоустройства и дальнейшего продвижения вглубь континента, а Ката всё запоминала.

Наконец в Баламбео-Сити, точно полураздавленные крысы, расползлись временные попутчики в разные стороны – поздней ночью, тайком, никому не нужные и никем не ожидаемые. Ката с наслаждением вдохнула свежий морской воздух.

Но самое сложное предстояло впереди – добираться на попутках к центральной части, к необъятным лесным массивам, к родным дремучим лесам.

Ката перебивалась случайными заработками, преимущественно в деревнях, а деньги Гучо берегла на чёрный день. Только раз она позволила себе потратить часть – на тёплый полушубок и на сапожки, ибо во Внутриземелье царствовало предзимье…

С большим трудом удалось ей устроиться в маленькую, грязную, прогорающую харчевню на шоссе для проезжающих до Столицы – хозяйка лежала больная, а хозяин с горя вместо того, чтобы работать в поте лица, пил горькую. Работал лишь один сын-повар, да что он мог в одиночку?

Ката очень старалась. Харчевня вскоре заблестела чистотой, завсегдатаи с удовольствием хватали новую буфетчицу за зад и отпускали скабрезные шуточки. Заработанные гроши Ката скрупулёзно складывала в мешочек у пояса, не позволяя себе тратить ни грошика, а питалась объедками – если таковые оставались.

- Ты девица хозяйственная и работящая. Да и я не лыком шит, – сказал ей хозяйский сын прямо и без обиняков. – Но у меня только пара рук – ты видишь, мать и отец никуда не годятся как работники. А торговля требует всех сил и тщания. Выходи за меня замуж, я тебя возьму – ни о чём не спрошу, что было – считай, трын-травою поросло. Будем вместе хозяйство подымать. Глядишь, не потонем, а выплывем, всё у нас будет, как у людей. Так что скажешь, Ката?

- Что тебе сказать, Трузи, ты честный парень, не хитришь и не елозишь. Отвечу и я честно и прямо: мой дом – далеко отсюда, в дремучих Кривокольских Лесах, но это много, много ближе, чем было три года назад, когда я эти места покинула. Много, много ближе, чем тогда, когда блуждала я в чужой и чуждой жизни, куда более дремучей, чем мои леса. Помогу я тебе ещё немного, покуда силы есть, а потом уйду дальше, и ты не держи меня.

- Что ж, спасибо за откровенность и за помощь. Ты видишь, не могу я тебе дать много – мать больна, дом починки требует, плита без конца ломается. Разве только шаль материнскую пуховую – пригодится в пути. Я не ленивый и не унылый, выдюжу, найду крепкую девушку в ближнем селе. А тебя не держу, подруга, когда захочешь – тогда и уходи. Только не забудь шепнуть мне «прощай» на ушко…

…Взвихрилась зима своим пуховым полушалком, загудела, завыла, запела вечную песню вьюг и метелей. Почувствовала Ката душой и сердцем, что пора ей следовать дальше своим путём. Денег она скопила на чаевых всего лишь на входной билет до Пивалса, а далее – как получится: или зайцем до перегона Дрим, или – пешком 20 километров, или  - на перекладных, автостопом.

Но получилось не так и не этак. В Пивалсе её окликнул пожилой водитель грузовика: - Девушка, а девушка! Ты далече собралась?

- До Дрима, дядя!

- Вот и чудненько. Мне как раз в том же направлении. Залезай, не бойся.

Ката помешкала, помялась – и залезла в кабину. Там было тепло и уютно, из приёмника неслась внутриземельская народная песня, над рулём качался талисман в виде Заговорённых Зубов Зубролка: Зубролк сбрасывал их раз в 10 лет во время линьки. «Хороший талисман, надёжный» - подумала Ката, и сразу же успокоилась.

- Как кличут?

- Ката.

- Ката… А я – Фока-Дока. Бакалею развожу по магазинам. На-ка, возьми печеньица, погрызи! – и Фока достал из кармана початую пачку сдобного пшеничного печенья.

- Фока, а ты почему меня взял?

- Приглянулась. Да скучно одному гнать, а тут девушка хорошенькая, вот и подумал: возьму – путь радостнее и короче станет. А что тебе в этой глуши делать, девушка? Мороза не боишься?

- Как не бояться! Да у меня сапожки и полушубок – не пропаду.

- Полушубок знатный, да и морозы у нас – аристократы по духу: бывает, как дохнут – так птицы обмирают на лету.

- Выдюжим! Фока-Дока, откуда у тебя Зубы Зубролка?

- А! – Фока махнул рукой. – Старая история! От прабабки Макаши достались – когда-то жители нашего края на поклон к Магу ходили, с подношениями да с просьбами – кому что: милого-суженого приворожить, приплод баранов увеличить, а кому и жену ревнивую прищучить. Моя прабабка была не просто девка деревенская, учиться бегала каждый день за 10 вёрст, вот Оберег и просила у Мага. Маг-то добрым оказался, настроение у него в тот день, что ли, хорошее было – он наилучший Оберег подарил и ничего взамен не потребовал. Макаша самой счастливой на селе была – и выучилась на агронома, и мужа городского заимела, и детишек народила кучу. Вот так-то.

Вот оно как! Ката поразилась – она и не подозревала, что Кола был подвержен приступам Эссенциального Альтруизма – крайне редкой болезни, поражающей Колдунов и Магов. Она тут же вспомнила бабушку Мецу и её Художника: видать, болезнь Кола – наследственная!

Ката вздохнула томно, задумалась, замечталась: вот ведь, однако, Кола, мог бы любую девушку себе взять, какую душа захотела. А он к ней душою прикипел, только её и желал…

Время пролетело незаметно. Вот встали сугробы грозно и весело по обеим сторонам дороги, ели возмужали и закосматились, сквозь лес, за просекой, заголубел дымок – не то печной, не то от костра.

- Скоро мой полустанок, - вслух подумала Ката.

-Ай-яй-яй… А может, дальше поедем? Бабка моя накормит-напоит, спать у печи положит. Она в тебе души не зачает, будешь ей дитём…

- Нельзя, Фока, нельзя. Долг у меня на душе лежит камнем тяжёлым. Пока не пройду до конца, не будет мне спасения ни на том свете, ни на этом. И никакой Оберег не спасёт. Останавливай, Фока, у лесопилки, у самой развилки. Вот-вот, тута. Тута сойду.

От неожиданности Фока крутанул руль так, что грузовик едва не врезался в большую патлатую ель. Взвился столб снежной крупки.

- Спасибо, Фока. Не забуду доброту твою.

- Куда ж ты, девонька, в лес-то? Там селений нету, там лесопилка да посёлок лесорубов! Ох, храни тебя Господь!

- Господь хранил меня, Фока. Познала я чистилище и рай прежде ада. Хуже, чем было, уже не будет. Прощай, Фока!

Ката спрыгнула с подножки и легко-легко, словно сбросив с плеч неимоверную тяжесть, пошла по расчищенной просеке прочь от проезжей дороги…

Через полчаса вышла она к лесопилке. Всё, что от неё осталось – опустевшие бараки, проржавленные махины механизмов, причудливо застрявшие в сугробах. Лишь витиеватые узкие тропки были расчищены от дома к туалету, от туалета – к просеке, да вокруг бараков и летней кухни.

А дымок подымался от большого, радостного костра – такого, который до самого утра согреть сумеет. А возле костра одинокий лесоруб снимал с саней напиленные дрова. Симпатичная, меланхоличная лошадка переступала с ноги на ногу и изредка горестно вздыхала. Ката направилась к огню.

- Ба! Девка! – присвистнул лесоруб. - Что ты в лесу делаешь?

- А ты что в лесу делаешь, один-одинёшенек?

- А что, всё равно домина пустует, почему бы и не пожить здесь? По выходным у меня клиенты появляются – охотники из города, останавливаются в домине, а я дрова заготавливаю.

- И что же охотники делают  в Дремучих Лесах?

- Как – что? Охотятся, знамо дело.

- И есть, на кого?

- А ты никак не здешняя? На тварей диковинных охотятся. Бешеные деньги, сказывают, за лицензию дают. Районные власти всё собирались заповедник устроить, охотничьи угодья огородить – зверьё-то стреляют, а плодиться оно не успевает. Да куда там району, кишка тонка, деньги на собственные потребности профуфукали. Теперь торгуются с банкирами, продадут, видно, продадут. А пока чухаются и резину тянут, я у охотников в домоправителях.

Ката взволновалась. Раз охотники тут водятся,  а лесоруб дом сторожит, то должен знать, что в краю происходит.

- Ты, случаем, о Колдуне что слышал? Жив он? Чем занимается, с кем водится?

- Тю! Колдун! Колдуна того уже лет десять никто из наших в глаза не видел, забыли давно! – снова присвистнул лесоруб. – Ноне тут только охотники орудуют. Вон в той стороне, где Замок, почти что всех страшилищ переловили, состязания устраивают – кто больше словит. Капканов тоже понаставили. Ежели не знаешь, где стоят, по лесу лучше не шастать.

- Не подбросишь ли меня на лошадке до Замка? Отплатить нечем, только одна бумажка, да вот разве полушубок отдам, и шаль пуховую…

- Да ты рехнулась никак? Чтобы по доброй воле к Замку топать, да ещё на ночь глядя, надо самой быть ведьмой, не иначе!

- А что, лесоруб, я очень на ведьму похожа? Или ты одичал тут совсем, одиноких девушек опасаешься?

Лесоруб скрипнул зубами с досады, крякнул, потоптался нерешительно.

- Да чтобы я девушек страшился? Скажешь тоже!

- Тогда не бойся, подвези, я много добрых людей встретила на дороге, никто не отказал. Не откажи и ты, не позорь внутриземельцев.

- Садись! – буркнул лесоруб неохотно. – Чумовая! Приключений на свою красивую задницу ищешь? Коли сама в капкан просишься, буду я отговаривать, что ли?
Лошадка потопала нерезво по проторенной дорожке, туда, откуда лишь недавно вернулась. Недолго вёз её лесоруб. Закончилась дорога, началось бездорожье.

- Ну вот, теперь сама разбирайся, как знаешь. Дальше я тебе не помощник, сама видишь. Да и самоубийцам помогать – дело неправедное. Может, передумаешь? Если в капкан не угодишь, так в сугробе потонешь, запросто. Возвращайся к костру, дурочка!

Ката спрыгнула с саней.

- Не передумаю, лесоруб.

- Так хоть лыжи мои возьми, шальная! – И он сбросил ей вслед старые широкие лыжи и толстую палку – для ходьбы по глубокому снегу.

- Вот за это спасибо! – обрадовалась Ката. – Это куда лучше твоих советов.

Лесоруб пожал плечами, глянул на неё с мимолётным сожалением и поспешно стегнул лошадку: - Нно! Пошла!

И Ката осталась одна в лесу.