Круговерть Глава 55

     Время от времени Андрею начинало казаться, что он один на один остается с жизнью и смертью, с бытием и небытием. Порой это даже его воодушевляло и наполняло энергией, но иногда наступали минуты сомнения во всем и даже минуты отчаяния: впереди оставалась неизбежная смерть, уничтожение и небытие навсегда, и только одно было ясно совершенно отчётливо — он никогда так и не узнает, что эта смерть и эта жизнь значат и что это такое всё было, и, главное, зачем. И поправить ничего нельзя было, всё подавляла та же всемогущая и сокрушительная сила, которая вызывала жизнь и которая забирала жизнь и уничтожала тебя навсегда, и которая даже не давала понять смысл всего этого действа. «Зачем?»
 
     Было непонятно и вместе с тем было понятно, что никогда не будет понято. И Андрею стоило немалого труда преодолевать эти моменты отчаяния. А справлялся Андрей всегда одним способом, вызывал к жизни свою смысловую систему и в воображении путешествовал от смысла к смыслу по этой безграничной сети смыслов. Он как будто каждый раз строил эту вселенную заново, устанавливая новые смысловые взаимосвязи между смыслами. Пока в конце концов смыслы не складывались так, что становилось ясно, — та самая сила, которая порождает и убивает, которая оставляет в неведении о первопричинах и о целях всего происходящего, что эта непререкаемая сила и есть та самая воля Бога, во власти которой ты и должен пребывать. И пока ты в этой воле пребываешь, тебе опасаться нечего, ты вечен и ты жив, и ты неуязвим для смерти. И эта уверенность опять становилась корневым смыслом всех смыслов.

     Он справлялся, но без личностной оболочки всё-таки было порой тяжело. Трудно было определять себя не относительно других людей, а относительно Человека-вообще. Ещё труднее — относительно ещё более абстрактного бога.  К тому же, нужно было поддерживать в рабочем состоянии всю эту огромную, невероятно разветвлённую систему его смыслов. Для этого нужно было ставить перед ней задачи и эти задачи решать, чтобы вся система постоянно находилась в рабочем и работающем состоянии. По времени это занимало у него всю первую половину дня, во второй половине дня он уже не мог думать с прежней интенсивностью и либо читал, либо ходил где-нибудь пешком и разглядывал то, что попадалось на глаза. Всё увиденное и услышанное невольно стараясь обратить из впечатлений в те же смыслы.

     Он не отдавал себе отчёта в том, что его личностью, как-то незаметно для него самого, стало противостояние с давно умершими мыслителями и писателями, с которыми он в чём-то соглашался, но чаще всего — спорил. Но именно с их смыслами вступали во взаимодействие его собственные смыслы, создавая новую сферу его личности, как бы формируя его новую личность. Вступать же в отношения с реальными живыми людьми ему не хотелось. Это опять привело бы к восстановлению его старой личности, от которой он уже, практически, избавился. Ему это было не нужно, так как его внутреннее «я» в бывшую его личность уже не вмещалось. Его вполне устраивало то возвращение очагов его прежней, обыденной личности, какие время от времени случались, когда он общался со своими: с супругой, с сыном, особенно с дочерью.

     Жена порой навещала его, и их встречи всегда носили странный характер. Им обоим было как будто неловко друг перед другом, как бывает неловко людям после пьяного любовного вечера накануне — возвращаться к здравомыслящей обыденности нового дня. Так было и с ними: они оба как будто старались сделать вид, что между ними ничего того, что бывает между мужчиной и женщиной, никогда не было. Однако оба ведь помнили, что было, и оттого возникала какая-то странная неловкость, которая мешала открытому и свободному человеческому общению. Задушевной близости между ними уже быть не могло. И не было. И всё-таки они оба чувствовали, что связаны какими-то невидимыми узами. Андрей пробовал не один раз, но всё-таки не мог относиться к ней не как к женщине. Даже если физической близости не было, он всё равно «прелюбодействовал с ней в сердце своём». Только потому, что она оставалась для него, прежде всего, женщиной, а не сознающим себя собой существом. А это в свою очередь означало, что и он сам всё ещё оставался мужчиной, а не стал отстранённым и бесполо мыслящим разумом.

     Один раз он больше из желания проверить её, а не из реального возбуждения, повел себя так, как если бы он желал её. И он поразился, какое между ними возникло напряжение. Оно было плотным настолько, что казалось почти осязаемым. «Черт её знает, что это такое было». Такое, должно быть, бывает, когда женщина уже влюблена в другого, а жить принуждена с тобою. Но у неё-то отношения на стороне были не с мужчиной, а с женским монастырём. «Чего она там с этим монастырём — она никогда не рассказывала». Непонятно было только, зачем она вообще тогда к нему приезжала. Ему казалось даже, что он испытывает что-то вроде облегчения, когда она обратно уезжала к своим монашкам.

     С сыном же его отношения становились, как ни странно, намного лучше. Здесь он был недоволен уровнем жизни, каким они жили, и его манила воображаемая Америка, где жизнь была другая. И теперь, попав туда, он узнал эту другую жизнь и поостыл к ней. Подобное когда-то было с ним самим в детстве: он как-то в витрине увидел и захотел красную пожарную машину, у которой дверки открывались, руль поворачивал колеса, на колёсах были настоящие протекторы, а лестница поднималась и раздвигалась. И всё: все его устремления свелись к тому, чтобы ему купили эту машину. Он делал для этого всё: и вставал вовремя, и оценки исправил, и слушался, и даже ел по утрам овсянку и запивал молоком с пенками. И вот — купили ему эту машину, радости не было конца, а через полгода она, большая и красная, стояла в углу и благополучно покрывалась пылью. Что-то подобное было и с Америкой, сын уже понял, что она такое. Понял, что она может ему дать, и, самое главное, понял, что она за это от него потребует. И естественно, Америка для него тоже уже подёрнулась пылью привычности. Однако говорить с сыном можно было пока только о политике и о деньгах, его разум ещё не находил предмета жизни в себе самом. И Андрей, как ни пытался, не мог разбудить этого в сыне. Огорчался и не понимал, отчего это было так. «Лет до двадцати семи не очнётся — так и будет биться и путаться в силках внешнего благополучия. Уже всю жизнь».
   
     Совсем другое дело — дочка. Когда она приезжала, Андрей словно окунался в те лучшие времена, когда они все были как единое и нераздельное целое: все вместе. И он теперь, когда видался с дочерью, испытывал какое-то особенное чувство единения с ней, с людьми, с человеческим, какое он тогда, в прошлом, как ему казалось, не испытывал. Видимо, это была любовь. И это было весьма странно: любовь к тому, что было когда-то раньше, он стал испытывать по прошествии многих лет, просто вспоминая о том, как это было; а тогда, когда он вроде бы и пребывал в этой самой любви, он этой любви будто и не испытывал вовсе. Он не мог припомнить, чтобы он когда-либо по жизни переживал какое-то особенное чувство, которое можно было бы назвать любовью.

     Когда Андрей об этом задумался, пытаясь понять, что такое была эта его любовь, он вспомнил, что ещё говорил тогда Толстой, когда они (во сне) были втроем на яснополянской веранде — он, Иешуа и сам Лев Николаевич с руками за поясом. Толстой тогда говорил, что ничего не имеет смысла без любви. Что бы ты ни делал, если нет в этом любви, то ничего это не значит. Соблюдаешь ты заповеди – не соблюдаешь, молишься ты — не молишься, мыслишь ты или не мыслишь, даешь ты людям чего-то или берёшь что-то от людей. «Без любви это — ничто. Без любви ты сам — ничто». После этого сна он даже не вспомнил этих слов, потому как в них не было для него никакого смысла. А теперь они вдруг всплыли в памяти сами собой.



Продолжение: http://www.proza.ru/2019/11/19/1256