***

                Лозовое  моего детства 
               
                Предисловие

   Не один раз в течение уже тридцати лет я собираюсь посетить моё родное село Лозовое, но визит всё откладывался, может быть, он и не состоится никогда. 
 "По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.               
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне...."
                Г. Шпаликов.

   Память моя хранит подробности раннего детства, да и не только раннего, они всплывают иногда в моей голове с удивительной отчётливостью. А историю своей семьи, далее, чем до дедушек и бабушек, я, к сожалению и стыду, не знаю. Если бы я предпринял, будучи подростком, действия по более глубокому изучению моей родословной, они, определённо, принесли бы положительные результаты. Теперь спросить уже не у кого...  Вот и решился я написать свои воспоминания, может быть, они будут интересны моим внукам и правнукам, родне и знакомым. Подробности биографий людей послевоенного села дают более живое, чем в сухом изложении учебников истории, представление о Союзе Советских Социалистических Республик, страны, в которой я родился, жил и которой уже никогда больше не будет. 
"Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять..."
                А.С. Кушнер, 1978
               
            1. Сорок шестой послевоенный.
 
Моё родное село Лозовое Воронежской области, старое название которого Верхняя Гнилуша, было основано в 1709 году во время начала преобразований Петра Первого. Крымские татары прекратили набеги, и на Средний Дон потянулись переселенцы из центральных уездов России... Село быстро росло и процветало благодаря мягкому климату, выпасным лугам вдоль реки, плодородному чернозёму, про который Гоголь писал что, если в него воткнуть оглоблю, то вырастет тарантас. Село вытянулось, наверное, километров на пятнадцать вдоль широкой балки, заросшей лозой, с небольшой речкой Гнилушей, впадающей в Дон. В 1920 году году в нём проживало 12135 человек, стояли три красивых храма, в одном из которых я был крещён, последнюю церковь взорвали уже в конце 50-х годов в период антирелигиозной кампании Хрущёва. В 2002 году население сократилось до 2,5 тыс. человек - уровень переписи 1802 года... (Архивные сведения взяты из книги Д.Ф. Шеншина "Лозовое", Воронеж, 2009)
На свет появился я не в родильном доме и не в сельской больнице, а в хате моей бабушки по материнской линии Кобзевой Анны Андреевны в августе 1946 года. Момента рождения, естественно, я не помню, но бабушка Нюра и её родственница бабушка Канафета (произносилось у нас Канахвета -- вместо "ф", почти всегда"хв"), настоящего имени её мало кто и знал, много раз рассказывали мне об этом спустя годы. Вроде бы мальчик родился хорошенький, но молчал, не кричал и не брал грудь у матери, что не могло не тревожить повивальную компанию. Когда их усилия по пробуждению у меня сосательного рефлекса не дали результата, Канафета (происхождение этой кликухи мне неизвестно), сбегала в свою хату, стоящую по соседству, и принесла на донышке гранёного стакана немного мёда. Макнув свой палец в мёд, она смазала новорожденному губы... Я их облизал, и после этого уже стал искать материнский сосок, процесс пошёл. Эта запевка, видимо, закрепила у меня стойкую тягу к сладкому, от которой я до старости так и не избавился. Впоследствии, наверное, меня пользовали настоящими резиновыми сосками, но у других в ходу были и самодуйные, сварганенные из кусочка ткани, в который заворачивался нажёванный матерью или бабушкой подсоленный хлеб, после этого ткань обвязывалась нитью в маленький узелок, и этот артефакт вставлялся в  ротик орущего младенца.
      Послевоенный 46-й год был очень голодный, колхозники, несмотря на большие урожаи пшеницы и ржи на своих полях, ничего не получали из этого на трудодни, которые поэтому называли палочками, потому что дедушка Сталин, задабривая новые демократические страны восточной Европы, под метлу вычищал колхозные амбары и эшелонами отправлял хлеб на запад. Хлеб пекли с отрубями, с лебедой. Колхозные поля охраняли ночные и дневные конные объездчики, упавшие на землю колоски запрещалось подбирать даже голодающим детям, за это можно было схлопотать большие сроки тюремного заключения. И это никакой не "миф о трёх колосках", а жестокая реальность, о которой я слышал от очевидцев и участников этих событий. Ещё одна моя троюродная бабушка Пашуха рассказывала, вспоминая со слезами на глазах: "Урожаи после войны были могучия, а усю пашаничку машинами и телегами увозили в Заготзерно, в райцентр...". Колхозники, имеющие корову, были обязаны сдавать государству молоко на переработку, сборщики молока ежедневно объезжали свои участки на телегах с алюминиевыми флягами, стуча рукоятью кнута по пустому ведру, и бабы, вздыхая, покорно тащили на этот звон вёдра с молоком, сливали его в молокомер с поплавком и всплывающей мерной линейкой. Получали за это какую-то мизерную компенсацию в зависисимости от жирности молока своей любимой бурёнки. Обязательной сдаче подлежали куриные яйца, овечья шерсть и ещё кое-что. Чтобы нас с братом кормить молоком, приходилось покупать топлёное масло и сдавать его государству вместо молока, благо, что отец мой был раньше учителем и какие-то денежки у нас в семье водились. Мои сверстники, завистливо сетовали: "Ну, конешна, Василёвы ведь тысяча получают!". Василёвы это наша "уличная" фамилия, по имени дедушки Василя, она, зачастую, была популярнее официальной. Маме к моему рождению одна тётушка подарила кусок холста на пелёнки и это был очень дорогой подарок. Одевала меня мама в перешитые и перелицованные одежды взрослых, любимой тёплой одеждой была телогреечка, а однажды портной удачно перешил для меня старый дедушкин полушубок из овчины в красивую маленькую шубейку, которую я гордо носил, она была очень удобной и тёплой. 
    Мы росли, не осознавая всех тягот послевоенного села, окружённые любовью родителей, дедушек-бабушек и прочей родни. У детства свои замечательные правила и законы. Спали мы с братцем на одной железной раскладной кровати жуткой конструкции, где вместо пружинной сетки были уложены дощечки. Иногда я с большим удовольствием ночевал рядом с дедушкой на тёплой русской печи, перед сном он негромко рассказывал мне незамысловатые сказки и всякие были-небылицы, принимаемые мной за чистую правду. Печь топилась, в основном, кизяками - большими брикетами высушенного навоза, который запасали весь год, выбрасывая соломенную подстилку с лепёшками  из стойла коровы на навозную кучу. В начале лета хозяева и привлечённые соседи с родственниками гуртом накладывали тёплый, преющий навоз в станки -- деревянные прямоугольные формы с ручками без дна высотой около восьми сантиметров и босыми ногами утаптывали его. Заполненные навозом станки, похожие на нынешние кейсы, уносились на ровную площадку, и сырые брикеты выкладывались плашмя с небольшими зазорами на первую стадию просушки. Завершение работы знаменовалось всеобщей помывкой и дружным застольем с водочкой в гранёных стаканах, нехитрыми домашними яствами и закусками. Обязательными были русские песни, начинателями пения были известные всем запевалы, которые категорически не позволяли вести другим первую партию. Когда брикеты подсыхали и приобретали прочность, кизяки отрывали от земли и ставили рядами в "ёлочку", следующий этап просушки назывался "пяткИ", это когда четыре кизяка ставились на ребро, наклонно друг к другу, а пятый укладывался сверху, получалось что-то похожее на карточный домик. На последнем этапе пяткИ трансформировались в "кучи", круглые башенки с конусом наверху из уложенных плашмя с прозорами кизяков, высотой в рост человека. Окончательно высушенные кизяки уносились на хранение в сарай. Для их розжига в печи на под укладывали сухой хворост, такая топка давала долгий ровный жар, оптимальный для приготовления блюд в горшках, чугунках  и выпечки подового хлеба. Иногда сельские знахари заталкивали заболевшего человека в ещё неостывшую печь, чтобы из него "хворь выгнать"...  Для нашей степной безлесной местности кизяки были лучшим решением топливной проблемы. В некоторых хатах для добавочного  обогрева жилищ в большие холода устанавливали на поддувало с колосниками чугунок без дна, на который одевался железный цилиндр с крышкой и отводящей газы в печной дымоход трубой. Этот чугунок топился каменным углем, давал быстрое тепло и был довольно экономичен. Уголь нам осенью привозили на грузовиках частным порядком шахтёры из близлежащего Донбасса в обмен на только что выкопанную картошку, хозяева картофеля нервозно бегали от хаты к хате, расспрашивали о сделках у соседей и боялись продешевить. Но, в конце концов, все оставались довольны таким бартером, -- и шахтёры, увозящие машины, доверху загруженные мешками с картошкой, и колхозники с кучами угля в подворьях.
Однажды зимой я качался на качелях, релях по-нашему, подвешенных к матице, а младший брат Петя быстрёхонько перебегал перед качелями, когда они находились в верхней крайней точке, один раз Петя что-то не рассчитал и я, к своему ужасу, сбил его прямо на добела раскалённую печь-чугунок, он коснулся щекой чугунка, после этого раздались крики всей семьи, громче всех орал я, охваченный ужасом от содеянного. На место ожога Пете приложили сырые разрезанные картофелины, после смазывали  стрептоцидной эмульсией, которую сейчас мало кто и помнит, и ещё какими-то снадобьями... Когда через несколько дней сняли повязку, а потом постепенно удалили струпья, то, к счастью, оказалось, что рубцов от ожога не будет. Электроосвещения в нашей части села не было до 1964 года, его дали, когда я уже учился в Ростове-на-Дону на втором курсе института, хотя электропроводка в домах и уличные сети были сделаны за три года до этого, но стояли без напряжения по какой-то причине.  Вечерами зажигались семилинейные керосиновые лампы с самодельным абажуром из тетрадного листа, а, чтобы он не касался стекла и не загорелся, на стекло одевалось кольцо, вырезанное из консервной банки. Кухонное пространство у печи для экономии керосина и стёкол часто освещалось маленькой керосиновой коптилкой с фитилём на приступочке, в дальнем углу кухни перед иконкой теплилась крошечная лампадка на постном масле.

                2. Крыша дома моего.

  Крыши большинства домов нашего села в те годы были из соломы, их делал только узкий круг специалистов-кровельщиков, которых у нас называли "крыльщиками", добротно сделанные соломенные крыши не протекали, долго служили и хорошо хранили тепло. Кровельщик стоял с деревянными граблями на обрешётке из ивовых жердей, подручные подавали ему на длинных вилах порции обильно смоченной соломы, и взвесь дроблёного мела в вёдрах с водой, мел служил пригрузом и своеобразным связующим. Пучки соломы аккуратно укладывались рядами от низа к верху, причёсывались граблями и послойно проливались меловой пульпой. Особенно тщательно выполнялся конёк соломенной кровли. В самом конце работы мастер туго натягивал на уровне карниза бечёвку и остро заточенным обломком косы, который назывался "косёнкой", ровненько подрезал свисающую ниже бечевы солому, оформляя таким образом стреху. Кровля выполненная хорошим мастером, снову была жёлто-золотистой и смотрелась очень нарядно.
 Это ремесло, конечно, умерло, но оно достойно, чтобы люди помнили старые добрые соломенные крыши, многие века исправно служившие людям, и уникальных, в своём роде, мастеров-кровельщиков.  Многочисленные воробьи вили свои гнёзда в стрехах, выщипывая небольшие углубления в соломе, мальчишки разоряли их, отправляли свежие яички в рот, это было вкусно и питательно, а тонкую скорлупу сплёвывали. Воробьи, которых мы называли жидами, без какого-либо намёка на еврейскую национальность, очень любили почему-то селиться в соломенных крышах колхозной конюшни, видимо, им нравилось рыться в конском навозе. Безногий инвалид Великой Отечественной, имени его я уже не помню, раскатывающий по селу на каком-то нелепом самокате с громко тарахтящим бензиновым моторчиком, выделенным ему государством за подвиги, иногда давал нам задание на сбор воробьиных яиц, мы приносили их ему в картузе, за это он рассказывал что-нибудь "про войну" и мы подолгу слушали его, раскрыв рты, сидя вкруг его на земле. Яички он употреблял, как закуску к водочке, которую мы приносили ему из сельского магазина -- сельмага, ограничения на возраст покупателя алкоголя тогда не было, всё было отдано на откуп продавщице и порой  семилетние сорванцы бегом тащили домой по селу бутылку с сургучной головкой, зажав её в руках.
 Покрыть хату кровельным железом, да ещё и оцинкованным, могли себе позволить тогда только редкие привилегированные сельчане. В 1964 году, по приезду в Лозовое из Ростова-на-Дону на летние каникулы, я помог родителям осуществить их давнюю мечту -- заменить соломенную крышу на покрытие из оцинкованного железа; долго и упорно копили мама с папой денежки на эту реконструкцию, отказывая себе во многом. Солома, несмотря на её экзотичность и добрые качества, с течением времени ветшает и требует регулярного ремонта, а специалистов уже не стало, да и хлопотное это дело. Но приобрести оцинкованное кровельное железо в СССР, заточенном на издевательство над человеком, было невозможно, зато иногда продавали в сельмагах оцинкованные корыта в огромных количествах. Мама к моему приезду купила более сотни таких корыт, но кровельщик наотрез отказался их расколачивать и превращать в кровельный материал. Мне пришлось острым концом молотка недели две молотить по корытам и развальцовывать швы, кровельщик обрезал закругления корытных деталей и сшивал их фальцами в большие листы. Я чуть не оглох от такой "творческой" работы. Все знали о  творящемся извращении государства, но принимали его, как должное и не возмущались. Проверяя качество работы кровельщика, я долго ползал по чердаку и находил щели в стыках листов по лучу света, проникающему сквозь них, кровельщик недовольно ворчал, но всё же устранял свои косяки. Так как я учился в инженерно-строительном институте, этот процесс был моей первой "госприёмкой". Дом уже давно принадлежит другим хозяевам, но крыша из советских корыт исправно служит вот уже 51 год.

                3. Старый добрый луг.

    Луг не один век служил верой и правдой сельчанам, щедро делясь с ними сочной травой на покосах, лозой, пригодной для поделок, плетёных оград и других нужд, и ежевикой. Мы почти всегда возвращались домой из школы, которая стояла на противоположном склоне балки, через луг и не очень-то спешили пройти по тропинке домой, в этом царстве ивняка можно было попутно полакомиться ежевикой, дикой сливой, терпкими ягодами тёрна темно-синего цвета, не один раз я закатывал в фуражку сердито фыркающих ёжиков и приносил их домой, где они некоторое время жили с нами, пили молочко из блюдечка, хрустели обглоданными куриными крылышками из супа, шумно косолапили по дому ночью, ловя мышей, а потом я их отпускал на волю обратно в луг. Я не стал этого больше делать, когда последнего ёжика по слёзной просьбе дочери слепенькой старушки Лены, мама в моё отсутствие отдала на заклание с целью добычи из него целебного жира, якобы помогающего вернуть зрение; зрение к бабуле, конечно, не вернулось, а я долго горевал о невинно погибшем еже. Летом к возвращению нашей коровы из стада нужно было накосить на луговых полянах большой мешок сочной травы и вывалить  к ней в ясли, что входило в мои обязанности, Майка тут же засовывывала свою голову в траву, шумно вздыхала и начинала споро уплетать подношение, как будто она целый день на выпасе в стаде ничего не ела, после чего она стояла, высунув голову из двери стойла и могла иногда лизнуть своим шершавым языком мою ладонь в знак благодарности за угощение, когда я почёсывал её под горлом. После летних тёплых ливней потоки, сходяшие со склонов балок подтапливали луг и мы с ребятами, засучив штаны выше колен, подолгу бродили по внезапно преобразившимся полянам, залитыми прогретой водой, трава ласково щекотала наши босые ноги. Мы не опасались порезать ноги о разбитые бутылки, -- все опустошаемые бутылки немедленно сдавались в магазин, поллитровая за 12 копеек, чекушка за 9, а 100 граммов вкусных карамелек "подушечка в сахаре" или развесного яблочного мармелада, как раз и стоили 12 копеечек, эти кондитерские изделия были замечательного вкуса, без намёка на нынешние ароматизаторы и добавки. Речка Гнилуша кое-где образовала небольшие заливные озерки с омутами, два из них, Гудун и Здёбочка, находились неподалёку от нас и были любимыми местами купания ребятишек и взрослых, около них всегда крутились весёлые босоногие компании пацанов, иногда с ворованными огурцами за пазухой и припасённой заранее краюхой хлеба с солью. Здесь мы учились плавать, используя свои штаны, как вспомогательные поплавки. Штанцы замачивали в воде, завязывали шнурками нижний обрез брючин, застёгивали штаны на все пуговицы и после этого с размаха шлёпали брюками по поверхности воды, стараясь получше наполнить штанины воздухом. Штанины всплывали V-образной фигурой и их обладателю оставалось только улечься грудью на середину поплавка и плыть, поддерживаемому этим замечательным плавсредством, загребая руками по-собачьи.   Своё начало речка брала из родника под высокой меловой кручей, вода его отличалась кристальной чистотой, отменным вкусом и сельчане, несмотря на наличие колодцев в каждом дворе, часто уносили её домой в бидончиках  для питья. В праздник Крещения Господня народ приходил сюда и набирал воду, гнилушанам не удавалось добыть святой воды из-за удалённости храмов; говорить о «замене» святой воды тут и не приходилось,  взять вместо неё, согласно церковным канонам, можно было воду, «подобную святой» из любого природного источника, почерпнутую в ночь перед Богоявлением. Ранним сумеречным утром, в сильные морозы, люди трижды окунались с головой в незамерзающее проточное озерко, прикрытое морозным туманом, у родника, крестясь при этом, и тут же бежали домой, наскоро одевшись.
    Казалось, что этот луг вечен. На родине я уже не был более 30 лет, когда мой брат, посетив Лозовое, не узнал его главную достопримечательность, луг. Каким-то образом на речке поселились бобры, невероятно расплодились, охраняемые законом, и превратили своими плотинами заливной луг в заболоченную низину. Поднявшаяся вода подтопила огороды, немногочисленные ивы и другие деревья были повалены бобрами, ландшафт сильно изменился, подсобные хозяйства сельчан понесли заметный урон. Некоторые жители села отнеслись к этому терпимо, а многие через главу администрации просили защиты у егерей охотобщества от оборзевших бобров, занесённых в Красную Книгу, но охотнички ничем не могли помочь сельчанам -- охота на бобров строго запрещена. Кроме того, изменившийся образ жизни крестьян также способствовал эволюции ландшафта. Численность населения стала падать из-за оттока молодёжи в города, поэтому потребность в лозе, как материале для плетней и мелких построек сократилась, появилась возможность использовать для изгородей более долговечные металл и пиломатериалы. Прекратились плановые вырубки кустов лозы, кусты стали перерастать, затеняя траву, из-за чего стала хуже расти ежевика. Потом затеяли не совсем продуманную мелиорацию, изменившую большой участок русла речушки. Ещё одна большая беда постигла речку, когда в 60-х годах ради увеличения валовых сборов зерна  начали распахивать склоны старых балок, что вызвало поглощение паводковыми плавнями заливных лугов и русла реки. Некоторые площади хоть и подсохли, но почему-то не были использованы в полной мере для огородного земледелия, как намечалось. А тут ещё эти приблудные бобры нарисовались и всё заболотили. Глава администрации  Рязанцев А.М. сказал, что сейчас речка попала в федеральную (или областную) программу возрождения малых рек, но нужен проект и, соответственно, деньги, которых пока нет. Наверное, толковый проект не помешал бы, иначе всё опять будет похоже на нежелательные последствия поспешной пластической операции: вроде дама как-то изменилась, но, когда она пукает, то на голове шляпка подпрыгивает. Всё в природе тесно взаимосвязано.
 
                4.  Мельницы  Лозового.

В 1909 году немецкий предприниматель Ремпель построил в Верхней Гнилуше механическую вальцовую мельницу на вершине крутого склона меловой кручи, из под которой бьют ключи родника. Здание мельницы, окрещённое народом вальцовкой, двухэтажное, из красного кирпича с пристроенным машинным отделением. Топливом служил каменный уголь, который, сгорая в газогенераторе, давал горючий газ, поступающий в рабочий цилиндр двигателя с огромным маховиком, передающим вращение многочисленным механизмам мельницы с помощью сложной системы ремённых передач. В приоткрытую дверь  отделения было видно ровное и быстрое вращение маховика, слышался громкий лязг агрегатов, тускло светили электрические лампочки. Размеренные гулкие выхлопы, похожие на вздохи, вылетающие из большой трубы, горизонтально выведенной наружу из фундамента, были слышны по всей округе. У ворот мельницы стояла чинная очередь на помол из подвод и автомобилей, нагруженных  мешками с пшеницей, народ приезжал не только из Верхней Гнилуши, а также из близлежащих сёл. Мельница производила простую муку и муку высшего качества "сеянку", из которой выпекали белый хлеб, пропорционально сданному на помол зерну заказчику отпускались отруби, идущие на корм скоту. Народ в очереди неспешно переговаривался, обмениваясь новостями. Производственная часть вальцовки была нашпигована множеством удивительных механизмов, с табличками зарубежных фирм на корпусах, все они приводились в движение сложной ситемой валов, шкивов, приводных ремней и шестерёнчатых передач, у входа под навесом лежали тяжеленные цилиндрические стальные вальцы с шероховатой поверхностью. Однажды дедушка, пользуясь привилегией сторожа мельницы, провёл меня за руку в тесных проходах среди крутящихся вальцов, колеблющихся сит, труб, подводящих зерно и отводящих продукты помола, всё это грохотало и шипело, воздух был насыщен взвесью муки -- это произвело на меня такое сильное впечатление, что я даже оробел поначалу. Но, когда со мной приветливо поговорил мельник, весь обсыпанный мучной пылью и провёл короткую экскурсию по узким коридорам мельницы, то я освоился и даже задавал какие-то вопросы. Вальцовка до недавних пор верой и правдой служила людям, только приводились в движение её механизмы уже электродвигателями. Сейчас она на заслуженном отдыхе.
Василь Ильич много лет работал здесь ночным сторожем, в морозы сильно простудился и нажил себе воспаление тройничного нерва, которое до конца жизни доставляло ему страдания. Дедушка Вася был наделён своеобразным чувством юмора и изобретательностью, он рассказал мне историю про ленивого сторожевого пса мельницы Полкана, который мирно спал в конуре и наотрез отказывался лаять на непрошенных ночных гостей, все попытки пробудить в нём сторожевой инстинкт были провальными. Однажды дедушка ночью вывернул свою шубу из овчины шерстью наружу, напялил её на себя, повязал лицо чёрной шалью, и на четвереньках издали  начал подползать к конуре, временами издавая рычание и, чем ближе подползал он к конуре, тем сильнее Полкан начинал волноваться, высунувшись из конуры и неуверенно взлаивая. А когда это чудище совсем приблизилось, шерсть у пса на загривке встала дыбом, он уже начал рваться с цепи, истошно лая. С той поры Полкан стал образцовым сторожевым псом, бдительно несущим свою ночную службу и лающим на первый же шорох, страшилка пошла ему на пользу.
   Помню и ветряную мельницу, которая стояла напротив вальцовки на вершине противоположного склона балки, у дороги, ведущей от села к большаку. Я был, наверное, в возрасте 3-х или 4-х лет, когда мама водила меня к ней. Дубовый шестиугольный сруб мельницы стоял на высоком фундаменте, внутри был полумрак, с шорохом вертелись большие каменные жернова, лежащие плашмя, вверх уходила крутая винтовая лестница. Мельница венчалась  поворотной частью с горизонтальной осью и огромными деревянными лопастями. Плоскость лопастей мельницы выставлялась перпендикулярно направлению ветра путём вращения верхней части мельницы с помощью поворотного устройства -- большого рычага V-образной формы, верхняя часть которого в двух точках крепилась к поворотной части, а нижний конец опирался на большое колесо, совершающее круговое движение по земле вокруг мельницы, оно стопорилось после выбора оптимального положения оси лопастей по отношению к ветру. Иногда самые отчаянные подростки запрыгивали на конец медленно вращающейся лопасти, проходящей нижнюю точку, руками крепко обхватывали лопасть и совершали полный оборот, находясь в верхней точке лопасти вниз головой, у нас даже дух захватывало от такой картины! Вальцовка и ветряк не были конкурентами, у каждой были свои клиенты, так как мука с ветряной мельницы была более грубого помола и предназначалась для других целей. Рассказывают, что в начале ХХ века на реке Гнилуше действовали несколько небольших водяных мельниц, нынче от них даже следов не осталось.
   
                5.  Дедушка Василь Ильич.

        Дедушка Вася, по отцовской линии, запомнился мне настоящим крестьянским хозяином, работящим мужиком, который любую работу делал с какой-то особенной охотой, любовью и тщанием. А мог он делать абсолютно всё: косить сено, делать красивую плетёную изгородь из лозы, плотничать, ухаживать за домашней скотиной, садом, огородом и многое другое. Родился дедушка в 1889 году, был взят в солдаты на службу Царю и Отечеству в 1908 году и проходил её в крепости Брест-Литовска (ныне Бреста), был комиссован по зрению в 1909 году, отслужив всего полтора года.  О некоторых крестьянских занятиях, канувших в Лету после принудительной коллективизации 30-го года, дедушка порой долго и интересно рассказывал. Его семья каким-то чудом избежала раскулачивания и насильственной отправки в дальние края, а он считался зажиточным хозяином, пришлось бросить всё нажитое своим трудом и отдать в колхоз. Не одна сотня семей в нашем районе была угнана в Сибирь, многие крестьяне погибли ещё в пути, не вынеся тягот путешествия. По неполным данным, в тридцатые годы в сёлах Верхнемамонского района было репрессировано 3315 человек (Д.Ф. Шеншин. Лозовое. Воронеж, 2009). По официальным отчётам сплошная коллективизация в сёлах района завершилась в 1936 году, но отдельных упёртых единоличников я ещё застал у нас в конце 50-х. Один из них,  известный в селе печник-старовер, сложил нам новую русскую печь взамен прогоревшей старенькой, соглашался работать он не на всякого заказчика, но моему отцу, всеми уважаемому учителю, не смог отказать. Работал он, на удивление, споро и весело, разрушив мои прежние представления о староверах, как о мрачных и нелюдимых товарищах, постоянно мурлыкал песенки и сыпал прибаутками, иногда весьма фривольного содержания, хотя бы вот такими: "... Тарили-гутарили, трое бабу шпарили...", что меня тогда немного озадачивало. Неодобрительно отзывался о "Никитке" (Хрущёве), который оказывал щедрую безвозмездную помощь развивающимся странам по всему миру, я же с высоты своего школьного образования пытался что-то вякнуть ему поперёк, вроде того: " Право такой помощи надо ещё заслужить, в этом надо разбираться!...", на что мудрый провидец, ухмыльнувшись, тут же парировал, напевая: "Разбираться, разбираться, как бы не пришлось нам побираться!". Как в воду глядел мудрый печник... Печь, сложенная им, грела прекрасно, не дымила, хлеб в ней выпекался отменно, моя мама нарадоваться не могла на неё. А печник, опять же из-за уважения к папе, взял плату за свою работу гораздо меньше ранее оговоренной, несмотря на наши увещевания...
   Колхозы в те времена были связаны в своих действиях по рукам и ногам инструкциями, указаниями районного и областного начальства, перечень и плошади высеваемых сельскохозяйственных культур, сроки посева и уборки урожая спускались сверху, а председатели были обязаны их неукоснительно выполнять, несмотря на гололёд или слякоть. В старом анекдоте секретарь райкома, пытавшийся выяснить по телефону ход посевной у председателя колхоза, несколько дней подряд неизменно получал ответ председательской секретарши: "Он сеет!". Когда же всерьёз обеспокоенный районный чиновник сам приехал в правление, то председатель торжественно доложил ему о завершённом неделю назад севе, а в ответ на вопрос о странных докладах секретарши он, раздражённо махнув рукой, буркнул: "Да она букву "рэ" не выговаривает, а меня понос замучил, подолгу сижу на горшке...".  У деда волюнтаризм чинуш никак в голове не укладывался, он вспоминал, как рачительный крестьянин ещё зимой тщательно готовил к посевной семена, проверял состояние конской сбруи, сельхозорудий, даже кнут у него висел смазанный дёгтем, хозяин иногда снимал его с гвоздя и, взмахивая, щёлкал бичом для проверки... А готовность к началу сева определялась и вовсе экзотическим способом -- сеятель в поле спускал портки, садился голой попой на землю, ощущая таким образом поток тепла, идущий из прогретой землицы и готовность её принять семена. В нашем старом сарае я находил останки старой конской упряжи, соху, запылённый пчелиный улей, дымарь, сломанную медогонку и другой инвентарь, столь необходимый до коллективизации в своём крестьянском хозяйстве. Как-то я задал своему дедушке Василию Ильичу вопрос о происхождении старых пней, торчащих под ногами на выгоне. Оказалось, что это следы  роскошных фруктовых садов, которые были вырублены гнилушанами, чтобы избежать неподъёмные сталинские налоги, придуманные для уничтожения в крестьянине хозяина. Элитные сорта яблонь и груш были завезены в Гнилушу дворянином польского происхождения, паном, вспоминал дедушка. Некоторые пеньки плодовых деревьев дали поросль ниже точки подвоя и превратились в большие дикие деревья, под которыми мы поздней осенью любили собирать мягкие опавшие и вылежавшиеся плоды груш хорошего терпкого вкуса.
Дедушка научил меня косить траву, отбивать лезвие косы на отбойнике из обломка  плоского напильника, вбитого в заострённый деревянный чурбак, без этого бесполезно было точить косу оселком; я до сих пор не потерял эти навыки, а сельская молва о качестве дедушкиной косьбы шутливо  гласила: " Там, где Василь Ильич косил, трава пять лет не растёт!". Иногда мы с ним уезжали далеко из села , косили на выгонах степную траву на сено для коровы, собирали его в копны, и после, особым образом уложенное на гарбах (арбах), прижатое рубелем (гнётом) высушенное сено, увозили лошадьми домой на сеновал. На этих покосах в полях я подолгу слушал жаворонка, который зависал высоко над полем в одной точке, трепеща крылышками и очень красиво распевая, очевидно, для своей подруги в гнезде, веселя её и сообщая своим пением, что всё спокойно и опасности близко не видно. В засушливые годы приходилось косить на сено стерню пшеницы после уборки урожая в "оазисах" зелёной сорной травы среди сухой стерни; сено получалось из этого покоса неважное, пополам с соломой, но, как гласит пословица: " На безрыбьи и рак рыба, а на бесптичьи и жопа соловей". По воспоминаниям дедушки, в годы бескормицы приходилось ближе к весне раскрывать соломенные крыши, чтобы спасти оголодавшую домашнюю скотину. И, конечно, не забыть, как мы с ним по 2-3 дня ночевали в поле, перед сном лежали на копнах ароматного сена, любуясь звёздным небом, а вечерком дедушка варил вкуснейший кулеш из пшена, заправленный шкварками, воду мы брали в роднике на прохладном дне ближайшего оврага. Дедушка очень любил нас с братом, мы платили ему такой же любовью.
   Однажды дедушка сильно занемог и лёг лечиться в нашу сельскую больницу. Я уже учился в 9-м классе средней школы и по пути на уроки заезжал проведать дедушку Васю, привозил ему из дома передачки, моим визитам он был рад, как дитя. Медсестра больницы, жившая неподалёку от нашего дома, зашла однажды по дороге с дежурства и сообщила, что дедушка скончался, телефонов тогда в домах колхозников не было. А один мужчина, лежавший с дедушкой в одной палате, спустя годы, в случайном разговоре с моим братом вспомнил, что дедушка в день его кончины часто смотрел в окно на дорогу, он ждал меня, а я как раз не приехал...

  6. Мой отец Андрей Васильевич.

И сегодня, по прошествии  более тридцати лет с того времени, как мы увезли к себе родителей из Лозового, в памяти запечатлелся папа, целыми днями сидящий на крыльце нашего дома в инвалидной коляске, читающий книгу и посматривающий на дорогу, пролегающую по дамбе неподалёку от нас. Почти все люди, проходящие мимо,  почтительно здоровались с ним, в особенности те, кто знал его в бытность учителем школы-семилетки, а некоторые бывшие его ученики, приезжающие на родину в отпуск, поднимались на крылечко и подолгу говорили с ним о жизни в стране и за рубежом, вспоминали прошлое. Для отца это была отдушина в его однообразном времяпровождении, без возможности самому передвигаться куда-либо... Я в детстве был немного горд, что хорошо одетые, солидные люди так уважают моего отца, который их  учил в школе. Даже в летние дни, он сидел, одетый в демисезонное пальто, на голове была чёрная плоская кепка-восьмиклинка с большим козырьком и обтянутой тканью пуговицей в центре верха, ноги его были обуты в меховые унты, выделенные собесом. Весь окружающий мир виделся ему на этом посту лишь в секторе 180 градусов. А когда он ещё мог передвигаться на костылях, любимым местом отдыха для него была старая груша, под которой мы ему ставили раскладушку, иногда мама сидела с ним рядом и они обсуждали домашние дела, я их как-то сфотографировал  фотокамерой "ФЭД-2", это фото храню в нашем семейном архиве. Груша была посажена дедушкой Василём ещё до революции, она давала сладкие круглые плоды с удивительным ароматом, плодоносила ежегодно на радость нам и также, из песни слова не выкинешь, сельским воришкам, часто совершающим ночные набеги. 
   Родился папа в 1912 году вторым ребёнком в семье моего деда Василия Ильича, его мать, моя бабушка по отцовской линии, Рязанцева Марья Архиповна, умерла ещё  до моего рождения, не осталось ни одного фото с ней и, к моему стыду, мне неизвестны даты её рождения и смерти, а спросить уже не у кого. Папа часто вспоминал, как с детства сильно хотел учиться, а когда вырос, окончил сначала заочное отделение Богучарского педучилища, после этого два курса заочного факультета Воронежского пединститута, учился бы он и дальше, но заболел туберкулёзом и в 1940 году ему  пришлось расстаться с преподаванием в школе. Туберкулёз, к счастью, вылечили в Павловске и закрепили выздоровление в близлежащем санатории  города Хреновое. В нашей школе он, сам учась заочно, преподавал литературу и русский язык, дома у нас была неплохая, по тем временам, библиотека, отец с удовольствием отвечал на разноообразные вопросы учеников и взрослых на любые темы, а если не знал ответа, то делал запись в своей книжечке, искал ответ в литературе и после этого всё подробно растолковывал спрашивающему, независимо от его возраста. Моей маме, которая была на 14 лет моложе его, он также преподавал в 7-м классе русский язык и литературу, а в возрасте 19 лет она вышла за него замуж. Анна Андреевна, её мать, была глубоко верующим человеком и подарила молодым икону Казанской  Божьей Матери, она сначала висела у нас в святом углу большой комнаты, но папа, убеждённый атеист и апологет социализма, через несколько лет заставил эту красивую старую икону перевесить на стену в спальне, а в святой угол водрузил большую репродукцию картины Самсонова "Парад Победы 1945 года в Москве", где наши солдаты бросают к подножию Мавзолея фашистские знамёна и штандарты, что вызвало серьёзную семейную ссору.
   Начало учительства отца пришлось на тяжёлые 20-е  годы, село после Гражданской войны жило крайне бедно и голодно. Порой три класса занимались в одном помещении, зимой сидели в холодной школе в верхней одежде и чернила замерзали в чернильницах, учебник часто приходился один на троих-пятерых учеников, тетрадей не было, их использовали дважды и трижды, забеливая меловым раствором старые записи, даже чернил не было,  приходилось писать растворённой в воде сажей из дымохода русской печи. Может быть, сегодня кто-то сочтёт это выдумкой, настолько дико выглядят сегодня такие подробности. Но в то время многие дети хотели учиться и наиболее упорным и способным удавалось получить образование и выйти в люди. Лентяи и разгильдяи  тогда тоже водились, но их было относительно мало.
Ещё в конце 20-х годов на здоровье отца начали сказываться последствия падения в детстве с высокого дерева, тогда он повредил позвоночник, развивалась неизлечимая болезнь сирингомиелия, мышцы постепенно ослабевали, нарушалась координация движений. Но несмотря на тяжёлый недуг, он до конца своей жизни оставался добрым, не обиженным на свою судьбу человеком, а его необычайному терпению я и сейчас завидую белой завистью; папа всегда старался быть в курсе событий в селе, районе, стране и зарубежье. У нас дома раньше, чем у других в околотке, появился батарейный приёмник "Родина-47", который стоял на специально сделанной для него тумбочке, а в тумбочке стояли тяжёлые батареи питания накала и анодных цепей, которые очень быстро истощались, а были они большим дефицитом. Радиоприёмник ещё работал у нас в 50-х годах, я помню таинственные огоньки радиоламп, движимый любопытством я наблюдал их в отверстия задней стенки приёмника, помню плавный ход верньера настройки и красивые таинственные звуки, сопровождающие этот процесс, зелёный огонёк лампочки индикатора на передней панели. Для уверенного приёма радиостанций необходимо было установить длинную антенну из медного канатика на высоких жердях и надёжное заземление из глубоко закопанной под землю железяки, это всё я с интересом наблюдал и запоминал. Тогда ещё в Верхней Гнилуше не было  радиотрансляционной сети, не говоря уже об электроосвещении, поэтому к нам частенько приходили соседи послушать "Последние известия",  театральные постановки и музыку. Я, шестилеток, смутно помню, как 5 марта 1953 года к нам в хату набежала масса народа слушать сообщение о смерти Сталина, многие плакали. На крыльце сельсовета висел большой портрет вождя в траурной рамке и чёрных лентах, люди вытирали рукавами слёзы, внизу лежали привезённые издалека для этого случая ветви сосны на венок и мне почему-то врезалось в память, как одна сухонькая старушка, божий одуванчик, скумекала из этих веточек маленький букет и положила его к портрету, тихонько при этом пришепётывая что-то вроде: "Надо, надо..., а то мало ли что могут люди подумать!", она уже "тихо вела сама с собой беседу", а страх перед отцом народов из неё всё же не выходил.  Папа получал подписные издания и радовался, как ребёнок, когда приходил по почте очередной том, выписывалось много газет и журналов; у нас на полках стоял «Толковый словарь живого великорусского языка» В. Даля, который мне позднее достался на память об отце, брат унаследовал Малую Советскую Энциклопедию.
   Отец мог мастерски ремонтировать и налаживать мамину швейную машинку "Зингер", клеил резиновые сапоги, без которых жить в селе было просто невозможно, изготовил для зачистки резины перед склейкой, что было очень важно, уникальные инструменты собственной конструкции, настенные часы также ремонтировались и регулировались им, помню, как он смазывал их куриным пёрышком, смоченным в керосине. В селе, где не было никаких мастерских, такие умельцы высоко ценились и к папе частенько приходили со своими маленькими бедами соседи и родственники. Я от него перенял и впоследствии развил навыки домашнего мастера.
   Меня папа с малых лет учил узнавать время, глядя на циферблат ходиков, это называлось "понимать по часам", в трёхлетнем возрасте я начал учиться читать, считать и, конечно же, мы учили с Петей стишки, декламировали их для восхищённых слушателей, гордая мама стояла рядом. Однажды Петя, которого в сельсовете много раз заставляли читать стихи, стоя на стуле, устал и сказал своим мучителям с кислой миной на лице и с печальным вздохом: "Господи, как вы мне все надоели!". Взрослые дяди и тёти немного устыдились и оставили братца в покое. В первый класс я пошёл, уже умея бегло читать и писать, опережая сверстников, но у меня не погас интерес к учебному процессу за школьной партой и я, следуя наставлениям отца, не вырос зазнайкой и выскочкой.
Педагогика, от греческого -- детоведение, была папиным хобби долгие годы после завершения учительствования. Кроме того, что много усилий он тратил на наше воспитание и обучение, находились другие объекты приложения его таланта и призвания. Медсестра, которая жила неподалеку от нас, иногда приходила делать папе инъекции лекарств и брала с собой своего сынишку Ваню, у которого была задержка речевого развития, это когда ребёнок говорит очень нечётко, и его не могут понять даже близкие, но при этом он всё понимает, не имеет психических отклонений и в остальном совершенно здоров. О логопедах и дефектологах в селе слыхом не слыхали в то время. Ваня подружился с моим папой, они стали вместе регулярно заниматься по какой-то папиной методике, а он ведь не имел квалификации логопеда, друзья упорно работали над произношением отдельных букв и слогов, потом пошла работа над фразами и предложениями. Они дружно и, даже весело, занималлись, просиживая часами за книгами и разговорами, это продолжалось далеко не один месяц. В результате Ваня стал нормально говорить, хорошо учился и, спустя годы, как-то навестил дедушку уже будучи молодым человеком, приехав в гости к своей маме, уже с красивой молодой девушкой, его женой, что было самой большой наградой папе за его труды. Я знаю ещё одну девочку, у которой были подобные нарушения речи, хотя и в меньшей степени, чем у Вани; она после нескольких лет занятий с моим отцом замечательно разговаривала, закончила школу с отличием, получила высшее образование и стала кандидатом педагогических наук. Откуда у моего родителя с его хворями находилось столько терпения, самоотдачи и любви к детям... Мне кажется, это дар Божий.
   Изредка приходили к папе его старые знакомые и учителя, которые жили в другом конце села, накрывался стол и они подолгу общались, отец бывал чрезвычайно рад таким встречам, я иногда подсаживался потихоньку неподалёку, внимательно слушая их беседу. Нашим соседом был директор школы-десятилетки Михаил Васильевич Рязанцев, он гораздо чаще, чем другие, навещал папу, позднее, когда я из семилетки перешёл в его школу, он уже не был там директором, а преподавал математику в старших классах. Михаил Васильевич участник Великой Отечественной войны с июля 1941 года, старший лейтенант, командир взвода противотанковых ружей, имел тяжёлые ранения, награждён орденами и медалями, после демобилизации в 1945 году снова вернулся к профессии учителя. В доме у него был уже более крутой радиоприёмник, чем ранее у нас, я заходил к нему и слушал на коротких волнах "вражеские голоса" радиостанций "Голос Америки" и тогдашнее китайское радио, которое несло жуткую антисоветскую ахинею. Как-то папа в разговоре с ним вспомнил интересный эпизод из своей жизни, когда ему в школе из-за болезни запретили работать и он получил должность завсклада колхоза. Ничто человеческое папе не было чуждо, домой иногда его приводили собутыльники под белы рученьки, к счастью, это продолжалось недолго... Ему на этих посиделках со старыми знакомыми  было интересно послушать сельские новости,  за столом шли вечные разговоры о видах на урожай, погоде, ведь он был и оставался крестьянским сыном, а поля и сельские улицы, его детства и юности не видел уже четверть века. Учителя тогда были, пожалуй, самыми уважаемыми людьми на селе.
   Мама в 1978 году уже не могла обихаживать ни дом ни папу, да и себя из-за состояния здоровья, окончательно подорванного тяжёлой болезнью, и было принято решение уехать им из Лозового к сыновьям. Переезд предварили драматические события, настолько тяжёлые для родителей и для меня с женой, что я не решаюсь о них писать, хотя помню всё... 
   Михаила Васильевича мы, навсегда увозя родителей к себе, попросили продать  отчий дом. Небольшая кучка родственников и соседей стояла у наших раскрытых ворот и прощально махала нам вслед руками. У меня и жены были на глазах слёзы, когда отец, сидя у окна автобуса, заказанного для переезда, неотрывно смотрел на пробегающие мимо улицы Лозового , по которым он ходил в детстве, и пока мы не выехали на федеральную трассу, которую в детстве называли большаком, он не проронил ни слова.
                7. Мама.

   Когда я учился в Ростове и приезжал на каникулы, то выходил из автобуса, немного не доезжая до села, и подходил к нашему дому со стороны выгона, мама, издали заметив меня на склоне, спешила навстречу, не дожидаясь сына у крыльца. Радости её не было предела, таким же образом она встречала меня уже приезжающим в отпуск с женой и сыновьями, но теперь первые поцелуи и объятья доставались внукам.
Родилась она в 1926 году, в семье кроме неё были сестра Дуня и два брата, Вася, старший и Коля, самый младшенький. Отец Михаил в 30-е годы был арестован сотрудниками НКВД и больше о его судьбе до сих пор никому и ничего не было известно. На плечи их матери, Анны Андреевны Кобзевой, моей бабушки, легла нелёгкая доля матери-одиночки, ставшей в одночасье главой семьи. Многих женщин в СССР того времени постигла такая участь. Бабушка Нюра вырастила всех четверых, дядя Вася в Великую Отечественную воевал в звании лейтенанта, был ранен, прошёл с боями до Болгарии, после демобилизации судьба занесла его на Донбасс, где он трудился на угольной шахте "Никанор" в Луганской (Ворошиловоградской) области. Дуня работала в родном колхозе, стала звеньевой в полеводческой бригаде, сделав маленькую карьеру, но  Василий, в конце концов, увёл её работать на свою шахту в Донбасс после кончины бабушки. Николай, отслужив в армии, остался служить и дальше, помню его приезжающим в отпуск лейтенантом, мне это тогда казалось очень большим чином, что-то вроде генерала, один его китель с золотыми погонами и начищенными зубным порошком пуговицами много чего значил. А чтобы не пачкать порошком во время чистки мундир, на пуговицы одевалась пластинка с хитрой прорезью, от Николая Михайловича всегда густо пахло каким-то одеколоном, которым он обильно орошал себя после бритья из пульверизатора с резиновой грушей. Мария Михайловна, моя мама, с детских лет работала в колхозе наравне со взрослыми, тяжёлый труд подорвал здоровье хрупкой девушки на всю оставшуюся жизнь, обычная история обычной женщины-колхозницы 30-х годов... Выйдя замуж и родив двоих детей, она фактически стала главой семьи, работая в колхозе и ведя домашнее хозяйство с огородом в 40 соток и домашней живностью. У какой-то местной модистки, по моему, супруги директора мельницы, она переняла ремесло портнихи и по вечерам швейная машинка стрекотала в нашем доме, на полке лежали выкройки платьев и другой одежды, журнал "Крестьянка" приходил с бесплатным приложением -- новомодными выкройками, это занятие приносило небольшую прибыль и мама пользовалась большой популярностью у местных модниц, но времени на это занятие не хватало из-за других домашних дел и забот. На летних каникулах она брала меня работать с ней на поля, хорошо помню звено пёстро одетых женщин с белыми платками на головах, бесконечные ряды всходов сахарной свеклы, уходящие за горизонт, которые нужно прополоть тяпкой, и палящий зной при безоблачном небе. Вначале я работал водоносом, таская от телеги ведёрко с водой и ковшиком, два раза за день подвозящей в большой дубовой бочке прохладную воду, после уже получал свои рядки и мотыжил тяпкой наравне с колхозницами, стараясь не отставать. Бабы ревниво смотрели за нарядами соперниц, считалось, что и на работу одеваться во что похуже не пристало уважающей себя женщине, за это бабу осуждали товарки, с работы вечером все ехали в кузове грузовика с закреплёнными к бортам скамейками  и непременно пели хором песни.
 Сахарная свекла была в то время важной сельскохозяйственной культурой.  Хорошо помню необозримые свекольные поля Воронежской области, когда нас, учащихся 8-го класса, в 1960 году вывозили осенью на уборку сахарной свеклы. Свеклоуборочные комбайны той поры были несовершенны, захваты их неэффективны и, чаще всего, у них использовались только ножи, которые глубоко прорезали почву в междурядьях, после люди за ботву выдирали сахаристые плоды и сбрасывали их в большие бурты, высокие кучи в виде конуса. Работа тяжёлая даже для взрослых, но мы работали наравне с ними, часто под  дождём, в холоде, сырости и грязи. За один день работы на уборке свеклы нам вдруг стали платить по 5 рублей, видимо из жалости, хотя за сбор кукурузных початков не платили ничего. Для нас в то время это были большие деньги, и мы этим очень гордились. Вокруг буртов садились на низенькие скамеечки наши матери и ножами счищали налипшую землю и срезали ботву, работа тяжёлая, иногда она затягивалась до снега, женщины целыми днями работали, закутанные до глаз во что Бог послал, теряли здоровье, простывая насквозь в этих условиях. Очищенные корнеплоды для отправки на сахарный завод вручную грузили на автомобили, при этом использовали оригинальные вилы бармаки с шариками на рожках, чтобы не повредить свеклу. Нам до слёз было жалко маму, но помочь мы ей ничем не могли, на эту работу колхозниц выгоняли практически принудительно.
 Повзрослев, я работал в паре с соседом Минькой Денисовым грузчиками на отвозке зерна от комбайнов на колхозный ток, а после с четырёхметровыми вилами в руках работал копнильщиком на комбайне "Сталинец-6", стоя на площадке прицепного копнителя и разравнивая солому, падавшую из соломотряса, по всему этому огромному контейнеру на колёсах. Отвратительней работы я не знаю, пылезащитные очки-консервы и марлевые повязки на голове не спасали от туч пыли, ость и другие продукты обмолота впивались в кожу, проникали в рот, нос и горло, переход на противоположную площадку при изменении направления ветра не всегда приносил облегчение, прибавьте ещё к этому невыносимую жару; купание в близлежащем пруду было сродни посещения рая на короткое время. Комбайны того времени часто ломались и, отдыхая во время ремонта, я был очень рад таким неожиданным передышкам. При наполнении копнителя я нажимал на педаль и копны золотистой соломы ровными рядами ложились на скошенное поле.
   Когда мне предложили работать подручным тракториста на гусеничном тракторе "ДТ-54", то есть прицепщиком, я с радостью согласился, тем паче, что изучал в школе машиноведение и неплохо знал устройство трактора. После уборки урожая пшеницы наш трактор с плугом становился посередине какой-либо стороны поля, на середине противоположной стороны устанавливали хорошо видимую вешку, в ночное время это был костёр, и опытный тракторист Николай Хрестин, мой тёзка, прокладывал первую борозду, строго держа направление на этот ориентир. После чего пропахивалась вторая борозда всвал и процесс вспашки упрощался, правая гусеница трактора направлялась в проложенную борозду, трактор немного кренился и тракторист, при движении агрегата, прикладывал уже гораздо меньше усилий для удержания верного курса. На другом конце борозды трактор разворачивался и всё повторялось... Оставалось только следить за показаниями приборов и глубиной пахоты, слушать работу двигателя. Николай отрегулировал плуг, несколько раз проехал со мной рядом, сделал кое-какие замечания и я начал работать самостоятельно, шеф продолжал наблюдать за мой уже издали, время от времени делая замечания, работали мы попеременно, сменяя друг-друга, иногда спали невдалеке от поля. Работа мне нравилась, хотя была была рутинной и уставшего за рычагами механизатора порой сильно клонило ко сну. Однажды перед рассветом я незаметно для себя  уснул и проехал разворот, трактор продолжал идти по прямой, и тут меня словно кто-то толкнул в бок, я разлепил веки и увидел свет фар, но не перед собой, а на другом краю большого оврага, мгновенно выжав педаль сцепления, я вытянул рычаги на себя и перевёл рычаг переключения передач в "нейтралку". Когда я вышел из кабины, то сон мигом слетел с меня -- до глубокого обрыва оставалось три метра... Всё могло закончиться трагически. Часто ночью хитрые лисы неторопливо бежали впереди трактора по свежей борозде в пятне света фар, видимо, охотились на потревоженных плугом мышей-полёвок.
   Я за время работы на каникулах неплохо для школьника зарабатывал, чем был очень горд, купил себе наручные часы с автоподзаводом "Спортивные" в водонепроницаемом корпусе, которые носил потом и на учёбе в институте, сменил фотоаппарат "Смена-2" на "ФЭД-2" и ещё прилично в бюджет семьи оставалось. Таким же образом помогали своим семьям и другие дети колхозников, приучаясь к труду, я не был каким-то выдающимся явлением.  Заработки в колхозе давались тогда нам, мальчишкам и девчонкам, нелегко, порой мы делали работу, тяжкую даже для взрослых. К примеру, грузчикам перед отправкой урожая в Заготзерно Верхнего Мамона нужно было очищенную и подсушенную на зерновом току пшеницу вручную загрузить вдвоём в кузов 2,5-тонного грузовика с помощью больших жестяных корцов, или совков; после закрытия заднего борта надо было вровень с бортами догрузить машину, наполняя тяжёлые жестяные коробки зерном и поднимая их на своих ещё неокрепших руках выше борта грузовика, в пути к пункту приёма мы лежали на тёплой, чистой пшенице с дрожащими от усталости руками и ногами и переводили дух... Никаких мобильных транспортёров у нас не было, отчасти, из-за отсутствия электроэнергии на току и укоренившейся русской привычке все тяжёлые работы делать вручную.               
  Тяжёлый колхозный труд серьёзно подорвал мамино здоровье и она ушла работать сельским почтальоном. Я бы не назвал эту работу лёгкой, нужно было получить корреспонденцию в отделении почты, уложив её в огромную, без преувеличения, сумку -- подписчиков газет и журналов тогда было много, а ещё были письма, бандероли, маме также вменялась в обязанность доставка пенсий, денежных переводов... После этого надо было пройти, заходя в каждый дом, километра четыре только в один конец с тяжёлой сумкой на плече, часто по непролазной грязи, дороги той поры не имели твёрдого покрытия. А дома по-прежнему ждала работа на огороде в сорок соток, муж, дети и прочие заботы...
  Несмотря на эту суету и маету мама выкраивала время и на интересные книги, лучшие фильмы в колхозном клубе она обязательно смотрела, разбиралась в искусстве кино и знала всех популярных актрис и актёров, особая любовь у неё была к экранизациям произведений русских писателей, она обожала пьесы Островского, комедийные фильмы. Любовь к кинематографу сохранилась в ней до конца жизни. Платья для себя она не покупала, а кроила и шила их сама, по-детски радовалась, когда они у неё удавались; хорошие ткани достать тогда было очень трудно, иногда помогали товарки, порой братья ей привозили в подарок какие-то отрезы, я, к большому сожалению, где-то потерял одно из своих первых удачных  фото, где она, ещё молодая, сидит у окна и что-то строчит на швейной машинке с ножным приводом. Всегда что-нибудь дорогое для тебя почему-то теряется в первую очередь...
   Хорошая швейная машинка крайне важна всем портнихам и, когда мамин старенький "Зингер" начал давать сбои, которые и папа не мог устранить, мама начала мечтать о новой машине с ножным приводом, но это было таким дефицитом, что мамины мечты были абсолютно несбыточны. После длительной переписки с братом Василием он купил ей в Донбассе подольскую машинку, но тут встала проблема доставки этого тяжёлого и громоздкого изделия, которое по почте не отправишь, а железная дорога проходила в 80 километрах от нашего дома. К моей неописуемой радости, было принято решение мне с мамой ехать в Донбасс, в качестве помощника, в дороге на станцию Мануиловка, где рядом работала шахта "Никанор"! Сейчас это город Зоринск в  Луганской области Украины. От Лозового до Верхнего Мамона и дальше, до станции Лиски, мы ехали автобусом, и там сели в вагон пассажирского поезда. Я с интересом смотрел на паровозы и вагоны, которые раньше видел только на картинках и в фильмах, мне тогда было лет одиннадцать, точно не помню. Это было здорово! А когда поезд тронулся и за окном вагона начали, как в калейдоскопе, меняться пейзажи, восторгу моему не было предела и, как кадр из кино, -- у насыпи стояли ребятишки и махали нам вслед руками, даже хлопья сажи из паровозной топки, влетающие в окно, казались мне чудесными. Проводница, принесшая чай в тонких стаканах с "серебряными" подстаканниками, показалась мне очень важной персоной, а такого вкусного чая, да ещё с печеньем, никогда я не пил ни до этого, ни после. Чай вагонный в стаканах с подстаканниками действительно обладает каким-то особым вкусом и ароматом, а ведь тогда это был настоящий чай, а не современный, похожий на продукт сеновала, ароматизированный какими-то эссенциями,  но зато, в замечательно красивой упаковке, запредельная цена вкус ему нисколько не добавляет. Показались терриконы угольных шахт с дымками на поверхности, и вот на станции Мануиловка нас встречает дядя Вася и ведёт к себе в дом на улицу Жиловка, не знаю, есть ли она сейчас --  ведь столько лет прошло, столько событий, и не самых радостных, свершилось. Василий Михайлович работал тогда начальником погрузки на шахте - довольно заметная должность. Меня, сельского мальчишку, поразило многое в несравненно более зажиточном, чем Верхняя Гнилуша, шахтёрском посёлке: и магазины, и мороженое на каждом перекрёстке, обстановка дома дяди Васи, а сам он мне казался богатым, как царь; но душевая шахтёров, в которую каждый мог в любое время суток свободно зайти и бесплатно мыться, сколько ему угодно под струями тёплой воды, намыливаясь бесплатными кусками мыла, явилась для меня настоящим потрясением! Ведь у нас в Гнилуше тогда ещё не было общественной бани, у крестьян их тоже не было и  мылись гнилушане из корыта нагретой в русской печи водой. Это в народе называлось -- мыться из глечика (кувшина) пёрышком! Семья Василия Михайловича обзавелась телевизором, видимо, КВН-49 с большой полой линзой перед экраном, наполненной водой. Изображение было неважное, но по тем временам бедным крестьянам это казалось чудом техники -- надо же, каждый вечер кино показывают дома! Много других чудес я ещё увидел в Донбассе, шахтёрском крае, живущим намного богаче воронежских сёл и снабжавшимся товарами народного потребления по гораздо более высокой категории.
   Но сказка закачивается, вожделенная швейная машинка упакована, обшита мешковиной и вот мы втаскиваем её в вагон поезда, следующего до Лисок. Из экономии мама не оплатила багаж, что сразу усёк проводник, пожилой сухощавый мужчина с редкими усиками, его прозрачные намёки сразу дать ему "на лапу" мама скромно проигнорировала, но на подъезде к Лискам этот усатый хмырь своим туловищем загородил нашу покупочку и тихонько сказал маме с городским выговором: " Гражданка, Вы должны мне за багаж на 100 грамм!", мама, униженно суетясь, отсчитала ему какие-то рублики, получив в ответ: "Благодарю Вас!", с тем же изуверским выговором. Так называемый, городской выговор, мы, мальчишки Верхней Гнилуши,  осмеивали едкой речёвкой: " Гуси гогочут и город горит, каждая гнида на "Г" говорит! ", у  гнилушан был, конечно же, свой блестящий, аристократично-деревенский выговор. На станции мама решила взять такси, не от хорошей жизни, конечно, а только по причине драгоценного и громоздкого груза с которым в автобусе, да ещё и с пересадкой, было бы невозможно добраться до Гнилуши. Водитель роскошной "Победы" с шашечками на боках поставил условие оплаты по двойному тарифу, так как назад ему пассажиров не найти, мама сильно загоревала и воздела очи к небу, но деваться было некуда и я впервые в жизни поехал на замечательной легковушке, нашу поклажу мы еле втиснули в багажник. Подъезжая к дому, я хотел быть увиденным в автомобиле моими товарищами, но, как назло, никого из них не было на улице, поэтому от зависти никто из них не захворал.
   
                8. Бабушка Анна Андреевна.

    В Лозовом участок села вблизи большой меловой кручи с родником у  основания, называли Белое, так уж повелось исстари. Жители подъезжали к этой россыпи мела с подводами, ручными тележками и грузили на них ослепительно белый минерал, образовавшийся на дне древнего моря миллионы лет назад. Мел шёл на побелку стен, использовался, как связующее, при устройстве соломенных крыш, в школе мы писали на чёрных классных досках высушенными на печи кусками отборного мела. На Белом находились школа-семилетка, магазин, правление колхоза "Искра", клуб, фельдшерский пункт, вальцовка и жилые дома -- это был своего рода центр одного из двух колхозов большого села. На восточной окраине Белого, в поле, было расположено кладбище.  Начальная школа была частью семилетней и здание её стояло обособленно. После окончания уроков в начальной школе я шёл через дамбу с тремя деревянными мостами на другую сторону балки, и там, у здания сельсовета было для меня две дороги на выбор, одна направо -- домой, а другая налево к бабушке Нюре, я часто выбирал левую и через три минутки уже был в гостях у неё в доме, где я появился на свет. Бабушка гладила меня по головке, неторопливо расспрашивала об учёбе, о нашей семье и усаживала за стол обедать, а пока я ел, сидела рядом и смотрела на меня, подперев рукой голову. Еда была такая же, как у нас дома -- простые щи, творог, кружка топлёного молока с рыжей пенкой, домашний хлеб, но я заходил к бабушке не поесть, а просто на правах любимого внука.  Анна Андреевна излучала доброту, хотя внешне это никак не выражалось, скорее, она   выглядела печальной и даже немного суровой. Жизнь не очень-то повеселила бабу Нюру. Её мужа Михаила ребята из НКВД увезли за какие-то прегрешения, и с той поры о нём не было ни слуху, ни духу, она одна вырастила двух сыновей и двух дочерей, вывела их в люди. Мне сейчас трудно представить себе, сколько пережила и перенесла она тягот и лишений в условиях села, где можно было только на себя и надеяться... Старшие подросшие дети в семье делали посильную работу по хозяйству и присматривали за младшенькими, помогали им в учёбе, баба Нюра не знала педагогической теории Песталоцци и идей Антона Макаренко, но замечательно воспитала своих чад, руководствуясь крестьянской мудростью и любовью, с неженками и лентяями было бы ей совсем невмоготу. Анна Андреевна, после травмы ноги в молодости, прихрамывала при ходьбе, но была весь день в движении и заботах, в доме у неё часто был в работе большой ткацкий станок, по вечерам она сидела за прялкой; шерстяные варежки, связанные бабушкой, и особым образом после вязания обработанные на стиральной доске, были пушистыми и очень тёплыми. Нас с Петей она обязательно угощала конфеткой, которую доставала из каких-то потайных карманов, скрытых в многочисленных складках её необъятной чёрной юбки. Бабушка Нюра была глубоко верующим человеком, читала вслух толстые церковные книги в переплётах с медными застёжками на церковнославянском языке, мне и сейчас непонятном, я думаю, что и сама она не знала точного перевода текстов Евангелие, но смысл молитв каким-то образом ей был ясен, может быть, священник, или дьячок церкви толковали его прихожанам на проповедях. Она очень хотела, чтобы я выучил молитву "Отче наш", но у меня дальше, чем " Отче наш, иже еси; на небесе;х..." дело не продвинулось. На стенах висело много икон, некоторые высотою в рост ребёнка, в роскошных серебряных окладах, большинство икон и книг были привезены дальней родственницей Анны Андреевны, маленькой, старенькой монахиней-черничкой, бабушкой Пашей, изгнанной большевиками из разорённого  монастыря. Паша в доме у бабушки Нюры жила в крохотной комнатушке с маленькой печкой-грубкой и небольшим окошком, она была старше Анны Андреевны, доброжелательная женщина проводившая время за чтением церковных книг и молитвами. У неё был маленький сундучок с нитками, рулонами цветных лент и прочей рухлядью, которую мне нравилось раскладывать на грубке, когда она не топилась, в сундучке были и высушенные расписные пасхальные яйца со старых времён, ею особенно хранимые, нам не разрешалось ими играть. Среди привезённых ею монастырских икон, наверняка, были очень ценные, а когда бабушка Нюра заболела и умерла, то Пашу пришлось отправить в Дом престарелых, и шустрые родственники с соседями быстрёхонько растащили иконы по домам,  мама же из-за позиции папы-атеиста не взяла себе ни одной. 
   Летом 1942 года часть Верхнемамонского района была оккупирована немцами, а Верхняя Гнилуша оказалась в прифронтовой полосе. Село было заполнено войсками с боевой техникой, здесь расположилось оперативное управление штаба 6-й Армии Воронежского фронта. В больнице и школах были размещены четыре госпиталя, сюда везли тяжело раненных офицеров и солдат. В урочище "Круглое" разместился 302-й отдельный гвардейский миномётный полк "Катюш".  Умерших от ран хоронили в братской могиле во дворе школы, в ней покоится прах более двухсот воинов. (Д.Ф. Шеншин. Лозовое/ ООО "Рассвет" - Воронеж, 2009) Бабушка разместила у себя на постой красноармейцев, готовила для них пищу, добавляя в их небогатый солдатский рацион продукты из своих запасов. Однажды, при мне вспоминая эти события, она сказала соседке: "... а я, когда бойцам своё пшено отсыпала, то не поверишь --  убытку не замечала... ". У неё самой сын Вася в это время был на фронте и она, как родная мать, жалела этих мальчиков, которые завтра пойдут в бой и могут уже никогда не вернуться назад.
    С разных концов села к Анне Андреевне приходили люди разного возраста за советом и она, никому не отказывала, подолгу беседуя с ходоками. Была в ней природная мудрость и талант дипломата, моя мама иногда ходила к бабе Нюре после семейного конфликта с жалобой на отца и, чаще всего, бабушка, внимательно выслушав обе стороны, резюмировала: " Маруся, ты неправа".
  Дуня, её младшая дочь работала звеньевой бригады и в праздник Нового года в их доме проводился, как сегодня бы сказали, корпоратив полеводческого звена. Заранее покупались в складчину водка и плодово-ягодное вино, виноградным вином и шампанским в наших магазинах тогда даже не пахло; батареи бутылок стояли до поры, до времени под кроватью, варился холодец, участники тащили и свои закуски, комната украшалась самодельными гирляндами, флажками, в углу крепилась небольшая веточка сосны с ёлочными игрушками... Встречали Новый год весело, с тостами, песнями, слышались шутки, розыгрыши, играл баян.  Бывало, конечно, что какой-нибудь Ваня плющил нос некоему Пете, но исключительно для поддержания веселья честной компании, их разнимали, в общем, всё было, как и сейчас в офисе любой российской фирмочки.
   Два раза на моей памяти Василий и Николай, заранее сговорившись, с жёнами и детьми приезжали на отпуск в Верхнюю Гнилушу. Для бабушки это была большая радость, хоть и хлопот был полон рот, часть гостей приходила ночевать в наш дом. Двум молодым здоровым мужикам за праздничным столом сельчане заглядывали в рот и ловили каждое слово, искренне полагая, что такие люди решают судьбы чуть ли не всей страны и мира. Убелённые сединами старички осторожно спрашивали у одетого в парадный китель Николая: "А что, Николай Михайлович, война-то будет?",  на что мой дядя Коля, выдержав паузу, печально и решительно ответствовал: "Будет!", после чего дедули впадали в глубокое уныние, а Николай Михайлович, осушив очередной стаканчик, резко менял свой прогноз и бодро заявлял: "Нет, войны не будет!" После этого обрадованные старички дружно  опрокидывали свои стопки и праздник продолжался.  А дядя Вася, в свою очередь, щедро раздавал устные положительные резолюции на просьбы земляков достать в Донбассе доски, шифер и другие дефицитные материалы; дяди Васи давно уж нет с нами, а шифер с досками, видимо, так и застрял где-то по дороге.   
Ещё раз братья приехали вдвоём к матери проводить её в последний путь. Казалось, всё село пришло проститься с уважаемой всем народом Анной Андреевной, такой большой похоронной процессии я у нас не видел никогда, долго ждали приезда Николая, не трогались в путь, а когда решили хоронить без него, и длинная вереница народа, сопровождающего покойницу на кладбище,  продвинулась уже далеко от бабушкиного дома, поднимаясь по взгорью на Белое, тогда вдали показалось пыльное облачко подъезжающего такси и выбежавший из него Николай склонился над гробом матери...
 
                9. Крёстная мама Малаша.

   Год рождения старшей сестры папы Меланьи Васильевнаы я, к сожалению, не знаю. Мы с братом называли её мамой Малашей, или крёстной, у неё не было своих детей, да так сложилось, что и личной жизни, практически, тоже. По судьбе её прошлись Гражданская война, коллективизация и длинная череда российских бед того времени. Была Меланья Васильевна удивительно кроткой, работящей женщиной, прожившей трудную жизнь, очень любила нас с братом и баловала, как могла, возвращаясь усталая вечером с полевых работ, она частенько приносила в чистом белом платочке какой-нибудь гостинец и говорила: "Это вам зайчик передал!", или: "Лисичка принесла!" мы принимали это за чистую правду и выпытывали подробности встречи с косым.  Её судьба типична для многих крестьянок России того времени. Наравне с моей матерью она горбатилась в колхозном поле и дома по хозяйству, но главной в доме была мама, которая порой третировала Малашу, доводя её до слёз, а та не могла ей даже робко возразить, и папа часто вставал на защиту крёстной. Упрёки матери были совершенно несправедливы, вряд ли нашлась бы работница более прилежная, чем мама Малаша. Иногда она брала меня и Петю с собой в гости к нашим родственникам Ноздрачёвым, которые жили в центре Лозового,  натак называемой "серёдке", у Ворошиловского пруда, обычно это случалось по престольным праздникам. Малаша обувала свои хромовые сапожки, одевалась в лучший наряд, хранящийся в её сундучке и повязывала голову вышитым платком. Обязательным был узелок с подарками и гостинцами из белого сатина. Шли мы, чаще всего, по выгону, минуя улицу, потому что тропинка здесь была более чистой и весёлой, да и немного короче уличного пути, кроме того, проходящие грузовики не обдавали нас пылью. Три с лишним километра пути мы незаметно для себя проходили в разговорах, и вот мы уже за праздничным столом у дяди Осипа, зажиточного крепкого хозяина, владеющего садом, пасекой, столярной мастерской, ещё был у него мотоцикл "ИЖ-56" с коляской, редкость для того времени и свидетельство достатка. Сад круто спускался к пруду, в котором водились здоровенные зеркальные карпы, ловили их некоторые особо крутые рыбаки на донки и поплавковые удочки, сетями не промышляли, нам, ребятишкам, попадались на крючок жирные карпята граммов по триста. Сад у Осипа неплохо плодоносил, нам позволялось забираться на деревья, кушать вишни, сливы и груши от пуза, а также нагрузить корзинку домой в гостинец.
   Но как-то получалось так, что маме Малаше во время семейных торжеств или других событий мы забывали сделать что-либо приятное -- пригласить порадоваться вместе со всеми, поднести маленький подарок, сказать тёплое словечко. Однажды наша мама приехала из города с покупками, мы шумно радовались, встречая её, разбирали подарки, а оставленная без внимания крёстная тихонько вышла из хаты. Спустя некоторое время мы с Петей, выбежав во двор поиграть, услышали тихие всхлипывания из-за неплотно притворённой двери сарая. Войдя туда, мы застали там маму Малашу в слезах, плечи её вздрагивали, на наши расспросы она, всхлипывая и сморкаясь в косынку, высказала нам свою обиду, а мы как могли утешили её, посидели с ней рядышком, повинились перед ней, родителям о случившемся мы ничего не рассказали. Этот случай, навсегда остался в моей памяти и послужил мне уроком лучше всяких назиданий, я потом старался не допускать подобного  отношения к своим близким и сейчас я, уже пожилой человек, вспоминая этот случай с мамой Малашей, испытываю угрызения совести... Жестокая вещь -- долгая, цепкая память. Большой грех обижать "маленького человека" на Руси, вспомнить, хотя бы, Акакия Акакиевича из "Шинели" и Самсона Вырина из "Станционного смотрителя"...
   Женщины часто в колхозе выполняли более тяжёлую работу, чем мужики, недаром же родилась частушка: "Тяжела мужская доля -- чистое мучение, бабы в поле, девки в поле, мужики в правление!". А небогатый колхоз был таким, про который пели девки: "Про один колхоз писали 22 писателя, а в колхозе два яйца, и те у председателя!". Колхоз засевал довольно большие участки конопли, о наркотических свойствах её тогда не знали, не ведали. В  колхозном хозяйстве были необходимы пеньковые верёвки и бечёвки разных величин для обвязки грузов, для нужд животноводства -- те же путы для коров и лошадей. Почти у всех гнилушан были небольшие делянки конопли, как правило, расположенные внизу приусадебного участка, мы иногда, играя, прятались среди густых высоких стеблей конопли и от её дурманящего аромата у нас болела голова. Посконь, волокно мужских растений конопли, служила основой для более тонкой ровной ткани, из нее делали праздничную одежду, полотенца, у нас существовал обычай класть младенца после крещения на полутораметровый кусок холста, отбеленный на траве под летним солнцем, который становился своеобразным талисманом.  Фактически посконь выполняла ту же роль, что и лен, только пеньковые полотнища считались прочнее льняных.
  Перед обработкой коноплю связывали в снопы и замачивали с пригрузом на зиму в неглубоких водоёмах. Помню, как наша крёстная осенью, подоткнув юбку, укладывала со своими товарками мокрые, тяжёлые снопы по пояс в ледяной воде, надрываясь и простывая; на следующий год, в начале лета, проходил обратный процесс по извлечению пенькового сырья. О женском здоровье, кроме всего прочего, после этих процедур можно было не вспоминать... Почти каждый хозяин в пойме заливного луга напротив своего огорода отрывал небольшой котлован -- копань, заполнявшийся грунтовой водой, в котором  проделывали подобные процедуры с коноплёй и брали воду для поливки овощей близлежащего огорода. Здоровенные зелёные лягушки очень любили устраивать в тёплой воде копаней громкие концерты по вечерам, а мальчишки, прости нас, Господи, кидали в них комья  засохщей грязи, что называлось у взрослых "колоть лягушкам глаза".
   Мама Малаша ушла от нас, как сейчас говорят, после долгой и продолжительной болезни. Царствие небесное тебе, раба Божия Мелания! Прости нас, грешных...

                10. Начальная школа.

   Вот уже я записан мамой в первый класс, получены замечательно пахнущие новенькие бесплатные учебники, куплены портфель и письменные принадлежности и я с нетерпением жду первое сентября. Школьная форма тогда у нас была большой редкостью, одевались в то, что у кого было, только поновее и почище, в первый раз я увидел форму на Женьке Вожове, сыне учительницы географии Варвары Михайловны, когда они приехали к нам и стали жить в двух комнатах небольшого школьного здания, а за стенкой их служебного жилья шли занятия в двух старших классах. Чаще всего летней обувью служили нам тапочки из голенищ кирзовых сапог с резиновыми подошвами, которые шил в огромных количествах для всех возрастов запойный сапожник Антон, прозванный тапочником. Теперь я понимаю, что у Антона-тапочника всегда водились денежки по причине быстрого и лёгкого заработка, он считался аристократом среди безденежных колхозников и, когда в сельмаге не было спиртного и мужички пили тройной одеколон,  а он -- только дорогие "Шипр" и "Красную Москву". Был он щедрым, безвозмездно наливал стопку страждущим, давал деньги в долг, не заботясь о возврате.
   Ночью первого сентября я несколько раз вскакивал, боясь проспать в школу, мама снова укладывала меня в кровать и всё повторялось снова. Я не помню, была ли торжественная линейка перед первым уроком или нет, но хорошо помню первую мою учительницу Прасковью Михайловну Шевлякову, после она поменяла фамилию; сначала она учила нас правильно сидеть за партой с прямой спиной, не горбясь, положив руки на крышку, вставать и здороваться при появлении учителя в классе, и многим другим правилам поведения. После первого и, как мне показалось, напряжённого, урока выяснилось, что два первоклассника написали в штаны. Туалет был во дворе на дне неглубокого заброшенного глиняного карьера, откуда брали глину печники, в пятидесяти метрах от школы, и бегать к грязной, густо засыпанной порошком хлорки, дощатой будке, особенно в дождь или снег, не доставляло особой радости. Кабинок там и в помине не было, а двери не закрывались. Ни с того, ни сего вокруг карьера начал патрулировать здоровенный козёл с устрашающими рогами, он почему-то видел в школьниках врагов, молча гонялся за нами и нешуточно бодался. Походы в туалет стали очень опасными, мальчишки на всех парах ещё пробегали туда-сюда, изредка получая неслабый удар в спину и пониже, падали носом в землю, вскакивали и улепётывали, а девочки почувствовали себя в осаде. Прасковья Михайловна однажды вышла на улицу с метровой деревянной линейкой в руке, козлище тут же двинулся к ней, угрожающе наклонив рогатую башку, и начал решительно наступать. Мальчишки толпились у дверей, девочки прилипли к окнам, все втайне ждали поражения учителя, но отважная Прасковья Михайловна так умело начала фехтовать увесистой линейкой, и так надавала по рогам и морде козлу, что он ретировался и обратился в позорное бегство, статус-кво был восстановлен. Козёл больше не появлялся, а рейтинг Прасковьи Михайловны , и без того высокий, взлетел до небес. Много времени мы на уроках уделяли правильному написанию элементов букв с нужным наклоном и правильным нажимом на перо,  в каждом классе нам полагались по-разному разлинеенные тетради по грамматике для создания ровных строк, были уроки чистописания и это, конечно, приносило какие-то положительные результаты. Но уж если ученичку было на роду написано царапать  буквы, как курица лапой, вроде моего младшего внука сегодня, то он до седой бороды так и царапал, чистописание помогало ему, как мёртвому припарки. Писали мы стальными перьями, макая их в чернильницы-непроливайки, которые обладали всеми свойствами, кроме обозначенного в названии -- чернила при небрежном обращении с чернильницей отлично проливались из них в портфель, на одежду, и на парту, большой, указательный и средний пальцы, сжимающие ручку, были напрочь измазаны въевшимися в кожу чернилами, неправильно окунутое в чернильницу перо выдавало большие кляксы в тетради, крепко огорчая пишущего. Перьевые авторучки у меня появились, наверное, только в классе шестом. Счётные палочки нам делали родители из тонких побегов лозы, их нарезали, просверливали шилом и по десять штук объединяли нитью в связочку, они свёртывались в рулончики, было даже немного интересно таким образом учиться счёту, как говорится: "Нужда научит пироги есть". Папа внимательно наблюдал за моими успехами и замечательно помогал в учёбе. В классе были дежурные санитары, они перед началом уроков проверяли у всех чистоту ладоней и ушей, результат не всегда был положителен, пожилой фельдшер дядя  Федя, по прозвищу "дустик", периодически приходил обследовать школьников на педикулёз, завшивевших мальчиков тут же стригли налысо, невзирая на громкие протесты, девочек отправляли домой с рекомендациями по обработке головы керосином и дустом. В те годы не возбранялось в младших классах приходить босыми в школу и, когда в апреле прогревалась земля и по улицам протаптывались сухие тропинки, некоторые ребятишки с удовольствием ходили босоногими, а осенью шлёпали босиком по земле до тех пор, пока иней не серебрил траву, а как доказано ,  что это ещё и полезно для здоровья -- закалка организма, однако!
   Прасковья Михайловна нам преподавала все предметы с первого по четвёртый класс, изредка приходил к нам на уроки директор нашей семилетней школы № 40 Иван Никитович Рязанцев, участник Великой Отечественной войны с 1941 по 1945 год, награждённый боевыми орденами и медалями, за взрывной характер ученики незлобиво звали его "пистоном" и  старались, от греха подальше, не попадаться ему на глаза. В старших классах он учил нас математике и физике и делал это очень неплохо. С уроков мы домой шли до обрыва у вальцовки и бросали вниз свои фуражки, придавая им в полёте вращение, на спор -- кто дальше, чаще всех побеждал я, потому что носил подарок дяди Коли, офицерскую фуражку с плоским дном, которая отлично планировала. Иногда мы гоняли к обрыву стадо домашних гусей, они неловко ковыляли от нас, но гены диких гусей пробуждали у них тягу к полёту, они разбегались и, громко гогоча, летели довольно далеко, почти до небольшого озерка, подпитываемого ключами родника, бьющими из-под меловой кручи.  Нам казалось, что гусям это даже нравилось, но хозяевам гусей нисколько не нравилось, мы сами после этого от них убегали, но взлететь не могли.
    Первый класс я окончил с пятёрками по всем предметам, только за рисование заработал четвёрку. Ученики у нас были очень разные по способностям и прилежанию, хуже всех учился Лёнька Смирнов, сын  Николая Смирнова, кочегара вальцовки, и технички школы, убиравшей классы и топившей углем печки зимой. Папаша Лёни частенько напивался в зюзю и его под руки волокли, а не вели, домой двое собутыльников, он был очень удачливым и умелым рыболовом на Ворошиловском пруду, ловил на донки семикилограммовых карпов, насаживая на крючки кусочки жмыха, зеркальные карпы, казалось, при вываживании их на берег вот-вот утащат в воду тщедушного рыбака, улов, чаще всего 2-3 карпа, он увозил домой на древнем ржавом велосипеде с широченным багажником. Лёньке за расхлябанную, неуклюжую походку присвоили прозвище " склёпанный", а так, как он питался дома, в основном, горохом и пареной сахарной свеклой, соседка по парте часто тянула руку вверх и жаловалась: "Прасковья Михайловна, Смирнов воздух испортил!". Бедного Лёню ставили в угол, но он и там не мог сдержать бурлившие в животе газы, вскоре из его угла раздавался протяжный звук, да и не только звук,  разъярённая Прасковья Михайловна выталкивала "склёпанного" на улицу, приговаривая: "В следующий раз я тебя бураком заткну!". Не виноват был он, по большому счёту, в этом грехе, а виновно было его домашнее несбалансированное меню, которое было таковым не от хорошей жизни.
    На протяжении четырёх лет учёбы в начальных классах я учился очень хорошо, почти отлично, но, когда количество четвёрок в дневнике начинало расти, папа устраивал суровые разборки, завершающиеся походом мамы в школу и оргвыводами. Не любил я эти мамины походы... Не очень любил я и уроки пения, может быть, потому, что голоса у меня не было, да и стеснялся я петь на людях. Очень стеснялся выходить на сцену школьного драмкружка, меня однажды, уже в 7-м классе, чуть ли не силой заставили быть Дедом Морозом на школьной ёлке и я так смущался, потел и терялся, что взмок необычайно, а тут ещё эти проклятые шуба, шапка и ватная борода! Ещё немного и я сбежал бы отсюда, оставив без сказки малышей, которые искренне уверовали, что этот мямлящий индивидуй и есть настоящий Дед Мороз. Наверное, зажатость и непубличность у меня унаследованы от дедушки Васи, который сильно не любил бывать на людях, он из-за этого даже на колхозные собрания не ходил, посылая туда вместо себя бабушку Марью Архиповну. Чтобы зажечь гирлянду на школьной ёлке и порадовать детишек, дядя Федя, наш завхоз, заводил на улице маленький бензиновый электрогенератор -- движок, такой же движок тарахтел и в колхозном клубе при показе кинофильмов, и освещал танцы в фойе, часто этот движок глох во время демонстрации фильма и возмущённые зрители в темноте начинали громко свистеть и кричать: "Сапожники!", помогало...
В конце 50-х годов Верхнюю Гнилушу, наконец, начали радиофицировать. На "серёдке" у почты разместили маленький радиоузел, в сельмаге появились маленькие репродукторы в разнообразных корпусах, но одинаковой конструкции, откуда-то народом были откопаны были даже чёрные "тарелки" "Рекорд-4" с открытым бумажным диффузором чёрного цвета, не выпускавшиеся с 1938 года. По улицам ехал большой гусеничный трактор с кабелеукладчиком, который мощным ножом, с приваренным на его задней кромки трубой, прорезал грунт и укладывал тонкий радиокабель на глубину около полутора метров, у каждого дома делалась петля кабеля для подключения шлейфом абонентского громкоговорителя. Загодя хозяин должен был сам выкопать траншею от будущей уличной трассы до своего дома, на Белом установили столб с мощным громкоговорителем "Колокольчик", который хорошо было слышно у нашего дома, к моему удовольствию, и я теперь вечерами поливал огород под музыку и песни. Транслировалась только первая программа Центрального радиовещания, но и этому сельчане были рады без памяти -- радиоприёмников было тогда очень мало, иногда по воскресеньям радисты радиоузла устраивали концерты по заявкам, проигрывая грампластинки, изредка у микрофона выступали самодеятельные певцы и музыканты. Я услышал о полёте Ю. Гагарина в космос именно через "Колокольчик", когда возвращался 12 апреля 1961 года из школы-десятилетки домой.
  Начальная школа была окончена и я со своими одноклассниками осенью 1957 года перешёл в другое здание нашей школы, чтобы учиться в пятом классе по новым учебникам, к новым учителям и к новой школьной жизни. Жаль, что  свидетельство об окончании начальной школы утеряно, но, может быть, я плохо искал...

                11. Семилетняя школа №40.

   Воспоминания о Лозовом и школьной жизни, в частности, всплывают у меня вовсе не в хронологическом порядке, поэтому и записываю их в порядке проявления в моём сознании. По-моему, сложно, даже невозможно, писать подобные повествования по какому-то календарному плану, все картины прошлого и настоящего переплетаются самым удивительным образом, одна цепляет другую, иногда по времени далеко от неё отстоящую...
   Сегодня мой младший внук и внучка учатся в частной школе, их родители платят за обучение совершенно сумасшедшие деньги, в классе немного учеников, иногда их число бывает менее десяти, а я вспоминаю свои классы, где учеников было по двадцать, тридцать и более. Казалось бы, что учитель в частной школе имеет больше возможностей заниматься с каждым учеником, учитывая его индивидуальные черты характера и способности, но в данной школе всё обстоит ровно наоборот. В частности, учитель математики навязывает жёсткие схемы решения задач и примеров, требует неукоснительного их соблюдения, особенно, в части последовательности и форме записи действий. Ученик даже не понимает, как это сделать правильно в угоду тёте-учителю, а за малейшее отступление от канонов получает двойку, несмотря на правильный ход решения и верный ответ.  Самое удивительное, что назначаются так называемые "консультации", на которых учительница сидит отрешённо и ничего не объясняет, не "консультирует", а только утверждает свои же, ранее выставленные, двойки...
   В нашей гнилушанской школе поощрялось решение задач "другими способами", а с отстающими учениками учитель проводил дополнительные занятия, на которых терпеливо объяснял отстающему суть вопроса. И это был не какой-то уникальный в своём роде учитель, а работала такая система советского образования. Я имею право судить о нашем частном образовании, так как не один год плотно занимаюсь с внуком, который сегодня в шестом классе. Занимаюсь и математикой, и русским языком, и литературой. Это не частное образование, а показуха и выкачивание денег у родителей. Справедливости ради, надо сказать, что мой внучек, далеко не тупица, но стремление к учёбе у него замечательно отсутствует. 
   Старший внук учится в десятом классе известной екатеринбургской общеобразовательной гимназии №9, которая отличается от упомянутой частной школы, (название её даже упоминать не хочу), как небо от земли. Сам внук проявляет в учёбе такое усердие, что иногда это меня даже настораживает, настолько высока нагрузка на детский организм. Да и наша сватья, вторая бабушка, с младших классов замечательно дополняет функции учителей лучшей в городе школы, являясь для внука наставником и другом одновременно. Качество образования при этом на порядок выше, чем в частной высокооплачиваемой частной школе.
   С пятого класса у нас в расписании школы-семилетки №40 появился предмет "ручной труд", который вёл добрейший человек Михаил Иванович Моисеенко, занятия проводились в отдельно стоящем старом доме, принадлежавшем ранее священнику, "поповском доме". Столярная мастерская  для уроков ручного труда была хорошо укомплектована новенькими верстаками  и необходимым набором столярных инструментов, вначале Михаил Иванович обучил нас обязательным операциям деревообработки, а после этого курса мы получили задание на изготовление табуретки, что оказалось не таким простым делом. Мне очень нравились эти уроки, я шёл на них, как на праздник. Первый табурет я сдал только на "хорошо", отличную оценку я не заслужил по справедливости, после я увлёкся художественным выпиливанием лобзиком из фанеры, в чём довольно преуспел, даже брал лобзик домой и после выполнения домашних заданий допоздна выпиливал рамки, вазочки, полочки, карандашницы и прочие поделки при свете керосиновой семилинейной лампы. Хорошую фанеру в селе достать было трудно и я подружился с продавщицей сельмага, которая за сносную цену продавала мне освободившиеся фанерные ящики из-под сыпучих продуктов, когда попадалась качественная фанера, то это было для меня просто счастьем. А когда папа с мамой, уступив моей настойчивым просьбе, выписали по почте из Посылторга набор для выпиливания лобзиком, то это был настоящий праздник. Это занятие развило у меня требовательность к себе, точность и аккуратность в работе, трудолюбие, усидчивость, что очень пригодилось мне в зрелом возрасте. Венцом этой деятельности явилось создание шестигранной шкатулки на тему русской народной сказки "Колобок", на каждой грани которой была сцена встреч Колобка с другими персонажами, папа помог мне расписать шкатулку красками и покрыть её лаком. Моё изделие было удостоено чести быть представленным на районной выставке детского творчества, откуда шкатулочка благополучно не вернулась, к моему глубокому сожалению. Колхоз предоставил школе пришкольный участок, где мы постигали азы земледелия и полеводства, рядом со школой посадили замечательный фруктовый сад на месте территории разрушенного храма, под руководством энтузиаста-пенсионера и учительницы биологии.
   Уроки физкультуры у нас проводил всё тот же Михаил Иванович Моисеенко, они всегда проходили на открытом воздухе, так как спортивного зала в школе не было. У нас была спортивная площадка с минимумом сооружений, на ней были трапеция с подвешенным канатом, шест гимнастический на той же трапеции, перекладина гимнастическая, дорожка для прыжков в длину и высоту, волейбольная площадка и ещё кое-что по мелочи. В том же поповском доме стояли школьные лыжи с мягкими креплениями, которых хватало на всех, они были хорошего качества, но у каждого из нас были свои любимые, и перед началом урока физкультуры была весёлая гонка за обладанием лучшими лыжами и палками. Катание на лыжах было, пожалуй, самой популярной ветвью физкультуры у нас в школе. В седьмом классе Михаил Иванович обучил нас стрельбе из малокалиберной винтовки, для этого мы спускались в близлежащий неглубокий овраг, превращаемый таким образом в доморощенный тир, и я показывал там неплохие результаты.
   Кабинетов физики и химии, как таковых, в школе не было, но приборы для производства физических опытов и наборы реактивов для химических экспериментов имелись в достаточном количестве, а перед началом урока дежурные с помощниками под присмотром учителя торжественно и гордо тащили их в класс. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что преподавание этих предметов в сельской школе того времени было на высоте. Сравнивая уровень своих знаний по физике и химии с уровнем выпускников городских школ, да ещё и  с золотыми медалями, на первых курсах инженерно-строительного института в Ростове-на-Дону, могу смело утверждать, что наши сельские учителя, порой, были на голову выше своих городских коллег в преподавании материала физики и химии. Я ещё в пятом классе, до того, как нам начали преподавать физику, проявил к ней интерес. Началось с того, что в газете "Пионерская правда" мне попалось на глаза описание простейшей модели электромоторчика на батарейке, рассчитанное на село с его ограниченными возможностями по наличию необходимых материалов и инструментов. В это время для меня выпиливание лобзиком было уже не столь актуальным занятием, и я с увлечением взялся за дело, в котором у меня не было инструкторов и советчиков. Ротор (якорь) двигателя сделал многослойным из кусочков картона, на который вишнёвым клеем, полученным из застывшей на стволах вишен смолы, вытекающей из ран дерева, я наклеивал отрезки гвоздей, изогнутых по эскизу из газеты, понадобилось склеить своеобразный пирог из семи таких деталей. Вал ротора тоже был из гвоздя, а вращался он в Г-образных опорах, вырезанных из консервной банки и закреплённых на дощечке. Статором служил U-образный постоянный магнит, взятый под честное слово у директора школы Ивана Никитовича. Коллектор сделал из бумаги, проклеенной так же и обёрнутой в  виде цилиндрика на вал рядом с якорем, на него закрепил два полукольца из жести, щётки также вырезал из жести. Выполнив обмотку якоря эмалированным проводом, я строго по эскизу соединил нехитрую электрическую цепь, паяльник я тогда ещё не освоил, и с замиранием сердца подключил к моторчику батарейку от карманного фонарика... Ротор даже не дёрнулся с места, к моему великому огорчению, как я ни старался. Иван Никитович, преподававший физику, ничем мне не смог помочь, наш сосед, Михаил Васильевич, директор другой школы-десятилетки, тоже расписался в своём бессилии. Но я не терял надежды запустить двигатель, проштудировал понятные мне главы учебника физики и начал потихоньку проворачивать коллектор относительно якоря -- и моторчик проявил первые признаки жизни! А когда я нашёл оптимальное положение коллектора на валу, то ротор завращался быстро и уверенно -- радости моей и восторгу не было предела, папа с мамой радовались вместе со мной, директор похвалил за настойчивость! После я сделал несколько электродвигателей, они с каждой новой моделью становились сложнее и совершеннее, но радость от моей первой победы над неведомым нельзя сравнить ни с чем.
   В школе на уроках истории учителя нас убеждали, что мы живём в самой свободной, счастливой и богатой стране на белом свете и мы безоговорочно им верили, родители не торопились нас в этом разубеждать, мы искренне жалели , что дедушка Ленин не дожил до свершения своей заветной мечты -- появления в России ста тысяч тракторов, которое окончательно повернёт сознание крестьян к социализму, а в СССР того времени было их уже больше двухсот тысяч. Мы немного недоумевали, почему же у наших колхозников нет на лице неописуемой радости и уверенности, которая читалась на плакатных образах крестьян того времени, мы не понимали, что живём на положении крепостных крестьян без паспорта и возможности уехать куда-нибудь в другое место. Небольшое отрезвление наступило, когда после окончания школы я собрался поступать в институт и для зачисления в абитуриенты мне был необходим паспорт, который в районном центре не выдавали без особой справки  из села на специальном бланке с красным шрифтом, хранимом у председателя сельского совета в несгораемом шкафу. Председатель вначале на просьбу мамы ответил категорическим отказом, но, после долгих уговоров, дал понять, что на свете нет ничего невозможного. Он начал часто появляться у нас в доме и, хотя праздников никаких близко даже не было, накрывался праздничный стол с непременной бутылкой "Московской особой водки" с зелёной этикеткой и белой сургучной головкой. Не меньше недели длился такой праздник, сколько было выпито при этом водки, один Бог святой знал и моя мама, судя по её сильно погрустневшему лицу справка эта обошлась нам в копеечку... Мама в первый раз взяла меня с собой в районный город Павловск, когда мне было, наверное, лет пять или шесть. Город маленький, но я-то кроме своего села ничего ещё не видел, поэтому мне всё здесь казалось значительным и роскошным: двух и трёхэтажные дома, вкусное мороженое в бумажных обёртках у мороженщиков с тележками на двух больших колесах, белые булочки замечательного вкуса с глазурью, асфальт на улицах, клюквенный морс из дубовых бочек с насосом... Желая доказать, что не лыком шит, я попытался догнать грузовик и, как в Гнилуше, лихо прицепиться к нему за задний борт, но был, вопреки ожиданиям,  сурово наказан за это мамой... У меня, конечно же, созрело разумное предложение уехать из родной, но неудобной для жизни Гнилуши, в Павловск, но оно почему-то было с печальным вздохом отвергнуто мамой.
   Одежда моих одноклассников была довольно разношёрстна, так как обязательной школьной формы не требовалось, мальчики, в основном, носили хлопчатобумажные костюмчики, девочки одевались понаряднее и поярче. Особенно никто не выделялся, но были, конечно, некоторые выдающиеся личности и модницы. Я очень любил носить плисовую чёрную курточку на молнии, а когда мама удачно перешила для меня папины старые брюки из какой-то серой шерсти с примесью шёлка, то я почувствовал себя настоящим щёголем. Однажды перед началом киносеанса я зашёл с товарищами на школьную спортплощадку и поднялся по шесту, висящему на трапеции, а когда скользил вниз, то мои великолепные брючки зацепились за гвоздик, забитый в шест какой-то сволочью, раздался треск и в одной штанине появилась большущая дыра... Горю моему не было предела я, забыв про кино, в слезах побрёл домой и дома продолжал упиваться своим безутешным горем, понимая, что таких чудных штанцов у меня никогда уже не будет. Мама, как могла утешала меня и через день так аккуратно зашила дыру, что её почти не было заметно. Мне нравилось носить стёганые телогрейки на вате, особенно, когда они были новенькими, но однажды по какой-то причине мама заставила меня одеть в школу свою старую заплатанную телогрейку, окрашенную анилиновой синей краской, и я испытал страшное смущение и неудобство, тем более, что анилиновый краситель лёг на эту хламиду какими-то жуткими пятнами, а заплаты вообще не окрасились. Я носил эту одёжку, чувствуя себя прокажённым и несчастным до той поры, пока в сельский магазин привезли свежую партию замечательно пахнущих телогреек и мама, сжалившись надо мной, купила одну из них.
   В шестом классе меня на какое-то время усадили на одну парту с девочкой, чтобы я не шалил на уроках , чему я был весьма не рад, очень уж я смущался, или девочка мне не нравилась, или мне казалось зазорным сидеть на одной парте с девчонкой. Хотя с четвёртого класса мне приглянулась другая одноклассница, я дарил ей чистые тетради, бывшие тогда дефицитом и оказывал другие неназойливые знаки внимания без особой взаимности с её стороны. В восьмой класс средней школы она не перевелась и наши с ней пути разошлись.

                12. Пионерия и летний досуг.

   Очень я гордился, когда на линейке мне повязали красный галстук и думал, что вот она настоящая жизнь сейчас начнётся! Но время шло, а всё оставалось по прежнему пресно и скучно, никаких интересных дел и занятий, описанных в книгах про пионеров, не добавилось. Были пустопорожние собрания, выпускали какую-то беззубую стенгазету, я выбился в председатели совета отряда и носил две красные нашивки на рукаве, но дальше этой мышиной возни дело не шло. Кстати, о птичках, предмет моего обожания носила три нашивки на своём рукаве -- она дослужилась до председателя пионерской дружины школы. На уроке труда при распиловке доски лучковой пилой зубья зацепили один конец моего галстука, который я не заправил под одежду и он почти оторвался, галстук был шёлковый, хорошо гладился утюгом, и красиво смотрелся. Новый галстук мне не купили и я ещё долго носил тот же самый с пришитым концом.
   Учился я очень хорошо и после пятого класса был премирован летней экскурсионной поездкой в Москву, группа экскурсантов формировалась в Верхнем Мамоне учениками со всего района. На станции Россошь руководитель усадил нас в плацкартный вагон и мы двинулись покорять столицу. Поселили нас в номерах шестого этажа гостиницы "Золотой колос", входившей в комплекс зданий ВСХВ -- всесоюзной сельскохозяйственной выставки, на следующий год переименованной в ВДНХ -- выставку достижений народного хозяйства. Надо сказать, что московская экскурсия была организована хорошо и проведена очень интересно. Нас возили по Москве на автобусе с московскими экскурсоводами в разные музеи, в Кремль, мы даже попали в Оружейную палату, обошли все павильоны той самой ВСХВ. Тогда в скверах Москвы играли духовые оркестры, в ЦПКиО имени Горького мы были на концерте самых известных артистов эстрады тогдашнего СССР, которых раньше слышали только по радио, из музеев на меня самое большое впечатление произвела Третьяковская галерея. Метро меня потрясло своей монументальностью и великолепием, в Москве тогда ещё не было станций типового исполнения, обязательно посетили ГУМ и ЦУМ, где я просто глазел на всё это великолепие товаров, без всякой надежды купить что-нибудь, ввиду полного отсутствия рублей и, разумеется, валюты. Кормили нас три раза в день в большой столовой "Золотого колоса", блюда были разнообразными и вкусными, а если ещё учесть наше постное и скудное меню в Верхней Гнилуше, то завтраки, обеды и ужины были настоящими пиршествами. Я, самый младший из группы, одет был в простую рубашку и х/б брючонки, на ногах были знаменитые кирзовые тапочки с резиновой подошвой работы нашего сельского сапожника-тапочника Антона, но меня, по малости лет, это не смущало, группа была дружная и добрая. Вечерами мы ходили в близлежащий сквер и играли в "рыбу", точные правила этой игры я забыл, но помню, что участники становились в большой круг, а передвигающиеся вдоль круга пары сцепленными руками "вылавливали" приглянувшихся им особей, меня немного задевало то, что "ловили" меня реже других, я считал себя вполне симпатичным и, даже где-то, красивым... Подошла пора уезжать, руководитель посоветовал нам купить что-нибудь на память о Москве, я долго и мучительно соображал, что же можно купить мне на мои скудные деньжата, которые я не тратил до последнего момента и, очень удачно, как я рассудил, вложил все свои сбережения до копеечки в покупку жёлто-красной коробки медовых пряников и московского нарезного батона, которые и привёз папе с мамой в авоське на попутном колхозном грузовике из Верхнего Мамона, трясясь 18 километров в кузове на бутовых камнях из местного карьера, предназначенных для строительства коровника в нашем колхозе. Как сейчас я понимаю, это было весьма опасное путешествие, но ни водитель, ни пассажиры как-то о рисках не особенно задумывались в подобных поездках. Мама с папой и братец радостно встретили меня и расспросам не было конца... В начале нового учебного года я на общешкольном собрании рассказал о своей экскурсии в Москву, у меня получилось довольно складное повествование и я на какое-то время стал чем-то вроде школьной знаменитости.
   За время учёбы в семилетней школе я два раза побывал в районном пионерском лагере Верхнего Мамона, который был размещён на окраине в школе неподалёку от Дона. Там тоже не было никаких знаменитых тимуровских дел, но отдых был очень хороший: мы прекрасно питались, ходили в недальние походы на левый берег Дона, купались и загорали на чистом песчаном берегу в пятистах метрах от нашего лагеря, вожатые и воспитатели проводили игры, мы смотрели кинофильмы. Я согласен был бы остаться и на вторую смену, но были и такие пионеры, которые в середине смены начинали скучать по дому и хныкать, воспитатели показывали на меня: "Смотрите на Рязанцева из Верхней Гнилуши и берите с него пример! Вот настоящий пионер, не просится домой, не куксится!". Желание подольше остаться в чудесном лагере объяснялось ещё и тем обстоятельством, что здесь я не полол домашнюю картошку на сорока сотках, не поливал ежевечерне капусту, таская из колодца воду вёдрами по грядкам и не ухаживал за прожорливой домашней живностью... А какое роскошное меню было в пионерской столовой! Некоторые блюда я здесь впервые в жизни увидел и насладился ими.
   В 1942 году здесь проводилась Среднедонская операция и была разгромлена 8-я итальянская армия, после войны левый берег был напичкан неразорвавшимися минами, бомбами и снарядами, валялось много брошенного стрелкового оружия всех видов и калибров, стоило только немного порыться в земле, чтобы найти их. Ребятишек невозможно было удержать от соблазна покопаться в боеприпасах, многие из них погибли при попытке разрядить мину или снаряд, немало детей осталось калеками. Купаясь в Дону, мы часто наблюдали слепого однорукого молодого мужчину, который великолепно плавал, загребая одной рукой, его до противоположного берега для страховки сопровождала лодка, он иногда, наверное, от избытка чувств, кричал на середине Дона: "Эх, Волга широкая!..." Почему, именно, Волга, нам было совсем непонятно, и подобных покалеченных взрывами боеприпасов, молодых ещё мужчин, мы видели в Верхнем Мамоне неоднократно, а на спуске к Дону, неподалёку от районного военкомата, у обочины дороги до конца 50-х годов кособоко стояла ржавая 45-миллиметровая противотанковая пушка.  В те годы через Дон не было даже понтонного моста, который появился позже, а переправлялись мы на пароме, что для нас было очень интересно и даже романтично.
   В нашей школе тоже как-то организовали пионерский лагерь, но это было совсем уже неинтересно -- ходить в Гнилуше перед своими же, но считаться в пионерлагере, вдобавок к этому, я при игре в волейбол выбежал за мячом на полянку, где недавно срезали высокие кусты полыни, и короткий острый пенёк полыни проткнул тонкую резину подошвы моих кирзовых всепогодных тапочек и глубоко проник в ступню, обломавшись в ней. Возник глубокий нарыв, боль не давала мне спать несколько ночей, я ушёл домой и, взяв у соседки Анны Игнатьевны пинцет, расковырял рану и выдернул обломок полыни, после, скрипя зубами, выдавил нагноение. Сразу наступило облегчение, я опустил ступню в тазик с горячим раствором марганцовки, а потом проспал, не вставая, часов двенадцать. Назад в пионерлагерь я уже не вернулся.
            
                13. Мои товарищи из Верхней Гнилуши.
   
   Самым близким товарищем был у меня Миша Денисов, живший  через три дома на нашей улице, но мы называли его Минькой Политихиным по уличной кликухе его бабушки Политихи, которая вместе с дочерью Грипкой, то есть Агриппиной, вернулась из ссылки, она отбывала её по какой-то политической статье, отсюда и прозвище. Трудно себе представить, какую угрозу для советского строя могли узреть чекисты в этой добрейшей полуграмотной старушке, чтобы упечь её в Сибирь на поселение. Она никогда ничего о своих мытарствах не рассказывала, лишь однажды, глядя на куртину высоких стеблей подсолнечника с большими цветущими корзинками в своём огороде она вспомнила, как сибирские мальчишки похвалились однажды ей одиночными растениями подсолнечника в своих палисадниках: "Посмотри, бабушка, какие у нас красивые цветы растут!", на что бабушка Политиха, покачав головой, ответила мальцам с тоской: "И-и-и, робятушки, таких цветочков, где я родилась, цветут такие большие поля, что и глазом не окинешь...". Минька был хулиган, драчун и воришка, но у нас он почти ничего не крал -- друзья, всё-таки. У него был старший брат Витя, полная противоположность Миньке, он хорошо учился и в школе был на хорошем счету, после окончания средней школы Виктор служил радистом на атомной подводной лодке в Тихом океане. Отцы у Миньки, которого мы чаще называли Минёчей, и у Вити были разные, так уж вышло в жизни, отцов мы никогда не видели и ничего о них не слышали. Жили Денисовы сверхбедно, я так и не понял, из чего была слеплена их маленькая хибарка в одну комнатку с двумя подслеповатыми окошками, в зимнюю стужу тепло в ней напрочь отказывалось держаться, грязь и беспорядок навечно поселились в этих хоромах с земляным полом. Тем не менее, я часто у них бывал в гостях и меня там всегда хорошо принимали, в силу своих возможностей, разумеется. Только когда я уже учился в средней школе, тётя Грипа наделала с помощью народной сходки саманных кирпичей, после этого соседи таким же методом хашара возвели саманные стены нового дома, вскоре появилась шиферная крыша и всё остальное, чтобы они отпраздновали, наконец, новоселье.  Соседи при мне радовались за семью Денисовых и удовлетворённо констатировали: " Наконец-то, Грипка белый свет увидит!". Мне неизвестно, живут ли традиции такого совместного благотворительного труда в нынешнем Лозовом, если они умерли, то мне очень жаль...  Мне стало известно, что Минька давно умер, Виктор очень давно переехал жить в Павловск и судьба его мне неизвестна.
   Ещё одного соседа, дом которого стоял ещё ближе к нам, чем у  Денисовых, звали Шурка, но его сложно будет назвать товарищем. Отца его звали Василь Семёновичем, а мать Анисухой, само-собой, что между нами он звался Шурка Василя Семёновича, или Шурка Анисухин, о более популярном прозвище я скажу позже. Отец его, хитроватый мужичок, всегда разговаривал с людьми не так просто, а с подковыркой без всякой на то причины -- просто он не мог иначе. Анисуха была мачехой Шурки, манеру общения с людьми она в точности переняла у Василя Семёновича, добавив в неё какого-то прокисшего елея, с моей мамой и с крёстной мамой Малашей она всегда вступала в какие-то беспредметные пререкания и мелкие разборки. Василий Семёнович был весьма средненьким плотником, иногда работал в колхозе на строительстве, прославился же тем, что во время обеда он вынимал из своей сумки кусок сала устрашающих размеров и съедал его без остатка, наводя этим ужас на членов своей бригады, при этом он вовсе не был толстяком. Мужички называли его "аппаратом для перевода добра на дерьмо". Шурка был гораздо старше меня, он добросовестно перенял все особенности черт характера своих родителей. У нас было много детских книг, к которым Шурка проявил неожиданный интерес, отнюдь не являясь библиофилом, но покупать их он не хотел; он воспользовался моей детской наивностью; когда я был ещё совсем маленький, он предлагал взамен книг послушать звуки, которые извлекал, засовывая ладонь одной руки в подмышку другой, и при резком опускании плечевой части руки из подмышки извлекался звук, очень похожий на "пускание ветров". За этот талант он и получил своё прозвище "Шурка-пердак", а я в то время никак не мог понять природу извлечения этих звуков и соглашался за пару десятков шуркиных пассажей уступить ему какую-нибудь книгу. Мы оба были довольны таким "чейнчем", но мой папа однажды заметил, что стопка детских книг сильно усохла, и пресёк это постыдное занятие к большому неудовольствию Шурки-пердака.
   Я видел Шурку в последний раз, когда со своей семьёй приехал в отпуск к родителям в Лозовое. Однажды мы ремонтировали подгнившую изгородь рядом с воротами, тут к нам и подкатил Шурка. Он начал давать дурацкие советы издевательским тоном по поводу ремонта так же, как будто это было в далёком босоногом детстве, а я к тому времени прошёл суровую школу армии и стройки, посему, выждав паузу, ответствовал Шурке: "За такие речи маленьких бьют, а больших на х...рен посылают!". Пердак взглянул на меня, прикинул, что тут можно получить сразу, и за больших и за маленьких, поэтому быстренько молча ретировался. Я больше его никогда не видел, но с удивлением узнал, что он впоследствии женился на Анне Игнатьевне, вдове нашего соседа, бывшего директора средней школы Михаила Васильевича, которая была старше его лет на 20, но зато, по меркам села, считалась весьма состоятельной дамой. До этого Шурка Анисухин был женат на своей ровеснице, молодые пожили вместе недолго и разошлись.
   Среди одноклассников у меня закадычных друзей не было, со всеми были ровные приятельские отношения. Но были и такие одноклассники, которых нельзя было назвать приятелями. Один из таковых, Ваня Харичков, был на голову выше нас, как он попал в наш класс, я не помню, кажется, он сидел в четвёртом классе два или три года, а мы его "догнали". Он не просто плохо учился, а испытывал глубокое отвращение к учёбе, непонятно, зачем его мать-одиночка упрямо направляла Ваню второгодника в очередной раз брать неприступную крепость -- свидетельство об окончании начальной школы. Когда Прасковья Михайловна вызывала его к доске прочитать какой-нибудь отрывок из учебника, то для всего класса это было бесплатным представлением, ни одного слова он не мог прочитать меньше, чем с трёх попыток,  сбиваясь и заикаясь. Дополнительные занятия Прасковьи Михайловны с ним, были пустой тратой времени, да он часто просто убегал из школы от такого счастья. Дай, Бог, памяти, -- по моему, ему всё-таки выдали долгожданное свидетельство, лишь бы отделаться от такого вундеркинда. Этот переросток часто устраивал драчки, пользуясь своим преимуществом в силе, а то и просто так, походя, отвешивал нам тумаки. У него был старший брат Толя, жили они на той же улице, что и я, но довольно далеко от нас по единственной дороге на "серёдку", центр села. И я у дома Харичковых всегда ждал от брательников с дружками взбучки, так как действовал запрет мне и брату на проход по "их улице". Но ходить на серёдку иногда было необходимо, там была аптека, центральный сельмаг и почтовое отделение, и мы часто проходили выгоном, минуя улицу, чтобы избежать нежелательных встреч. Однажды Петя и я возвращались домой по выгону, с нами рядышком бежал наш добрейший рыжий пёсик Шарик, увязавшийся за нами, и мы, на свою беду, увидели шайку Харичковых, загородившую нам дорогу, в руке у Толика было одноствольное  охотничье ружьё. Без лишних слов он стал отгонять Шарика от нас в сторону поля, зарядил ружьё и взвёл курок. Мы с Петей стали со слезами на глазах умолять Толю отпустить нас с миром, криками отгоняли Шарика подальше от нас, но раздался выстрел и наша любимая дворняжка упала на землю, агония её была недолгой, и мы, безутешно рыдая, побрели домой, а поступок Толи остался безнаказанным... Вскоре мы взяли у своего родственника, Петра Михайловича Рязанцева, двухмесячного чёрненького щенка, которого нарекли Жучком, который подрос, но не стал крупным псом, но стал нашим преданным другом; спустя девять лет, когда я приезжал из института на каникулы, Жучок сразу узнавал меня и радости его не было предела, только когда мама стала сильно недомогать, Жучка отдали одинокой бабушке на окраину села, я после этого увидел его спустя два года, но Жучок уже не узнал меня и злобно облаял, а, может быть, он не мог простить предательство...   Лет пять спустя Толя Харичков работал подручным комбайнёра на уборке урожая пшеницы и после ночной работы спал в копне соломы посреди поля, грузовик ГАЗ-51, приехавший на отгрузку зерна, направлялся с просёлочной дороги к комбайну, ждущего "газик" с полным бункером пшеницы, и наехал на край копны со спящим Толей, который был совершенно не виден водителю..., у него был разрушен таз, переломаны ноги, раздавлены внутренние органы...  Толю спасло только искусство нашего хирурга Ивана Владимировича Курындина, главврача Верхнегнилушанской участковой больницы имени Кирова, обслуживающей население нескольких сёл района, работающему в старом здании земской больницы, который за время своей хирургической практики сделал более десяти тысяч операций. По воспоминаниям Курындина, ему приходилось почти кажный день ездить верхом на коне по вызовам, а санитарную машину область выделила лишь в 1961 году, он жил и работал в лучших традициях русских земских врачей, по сути, и являясь таковым. Он благополучно прооперировал  моего тринадцатилетнего приятеля Колю Чаплыгина по поводу язвы желудка. Земская больница на 24 койки начала строиться в 1916 году по решению уездной земской управы и строительство закончили в 1927 году по причине революции и Гражданской войны, в 1987 году здание больницы сгорело, а в 1989 году было построено новое здание Лозовской больницы на 50 коек. (Д.Ф. Шеншин. Лозовое. Воронеж, 2009, ООО "Рассвет")  Толя Харичков остался на всю жизнь глубоким инвалидом, но всё-таки мог передвигаться самостоятельно с помощью палочки.
Ивану Владимировичу Курындину очень многие, в том числе и я, обязаны выздоровлением после тяжелых болезней, а многие и своей жизнью, он с 1954 года работал в Верхней Гнилуше главврачом после окончания Воронежского мединститута до 1965 года, когда его перевели в Верхнемамонскую центральную районную больницу, он ветеран здравоохранения со стажем 52 года.
    В 2000 году 22 декабря  у меня случился инсульт и меня "скорая" в 11 часов дня привезла в приёмный покой 23-й городской больницы Екатеринбурга, где главным врачом работал человек, прошедший курс повышения квалификации в Великобритании, что подтверждали красивые дипломы и сертификаты. Хотя у меня налицо были явные признаки этой тяжёлой болезни, ко мне в течении полутора часов ни один врач не подошёл, а в неврологическом отделении, в которое я доковылял на своих двоих, до 19 часов не оказывали мне экстренной помощи, ссылаясь на то, что у них капельницу поставить некому. В результате, если я до 16-ти часов ещё мог с трудом произносить какие-то слова, то после этого времени стал немым и в течение последующего года с большим трудом кое-как научился говорить, вопреки прогнозам заведующего нейрохирургией 40-й больницы изучавшему мою томограмму головного мозга. Отношение к пациентам проявлялось в 23-й больнице и по зимним утрам, когда больные из поликлиники могли стоять в течение часа на 30-ти градусном морозе в большой очереди для сдачи анализов в лабораторию, хотя всю очередь больных людей можно было спокойно впустить в тёплый "предбанник" и там они уже ждали бы начала приёма, стучать в освещённые окна лаборатории было бесполезно. Что же тут можно ещё добавить к сказанному, почувствуйте разницу...

                14. Учителя пятого класса.

    В пятом классе всё было по-другому, чем в начальной школе -- другое здание, новые предметы, к нам в класс пришли новички, окончившие начальную школу, расположенную на окраине села, теперь у нас было несколько учителей, каждый из которых вёл свой предмет.
   Иностранным языком у нас был немецкий и его преподавала нам Мария Андреевна Рязанцева, кстати, ставшая нам классным руководителем, или классной дамой. Я, пожалуй, назвал бы её классной мамой -- настолько доброй и внимательной она к нам была. Голос у неё был с лёгкой хрипотцой, в преподавание она вкладывала всю себя, а успехам учеников радовалась, наверное, больше, чем они сами. Преподавала она неравнодушно, даже страстно, ей особенно нравилось произношение нашей новенькой ученицы Любы Лунёвой, которая от природы приятно картавила. Она восхищённо говорила нам про Любу: " Слушайте, ведь именно так и говорят настоящие немцы!". Умела она быть и строгой, требовательной, особенно, когда надо было решать какие-то классные проблемы. Одевалась неброско и, в то же время, модно, некоторые наши девочки старались следовать стилю её одежды. Именно, благодаря Марии Андреевне я легко получил на вступительных экзаменах в институт "хорошо", а учась в институте, практически не испытывал трудностей с немецким языком. Мой брат недавно побывал в Лозовом и принёс мне печальную весть, что Марии Андреевны не стало...
   Изначально учитель воспринимался мной, как какой-нибудь небожитель, мне казалось, что он должен вести себя и в быту, совсем не так, как мы, грешные. Поэтому мне в диковинку было видеть, как директор средней школы Михаил Васильевич, раскинув руки, гоняется на улице за убежавшим поросёнком и, как директор другой школы, словно простой смертный, ходит с заплывшим глазом, ужаленный пчелой на домашней пасеке, во время ухода за ульями, иногда мы одновременно с Михаилом Васильевичем вечерком ходили в луг накосить свежей травки своим коровам, и его коса шуршала в соседних кустах... Но преподаватели жили, как и мы, земные заботы довлели над ними точно также, как и над нами. Михаил Васильевич красил спинки своих кур анилиновым красителем для быстрого опознания "свой-чужой", как в военной авиации, чтобы наши куры безнаказанно не клевали на халяву пшеницу у них в ограде, провоцируя скандалы его матери  с моим дедушкой.
   Учителем истории у нас был Михаил Яковлевич Шипилов, фронтовик, прошедший все круги ада Великой Отечественной войны. От него я впервые услышал правдивые истории той войны без прикрас. В шестом и седьмом классах мы иногда ездили в поле помогать колхозу "Искра" в уборке кукурузных початков; однажды, когда небольшая кучка мальчиков на обеденном перерыве отдыхала в зарослях стеблей кукурузы неподалёку от основной массы учеников, Михаил Яковлевич рассказывал нам, избранным, такое о войне, что вступало в явное противоречие с учебником истории. От него впервые я узнал, что немецкие солдаты были вовсе не теми трусливыми тупицами, какими они были показаны в советских фильмах того времени, а воевали умело, грамотно, немецкое командование не подвергало солдат неоправданным рискам, бросая их в заведомо безнадёжные атаки, берегло их жизни. Красная Армия, по сути дела, училась у вермахта тактике и стратегии войны, и только к её середине стала воевать с немцами на равных. В 50-х годах за такие "уроки истории" учитель мог бы сильно пострадать от "органов", если бы слушатели где-то проговорились, но мы держали рот на замке.
   Учителем физики и математики был директор школы Иван Никитович Рязанцев, тоже фронтовик, награждённый орденами и медалями, имевший ранения и тяжёлую контузию, но он был не такой откровенный, и не вёл с нами доверительных бесед о войне, надо сказать, что мы его побаивались. Характер он имел сложный, был вспыльчив, за что получил у школьников беззлобное прозвище "пистон". Сын перевёз его, уже тяжело больного, к себе в Курск, война не отпускала Ивана Никитовича до последних дней его жизни и он, в бреду на кровати, громко отдавал приказы своим солдатам, как и много лет тому назад...
   В седьмом классе математику и геометрию у нас вела учитель по фамилии Агаркова, имени и отчества её, я уже не упомню, учила нас хорошо, но, порой, жёстко, лентяи и озорники могли получить от неё на уроке большой классной линейкой по рукам, а то и по башке, но всё обходилось без синяков и шишек. Сейчас мне кажется, что подобные меры были оправданными, они применялись ей к зарвавшимся шалопаям очень редко и достигали желаемого результата.
   Преподаванием химии, ботаники и зоологии ведала Елена Тихоновна, красивая статная женщина, прекрасно знающая свой предмет и, которая могла острым словцом, моментально осадить баловника, опыты на уроках по химии она проводила интересно и даже виртуозно, во многом, это пробудило у меня интерес к изучению  предмета химии.  Насколько мне известно, она сейчас живёт в Павловске, выглядит прекрасно и регулярно приезжает на юбилейные встречи своих учеников.
   Коллектив учителей редко обновлялся, однажды к нам приехала Варвара Михайловна Вожова, учительница географии с сыном Женей, ещё одним новичком в нашем классе. Сначала она снимала квартиру у колхозницы, затем школа предоставила ей служебную квартиру в одном из школьных зданий, где за стеной шли уроки в классе. Жене достаточно было открыть дверь и перейти коридор, чтобы оказаться на занятиях. Он среди нас выделялся "городскими" одёжками и считался франтом, с некоторым изяществом одевалась и Варвара Михайловна; иногда я заходил к ним в гости, меня усаживали обедать, меню Вожовых сильно отличалось от нашего, сельского, мне, в особенности, очень понравилось какао с молоком, позже я упросил маму купить какао-порошок и варить его дома, первый раз его сварили в чугунке, но, всё равно, было очень вкусно.
   Блюда в Верхней Гнилуше готовили простые, но экологически чистые, а про качество куриного мяса той поры можно говорить долго, отдельно и в другом месте с глазу на глаз; нынешние мосластые бройлеры растут всего-то меньше трёх месяцев, запертые в клетках, клюют чёрт знает что, выглядят, как бодибилдеры, переевшие стероидов, и мясо их безвкусно, аромат начисто отсутствует. Когда же какая-нибудь гнилушанская бабуся варила в русской печи курочку из своего курятника, то дух супа из пеструшки разносился по улице на сотню метров, возбуждая неудержимый аппетит, потому что наши курочки жили на вольном выпасе, свободно гуляя на воле, кушали червячков, жучков, щипали травку, а хозяева кормили их чистой пшеницей, просом и варёной картошкой. Куриные яйца, вынимаемые мной ещё тёплыми из плетёного соломенного кубаря, подвешенного в курятнике, ничего общего не имели с нынешними отборными "С-О", у которых желток неприятного бледно-жёлтого цвета. В кубарь для привлечения несушки всегда подкладывали пару кусков мела, обработанных в виде яиц, а курочка снесшая яичко, вылетала из кубаря во двор, долго и громко кудахтала, сообщая петуху и хозяевам об этом важном событии. Хозяйка знала наперечёт своих несушек и, когда одна из них переставала нестись, то шла в суп при первом подходящем случае.
   Хорошо помню завхоза школы Фёдора Лыкова, которого мы за глаза величали "Федя-захвост", невысокий, коренастый, с глубоким шрамом, обезобразившим его лицо, он отвечал за поставку дров и угля, за состояние школьных зданий и прочее. Был ли он на фронте, я не знаю, но армейская косточка в его характере была, проявлялась она, в частности, во время наших дежурств по классу, когда он после уроков приходил принимать чистоту вымытого пола. Он редко бывал доволен результатами наших трудов, иногда засучивал рукава и сам показывал, как надо правильно это делать, у него действительно всё получалось прекрасно, видать, не один гектар полов дядя Федя перемыл за время службы в армии. Он также содержал в рабочем состоянии движок, который заводили изредка для производства опытов на уроках физики и в новогодние праздники для освещения ёлки, да и вообще, был нужным человеком в школе.
   Его подчинённой была уборщица, или техничка, мать Лёньки Смирнова, который после четвёртого класса не стал испытывать судьбу, а также терпение учителей и бросил школу. Техничка Смирнова, звали её, кажется, тётей Шурой, кроме уборки в классах и учительской, зимой топила печи школы и когда мы к девяти часам утра заходили в класс, печи уже излучали приятное тепло. Чтобы это случилось, ей надо было с вечера запасать у каждой печки кучу поленьев для растопки и тазик с углем, а рано утром, когда всё село ещё крепко спало, открывать школу и растопить печки. Сейчас только понимаю, какая это была нелёгкая работа, а я не помню ни одного случая, когда бы мы пришли в холодный, непротопленный класс. До пятого класса в школе не было организовано питание школьников и вот колхоз, видимо, по указанию сверху, начал привозить в школу молоко, хлеб и молотый кофе, варить кофе поручили той же тёте Шуре. Первые дни мы почему-то стеснялись этого вкусного и бесплатного угощения, но потом нам это понравилось и мы вошли во вкус. К нашему великому неудовольствию, это мероприятие было прикрыто санитарной инспекцией, обнаружившей в кондейке, где тётя Шура готовила кофе и хранила продукты, жуткую антисанитарию.
   Я продолжал заниматься судомоделированием и постройкой авиамоделей, воздушных змеев сложной конструкции, но моим любимым занятием остались электротехнические изделия, в частности, электродвигатели; я овладел ремеслом пайки, паяльники были у меня тогда тепловыми, нагревались на примусе, я сам изготовил из медных шин маленькие паяльники для мелких работ, родители к тому времени выписали мне по Посылторгу хороший набор слесарных инструментов в изящном деревянном ящике. Самый интересный двигатель на 12 вольт с кольцевым статором и довольно сложным по конструкции ротором я построил уже будучи учеником восьмого класса средней школы, заслужив одобрение и уважение учителя черчения и машиноведения Петра Васильевича Скрипниченко, в младших классах он преподавал ещё и ручной труд. Я ремонтировал примусы, керогазы, керосинки, паял тазы, кастрюли, приносимые на починку соседями, и свою домашнюю утварь. Соседи даже платили мне немного за мою работу, чем моя мама гордилась и похваливала меня. На школьных выставках я был безусловным лидером, мои работы вызывали неподдельный интерес у преподавателей и учащихся. В седьмом классе я решил изготовить детекторный приёмник; катушку намотал на цилиндре из бумаги, скленной на бутылке в несколько слоёв, конденсаторы, разделительный и переменной ёмкости взял из старого приёмника "Родина-47", а полупроводниковый диод нигде достать не смог и пришлось сделать его самому, нагревая на примусе смесь порошка цинка и серы, по описанию в пособии. Из кристалла сернистого цинка и копья из гитарной струны родился тот самый полупроводниковый диод. Я сделал антенну на двух высоких жердях, заземление, головные телефоны "Тон-2" купил в районном магазине и мой приёмник очень хорошо работал на длинных и средних волнах! И не надо было ему никаких батарей питания.
   Мне во взрослой жизни очень пригодились навыки, полученные в детстве дома и в школе и, будучи уже пожилым человеком, я не утратил, а только развил их. Я легко и с удовольствием сам выполняю в городе и на даче столярные, плотницкие, электромонтажные и сантехнические работы без привлечения специалистов, сыновья переняли от меня многое и я этим горжусь.
 
                15. Средняя школа №38.

   Но семилетка пройдена и вот я уже ученик восьмого класса Верхнегнилушанской средней школы №38, образование здесь было поставлено на более высоком уровне, чем в семилетней школе. Предметов и учителей стало намного больше, причём, все преподаватели, за исключением моего соседа Михаила Васильевича, учителя математики, были мне совершенно незнакомы. Михаил Васильевич к тому времени был простым учителем математики, а директором был уже Серафим Иванович Камбаров, серб по национальности, крупный и властный мужчина. Заботы интерната тоже лежали на нём, несмотря на занятость он всегда был весел, остроумен, обладал своеобразным чувством юмора. Принимая на работу новую повариху в интернат, он, в качестве экзамена, предложил претендентке приготовить и подать ему борщ, будущая повариха несла ему тарелку, запустив в борщ пальцы, и поставила перед директором, он внимательно наблюдал за этим действом и спросил её: "Вы почему подаёте такой холодный борщ, ведь он будет невкусен?", а когда повариха стала его убеждать в обратном, Серафим Иванович убил её надежды на поварскую должность неотразимым аргументом: "Если бы Вы, голубушка, несли горячий борщ, то обварили бы себе в нём свои немытые пальцы!", и испытание стряпухи на этом было завершено. В школе были физический и химический кабинеты, большая спортплощадка, закладывался пристрой большого спортзала, школе принадлежал интернат, где жили ученики окрестных сёл и деревень. Ходить в школу приходилось за три километра, теряя в пути много времени, особенно в бездорожье и ненастье, но моим однокашникам по семилетке, пришедшим из начальной школы, эта дорога была длиннее ещё на два километра. Я довольно быстро освоился в новой обстановке, познакомился с новыми одноклассниками и другими ребятами, процесс пошёл... Из семилетки сюда со мной перешли не все одноклассники, некоторые завершили на этом своё образование, а некоторые поступили в техникумы и продолжили там своё обучение. Некоторые новые одноклассники оказались интересными людьми; как-то к нам в учительскую пришла женщина с обвинениями в адрес Пети Куркина, якобы съевшего у ней гуся, ей сначала не поверили, но она предъявила неопровержимые доказательства. Оказывается, Петя и его товарищи по пути из школы поймали в лугу гуся, свернули ему шею, ощипали и запекли на костре, после чего спокойно пошли по домам, никем не замеченные в убиении гусака. Но разведчиков и воров всегда подводят досадные мелочи; сытно покушав, Петя присел за кустом недалеко от костра, справить большую нужду, так как обед был сытным и, в качестве туалетной бумаги, как воспитанный человек, использовал лист из своего альбома для черчения с угловым штампом, а в нём печатными буквами выведена петина фамилия, школа и класс. В нашем лугу полно мягкой травки и лопушков, но Петя почему-то применил жёсткую бумагу из альбома, а хозяйка покойного гуся не побрезговала и распрямила мятый клочок, выведя гурмана Петю на чистую воду. Конечно, Петю наказали, я не знаю деталей сей экзекуции, кто-то из учителей обозвал его Паниковским, но почему-то это прозвище не прилипло к нему.
   В школе работало несколько кружков по интересам, я без колебаний выбрал фотокружок, потому что давно хотел освоить фотодело, а условий для этого раньше не было. Кружок вёл учитель физики Генрих Романович Цыбин , самый молодой из преподавательского состава школы. Фотоаппарат "ФЭД" с объективом "Индустар-10", который изящно и легко утапливался в корпус, был единственным в нашем кружке. Имелись фотоувеличитель, бачок и набор необходимых химикатов для проявления плёнки и фотобумаги, с расходными материалами в кружке проблем не было. На первых занятиях мы учились заряжать кассету и сам фотоаппарат, плёнка "Изопанхром" тогда продавалась в рулончиках без намотки на катушку, я по книге "25 уроков фотографии" дополнительно штудировал фотодело, что поощрялось Генрихом Романовичем и вскоре мы вышли на первую съёмку: снимали себя, учителя и всех, кто нам подвернулся под руку.  Проявив плёнку, мы пока ещё ничего не поняли, но вот, наконец, мы в затемнённом физкабинете стали печатать свои первые фотки; хотя всё село не было электрифицировано, центр села и наша школа освещались передвижной электростанцией больницы с 17-ти до 24-х часов. Поэтому мы поздно начинали печать фото, кроме того, когда из-за слабенькой котельной школы температура растворов проявителя и закрепителя в физкабинете падала ниже 20 градусов занятие отменялось и разочарованные фотолюбители, расходились по домам. Когда я увидел свои первые, конечно же, слабенькие фотографии, то у меня появилась мечта о своём фотоаппарате; родители, поколебавшись, всё-таки купили через всемогущий Посылторг, прообраз нынешних интернет-магазинов, фотоаппарат "Смена-2", который тогда стоил 35 рублей, плёнку, химикаты и бачок для проявки плёнок; фотоувеличитель в перечень покупок не вошёл по экономическим причинам. "Смена-2" была очень простой в обращении камерой, но вполне достаточной для начинающего фотолюбителя, и я продолжал совершенствовать навыки фотографа уже со своим фотоаппаратом. Через полтора года я, работая в колхозе на летних каникулах, получил ощутимые для меня денежки и,  с согласия родителей, купил себе фотоаппарат "ФЭД-2" с объективом "Индустар-22" в жёсткой оправе, так как уже перерос "Смену-2". Фотоувеличитель я тоже приобрёл, несмотря на полное отсутствие электроснабжения нашей части села, теперь для печати фотографий мне приходилось укладывать увеличитель с прибамбасами в чемодан, привязывать его к багажнику велосипеда и ехать за много километров к моим приятелям Лёне Митченко, или Коле Ашифину, у которых электричество горело с вечера и до полуночи. Электророзетки у них были под запретом, разрешались только лампочки,  но я, применив свои навыки электротехника, из цоколя лампочки и электропатрона изготовил "жульпатрон", хитрое народное изобретение советской поры, который вкручивался вместо осветительной лампочки и позволял подключить увеличитель и красный лабораторный фонарь. Приятели тоже были фотолюбителями, мы сидели до глубокой ночи, развешивали мокрые отпечатки сушиться и ложились спать. Был период, когда я относительно неплохо зарабатывал, фотографируя односельчан за весьма небольшую плату. Деньги приходилось брать, потому что плёнку, бумагу и химикаты никто бесплатно мне не давал, да и мой труд чего-то стоил, клиентура была большая, так как в нашем селе фотоателье не было, делать фото в Верхнем Мамоне обходилось гораздо дороже, а мои фото были приличного любительского уровня. В десятом классе я понял, что мои фото стали, по крайней мере, не хуже снимков Генриха Романовича. Физику он преподавал отлично, к лабораторным работам приборы на столах всегда были тщательно подготовлены, физические опыты Генрих Романович проводил блестяще; благодаря багажу знаний, накопленных в школе, в институте физика давалась мне легко, экзамены по физике я сдавал на "отлично" и помогал в учёбе товарищам. Прошло 52 года после выпускных экзаменов в школе, но я с благодарностью вспоминаю Генриха Романовича, который кроме твёрдого знания физики, приобщил меня к любимому до сей поры увлечению -- фотографии.
   Мария Васильевна Кванина, преподаватель литературы, владела искусством без крика утихомирить расшалившегося озорника, голос она никогда не повышала, но большой класс послушно замолкал, стоило ей только поднять руку. Она с мягкой улыбкой смотрела на мальчишескую возню на переменах, даже когда случайно видела наши фривольные действия по отношению к созревающим девочкам нашего класса, и не делала нам за это замечаний. Литературу она преподавала особым образом, делая иногда отступления от школьной программы; после её рассказа о каком-либо произведении я частенько брал в библиотеке эту книгу и с интересом читал от корки до корки. Даже обязательные к изучению произведения классиков, уже известные нам до этого, в её подаче воспринимались свежо, по-новому. Особенно она поощряла ученика, когда он в устном ответе у доски или в сочинении, давал свою оценку писателю, отличающуюся от стандартной, предписанной учебником. Без красивых слов Мария Васильевна привела меня к пониманию того, что самая выгодная позиция человека, личности -- оставаться самим собой... Я узнал от земляков, что ушла она от нас рано и, как принято сейчас писать, скончалась от тяжёлой продолжительной болезни.
   Андрей Петрович Семёнов учитель истории средней школы был очень интересным человеком, от которого мы слышали много рассказов о войне. Воевал он лейтенантом, командиром бронеавтомобиля 19 танкового корпуса, во время Курской битвы был тяжело ранен, после госпиталя принимал участие в битве за Днепр, где подбил немецкий танк. После очередного ранения вновь вернулся в строй и в составе отдельного истребительного противотанкового дивизиона в Польше в критический момент боя вызвал огонь противника на себя, за что был награждён орденом Славы 3-й степени. (Д.Ф.Шеншин. Лозовое. ООО Рассвет. Воронеж, 2009.) Он был приятелем моего отца, иногда навещал его, вряд ли они учились или преподавали вместе, но папе общение с ним доставляло удовольствие. Мог Андрей Петрович прийти в школу и под мухой, мы его не раз замечали в подпитии, а мой одноклассник рассказал, что однажды в полутёмном колхозном клубе он во время киносеанса сидел рядом с ним и вдруг ощутил, что учитель осторожно поглаживает ему коленку; с сексуальной ориентацией у Андрея Петровича было всё в ажуре, как выяснилось, он был под хмельком и принял Юру за девочку... Из песни слова не выкинешь, я был шокирован, узнав, что уважаемый нами учитель  взял у своего ученика заметки по истории нашего села, якобы на ознакомление, а после опубликовал в районной газете под своим именем; много в человеке сидит всякого -- и дурного и прекрасного, чёрного и белого.  Что ж, как сказал американский банкир Дафне в последнем кадре фильма "В джазе только девушки": "У каждого свои недостатки!", а что про девочку, то Андрея Петровича можно понять, мужик был ещё не старый...
     На первых летних каникулах в этой школе некоторым ребятам предложили вместо обязательной работы на колхозном поле принять участие в строительстве школьного спортивного зала и я охотно на это согласился. Зал строился силами колхозов "Искра" и "Правда", школьники старших классов работали подсобниками, я выбрал для себя участие в работе звена плотников потому, что владел в некоторой степени навыками плотницкого ремесла, полученными на уроках ручного труда в семилетней школе. Плотник Василий, которому помогал я и мой одноклассник, был умелым специалистом и весёлым человеком, постоянно сыпал шутками и прибаутками, к примеру, когда я, настилая дощатое покрытие пола, здорово ушиб себе молотком палец, он утешал меня: "Ничего, Коля, заживёт, в нашем плотницком деле всегда так -- один раз пальцами, а в другой яйцами!".  Когда мы измеряли складным метром расстояние между опорами, чтобы точно отрезать доску, он на глазок угадывал нужную длину доски, редко ошибаясь больше, чем на один сантиметр, были у него и другие замечательные способности, только одному таланту его руководители не очень радовались, это были его периодические пьянки дня по два, но пьяным он на рабочем месте не появлялся. Группой школьников-подсобников командовал учитель физкультуры, наш классный руководитель Александр Кузьмич, фронтовик и участник Великой Отечественной войны, он же вёл у нас занятия по начальной военной подготовке. Однажды, наводя порядок в его оружейной комнате, забитой бывшими в употреблениями винтовками, автоматами и прочим военным добром, я в фанерном ящике обнаружил целый склад упаковок проявителя и закрепителя с давно истекшими сроками хранения и утащил их в фотокружок, они неожиданно оказались реактивами очень хорошего качества, особенно мне понравился ярко и контрастно работающий парааминофеноловый проявитель для фотобумаги, который даже при длительной работе почти не истощался, я повторял его рецепт, развешивая ингредиенты, в указанных на этикетке пропорциях, он, правда, окрашивал пальцы в коричневый цвет.   Я полюбил занятия гимнастикой и, когда заработал спортзал, я на большой перемене самостоятельно занимался на снарядах, получив ключ у преподавателя. Александр Кузьмич тоже любил уроки физкультуры, особенно когда для страховки гимнастов на снарядах он поддерживал наших девочек за самые интересные места, его можно было понять, ведь безопасность учениц должна быть на первом месте. Зал был после открытия укомплектован новенькими спортивными снарядами и результатом моих самостоятельных занятий стало то, что моя фигура, до этого весьма сутулая, выпрямилась , мышцы окрепли и, когда я продолжил занятия гимнастикой в секции института, тренер сказал, что если бы я с раннего детства ходил в спортзал, то мог стать видным гимнастом.  Одному на снарядах действительно было рискованно тренироваться, однажды я, делая махи на брусьях, сорвался и сильно ударился позвоночником о пол, чуть не потерял сознание от боли, но, после  15 минут отдыха на животе в одиночестве, я потихоньку смог передвигаться самостоятельно. Александр Кузьмич также обучал нас стрельбе из малокалиберной винтовки и я улучшил свои показатели, приобретённые в семилетке, а в тире ростовского военкомата с ходу выполнил норматив третьего разряда по стрельбе. 
   Учитель черчения и машиноведения Пётр Васильевич Скрипниченко кроме уроков в классе проводил с нами много времени, показывая на действующем школьном грузовике-полуторке и тракторе ДТ-54, их устройство и принцип работы, а черчение стало одним из моих любимых предметов, без навыков, полученных в школе у Петра Васильевича, мне пришлось бы трудновато учиться в строительном вузе и работать на стройке. С ним мы посещали парк сельскохозяйственных машин, расположенный неподалёку от школы, все они в то время были очень ненадёжны в работе, неудобны в обслуживании и часто выходили из строя, подолгу простаивая из-за отсутствия запасных частей; в первую очередь это относилось к зерноуборочным комбайнам.
   Урожай частенько не успевали убрать с полей и он оставался лежать под снегом, весной его запахивали плугом, кучи кукурузных початков и свёклы возвышались в поле, словно могильные курганы, заросли чёрных стеблей подсолнечника с корзинками, полными семечек, сиротливо торчали из под снежных заносов.  Мама и наши соседи крадучись в темноте ходили к ним, чтобы набрать пропащий урожай на корм домашнему скоту и птице, это был тяжёлый труд, я тоже привлекался к этим походам. Завалы необмолоченных початков были нашпигованы уютными гнёздами мышей-полёвок, в которых копошились голые мышата. Мышки, наверное, были сначала обескуражены свалившимся к ним на голову счастьем в виде дармового запаса корма на всю зиму, а после шокированы предательством людей, разоривших их зимние квартиры. Колхозные сторожа и стукачи тоже не дремали и за обречённый на гибель урожай колхозникам грозили суровые наказания, хотя, казалось, что "закон о трёх колосках" давно канул в прошлое; зимой похитителей "народного добра" легко вычисляли по следам на снегу. Крестьяне, словно воры в ночи, пытались, хотя бы для своих нужд, спасти часть заведомо пропащего урожая, тащили за собой санки, трясясь от страха и оглядываясь, несли на своём горбу вязанки будылок подсолнечника, а после обмолота оставшихся семечек сухие стебли ещё годились на топку печей. И, наверное, им во время воровского рейда приходили на ум слова знаменитой советской песни: "...человек шагает, как хозяин необъятной Родины своей...". Кроме парков работающих или ремонтопригодных сельхозмашин, около села были разбросаны островки наполовину раскуроченных, обречённых агрегатов, много лет ржавеющих под открытым небом, а в десятках метров от них валялись напрочь изношенные детали непонятного назначения со сквозными трещинами корпуса, но, когда я по призыву пионерии и комсомола сволок их в кучку для сдачи на металлолом, сторож колхозных амбаров дед Микиток пришёл к моим родителям и пригрозил санкциями "органов" мне, злостному воришке "трахторных железяк"... 
   Но, всё-таки, мне кажется, что тогда жизнь в СССР, даже при всех её послевоенных трудностях, была чище, что ли, чем нынешняя. Главврач верхом на коне был готов в любое время суток выехать в другое село к больному, забывая про личную жизнь и расписание работы, живы были традиции совместного благотворительного труда -- хашара, чистота природы позволяла даже морковку не мыть, мы её только протирали её ботвой и тут же на грядке, без последствий для желудка, ели... И я не думаю, что это мои ностальгические домыслы, у всех сейчас на виду грязь жизни нынешней России, которая особенно полезла наружу из всех щелей после флибустьерского клича Ельцина: "Обогащайтесь!", утопив в болоте нищеты и бесправия народ России. Два года назад ушёл из жизни добрый друг нашей семьи, человек, прошедший путь от подручного сталевара до академика, профессора крупнейшего на Урале вуза, Уральского Политехнического Института. Он отдал науке и обучению студентов, которые его обожали, 52 года своей жизни, а зарплата у него была меньше, чем у гастарбайтера из ближнего зарубежья; никто из ректората и профессуры не пришёл проводить своего коллегу и товарища в последний путь и не сказал прощального слова у его гроба, жил он очень скромно, а институт, ставший Федеральным Государственным Университетом, со скрипом выделил в помощь семье такие жалкие крохи, что и говорить об этом совестно. Месячная зарплата ректора УРФУ, бывшего госчиновника, не имеющего ничего общего с наукой, составляет более двух миллионов рублей, он из той категории людей, которым всё равно чем руководить -- Большим театром или банно-прачечным комбинатом. По чьей- то злой воле и под его руководством идёт сокращение профессорско-преподавательского состава, несмотря на протесты, планомерное разрушение системы высшего образования и уральской науки...
 
                16. Досуг и культура в Лозовом.
 
   Лозовое не было избаловано гастролями артистов, поэтому на редкие концерты заезжих эстрадных и народных коллективов в клуб пробиться было невозможно. К нам на полевой стан приезжали артисты из района, сценой им служили два сдвинутых грузовика с откинутыми бортами, и я не видел более благодарных зрителей, чем наши трактористы, комбайнеры, водители, доярки и колхозницы, только что пропалывавшие свои бесконечные рядки свеклы или кукурузы... В школе кто-то из учителей сплотил коллективчик из учеников старших классов и мы осенью ездили в колхозные клубы давать концерты с незамысловатым репертуаром, но, тем не менее, залы были полными и наши выступления принимались "на ура". В самом начале 60-х годов девочки нашего класса были замечены в клубе, танцующими модные танцы "буги-вуги" и "рок-н ролл", да ещё и с причёсками типа "я у мамы дурочка" -- что тут началось! Их родителей вызывали в школу на правёж, а венцом этой вакханалии явилось общешкольное собрание, на которое почему-то позвали главврача больницы, главного комсомольца колхоза, они произносили обвинительные речи; при таком стечении народа наши модницы и стиляги покаялись в антиобщественном поведении и обещали вести себя примерно. Директор и завуч школы были вполне удовлетворены результатами этой "охоты на ведьм, вот такое тогда было поветрие. Иногда в сельский радиоузел приходили сельские самодеятельные музыканты и исполнители песен, тогда всё село собиралось у своих репродукторов. А когда, кажется, в 1958 году в наш район приехал Воронежский русский народный хор, а с ним народная артистка СССР Мария Мордасова, то на  выступление на открытом воздухе в селе Русская Журавка публика съезжалась, в основном, в кузовах грузовиков, со всего района. Меня, по малости лет, тогда не взяли на концерт, а старшеклассники, шедшие из школы домой, побросали у нас на крыльце портфели и уехали в Русскую Журавку, запрыгнув в проезжающий грузовик. Никого не смущало то, что надо было 20 километров ехать по просёлочным пыльным дорогам, стоя в кузове колхозного "газика", приехали назад ребята в полном восторге от концерта, где они слушали знаменитых артистов на склоне холма, тогда в районе не было зала, который бы мог вместить всех желающих. Мама не смогла поехать с ними из-за домашних забот, о чём после сильно жалела.
   В нашем колхозном клубе была неплохая библиотека, я приносил домой книги не только для себя, но и для папы, по его просьбе. Библиотекарь, если не ошибаюсь, Мария Матвеевна, частенько расспрашивала некоторых школьников младших классов о содержании книг и делала внушение недобросовестным юным читателям за невнимательное прочтение, играя роль внештатного воспитателя. Библиотека размещалась в небольшом помещении у входа в клуб и сельчанам было удобно было перед киносеансом зайти поменять книгу, почитать свежие газеты и журналы, в достаточном количестве выписываемые колхозным правлением. По вечерам после работы колхозный люд шёл в клуб на новый кинофильм, одевшись в свои лучшие одежды, бабы знали, что на следующий день их обновки будут обязательно обсуждаться товарками, поэтому старались не ударить в грязь лицом. После сеанса были непременные танцы под баян, а, в последствии, и под радиолу "Урал-57", которая после патефона казалась мне аппаратом High End класса и была пределом моих мечтаний. Летом молодёжь перед сеансом играла в волейбол на близлежащей площадке, здесь были свои общепризнанные асы, обладающие искусством пушечного удара и талантом поднимать абсолютно "мёртвые" мячи противника, я тоже играл, но звёзд с неба в этом виде спорта не хватал. В колхозе была своя футбольная команда, игравшая в матчах на первенство района, я помню нападающего Ивана Горяинова, ловко обводящего защитников, где он только научился таким ловким финтам -- неизвестно. Ваня очень переживал, когда военкомат не призвал его на службу в Армию по каким-то медицинским показаниям, в то время Армия была у населения в большом авторитете и служба в ней считалась очень престижной. Новобранцев торжественно провожало общее собрание колхоза, на сцене клуба председатель напутствовал будущих солдат и каждому вручал подарки, среди которых обязательно был небольшой симпатичный чемоданчик, в общем, всё было, как в кинофильме "Солдат Иван Бровкин". Девушки подозрительно поглядывали на тех женихов, которых не взяли служить. Также торжественно родные встречали демобилизованных солдат и матросов, часто сразу же назначались и игрались свадьбы с обязательной демонстрацией приданого и роскошно убранной кровати невесты, которую с помпой провозили на открытом грузовике вдоль всей улицы. Некоторые демобилизованные солдаты, ощутив преимущества цивильной жизни, оставались в городах навсегда.
   В 50-х годах в колхозе был создан ансамбль русских народных инструментов, который был удостоен первого места на районном смотре и представлял Верхнемамонский район в Воронеже на областном смотре. В этом ансамбле виртуозно играл на жалейке тот самый сторож дед Микиток, что застукал меня за похищением "трахторных железяк", талант деда был особо отмечен жюри областного смотра. При колхозном клубе действовал драмкружок, руководила им учительница семилетней школы, а наш учитель физкультуры Михаил Иванович руководил акробатической группой пятиклассников, которые, немного помаршировав босиком по сцене, радовали взоры зрителей модными в то время пирамидами; мне в некоторых эпизодах приходилось стоять на руках, а задранные вверх ноги придерживал партнёр, широкие семейные трусы при этом сползали вниз, вызывая оживление в зрительном зале и крайнее моё смущение. Летом ребятня ходила купаться в небольшие пруды нашего села и на проточные озерки Гудун и Здёбочка речки Гнилуши, я реже, чем моим сверстники, мог беззаботно гулять где попало и сколько душе угодно, родители вменяли мне в обязанность довольно много забот по домашнему хозяйству. Зимой мы очень любили кататься на лыжах с горок и оврагов, строили из снега небольшие трамплины, домой приходили затемно в покрытой наледью и налипшим снегом одежде.
 
                17. Прощание со школой.

   Начиная со второго полугодия 10-го класса я начал готовиться к поступлению в институт. После некоторых колебаний я выбрал для себя радиотехнический факультет Воронежского политехнического института. Но школьная учёба продолжалась, наполненная разными интересными событиями. В нашей школе раньше нас десятый класс заканчивала девочка, уже ставшая мамой, а в нашем классе другая девочка совершила попытку отравиться по причине несчастной любви, в общем, мы взрослели...
   Последний звонок традиционно сопровождался слезами десятиклассниц и лёгкой грустью мальчиков, преподаватели как-то по-особенному внимательно и печально глядели на нас... Выпускные экзамены я сдал легко и весьма неплохо, мне до серебряной медали, которую все пророчили, не хватило одной пятёрки. Был банкет по случаю окончания школы и бал в школьном спортивном зале, в котором все снаряды были сдвинуты по этому случаю к одной стенке, а гимнастические маты сложены в две высокие стопки. Мы впервые пили с учителями шампанское и ликёр "Шартрез" зелёного цвета; на вечер, к восторгу наших девчонок, были приглашены студенты воронежских вузов, бывшие ученики школы, выглядевшие настоящими светскими львами и соответственно себя ведущими. Было очень весело и оказалось, что "Шартреза" прикупили чуть больше, чем надо было; но всё обошлось вполне благополучно, разве что, уже под утро мы нигде не могли найти нашего физрука и классного руководителя, в одном лице, Александра Кузьмича. Совместные усилия учителей и выпускников по розыску Кузьмича дали положительный результат -- физрук мирно спал за кучей гимнастических матов у стенки. Я на рассвете шёл домой, попутно провожая свою одноклассницу до её дома, расстались мы с ней романтично, на скамейке у ворот, нам никто не мешал...
   Пришла пора сдавать документы на поступление в институт, а мой товарищ и одноклассник Лёня Митченко, тоже решивший поступать в ВПИ вместе со мной, ради экономии денег на билеты согласился мои документы попутно отвезти в Воронеж. Каково же было моё изумление и возмущение, когда Лёня по возвращению сообщил, что он сдал наши документы на поступление в профтехучилище, внятно объяснить свой поступок мой верный товарищ не смог! Я с мамой немедленно выехал в Воронеж и с небольшими приключениями забрал свои документы из ГПТУ и сдал их в приёмную комиссию политехнического института. Там же мы с трудом определились с квартирой на время сдачи экзаменов. По возвращении в Лозовое я продолжил усиленно готовиться к вступительным экзаменам. На экзамены я отправился уже один, прихватив с собой для экономии холщовый мешочек картошки, лук и банку топлёного масла, чтобы жарить родную картошечку у хозяйки квартиры на сковородке. Экзамены я сдал не совсем удачно, получив по математике, моему нелюбимому предмету, "удовлетворительно" и отправился домой ожидать решения комиссии. Шли дни за днями, а известий из Воронежа всё не было, я опять отправился в путь и узнал, что не набрал нужных баллов и, соответственно, не стал студентом, а мои документы давно высланы в Лозовое по почте заказным письмом. Делать нечего, и я, в растрёпанных чувствах, на самолёте "АН-2" -- "кукурузнике" вылетел в Павловск... Почта запоздало доставила мои документы в родное село, вместе со справкой о сдаче экзаменов. Посовещавшись с папой и мамой я, по совету нашего дальнего родственника, двинулся с этой справкой в Ростов-на Дону, рассчитывая там попытать своё счастье. В 60-е годы действовала "хрущёвская" система приёма абитуриентов в вузы: у абитуриентов, отслуживших в армии или имеющих трудовой стаж, был свой конкурс с более низким проходным баллом, чем у тех ребят, которые только что окончили среднюю школу, отчасти это и помешало мне поступить на радиофак. Отсрочки от призыва в армию тогда не было и студенты, достигшие призывного возраста, иногда, только что зачисленные на первый курс вуза, уходили на службу с правом восстановления в институте без вступительных экзаменов после армии; на освободившиеся места принимали не прошедших ранее по конкурсу абитуриентов. Я обошёл в Ростове-на-Дону почти все технические вузы с надеждой таким образом запрыгнуть на подножку вагона уходящего поезда высшего образования, но только в инженерно-строительном институте секретарь приёмной комиссии Виктория Васильевна Маценок, рассмотрев мою справку с воронежскими оценками и поговорив со мной, сказала что у меня есть надежда стать студентом и посоветовала уехать пока домой и подождать, оставив заявление с просьбой принять меня в РИСИ.
   Возвратившись в Лозовое, я решил на следующий год снова держать экзамены в вуз, слабо надеясь на удачу в Ростове, а, чтобы не болтаться без дела, поступил в свою родную десятилетку на работу в качестве лаборанта физико-химического кабинета. И вдруг, в октябре 1963 года я получил короткую телеграмму: "Вы зачислены на первый курс инженерно-строительного института. Выезжайте.". Я и мои родители были на седьмом небе от счастья. Через два дня я уже был в Ростове-на-Дону, Виктория Васильевна поздравила меня с зачислением и вручила студенческий билет.
    На этом моё лозовское детство закончилось и началась новая, совершенно не похожая на прежнюю, жизнь. 


Прошу читателей извинить меня за последующий повтор текста, который я удалю.

Иллюстрированную книгу с этой повестью можно найти по ссылке yadi.sk/i/0xw6LSUCu3iM4
Редактирование и коректуру я выполнил сам, вёрстка типографии "Лазурь" город Реж.