Больница

На дворе стоял разгар перестройки.
Жизнь запестрела новыми красками. Ветер перемен срывал последнюю одежду у идущих к светлому будущему граждан, а дух свободы особенно четко оттеняли предрассветные очереди за молоком. Но люди надеялись и верили. Они жили здесь и сейчас, вопреки прошлому и будущему – женились, рожали детей, ходили на работу, отводили детей в садики, ясли и школы.
Елена и Михаил жили так, как жило большинство людей вокруг. Елена всегда вспоминала свою бабушку, пережившую коллективизацию и голод на Кубани. «Как люди – так и мы», – любила повторять она, а за ней теперь и Елена. После университета она вышла замуж за Михаила, через год – по классике – родилась Машуня. Он – инженер, она – младший научный сотрудник. Машуня – ровесник перестройки, просидевший на горшке много часов перед телевизором под бурные дебаты политиков.
В детское отделение больницы они попали не то чтобы внезапно – скорее, Елена не отдавала себе отчета в том, что это может случиться так быстро и так неожиданно. Да, девочка была, по определению врачей, часто болеющим ребенком. Участковые называли таких ЧБД, часто болеющими детьми. Знакомая няня отказалась сидеть с ребенком – по семейным обстоятельствам, и не оставалось ничего, как идти устраиваться в ясли. Хорошо, что хотя бы на работе ей позволили увеличить декретный отпуск до двух лет, да и начальник оказался человечным человеком – разрешил работать дома и следующие месяцы. Они радовались всей семьей, что основательно подготовились к выходу «в люди». Машуню удалось за это время и укрепить, и закалить.
Первый день в яслях был волнительным для всех. Бабушки ждали новостей. Елена себе места не находила. Тревожной птицей кружила по улицам неподалеку, в каждую минуту готовая прибежать на помощь, если таковая понадобится. Но день прошел хорошо. Воспитатели старались. Помещение садика было уютным и довольно комфортным – старое здание 50-х годов с оборудованной территорией и солидными деревьями вокруг еще не пало жертвой коррупции администрации этого небольшого подмосковного городка. Это все случится потом.
А сейчас – они все немного расслабились. Михаил был в очередной командировке. Елена ему сообщила, что все складывается удачно – Машуня подружилась с детьми, группа небольшая, персонал приветливый, все внимательны и хорошо заботятся о детях – и он может спокойно до конца недели работать в своей Риге. Это, конечно, была не «его» Рига, просто Елена немного ревновала мужа к этому городу. Слишком часто приходилось ему туда ездить из-за проблем с поставками по договорам, которые он вел и по которым выяснять детали был вынужден непосредственно в рижском порту.
На следующий день из садика позвонили и попросили забрать ребенка пораньше – Машуня кашляла и чихала. К вечеру поднялась температура. Ночью, когда ребенок начал задыхаться, заходясь от кашля и плача, Елена и ее мама, у которой они временно жили, вызвали скорую. Врач сделала необходимый укол, но сказала, что оставлять дома ребенка опасно. Надо везти в больницу. Машуню кое-как, с трудом, одели. Она уже не плакала, но слабость не давала ей уверенно даже стоять на ножках. Елена упала на колени, сгребла в охапку закутанную девочку и в слезах прошептала: «Не отдам». Врач среагировала мгновенно: «Одевайтесь... Поедете с нами. Родителям нельзя находиться в отделении, но, может, удастся что-то придумать.»
В больнице намечались первые признаки разрухи и предстоящих худых лет. Дыры в старом линолеуме зияли как лунные кратеры. По углам виднелись неприглядные приметы запущенности и грязи. Из-за давно не мытых батарей торчали углы опустошенных пакетов из-под соков. В холле у стены с обширным застеклением, также покрытым слоем пыли и грязи, были свалены в кучу калеки-стулья и калеки-столы. Остатки чудом уцелевшей мебели сиротливо стояли в стороне и робко намекали, что вообще-то здесь столовая.
Им повезло: в шестиместной палате разместились пока лишь четверо больных детей. Елене удалось уговорить врача, чтобы ее оставили в отделении. В конце концов ей разрешили, но условий было несколько: не попадаться на глаза начальству, одежду подобрать соответствующую, желательно застиранный халат – как будто вы спустились из хирургии, чтобы проведать ребенка родной сестры, и, конечно же, взять на себя часть работы уборщицы. Ночью? А ночью – как повезет, можно стулья сдвинуть и на них спать, но стульев мало, и они постоянно куда-то исчезают. Зато в свободном доступе списанные старые матрасы, сваленные на заброшенной и захламленной застекленной террасе.
Лечение проходило тяжело. Антибиотики первое время помогали плохо. Машуня слабела. Врачи не могли поставить внятный диагноз.
– Острый ринит? Вы хотите сказать, что от сильного насморка ребенок может находиться в таком состоянии???
Как ни выкладывалась Елена, чтобы помочь своей девочке, у нее ничего не получалось.
Однажды поменялся лечащий врач, и новый человек произнес фразу, которая с тех пор стучала молотком у нее в голове:
– Вы понимаете, что теряете своего ребенка?
Машуня действительно уже практически не вставала. Есть отказывалась. Была вялой и грустной. Елене пришлось выйти из подполья и идти к заведующей и просить, чтобы меняли терапию. После некоторых препирательств и выяснения обстоятельств, доктор дал нужные распоряжения. Но на Елену смотрел с подозрением.
Надо сказать, что вид у нее был не лучший. Халат, который ей удружила сестра-хозяйка в обмен на коробку конфет, она воспринимала как маленькую победу. Но для переговоров с заведующим отделением он был неподходящим реквизитом. Это было очевидно. Да и работа уборщицей в эти несколько дней уже наложили свой отпечаток – перчатки рвались, и хлорка разъедала руки. Они теперь были покрыты нездоровыми красными пятнами. Детский крем не спасал. Но труднее всего давался недосып.
Матрас с террасы можно было притащить незаметно только ночью. Если отыскивался в этой тяжелой груде не рваный, не прожженный, не комковатый, не испачканный выделениями больных людей, это можно было считать большой удачей. Еще с одной такой же мамашей, добившейся всеми правдами и неправдами возможности быть со своим ребенком, Елена «выходила на дело» поздно вечером, когда не только гасили общий свет в коридорах, но и затихала активность дежурных медсестер и врачей. Вернуть утром матрас на место нужно было до шести утра, когда эта активность начиналась.
Через несколько дней после смены лекарств Машуня пошла на поправку. Очень медленно она привыкала к еде. Особенно полюбилось какао, хотя и разбавленное водой настолько, что был непонятен его цвет. Потихоньку девочка начала вставать, а иногда и улыбаться. Казалось, что даже зимнее солнце за пыльно-заиндевевшим окном стало светить по-другому – по-весеннему, что ли.
Елена уже знала, что все будет хорошо. Надо было просто пережить оставшееся пребывание здесь, но это давалось все труднее. Наверное, она просто устала – в голове не утихал шум, уши иногда закладывало от постоянного гула этого казенного помещения. В зеркальце пудреницы она старалась не смотреть после того, как несколько дней назад увидела себя там и ужаснулась. На нее смотрело чужое серое лицо резко постаревшего человека. Но это мелочи. Машуня пошла на поправку – это главное.
Внезапно возникла проблема. Порядок больницы, и особенно детского отделения, предполагал, что вновь поступившие больные не должны были контактировать с теми, кто уже выздоравливал. Поэтому Машуню должны были перевести в другую палату – с такими же, как и она, выздоравливающими, детьми, либо в один из боксов, куда помещали тех, кто нуждался в изоляции по самым разным причинам. Но свободных мест не появлялось – ни в палатах, ни в боксах, и они продолжали ждать.
Однажды, когда в палату привезли по скорой очень больного мальчика, дежурный врач объявил, что другого варианта нет – придется переселить Машуню в бокс для отказников. Елена не сразу поняла, о чем речь. Оказывается, в отделении был отсек, в который разрешалось входить только персоналу. Там и располагался бокс, куда переводили детей из роддома, от которых отказывались родители. Пока им не исполнится год, они должны были находиться здесь, в больнице, как говорится, под наблюдением врачей. В случае болезни или других проблем в больнице им могли сразу оказать всю необходимую помощь.
Когда они вошли в бокс, стало понятно, что их ждет в ближайшие несколько суток. Запеленутый ребенок, лежавший в кроватке за невысокой перегородкой, плакал так сильно, что уже захлебывался от собственного плача, одновременно пытаясь вырваться из стягивающего кокона. Иногда казалось, что он затихает, наверное, выбившись из сил в этой неравной борьбе. Но через некоторое время все начиналось снова. Только подойдя ближе, Елена поняла, что с ним не так. Кажется, в народе это называется «волчья пасть» или «заячья губа». Когда он начинал вновь плакать и заходиться в отчаянье до синевы и беззвучных судорог, это ужасное отверстие открывалось так сильно, что все остальные черты лица становились не видны, или просто незаметны.
Бокс представлял собой маленькое помещение, разделенное легкой перегородкой на две части. В каждом из отсеков стояла детская кровать. Напротив кроватей, в проходе с трудом помещался пеленальный стол. В дальнем от входа углу стояла кровать Машуни. В среднем отсеке, прямо напротив пеленального стола – кроватка ребенка-отказника. Понятно, что легкая перегородка не играла никакой защитной роли, и крики несчастного малыша наполняли все пространство комнаты, да и за ее пределами.
Елена первым делом решила позвать на помощь дежурную сестру – сегодня на посту Марина, девушка боевая и расторопная. Она, правда, любила выходить покурить, но можно будет ее найти и на лестнице. Слава богу, Марина была за столом. Елена сбивчиво стала объяснять проблему, на что дежурная закатила глаза и тяжело вздохнула:
– Господи, когда же он сдохнет…
Но собралась силами и твердой походкой отправилась в бокс.
– Может, он голодный? – предположила Елена.
– Да мокрый просто, или грязный. Но его и так недавно «меняли». – Марина быстро осмотрела младенца. – Поэтому пусть терпит до утра. И кормили их недавно. Ничего с ним не случится.
– Но мой ребенок не сможет спать при таких криках.
– А это ваши проблемы. Хотите – хоть в попу ему дуйте. А я не нанималась.
Марина ушла, гордая в своей правоте. Машуня смотрела на маму испуганными глазами. Надо было что-то делать. Она взяла на руки плачущего малыша. Уже привыкнув таскать на себе двухлетнюю дочь, она подумала: «Какой же он легкий! Интересно, сколько ему, месяца два-три?» Но его реакция отвлекла ее от мыслей. Он затих, как только она привычным движением прижала его вертикально к груди, приспособив головку ближе к плечу и шее и придерживая дополнительно подбородком. Так однажды ее научила пожилая соседка-армянка, когда она не могла справиться с Машкой. Видно, в такой позе ребенок чувствовал максимальное тепло и мог успокоиться и расслабиться. И вот сейчас опять помогло.
Голова гудела, Елена сама еле стояла на ногах, но радость маленькой победы опять затмевала все остальное. Плач вскоре возобновился, и опять надо было что-то придумывать. По запаху стало понятно, что до утра здесь никому не дожить. Надо было менять пеленки. Людям, привыкшим к одноразовым памперсам, трудно бывает объяснить, почему это превращалось в проблему.
Елена решила, что завтра сама договорится с сестрой-хозяйкой, чтобы ей для отказника дали побольше пеленок. Она скажет, что сама будет его пеленать. Все равно от этого зависело и их спокойствие, и душевное равновесие. Поэтому придется все делать самой. А сейчас она воспользуется тем, что взяла из дома про запас и приносили родственники.
Когда она развернула младенца, ее сердце упало. Вся его крошечная попка представляла собой одну большую рану. От постоянного раздражения, нерегулярной смены пеленок кожа не успевала заживать. Она твердо решила взять себя в руки и сделать все, что требуется. Надо было обработать хотя бы тем, что есть – детский крем, присыпка, какая-то мазь для заживления ран. Все же это неплохо – быть такой занудой, чтобы прихватить с собой все необходимое и даже больше.
Следующий день прошел намного легче. Мальчик почти не плакал. Машуня как будто тоже успокоилась и спала уже более здоровым сном. Елена не помнила – спала она или не спала. Преимущество бокса заключалось в том, что стулья в нем находились постоянно, и можно было их сдвинуть и не идти на ненавистную холодную террасу за матрасом. Дневная сестра приносила в бутылочках молочную смесь для отказника. Елена его не спеша кормила, носила на руках. Чувствовала, как ему это нравится и как сладко он кряхтит.
В какой-то из этих дней в их бокс зашла старшая сестра – серьезная женщина лет под шестьдесят, с короткой стрижкой густых прямых волос с обильной проседью. Она очень напоминала Елене ее любимую библиотекаршу, которая как-то долго и внимательно вглядывалась в нее, когда та попросила в восьмом классе выдать ей томик «Очарованной души» Ромена Роллана. Конечно, это был другой человек, но иногда Елене казалось, что землю населяют двойники. 
Сестры уже привыкли к тому, что Елена находилась в отделении. Никто не возражал против ее помощи уборщицам, нянечкам, сестрам. В тот раз Галина Ивановна – так звали старшую сестру – так же пристально, как библиотекарша, посмотрела на Елену, качавшую на руках малыша:
– Впервые вижу, чтобы он так сладко сопел. Нравится ему у тебя. И тебе это, кажется, нравится… Может, заберешь? Заячья губа сейчас не проблема. Делается несложная операция и все, будет нормальный человек. Зато глазки какие, посмотри, умные. Говорят, люди оставили образованные, грамотные, не пьяницы какие… Просто испугались.
«Ох уж, эти грамотные и образованные», – подумала Елена, но вслух ничего не сказала. А глаза малыша, она и сама заметила, были невероятные. Лучистые, серо-стального цвета, глаза не младенца, а мудреца, который уже давно что-то такое знал.
Она робко задавала себе вопрос с самого начала, как только увидела малыша – а могла бы она сделать такой шаг, усыновить ребенка? Ответа она не знала. Знала одно – как будет непросто даже говорить об этом с мужем, родственниками, друзьями, знакомыми. Какой шквал эмоций, советов, слов, взглядов обрушится. Можно ли это все вынести? Но ведь люди усыновляют. Как-то справляются. «Как люди, так и мы», – повторяло ее уставшее сознание.
Через три дня Машуню обещали выписать. Елена стала готовиться мыслями. Как-то в разговоре с мужем – телефонный автомат находился в вестибюле больницы, рядом с гардеробом – она заикнулась о том, что бы он подумал, если бы ей захотелось усыновить мальчика. Как ни странно, Михаил ответил что-то легкое, ни к чему не обязывающее. Наверное, принял это за праздный вопрос. Но Елена повторила:
– Я серьезно…
Было долгое молчание, после чего последовали железобетонные основания, почему это было бы со всех сторон неразумно, особенно в их ситуации и особенно сейчас, когда они живут у родителей, то у одних, то у других, у них маленькие зарплаты, они еще не встали как следует на ноги, а Машка требует столько внимания, так часто болеет, и вообще – в стране такая обстановка, какое уж тут усыновление. И он был на тысячу пятьсот процентов прав.
Елена положила трубку. Долго смотрела в темное окно вестибюля, выходившее в сторону леса. Снега за окном не было. Вернее, он уже прошел, и стоял тихий ясный зимний вечер. Кромка леса вдалеке была видна еле-еле, как и лесополоса, идущая справа вдоль старых гаражей. Будущее так же было трудно отсюда разглядеть, как и весь пейзаж за окном.
И все же Елена знала, что завтра, перед тем как получить у доктора выписку для Машуни, она зайдет к заведующему и спросит обо всем, что касается отказных детей и их возможного усыновления. «Если надо, анкету заполню, вроде с этого все начинается… Как люди – так и мы.»