Их мораль и наша. Размышления по статье Троцкого

     «Если царю можно тела декабристов хоронить тайно и поливать известью могилу, то почему большевикам нельзя царя и его семью казнить, захоронить тайно и полить известью могилы?»



     Как-то основой дискуссии в печати стала работа Льва Давидовича Троцкого «ИХ МОРАЛЬ И НАША». Эта статья, опубликованная в журнале  “Бюллетень оппозиции“ в феврале 1938 года, имела конкретный повод, связанный с перипетиями его политической борьбы.

     После трех “больших” московских процессов середины 30-х годов (1936, 1937 и 1938) многие представители демократической общественности Запада стали склоняться к мысли, что жестокий террор и неразборчивость в средствах, практиковавшиеся большевиками в период гражданской войны, были для них не ситуационной мерой, а принципиальной позицией, что троцкизм так же аморален, как и большевизм.

     Троцкий был оскорблен этим отождествлением своей деятельности с репрессивной практикой И. Сталина по отношению к актуальным и потенциальным врагам большевицкого режима и отверг его с такой бешеной страстью, которую только и могут породить правдоподобные обвинения.

     Но гнев не затмил логической ясности его ума. Защиту собственных убеждений Троцкий поднял на уровень теоретического обоснования и оправдания КЛАССОВОЙ КОНЦЕПЦИИ МОРАЛИ, в силу чего его статья приобрела значение, далеко выходящее за рамки непосредственного повода написания.

      Приведем ключевой фрагмент из заключительной главы под названием “ДИАЛЕКТИЧЕСКАЯ ВЗАИМОЗАВИСИМОСТЬ ЦЕЛИ И СРЕДСТВА“ статьи Л.Троцкого, в котором выражена суть его концепции, а затем проанализируем её.

     «Средство может быть оправдано только целью. Но ведь и цель, в свою очередь, должна быть оправдана. С точки зрения марксизма, который выражает исторические интересы пролетариата, цель оправдана, если она ведет к повышению власти человека над природой и к уничтожению экономического угнетения человека человеком.»
 
     Значит, для достижения этой цели все позволено? — саркастически спросит человек с узким обывательским кругозором и ханжеским поведением. — обнаружив, что он ничего не понял. Позволено все то, ответим мы, — уточняет опальный вождь большевизма, — что действительно ведет к освобождению человечества от монополии капитала. 

     Так как достигнуть этой цели можно только радикально через социальную революцию, то поэтому освободительная мораль пролетариата имеет, по необходимости, революционный характер. Она выводит правила поведения из законов развития общества, следовательно, прежде всего из классовой борьбы, этого закона всех законов. Значит и в классовой борьбе с буржуазией дозволены все средства которыми она пользуется для угнетения пролетариата: ложь, подлог, предательство, убийство и прочее! — продолжает он настаивать.

     Допустимы и обязательны те, и только те, средства, отвечаем мы, которые сплачивают революционный пролетариат, наполняют его душу непримиримой враждой к угнетателям, учат его презирать официальную мораль и ее демократические подголоски, пропитывают его сознанием собственной исторической миссией, повышают его мужество и самоотверженность в борьбе. Именно из этого вытекает, что все средства позволены.    Когда мы говорим, что цель оправдывает средства, то отсюда вытекает для нас, — разъясняет Л. Троцкий, — и тот вывод, что великая революционная цель отвергает в качестве средств все те приемы и методы, которые будут понижать доверие массы к своей революционной организации, подменяя его преклонением перед вождями.» (И это пишет человек, чей авторитет в первые годы советской власти был соизмерим с ленинским.)

       Изложив в общей и отвлеченной форме суть большевистской концепции классовой морали, Л. Троцкий затем на конкретном примере демонстрирует, как, согласно большевистской концепции, решается вопрос о допустимости использования пролетариатом индивидуального террора.

     "Возможен или недопустим индивидуальный террор, — вопрошает Л Троцкий, — с моральной точки зрения? В этой абстрактной форме вопрос совершенно не существует для нас. Консервативные швейцарские буржуа и сейчас воздают официальную хвалу террористу Вильгельму Теллю. Наши симпатии полностью на стороне ирландских, русских, польских или индусских террористов в их борьбе против национального и политического гнета.   Убитый Киров, грубый сатрап, не вызывает никакого сочувствия. Наше отношение к убийце остается нейтральным только потому, что мы не знаем руководивших им мотивов. Если б стало известно, что убийца Кирова выступал сознательным мстителем за попираемые Кировым права рабочих, наши симпатии были бы целиком на стороне убийцы.  Однако в условиях гражданской войны убийства отдельных насильников перестают быть актами индивидуального терроризма. Если бы, скажем, революционер взорвал генерала Франко и его штаб, вряд ли это вызвало нравственное возмущение даже у демократических евнухов. В условиях гражданской войны подобный акт был бы и политически вполне целесообразен!  Так даже в самом остром вопросе — убийство человека человеком — моральные абсолюты оказываются совершенно непригодны. Моральная оценка вместе с политической вытекает из внутренних потребностей борьбы".

     Проанализируем процитированный текст Л. Троцкого в контексте всей его статьи.

     Прежде всего отметим, что в политической этике опального вождя большевизма есть одно, не осознаваемое им противоречие: В НЕЙ НОРМЫ ХРИСТИАНСКОЙ, “ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ”, ВЕЧНОЙ МОРАЛИ КРИТИКУЮТСЯ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ЭТОЙ ЖЕ МОРАЛИ.

     Л.Троцкий выдвигает против вечных норм морали тот решающий аргумент, что она лицемерна, фактически прикрывает и оправдывает угнетение, оказывается препятствием на пути к обществу, в котором каждый человек трудится для всех и все для каждого для общего счастья!

     Более того, все претензии Троцкого к абсолютным нравственным нормам, по сути дела, сводятся к тому, что они недостаточно моральны и абсолютны.

      В основе социальной философии Л.Троцкого лежит убеждение, что угнетение, эксплуатация человека человеком есть зло. На этой этической аксиоме, — по справедливой оценке крупного российского этика А. А. Гусейнова, — “держится вся логика его рассуждений, на ней же основана вся критика традиционного морализирования и апология большевистского “аморализма“. Не приходится доказывать: утверждение считающее угнетение злом, содержит ту же самую мысль, которая заложена в абстрактных принципах морали, наподобие категорического императива Канта“. (Гусейнов А.А. Этика Троцкого//Этическая мысль: Науч.-публицист. чтения. 1991.  С. 268)

     ПРИХОДИТСЯ КОНСТАТИРОВАТЬ: ТРОЦКОМУ НЕ УДАЛОСЬ ВЫРВАТЬСЯ ИЗ ПЛЕНА "ВЕЧНОЙ", "ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ" МОРАЛИ.

     Как мы могли убедиться, Лев Троцкий полностью принимает иезуитский принцип, согласно которому цель оправдывает все средства. Он не видит в нем ничего безнравственного.

     СРЕДСТВА, ПОЛАГАЕТ ТРОЦКИЙ, АВТОНОМНЫ, ОНИ НЕЗАВИСИМЫ ОТ ЦЕЛИ ДО ТАКОЙ СТЕПЕНИ, ЧТО ОДНИ И ТЕ ЖЕ СРЕДСТВА МОГУТ ПРИМЕНЯТЬСЯ ДЛЯ РАЗНЫХ ЦЕЛЕЙ. Пулей можно убить бешеную собаку, чтобы спасти ребенка, и ею же можно убить человека, чтобы совершить ограбление. Захват заложников практикуется как реакционными армиями, так и — при определенных условиях — революционерами. Все зависит от целей. А они могут, по мнению Л.Троцкого, всё оправдать, превратить черное в белое. И они же могут все дискредитировать, превратить белое в чёрное.

     Тут мы подошли к центральному пункту в рассуждениях Троцкого: КАК ОТЛИЧИТЬ ОДНИ ЦЕЛИ ОТ ДРУГИХ? И это решающий вопрос, и, одновременно, и самый слабый пункт классового утилитаризма большевиков, что  цели пролетариата нравственны, а цели буржуазии нет.
 
     Правда, Л. Троцкий не может удержаться на этой ясной позиции. Ему, как будто бы, что-то мешает — не та ли “общечеловеческая” мораль, которую он сам отбрасывает с такой язвительностью? Он признает, что “не все средства позволены“ и не решается вывести общую формулу, которая санкционировала бы “ложь, подлог, предательство, убийство“. Хотя, вместе с тем, он и не утверждает, что эти средства сами по себе абсолютно неприемлемы с нравственной точки зрения.

     Опальный вождь, по мнению профессора А. А. Гусейнова, “не выдерживает тяжести теоретического аморализма и отступает, впадая при этом в тавтологию и столь ненавистное ему абстрактное пустословие“. (Там же. С. 269).
 
     Так, для таких аморальных средств, как ложь и насилие, он делает неопределенную оговорку, что они допустимы “при известных условиях“.

     Ясного же ответа на вопрос, что это за “известные условия“, он не даёт. Оказавшись перед столь сложной (почти неразрешимой) задачей – найти критерий критерия – он приходит к выводу: “Цель оправдана, если она ведёт к повышению власти человека над природой и к уничтожению угнетения человека человеком“.

     Но тут сразу же возникает вопрос: а как узнать, ведут цели к этому или нет? И напрашивается другой вопрос (в связи с последующим утверждением Л. Троцкого — “позволено все то, что действительно ведёт к освобождению человечества от власти капитала“.  А КАК УСТАНОВИТЬ, КАКИЕ ПРОМЕЖУТОЧНЫЕ ЦЕЛИ И СРЕДСТВА ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ВЕДУТ ТУДА, КУДА НАДО, А КАКИЕ, НАОБОРОТ, УВОДЯТ?

     Ведь в этом как раз и состоит главная теоретическая трудность разрешения проблемы. И она одновременно носит для простого человека, обывателя совсем не отвлеченный характер, так как их очень интересует, на каком таком основании Троцкий и его большевистские единомышленники присвоили себе право распоряжаться чужими жизнями и пускать, при случае, им пулю в лоб или затылок?

     Если бы у Троцкого не было непереносимости этической терминологии, он вполне мог бы сказать: цель оправдывает средства, если она сама является моральной. Но это была бы уже не просто логическая ошибка в рассуждении, а еще открытая капитуляция перед общечеловеческой моралью. А подобный поворот события для Льва Давидовича был бы крайне нежелателен, ибо тогда столь презираемый им обыватель мог бы вполне обоснованно заявить: “Вы же стоите за моральные цели, а христианская мораль учит любить ближнего, как самого себя, а не убивать его“.
 
     Нет, вождь большевизма не мог позволить себе попасть в зависимость от “вечной морали“, или, тем более, от мнения какого-то обывателя. Поэтому он предпочитал каучуковые формулы, которые предоставляли ему возможность сохранить какое-то приличие как теоретику и в то же время не связывали ему руки как революционеру.

       А между тем, ЛОГИКУ ПРЕДМЕТНОЙ ЦЕЛЕПОЛАГАЮЩЕЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧЕЛОВЕКА, ГДЕ ЦЕЛЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ОПРАВДЫВАЕТ СРЕДСТВА, то мораль, если и является целью, но особого рода — высшей, последней целью, целью целей, по выражению великого Аристотеля. В отличие от всех прочих целей, она не может быть низведена до уровня средства, ибо превращенная в средство, мораль теряет свое нравственное качество!

     Мораль и нравственность установившиеся в обществе являются безусловной ценностью. Они — почти абсолютная точка отсчета для всех людей этого общества! Но почему – ПОЧТИ?  Да потому, что со временем нормы морали тоже совершенствуются и изменяются! Их особенность состоит в том, что они никогда не могут быть исчерпаны или завершены, ибо они вместе всегда наличествуют в каждом акте человеческой жизни и развиваются вместе с обществом!

     Поставив вопрос об оправдании самих целей, Троцкий, с одной стороны, приходит к выводу, что такое оправдание обеспечивается соотнесённостью с задачей освобождения человечества от монополии капитала. Освобождение человечества, таким образом, является для него последней и высшей инстанцией, то есть тем, что можно было бы назвать моральной целью.

     Однако, с другой стороны, опальный вождь большевизма не принимает во внимание ее особой природы, коренного отличия от прочих целей. Он рассматривает ее как конкретную, реализуемую во времени задачу, которая может оправдать и списать все издержки по ее осуществлению. И если бы мораль была таким реальным состоянием, которое можно достичь наподобие того, как каждый человек выстраивает свои  семейные отношения, то, вероятно, можно было бы оправдать и все необходимые для этого аморальные средства?

     НО В ТОМ-ТО И ДЕЛО, ЧТО МОРАЛЬ ТАКИМ СОСТОЯНИЕМ НЕ ЯВЛЯЕТСЯ, ОНА НЕДОСТИЖИМА И ПОТОМУ ФУНКЦИОНИРУЕТ НЕ В КАЧЕСТВЕ ИДЕАЛА ИЛИ КАКОГО-ЛИБО  РЕГУЛЯТИВНОГО ПРИНЦИПА,  КОНКРЕТНОЙ ПРОГРАММЫ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИЛИ ЦЕЛИ В ОБЫЧНОМ СМЫСЛЕ СЛОВА. Сама мораль не обычное средство, которым могут оправдываться какие-либо деяния, здесь необходимо брать в расчёт тот факт – приняты или не приняты обществом её НОРМЫ и как они отражены в законах общества?

     ЛЮБОЕ ПОНЯТИЕ В КОНТЕКСТЕ ПОЛИТИЗИРОВАННОГО МЫШЛЕНИЯ В ОБЩЕСТВЕ СЛУЖИТ ТОМУ, ЧТОБЫ АБСОЛЮТИЗИРОВАТЬ ИМЕННО ПОЛИТИКУ, ПОДНЯТЬ ЕЕ ДО УРОВНЯ ПОСЛЕДНЕЙ НОРМОЗАДАЮЩЕЙ ИНСТАНЦИИ.  Но кто должен быть этой нормозадающей инстанцией? Какой либо класс общества, его элита, партия или народ? У кого должна быть законодательная власть для определения норм морали и нравственности в обществе, если не у самого общества, которое должно это решать своим демократическим большинством?

     Ведь зло в обществе, как, впрочем, и добро, раз совершенное, остаётся в его истории надолго….

     Возникает естественный вопрос: возможно ли гуманистическое прочтение формулы о соотношении целей и средств?

     И второй: как должна быть конкретизирована данная формула применительно к морали и нравственности?

      МОЖНО ПРЕДПОЛОЖИТЬ ЧТО, САМЫМ СУЩЕСТВЕННЫМ В ДАННОМ СЛУЧАЕ ЯВЛЯЕТСЯ ЕДИНСТВО ЦЕЛЕЙ, СРЕДСТВ И ИХ СОРАЗМЕРНОСТЬ. И опять возникает вопрос — чьи цели, средства и в чём содержание их единства?

Причем речь может идти о единстве двоякого рода: содержательном и субъектном.

     СОДЕРЖАТЕЛЬНОЕ ЕДИНСТВО ПОДРАЗУМЕВАЕТ, ЧТО СОЗНАТЕЛЬНО ПРОДЕКЛАРИРУЕМОЕ НРАВСТВЕННОЕ КАЧЕСТВО ЦЕЛЕЙ ОБЯЗАТЕЛЬНО НАЛИЧЕСТВУЕТ В ПРИМЕНЯЕМЫХ ДЛЯ ИХ РЕАЛИЗАЦИИ СРЕДСТВАХ.

     Более того, именно средства выявляют действительный, а не только провозглашенный смысл целей и нужно определить, хотя бы в суждении, чего больше в морали, теоретических гарантий или практического гуманизма? Ведь цель должна оправдывать средства!

     И в связи с этим приходится с удивлением констатировать, что Лев Давидович не только близко подошел к правильному пониманию проблемы, но и дал адекватную его формулу: “Надо сеять пшеничное зерно, чтобы получить пшеничный колос“.

     Действительно, ведь из семян подсолнуха пшеницу не вырастишь. Но как же тогда понять следующее утверждение Троцкого: «Общество без социальных противоречий будет, разумеется, обществом без лжи и насилия. Однако проложить к нему мост нельзя иначе, кроме как через революцию, а сама революция есть продукт классового общества и несёт на себе, по необходимости, его черты. С точки зрения “вечных истин“ революция, разумеется, “антиморальна“. Но это значит лишь, что идеалистическая мораль контрреволюционна. То есть состоит на службе у эксплуататоров».(Троцкий Л. «Их мораль и наша.» С. 230).

     Такая вот странная логика у опального вождя нашей революции: пшеницу можно получить только из пшеничного зерна, а счастливое общество можно построить только... насильственными средствами?! В принципе, это может быть и так, ибо истина конкретна и то, что присуще пшенице, не обязательно свойственно обществу. В то же время необходимо признать, что антиморальна не сама революция, а те, кто её совершает и методы её реализации!

     При том, правда, необходимом условии, что самих наших революционеров необходимо было заменить ангелами, клонами Иисуса или продуктами евгеники и генной инженерии, ибо в реальной жизни зло и ненависть никак не могут породить добро и любовь!

     Но никто ведь не тянул за язык Льва Давидовича, когда он приводил свою аналогию с зерном и колосом пшеницы. А так можно лишь констатировать: каким же надо быть зашоренным, как же сильно надо отдаться во власть классовых страстей, чтобы допускать такие очевидные противоречия. И ещё можно допустить, что Троцкий тоже был болен, как и Ленин, или же то, что политэтическая теория Л.Троцкого в содержательном аспекте представляет собой простую рефлексию практики классовой борьбы. Хотя в психологическом аспекте это является человеческим документом заблуждения российских революционеров, чтобы оправдать их жестокость.

     СУБЪЕКТНОЕ ЖЕ ЕДИНСТВО ЦЕЛЕЙ И СРЕДСТВ СОСТОИТ В ТОМ, ЧТО ОНИ НЕ ДОЛЖНЫ РАСХОДИТЬСЯ ТАК СИЛЬНО, ЧТО НОСИТЕЛЯМИ ЦЕЛЕЙ ВЫСТУПАЮТ ОДНИ ИНДИВИДЫ И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ПОКОЛЕНИЯ, А НОСИТЕЛЯМИ СРЕДСТВ — ДРУГИЕ.

     Только тогда, когда одни и те же люди, выступая в роли средств, являются одновременно и целями, можно говорить о гуманистической мере их соотношения, что, между прочим, и подразумевается второй формулировкой кантовского категорического императива: “Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого также, как к цели, и никогда не относился бы к нему только как к средству“. (Кант И. Соч. В 6 томах. Т. 4 (1). М.: Мысль, 1965. С. 270).

      Л.Троцкий не дает определенного ответа на сформулированный им же самим вопрос, как оправдать сами цели. Он полагает, что его следует решать в каждом случае конкретно, и делает вывод, который в его этике несет основную концептуальную нагрузку: “Вопросы революционной морали сливаются с вопросами революционной стратегии и тактики“.

      В философской полемике, развернувшейся вокруг статьи Троцкого, основное внимание было сосредоточено на проблеме соотношения целей и средств. Но странным образом остались в стороне органически с этим связанные и теоретически очень важные вопросы о соотношении морали и политики: является ли формула Троцкого, сводящая мораль к политике, к “революционной стратегии и тактике“, неизбежным логическим следствием классовой концепции морали?

     Упомянутый уже российский философ А. А. Гусейнов, проведя сравнительный анализ воззрений Ленина и Троцкого установил, что политическая этика Троцкого несомненно близка к духовной традиции Ленина, ЧТО СУЩЕСТВУЕТ СОДЕРЖАТЕЛЬНАЯ БЛИЗОСТЬ И ЧАСТО ДАЖЕ ДОСЛОВНОЕ СОВПАДЕНИЕ ЕГО СУЖДЕНИЙ О МОРАЛИ С ВЫСКАЗЫВАНИЯМИ В.И. ЛЕНИНА. Что «тезис Троцкого о том, что революционная мораль сливается с революционной стратегией и тактикой революционного пролетариата, органично входит в этическую концепцию Ленина, является ее итоговым — и в логическом, и в историческом плане — выводом». (Гусейнов А.А. «Этика Троцкого.» С. 280).

     Статья Л. Троцкого (и в этом она отличается от марксистских сочинений XIX — начала XX вв.) — не прогноз, не проект, а своего рода предварительное подведение итогов. Она имеет дело не с коммунистическим движением, а с узурпацией власти большевистской партией через гражданскую войну с красным и белым массовым террором до утверждения тоталитарно-демократического и авторитарного режима во главе с вождём.

     Пролетарская революция в ходе своего развития так органично и глубоко переплелась с насилием, что его теоретическое обоснование потребовало этического и нравственного оправдания и Троцкий с этим почти справился.

     Взявшись быть трубадуром революционной морали в конце 30-х годов, Троцкий был вынужден включить в позитивный контекст этических суждений такие явления, как институт заложников, террора, политических убийств. И он это сделал, последовательно пройдя избранный путь в теории (как и в жизни) до этической апологии политико-практической безнравственности российской действительности до сегодняшнего дня.

     Подлинный пафос этической теории изгнанного вождя большевизма заключатся в том, чтобы взять на себя все грехи революционной практики. И достигнуто это за счет того, что отождествление морали с политической стратегией и тактикой, о котором мы говорим как о центральном моменте политической этики Троцкого, понимается им буквально. В такой мере непосредственно и буквально, что политика полностью подчиняет мораль, делает ее ненужной, освобождает себя от нее. И если, предположим, стратегия и тактика политической борьбы требуют убийства, подлога и других средств, которые вызывают гнев “моралистов“, — значит, надо идти на это.

     Троцкий никак не хочет быть связанным оценками “моралистов“, этих, по его мнению, “карманных воришек истории“, которые, мол, потому только и тяготеют к центру, соглашательству, умеренности, что не способны подняться до “внушительных преступлений“.

     В связи с этим он пишет: « Если такая цель как социализм, при известных условиях, оправдывает такие средства, как насилие и убийство, то о лжи нечего уже и говорить!» 

     Напрашивается, наконец, еще один вопрос: с какой целью Троцкий сохраняет и использует термин “мораль“? Почему Лев Давидович не выкинет данное слово, если, как обнаруживается, оно вообще не имеет собственного содержания и без какого-либо остатка растворяется в “революционной стратегии и тактике“? Что это — инерция языка?

     Не только. Понятие морали в рассуждениях Троцкого выполняет апологетическую роль, которая, в отличие от этической апологетики эксплуататорских классов, призванной прикрыть плащом нравственной благопристойности корыстные цели их политики, заключается в том, чтобы до конца обнажить и замкнуть на саму себя логику классовой борьбы угнетенных. Оно предназначено для того, чтобы разом выдать индульгенцию на все возможные в подобной борьбе грехи. Когда Троцкий отрицает абсолютную мораль под тем предлогом, что ее нормы противоречат революционной стратегии и тактике, которые невозможны, в частности, без насилия, и когда он революционную стратегию и тактику отождествляет с моралью, то он фактически придает политической целесообразности (революционной стратегии и тактики) абсолютный смысл — притом, как раз в той части, в какой они противоречат морали.

     И вся словесная изворотливость опального вождя, когда он пишет в своей статье, что средства оправдываются целями, а цели оправданы тогда, когда они действительно (?) служат освобождению человечества от монополии капитала, то что же должно заменить эту монополию?  Ведь свято место пустым не бывает!

     Всё его “пролетарское бесовство“, когда он утверждает, что революционеры убивали и будут убивать, если надо, — все это служит одной цели — развязать себе руки, чтобы утвердить абсолютную власть революционной воли.
 
     Политическая борьба даже тогда, когда речь идет о  борьбе трудящегося пролетариата для освобождения от нищеты и бесправия при власти капиталистов, не имеет однозначных научных решений, является в значительной степени делом выбора каждого – объединяться для борьбы за свои человеческие права или нет, и для какого вида борьбы, насильственной или парламентарной? И для какой цели?  Если для того, чтобы заменить монополию капитала на монополию законов о социальных гарантиях по труду, как уже тогда делалось на Западе, то он об этом почему-то нигде не пишет…

     Именно поэтому нравственное раскрепощение фактически открывает неограниченный простор разгулу общественных страстей. У Троцкого “убитый Киров, как грубый тиран, не вызывает никакого сочувствия“. Изгнанный вождь возмущается тем, что сталинско-молотовская практика брать в качестве заложников родственников политических противников ставится на одну доску с аналогичной практикой большевиков во время гражданской войны.

     В связи с этим он пишет, что «при помощи института семейных заложников Сталин заставляет возвращаться из-за границы тех советских дипломатов, которые позволили себе выразить сомнение в безупречности Ягоды или Ежова. Моралисты из “Нейер Веr“ считают нужным и своевременным напомнить по этому поводу о том, что Троцкий в 1919 г. “тоже“ ввел закон о заложниках. Но здесь необходима дословная цитата: “Задержание невиновных родственников Сталиным — отвратительное варварство. Но оно остается варварством и тогда, когда оно продиктовано Троцким (1919 г.)“. Вот идеалистическая мораль во всей красе! — восклицает обиженный опальник. — Ее критерии так же лживы, как и нормы буржуазной демократии: в обоих случаях предполагается равенство там, где его на самом деле нет и в помине». (Троцкий Л. «Их мораль и наша». С. 231).

     НО МЫ, СПУСТЯ БОЛЕЕ 80 ЛЕТ ВПРАВЕ СПРОСИТЬ СЕБЯ И ДРУГИХ: ГДЕ ЖЕ ТА ИНСТАНЦИЯ, КОТОРАЯ МОГЛА БЫ ОПРАВДАТЬ ОДНО УБИЙСТВО И ОСУДИТЬ ДРУГОЕ, ОТЛИЧИТЬ ОДНУ ПОЛИТИЧЕСКУЮ ПРАКТИКУ ОТ ДРУГОЙ? КТО ЯВЛЯЕТСЯ НОРМОЗАДАЮЩЕЙ ИНСТАНЦИЕЙ?

     Этические рассуждения Троцкого не выходят за границы политики, и они, в строгом смысле слова, не являются этическими. В данном случае можно констатировать, что политика в такой степени подчинила мораль, что разоружила ее и тем самым неправомерно присвоила себе ее собственность.

     НРАВСТВЕННАЯ ТЕРМИНОЛОГИЯ В КОНТЕКСТЕ НАСКВОЗЬ ПОЛИТИЗИРОВАННОГО МЫШЛЕНИЯ ТРОЦКОГО СЛУЖИТ ТОМУ, ЧТОБЫ АБСОЛЮТИЗИРОВАТЬ ПОЛИТИКУ, ПОДНЯТЬ ЕЕ ДО УРОВНЯ ПОСЛЕДНЕЙ НОРМОЗАДАЮЩЕЙ ИНСТАНЦИИ.

     Политика в рассуждениях вождя большевизма не сознает своих собственных пределов, обнаруживает неограниченную тенденцию к экспансии. С Троцким трудно спорить, когда он пишет: “Рабовладелец, который при помощи хитрости и насилия заковывает раба в цепи, и раб, который при помощи хитрости и насилия разбивает цепи, — пусть презренные евнухи не говорят нам, что они равны перед судом морали“. (Там же. С. 232).

     В связи с этим стоит заметить, что хитрость и насилие раба на пути к своей свободе заслуживают положительную оценку у  большинства только в рамках политической борьбы, то есть тогда, когда они противостоят хитрости и насилию рабовладельца.
 
     Рассмотренные же под углом зрения морали рабовладельца, при их сравнении с возможностью для достижения тех же целей ненасильственными средствами, эти методы останутся разновидностью зла.

     И если суд морали различает насилие эксплуатируемых и насилие эксплуататоров, отличает одно зло от другого, то только потому, что он исходит из идеала, который находится по ту сторону политики — на стороне справедливости!

     “Основной упрек, который в данной связи мог бы выставить этик, — резюмирует в заключении А.А. Гусейнов, — состоит в следующем: ТРОЦКИЙ ОТОЖДЕСТВЛЯЕТ ПРАКТИЧЕСКУЮ НЕОБХОДИМОСТЬ И ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТЬ С НРАВСТВЕННОЙ ОПРАВДАННОСТЬЮ, ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПРИНУЖДЕНИЕ ОН ВОЗВОДИТ В МОРАЛЬНОЕ УБЕЖДЕНИЕ, А ЭТО РАЗНЫЕ ВЕЩИ“. (Гусейнов А.А. «Этика Троцкого». С. 285).