Блинные врали пустыни

Блинов  должно быть много – тихо,  но убедительно  сказал   Бабакин. Вздохнул  поглубже,  крепче прихватил цевьё АК – 47, мирно лежащего у него на коленях.

— Согласен – сразу  согласился  Терещенко, днепропетровский крестьянин – труженик.  И не  менее крепко сжал   свой АК за деревянную рукоять и примкнутый магазин.
Помолчали.

—  Нет уж, ты договаривай – неприятным  голосом завзятого склочника продолжил Бабакин, явно перетягивавший диалог в скандальное русло.

—  Блинов должно быть много и обязательно с начинкой – с незаметным вздохом    ответил Проценко.  Выдержал паузу, миролюбиво поскрёб переносицу ногтём  – Рис и рубленое яйцо с зелёным луком хорошо. Хорошо так же когда изюм и с творогом, толчёный картофель с обжаренным репчатым луком, мясо молотое отлично подходит к …

— Блины должны быть без всяких глупостей в виде изюма и прочей галиматьи. Пустыми, тонкими, ноздреватыми – безапелляционно, пользуясь сержантским превосходством, перебил Бабакин – крепко промасленными, сложенными стопкой. Растопленное сливочное масло и домашняя сметана в отдельных мисках. Мёд допустим, в малом количестве. И чай с молоком  в кружке обливной…   Вижу движение слева от меня, уходит в твою сторону – без паузы, жёстким голосом продолжил он, не повышая голоса.

— Посмотрим – без эмоций отозвался Терещенко.
На выдохе приподнял  автомат. Большим пальцем беззвучно сдвинул скобу предохранителя. Указательным пальцем нежно, обволакивающим движением,  приобнял спусковой  крючок. Тридцать остроносых патронов калибра 7, 62 напряглись   в магазинной коробке.
Тишина.

Высокое ночное небо провинции Герат зависло над ними.  Столбы звёздного бесконечного света стояли недвижимо, упираясь в плоскую поверхность полупустыни Хамдамаб. В самом центре полупустыни, посреди крохотной крепости, окружённой невысоким глиняным дувалом, сидели Бабакин и Терещенко. Сидели, намертво вжавшись  спинами друг в друга, отдалённо напоминая мифическое животное Тяни — Толкай.  Безотрывно смотрел  Бабакин в сторону кишлака Допушта,  что лежал в ста шагах от прерывистой линии дувала. Не моргая  вглядывался Терещенко в противоположную сторону, где притаилась в чернильной мгле иранская  граница.

— Перекати – поле – сказал наконец Бабакин.

—  Скорее всего – согласился Терещенко. Но  палец его по  прежнему нежно обнимал спусковой крючок.

Тишина. Ни звука, ни движения, ни помаргивания звёзд в бездонной опрокинутой чаше гератского неба. Глухая, вязкая тишина в разлитом лунном свете.

— Самые лучшие блины это плов – внезапно сказала темнота с крыши облезлого кирпичного здания.

– Кокандский плов. С  горьким перцем, зирой и барбарисом – уточнила темнота не скрывая  шелестящего   азиатского акцента.

— Гм. Непорядок –  отозвался Терещенко.

— Рядовому Сейтаблаеву заткнуться и продолжать наблюдение с крыши. В разговор старшего по званию не влезать  – впадая в непривычный официоз объявил Бабакин, обладатель нетленного звания гвардии младшего сержанта.

— Мама руками рис перебирала, семь раз промывала пока отец зервак готовил – мечтательно, не замечая руководящих указаний продолжил голос с крыши – сёстры лук полукольцами мелко – мелко резали, я дрова таскал…

— Вахромеев, ты же  близко  к Арслану? – с надеждой  поинтересовался Терещенко – нащупай его в темноте и дай по шее за ненужные кулинарные подробности. За блины разговор идёт а не за плов.

—   Тебе надо ты и нащупай – рассудительно ответил невидимый Вахромеев.

Вторая пара караульного расчёта располагалась на плоской крыше ветхой  кирпичной казармы, часто обклёванной пулями. Поэтому верхние часовые имели неоспоримое преимущество разговаривать с нижними снисходительно, сверху вниз. И даже поплёвывать сверху для убедительности.

Вахромеев сплюнул мощно и коротко, явно вниз с крыши. Солидно поскрипел ремнями амуниции, звякнул неосторожно  автоматом о подсумок, глухо шумнул  табуреткой.

Все напряжённо ждали в сгустившейся тишине.
Высоко – высоко в чёрном небе вспыхнула и погасла искра проблескового фонаря. Изящный лайнер международный авиалиний скользил в вышине,  направляясь в красивый город Прагу.

Со стороны кишлака Чахоргах неспешно пришёл  лопающийся звук винтовочного выстрела.  Эхо далёкого собачьего лая растаяло, коснувшись неровной кромки дувала.  Литой, без ущербинки,   диск луны  непоколебимо   стоял прямо над крепостью.

— Щи из квашеной капусты – сообщил  наконец  Вахрамеев.
Бабакин разочаровано присвистнул, недовольный утробный звук издал  Терещенко и что – то неприязненное прошипел  Сейтаблаев.

— Щи из квашеной капусты со свежей  свининой – озлившись, увереннее продолжил  Вахрамеев, слегка обозначившись на фоне ковша Большой Медведицы – уха тройная из чулымского  хариуса и щуки…

— Блины мама твоя делала? – зло перебил Бабакин.

—  Конечно делала.  Ещё какие блины делала. Батя мой ну очень любил их с топлёным молоком, а я щи люблю с квашеной капустой…

В предутренних сумерках  прошедшего дня гибкие  да смуглые люди Турана  — Исмаила сноровисто установили два миномёта в заглохшем саду, скрытые корявыми стволами древних яблонь. Старший коротко прочёл утренний азан, держа грязноватые ладони у седеющей бороды  – и завертелась весёлая смертельная карусель короткого   боя на средней дистанции.

Близ маленькой крепости лопнули первые  мины, веером разбрызгивая плоские осколки на сотни метров.  Две сразу  вошли в щебень на территории крепости, изрешетив мусорную бочку и в клочья разорвав растяжки антенны. С ближнего к крепости холма, прикрытого иссохшей   щетиной камышей ровным высоким голосом, на зависть швейным машинам, заработали   автоматы, на октаву ниже заторопился, заголосил крупнокалиберный пулемёт.

Вспугнутые криком часового, ещё до первого разрыва мины взметнулись с коек солдаты. Разом вывалились  из казармы, пригибаясь,  сыпанули по мелкому щебню каждый к своей позиции, выписанной в карте огня. Шестеро муравьиной цепочкой вскарабкались по лестнице на плоскую крышу казармы, без суеты втащили с собой щучье  тело АГС и раскоряченную треногу, круглые короба – улитки, плотно набитые  звеньями гранат. Не сбивая дыхания,  перебрасывали  тяжкие, как золотые слитки,  цинки с патронами.

Теряя тапочки, вихрем  промчался  в радиостанцию старший  радист Бабакин. Ворвался в тесный кунг,  насадил на уши обтёрханные ларингофоны.  Прислушиваясь к частому автоматному перестуку, дышал нетерпеливо в обрезиненный ободок тангенты,  взывал к  полковой  связи.

Вторые номера волокли ящики с патронами и гранатами россыпью. Первые,  с ходу вклинившись в глиняные теснины амбразур,  через узкие бойницы выщупывали тонкими  стволами цели.

Взводный присел у гранатомёта на крыше.    Зло раздувал ноздри, высматривал позиции духов в бинокль, скупо раздавал целеуказания. Густоволосый челябинец Харитонов  послушно кивал, проверяя прицел  АГС, усаживался поудобнее,  разбросав  ноги вокруг станин.

К полудню  смуглые да гибкие ребята Турана — Исмаила израсходовали боезапас.  Наскоро разобрали миномёты и спешным аллюром двинули  в глубину глухого сада, сбивая след, торопясь уйти в ближние холмы. Последним уходил старший. Прижимал к груди, баюкал иссечённую гранатными осколками руку.

Вечером   взводный  распорядился на ночь выставить двойной караул. На предмет возможного возвращения духов и вообще. Остальным широким боярским жестом разрешил  спать не раздеваясь и оружие держать при себе.
Поэтому и бодрствовали в темноте не двое часовых, как обычно, а четверо.

Весь в звёздной пыли и верблюжьем помёте из глухого угла пришёл  алабай Джек. Постоял, трудно дыша всем организмом.  Доверительно почесался  боком о колено Бабакина.

«Здравствуй, чучело азиатской овчарки, – проникновенно сказал ему прямо в обрезанное ухо Бабакин,  —  Нет у меня  сухарей. А припасённый кусковой сахар какая – то шерстяная сволочь выжрала прямо из кармана ещё вчера». Мстительная радость сквозила в словах гвардии младшего сержанта.

«Здравствуй жадный негодяй Бабакин»,  — сказали ассирийские очи   алабая. Укоризна и  недоверие сквозило в его взгляде.

Недоверчиво вздохнул  Джек, неуловимым движением  уставшего таможенника    полез  инспектировать  Бабакина. Тщательно исследовал карманы штанов, требовательно, как минным щупом, помял  носом  нагрудные карманы. Бабакин терпеливо ждал, задрав голову и придерживая дыхание. Ничего не обнаружил Джек.     Неприязненно фыркнул, избавляясь от  высосанного из карманов бабакинской куртки запах солярки, табака, кисловатого аромата патронов, чернильного запаха письма с донецким штемпелем. Ничего съестного в карманах не было. Приумножилась печаль   могучего азиатского овчара. Потому как, до завтрака оставалось ещё не менее шести тягучих голодных часов.

Пёс тяжело, по частям,  опустил своё шестидесятикилограммовое тело у самых ног Бабакина, завозился, приминая щебень, устраиваясь голодовать с часовыми. Бабакин засуетился, скидывая тугую обувку. Сунул освобождённые от ботиночного плена пальцы под тёплый овчинный  живот азиата и удовлетворённо выдохнул.  Джек послушно сомкнул шерстяное кольцо вокруг стоп Бабакина, уткнувшись носом в собственные пятки.
Затихли все.

… С шести утра в кубрике уже  спорили громким шёпотом, пугливо поглядывая на раздаточное  окошко кухни. Там, за фанерной перегородкой   раздражённо гремел мисками повар – пулемётчик Ващук,  земляк Терещенко.

Бабакин, пользуясь отсутствием Терещенко, вещал  о преимуществе пустых блинов перед фаршированными.
Вахрушев пел песню  суточным щам. Сейтаблаев напряжённо слушал его, ожидая своей очереди на длинное сказание  о кокандском плове.

Мощный луганчанин Крючков, обладатель роскошных  усов и самых коротких ресниц соломенного цвета  нашёл общий язык со сдержанным  тамбовцем Скорняковым на почве  любви к томлёной гречневой каше с говядиной.

Челябинец Харитонов неожиданно встретил понимание в лице киргиза Исабекова при обсуждении двойного фарша для пельменей.

Увлекшись общими кулинарными настроениями, внезапно заговорили дотоле молчавшие  прибалты. Русоволосый Витаутас Алоизович быстро  говорил на страшном в своей непонятности родном  языке, часто употребляя шебуршащие слова шалтибаршчай и плокштайнис.  Темноволосый Гедримас Вацлавич молчал и  мелко тряс головой в знак несогласия.   Дождавшись, пока Витаутас выдохнется,  он пожевал губами и ещё помолчал.

– Скиландис – наконец торжественно сказал Гедримас Вацлавич и опять замолк.  Эмоциональный Витаутас возмущённо всплеснул руками и заговорил ещё быстрее.

В кубрике стояла атмосфера всеобщего кулинарного творчества, мира и согласия. Было хорошо.

Неслышно возник в дверном проёме злой повар – пулемётчик Володя Ващук с лицом мелкой,   драчливой собаки.  Из одежды на нём были  только синие солдатские трусы – паруса и усы, значительно уступающие усам Крючкова.

Как и все повара небольших пустынных гарнизонов,  Вова Ващук был неимоверно худым, изворотливым и недоверчивым человеком. Каждодневная работа с продуктами питания сделали его патологически скупым и подозрительным.

Как правило, после разгрузки машины  с продуктами, Володя в кухню перетаскивал только крупы, муку и сухари с подсолнечным маслом.       Войсковой  деликатес в виде сгущённого молока, томатной пасты, рыбных и мясных консервов    Ващук   с беличьей сноровкой  рассовывал по щелям в  дизельной,  под сиденья шестьдесят шестого  ГАЗа,  в пустые ящики из – под боезапаса и в иные  места, известные только ему. Объяснял он свои действия стремлением сохранить самые нужные и полезные для организма продукты на «чёрный день».

—  Блинов хотите? – зловеще спросил  Ващук голосом проржавешей кофемолки.

—  Пустые блинцы хорошо бы. С топлёным маслом – негромко произнёс Бабакин.

—  Капусты квашеной нету. А то бы щей… — подал голос Вахрушев.

—   Баранины надо, морковки – каротельки  и масла хлопкового. А рис я видел у тебя на кухне…  – начал было Сейтаблаев и примолк под страшным взглядом повара – пулемётчика.

—  Скиландис – добродушно повторил   Гедримас, сын Вацлава —  это когда в свинский желудок мелко  рубленую свинину набивают и запекают в духовке.

— А теперь слушайте меня, свинские желудки – скрипучий голос Ващука ударился о стенки кубрика и бумерангом вернулся к хозяину, слегка вздыбив причёску – хрен вам всем,  а не блины. И  не плов кокандский и не заварных пироженок.

— В каком смысле хрен?   – за всех удивился Крючков,  не отошедший от гречневых грёз.

— Кто сухое молоко вылакал? – страшным голосом закричал   Ващук – берёг, хранил,  прятал от вас  б… — он запнулся, подбирая оскорбление   — для вас, упырей. Помощи на кухне никакой и никогда от вас, сука,  а вот сожрать дефицитные  припасы…

Потом кричали все вместе, разрывая голосом пласты табачного дыма.  Кричали  гневно, отвергая обвинения в крысятничестве. Кричали,  перебивая друг друга много, долго, напевно. Обстановка в кубрике напоминала скандал на  репетиции  грузинского  хора. Никто грех на душу не взял, все как один отказывались от хищения. Ващук  не верил. Все аргументы отвергал с демоническим хохотом,  стенал о пропавшем сухом молоке, убивался, как по больному дитяти, руки заламывал, страшными карами грозил вору и призывал всех в свидетели чудовищной казни  для негодяя. Остальные  наперебой клялись в непричастности и  успокаивали,   как могли,  безутешного повара – пулемётчика.

Ровно через десять минут Ващук вновь  появился в дверном проёме и сухо пояснил,  что сухое молоко он нашёл в гильзосборнике пулемёта  БРДМ, приносит свои извинения за брошенную на товарищей тень, согласен с тем, что поступил как сволочь. Через паузу согласился, что характер у него ни к чёрту,   голос противный и готовит он слабенько. Не встречая  сочувствия,  Володя   торжественно заявил о желании загладить некрасивую ситуацию путём изготовления блинов. Прямо сейчас.

Все молчали, сохраняя на лице оскорблённое выражение.
Валера печально  повторил предложение по блинам. В привычно скрипучем голосе его трогательно прозвучали  ноты искреннего раскаяния. Товарищи по оружию хранили молчание. Собирались по своим неотложным делам, подшивались, оружие чистили. А в сторону повара – клеветника  даже не смотрели.

Между Ващуком  и дверным косяком  протиснулась телячья голова Джека и старательно обнюхала пропахшие подсолнечным маслом трусы повара. Между телячьей головой Джека и Ващуком протиснулся Терещенко и сказал: «Лёха приказал  строиться во дворе на развод».

За Терещенко появился взводный, прищурился     и не без удовольствия отпустил Терещенко крепкого леща.

— Лёхой будешь называть своего соседа — колхозника. Или нелюбимое  домашнее животное,  – объяснил свой грубый поступок взводный,  –  Моё имя Леонид Фёдорович. Можно назвать гражданином Метельниковым. Можно упомянуть что я  гвардии прапорщик, кавалер солдатской медали «За отвагу»  или напомнить личному составу, что я командир взвода. Ясно?

— Товарищ командир взвода гражданин Леонид Фёдорович приказал строиться во дворе на развод – уныло повторил Терещенко,  потирая загривок.

—  Согласно полученной радиограммы противник отошёл. В настоящее время сосредотачивается в районе  кишлаков Калаи – Нау  и  Рузанак…  – начал комвзвода речь перед шеренгой построившихся солдат. И замолчал, оглянувшись.

Потому как перед окаменевшим  строем, перед слегка удивлённым прапорщиком Метельниковым торжественным кавалерийским шагом прошёл рядовой Ващук, прижимая к костлявой груди пергаментные свёртки и банки. Прошёл, по – старушечьи поджав  губы,  с лошадиной решимостью  печатая шаг в направлении кухни.

Я до сих пор ума не приложу – где, каким образом, из каких дедморозовских мешков   ухитрился  Вовчик Ващук раздобыть сливочное масло, свежие яйца и кусок настоящего  свиного сала?  Посреди плоской, цвета вылинявшей шинели с прозеленью, пустыни Хамдамаб. В ста семи километрах от советской границы, не выходя за пределы глиняной крепости. Нет внятного объяснения. Повара и пустыня  умеют хранить свои тайны.

Через полторы секунды после команды «Разойдись» весь личный состав сгрудился  у  кухонной двери,  подрагивая  от предчувствия. За тонкой фанерой  звучала неповторимая кухонная рапсодия  – жизнеутверждающе  гремели алюминиевые миски, приглушённо хлопали дверцы шкафов, обещающе  шипела сковорода. Запах, непередаваемый запах прокалённого сливочного масла овладевал всеми обонятельными рецепторами, напрочь вытесняя привычные запахи перегретого металла, отработанной солярки, порохового нагара.

Ошалевшие караульные, матово отсвечивая стальными касками, свесились с крыши казармы. Рискуя некрасиво рухнуть, воины втягивали в себя забытый солоноватый  блинный аромат. Увлекшись,  часовые изредка  сталкивались касками, издавая мелодичный кастрюльный звон. Неуловимая взводная кошка, блудливая красавица по имени Ханумка материализовалась из воздуха и  скромно присела  у порога. Упершись носом в щель под дверью  лежал  перевозбуждённый Джек.

В ответ на все предложения о помощи повар – пулемётчик  сдержанно рычал неприличные слова и требовал удалиться из кухни всех посторонних, включая животных.

Каждому досталось по три с половиной солнцеподобных промасленных блина. Ели вдумчиво, не торопясь.  Запивали грузинским чаем, цвета лежалого торфа и  такого же вкуса. Джек в один присест,  как пылесос втянул в себя тонкие мучные изделия.  Долго стоял перед кухонной дверью, заискивающе помахивая обрубком хвоста. Для нормальной амплитуды качания длины хвоста не хватало, поэтому азиатский овчар  энергично раскачивался  всем тазобедренным аппаратом  в напрасной попытке выклянчить добавку. Исполняя выпрашивающие движения,  алабай косил на Ханумку, догрызающую крохотный кусок сала.

Пропотевший насквозь Ващук курил под натянутой маскировочной сетью, вяло принимая благодарности. Благодушная дремотная сытость растворилась в вечернем воздухе, растеклась за оплывшие стены дувала. С отрогов дальних гор медленно приходила ночь.