Микишин сон

               

       О чём говорят люди, встретив знакомого врача? Верно. О своих болячках. Ну, а с писателем обычно спешат поделиться сюжетом, до «описания» которого у самих, мол, не доходят руки. Вот и мне один знакомый недавно, заступив дорогу посреди улицы, доложил первым делом, что некогда бывал в моём селе и встретил там прелюбопытного старика, который «прямо сам в рассказ просится». Делать нечего, я поднял руки: «Ну, раз уж просится, то валяй». И приятель, взяв меня за пуговицу, живописал свою памятную встречу примерно таким манером…
        - Ждал, - говорит, - проходящего автобуса, чтоб до райцентра добраться.
Остановка там, как тебе известно, у магазина, поэтому скучать не пришлось. Место людное. Тем более вечер уже был, солнце висело над дальними деревьями.
         Смотрел я на селян и всё старался разглядеть героев твоих притч и бывальщин. Но проходили мимо всё обыкновенные люди: женщины в мужских пиджаках и выгоревших платках спешили после работы в магазин, парни в синтетических куртках и джинсах по пути в клуб заходили за папиросами, мужики в замасленных комбинезонах и пыльных фуфайках толпились у ларька, где продавали пиво. Никакой экзотики. Потом, правда, появился старик с прокуренной бородой, но тоже довольно обычный, Меня не удивили даже его старомодный плащ и зимняя шапка – в селе многие с сентября шапки надевают,
        Старик поровнялся со мной, повесил хозяйственную сумку на тын палисадника и, улыбнувшись неожиданно смущенной улыбкой, присел рядом на скамью.
       - Ждём автобуса, - сказал он скорее утвердительно, чем вопросительно. Голос глухой, прерывистый. Я кивнул. – И заметьте, не только молодёжь. Старика много едет.  «Куда вас, старых, несёт нелегкая?» - ворчат другой раз молодые. Не понимают они, что нас гонит. И не поймут, что старым  человек овладевает беспокойство, тревога поселяется в нём, его всегда манит куда-то. Это перед концом земного пути, перед вечным покоем, прости, Господи…
      Я насторожился. Неожиданное суждение старика показалось  интересным, глубоким. Присмотрелся внимательней к деревенскому философу. Худой, ширококостый старик. Голубоватая кожа бритого лица полупрозрачна. При разговоре кадык снует челноком вверх-вниз.  Глаза ввалились, слезятся как у трахомного, однако смотрят живо, горячо, искрятся чувством и мыслью.
        -  А больше всего манит в наше детство, в молодость, на дороги прошлого, - сказал старик, помолчав. – Меня вот, к примеру, зовёт Белоруссия. Корни мои там. В Сибирь мальцом привезли родители, в двадцатых, от голодухи. Потом с войной проходил родные места… Я не помешал?
      - Нет, что вы! Пожалуйста, говорите.
      - М-да… Помню в такой же вот день осенью, листва уж падала с деревьев, стояли мы там на передовой. Ложок такой был, берёзы по гребешку оторочкой. Дальше – равнина болотистая, открытая, а за ней в лесу – немец. Тогда затишье небольшое было после боя. Порядочно потрепало наши ряды. Ждали подкрепления. И немец тоже молчал, раны зализывал – крепко ему накануне всыпали.
       После двух бессонных ночей, помню, отстоял я ещё одну в карауле, перемёрз, измотался совсем, на ногах еле держался. А наутро разрешил мне ротный соснуть пару часов. Ушёл я в край окопа, гнездо соорудил из жухлой травы, листьев, из веток, нашёл какого-то брезента кусок и как лёг, так и провалился. Никогда столь крепко не спал в жизни. Потом проснулся, так ажно слюни растеклись по рукаву шинели - сладко соснул. Пробудился, однако, в душевной тревоге. Сон мне был. Такой, брат, яркий, какие редко бывают, и помнятся потом до гробовой доски.
       А приснилось мне, что будто иду я лугом, вот здесь, за нашей деревней, Солнце, цветы кругом, шмели гудят, жаворонки заливаются, и так хорошо у меня на душе. Но вдруг навстречу выходит из березника старуха с литовкой на плече. Незнакомая, ненашенская.  Худая, как тень, и чёрным платком повязана. Здравствуй, говорит, Василий, чего это ты прохлаждаешься? Сенокос на дворе, косить пора, смотри, травы-то нынче какие, пошли-ка в ложок, я там тебе покосец присмотрела… Говорит, а сама как-то нехорошо на меня глядит, недобро, и лицо у неё белое-белое, как смерть.  Подходит ещё ближе, литовку снимает, а я ни словечка выговорить не могу, вроде отсох язык у меня, и только машу ей, дескать, уходи, уходи, старая! Осклабилась она редкими зубами, повернулась круто. Ладно, говорит, другому отдам покосец-то… И проснулся я тут.
       А проснулся оттого, что дружок мой Иван Сайко – такой беззаветный мужик был, алтайский – дёргает меня за ногу, вставай, говорит, Василий,  пополнение прибыло.­ Ротный велел всем начеку быть. Приказ о наступлении ожидается. Поднялся я, отряхнулся, а всё не могу опомниться, где это я и что со мной.
        - Спишь ещё? – засмеялся Иван.
        - Сон я видел, Ванюша, забавный такой…
        И рассказал ему всё подробно, как вот тебе. А он послушал и аж с лица сменился. Ох, говорит, Василий, нехорошо это – старуху с косой видеть. Это ж знаешь кто?  Это ж она, Безносая, за тобой приходила.
       У меня мурашки по спине побежали. Ладно, говорю, тебе ворожить-то, поживём ещё, Ванёк, повоюем. Хлопнул его по плечу и через силу рассмеялся.
         А пополнение прибыло – сплошь молодняк. Матросики сухопутные.  В бушлатиках,  в бескозырочках набекрень и весёлые, будто на свадьбу приехали.­­ Всё шуткой, всё смехом. Быстро перезнакомились со всеми. Меня разом батей окрестили. Я хоть и не старым был, немногим за тридцать перевалило, да ведь обросли мы там, как пеньки, исхудали, на все, поди, шестьдесят смотрелся. К тому же усы я носил, и виски с пробелью были. Это после того, как мне сообщили, что старший сынишка в тылу от дистрофии помер… Такие ловкие ребята прибыли, аж и мы вроде повеселели с ними.
       Потом, на склоне дня, вызывает меня ротный к землянке. Ты, говорит, Сухов, постарше, поопытней, сходи-ка осторожненько туда, к лесу, поинтересуйся, что он там делает. Подозрительно: больно тихо себя ведёт, должно, какую хитрую штуку замышляет.
        - Есть идти, - говорю. – Только вот… сон я, товарищ командир, больно нехороший давеча видел. Нельзя ли… И не договорил.
        - Что-о? Сны твои гадать будем или воевать? Слышал приказ?
        Зверем поднялся ротный. Ох и лютой был, ужась.
        И вдруг в этот самый миг подлетает матросик, Коля Воронов, читинский родом был:
        - Разрешите мне! Пусть батя отдохнёт, устал человек, нервишки шалят…
        Говоря это, старик с неожиданным проворством вскочил со скамьи, молодцевато вытянулся передо мной и взял под козырёк. Но после «доклада» разом смолк и как-то вроде завял, ссутулился, согнулся, точно снова на плечи ему взвалили непомерный груз, и тяжело опустился на скамью. Закрыл глаза, покачал головой в молчании, будто вспоминая о чём-то. Потом заговорил снова:
       - Остыл ротный. Подумал, сплюнул и махнул рукой. Ладно, говорит, пойдёшь ты, Воронов, и ты, Сайко.
      Указал на моего дружка алтайского. Тут бы мне встрясть и самому вызываться  пойти, да убоялся страшного сна, промолчал…
      Ну, и пошли они. Час нету, другой, третий. Ждали мы их, ждали, а потом слышим, по темну уже, пулемёт у него, у немца, застучал. Дал одну очередь, дал другую – и замёр. Молчок. И тишина опять  наступила. Такая, брат, тишина – уши ломит. Только и слышно, как сухая листва на деревьях шелестит, по земле скабарчит…
       - На твоей  они совести, Сухов! – сказал мне потом ротный в сердцах. 
        А я и сам так думал. И не могу с той поры слышать, как палый лист шуршит, вздыхает вроде бы. По сердцу сгребёт. И не спится мне осенью, ворочаюсь ночами, как в жару мечусь…
        Шумно поохав и покачав головой, старик поднялся, погладил поясницу, снял сумку с тына и пошёл вдоль улицы на разбитых ногах.

        Так закончил свой рассказ приятель и хитровато взглянул на меня: узнал ли я, о ком идёт речь. Я дал ему время насладиться моим мнимым затруднением, а потом спокойно сказал:
        - Всё верно. Только старика того зовут не Василий Сухов, а Никифор Тимохин, по прозвищу Микиша Лёгонький, поскольку в молодости бегучим был, лёгким на ногу. А рассказ, который ты слышал от него, давно уже стал деревенской притчей под названием «Микишин сон», что значит -   сон вещий, пророческий и к тому же тревожащий душу.