Алёшкина любовь

       Когда лето ослабело настолько, что уже не в силах было удержать в своих жарких объятиях поникшую природу, город наконец приободрился. Множеством улиц, площадей и бульваров – вздохнул он облегченно, здания развернули плечи. А люди – те просто, перестав спасаться в квартирах от надоевшего и ставшего в последние годы нормой зноя, бродили под открытым небом, наслаждались первыми ветерками, несшими ожидаемую прохладу.
       В это время и появился в городе новый человек, чей приезд, естественно заметили лишь соседи по дому, где он остановился. С ним рядом постоянно находился парень лет двадцати, может, чуть старше, в чьих глазах, казалось, запечатлелось почему-то страдание. Одет он был не по моде – ни тебе «крутых» кроссовок, ни джинсов, ни кричащей футболки. Все на нем было ношеное, старенькое. А на ногах какие-то немыслимые в наши дни сандалии, такие уже, по меньшей мере, лет тридцать назад ушли в небытие, – с дырочками и громоздкими застежками.
       Человек, чей возраст трудно поддавался определению – ему можно было дать и тридцать, и сорок, и даже, если подстегнуть воображение, все пятьдесят, – выглядел усталым. Его бледное лицо со щеками недельной небритости заставило Анну Михайловну, когда он постучался в ее дверь, в испуге отступить назад. И если бы не его хриплый голос, такой знакомый, она бы, наверное, закричала.
       – Ну, вот я и приехал, – сказал он и, даря паузу хозяйке на осмысление сказанного, несколько секунд всматривался в ее лицо.
       Анна Михайловна наконец выдавила – безрадостно, скорее обреченно, точно подчиняясь воле случая:
       – Ты это, Алешка? Вернулся?
       За этим словом, последним, лежало пространство, переполненное событиями, неизвестными ей, от которых женское сердце, знай их, отказавшись от сотрудничества с жизнью, наверное, остановилось бы. Но с этим словом было связано и многое другое, памятное, – их общее, пронизанное солнечной радостью, детство, их совместные игры, где правила не существовали, вернее, были свободны от условностей, и потому придававшие какой-то особый смысл совершаемым действиям, их чувства друг к другу. Их расцветшая, как по весне сирень, любовь.
       – Алешка, – уже более спокойно повторила Анна Михайловна, присматриваясь к гостю, который держался неуверенно, настороженно, точно предчувствовал, знал, как тяжело сложится их разговор. – Когда ты приехал? И кто с тобой – это?
       – Анечка, – голос Алексея, глухой, приправленный горечью, упал до шепота на излете имени, – тебе может показаться, что я жалуюсь. На жизнь, на себя, тебя, на время и место, да, даже место нашей последней встречи. Но это не так. Не так, Анечка.
       – Ты всегда, Алешка, слыл среди своих товарищей темнилой, – чуть раздражаясь, перебила его Анна Михайловна. – В тебе всегда было больше поэзии, нежели прозы. Постоянно говорил обиняками, невразумительно, точно сопротивлялся ясности и прозрачности в изложении. Будто главным для тебя была расплывчатая рифма, а не четкий смысл. Тебе проще было нагородить невразумительностей, чем сказать прямо. Что произошло? И кто этот ребенок?
       – Это… – Алексей замялся, затем, словно набираясь духа, облизнул кончиком языка губы. Наконец решился. – Это Фрол. Твой сын. Я долго мучился, прежде чем решился тебе его показать. Вот – специально приехал.
       – Отчего же такое несовременное имя? – Анна Михайловна нисколько не обратила внимания на выдавленное нехотя дополнение. Сейчас как-то все больше Вячеславы да Игори в моде.
       Хозяйка усмехнулась, как усмехаются преуспевающие люди при виде неудачника, воспринимающие ежедневное барахтанье того в повседневщине с легкой брезгливостью, осознающие свою особенность, благодаря которой они в любом вопросе – хоть в живописи, хоть в ракетостроении, хоть в антропонимике – лучше других ориентируются.
      – Фрол – твой сын, – упрямо повторил Алешка. В опущенных к земле глазах задрожала слеза.
      – Подожди, подожди, – тут только до Анны Михайловны стала доходить суть сказанного. – Это, конечно, розыгрыш. Как – мой сын?
      Видно было, однако, что она ошеломлена. Пытаясь что-то вспомнить для себя важное, перебирая даты, сопоставляя растворившиеся в прошлом факты, Анна Михайловна страдальчески морщила лоб, напрягала взгляд, что-то даже бормотала нечленораздельное, плохо различимое для уха. Ничего на ум ей, однако, не шло.
      – Алексей… – строго проговорила она наконец, – как тебя там по отчеству, забыла я.
      – Алексей Игнатьевич.
      – Алексей Игнатьевич, я замужем уже восемнадцать лет. – Анна Михайловна нехорошо, недобро ощерилась. Агрессивность, дремавшая в ней, зашевелилась – посулила гостю несчастье. – И я не позволю…
      Голос ее внезапно надломился, забился в отчаянном плаче:
      – У меня детей нет и быть не может. Врачи установили. А я бы очень хотела иметь. Но – как? Я? Возможно ли это? Могла? Того не зная? Выносить ребенка? А он – у тебя? Мой ребенок? Алешка, не дури! Я не люблю этого, когда играют на чувствах.
      Теперь в ее глазах заблестели слезы.
      Алексей угрюмо молчал. Он ожидал, что его бывшая возлюбленная ему не поверит. Он предвидел ее реакцию.
      Перед глазами возникла давнишняя сцена из детства. Вот они вдвоем прячутся от грозы в заброшенной дворницкой пристройке, где остатки войска инструментов, прежде великого и грозного, столь малы, что наводят на мысль об утрате интереса населения к порядку и чистоте. Им обоим по десять лет. Помыслы Алешки абсолютно невинны. В небесах беспрестанно грохочет, и молнии неистовствуют, полосуя его вдоль и поперек. А порой кажется, что от края до края прокатывается огненное колесо – тучи одновременно со всех сторон точно охвачены пламенем. Анька стирает со стола толстый слой пыли, накручивает на найденную в углу палку с навешенной на ней грязной тряпкой паутину. С потолка та свисает замысловатыми гроздьями. В дворницкой пусто – обстановки почти никакой. Разве что покалеченный, разваливающийся, чье место давно на свалке, стол. Но заложенный в девочке инстинкт создания домашнего очага толкает ее на размышления и порывистые действия.
      – Вот тут мы поставим стулья. А тут – шкаф, в который будем класть чистые, после стирки, вещи. А вот здесь будет кроватка для маленького.
      Алешка в замешательстве. Есть вещи, что трудно подаются пока его пониманию. Взрослая жизнь, протекающая рядом, дарит ему ежедневно примеры, но выводы обязывает делать самому. У него же не все складывается в единое целое, зачастую он теряется, и заключения потому, хромая, выходят ошибочные.
      – Мы поженимся, что ли? – спрашивает он тихо.
      – Конечно, – без колебания отвечает Анька; настолько она уверена, что Алешка ей безоговорочно верит. – И ребеночек у нас будет. Нет, три. Два мальчика и девочка.
      Все у нее расписано, все у нее известно заранее, сомнения Аньке неведомы.
Оглушительно рокочет небо. И почему-то ничего не боящаяся девчонка вдруг от испуга приседает, точно только сейчас заметила, как страшна гроза. Она приближается к Алешке, прижимается к нему всем телом, сильно дрожащим:
      – Жаль, что нет здесь кровати, где мы могли бы просто, пережидая, полежать. А то что-то ноги болят. И неспокойно мне как-то.
      Фрол, пока шел этот разговор, ничем себя не проявил. Сидел тихо в кресле и молчал. Это был худенький молодой человек с ничем не примечательным лицом: черты его, заурядные, обещали место в толпе, выделиться из которой он мог лишь своим характером или талантами, но отнюдь не красотой. Казалось, он был углублен в раздумья. Однако изредка – исподлобья бросаемые взгляды то на отца, то на Анну Михайловну указывали на интерес Фрола к происходящему. Хозяйка после сообщения Алексея стала все пристальнее всматриваться в молодого человека. Он не был похож на нее, разве что линия подбородка да разрез глаз – неочевидные детали, одинаковость которых без труда можно вычислить в любых портретах, – намекали на родство. Но в нем было мало что и от отца. Да, в таких лицах есть одна особенность: невыразительность, что увязывает ее носителя кажущимся сходством с большей частью человечества.
      – Фрол, – сказал Алексей Игнатьевич, – подойди же, наконец, к маме, познакомься.
      Парень нехотя поднялся и подошел к Анне Михайловне. Ничего она не почувствовала, хотя старалась себя заставить – внушала, что он и она – трети одного целого. Ладонь ее, пробежавшаяся по щеке Фрола, снизу вверх, зацепилась за ухо и замерла. Молодой человек не глядел на Анну Михайловну, точно избегал ее взгляда, и, было видно, не знает, что делать, как себя вести.
      – Худенький он, – оглядывая приобретенного сына, протянула хозяйка. – И одежда…
      – Конечно, – с горькой иронией ответил Алексей. – Тянуть ребенка – одному. Попробуй. А цены нынче, сама знаешь, какие. Вот, если пойдет работать…
      – Да-да, понимаю, – виновато промолвила Анна Михайловна. – Но я же не была в курсе, а ты молчал почему-то.
      Алексей Игнатьевич встал со своего места, нервно прошелся по гостиной. Ему хотелось курить. А лучше было бы сейчас опрокинуть рюмку водки, чтобы отошло прочь беспокойство, чтобы обидная неустроенность в жизни, в которой он оказался на вторых ролях, хотя бы на время позабылась. Чтобы выветрился страх за будущее. А потом уж, после рюмки, – сигарету…

      Вспомнилось ему прошлое, до сих пор заставляющее болезненно сжиматься сердце. Сколько лет прошло, а никак из памяти не стирается эпизод, занозой торчит в душе.
      Однажды Анька предложила ему: «Айда в лес». До леса было довольно далеко. Алешку никакие расстояния не пугали, если рядом с ним была Аня. Тем более, что такое в двенадцать лет семь километров!
      И вот они в лесу. Жужжащий и цвиркающий мир насекомых, бормочущая, шепчущая что-то невнятное империя растительности. Солнце, едва проникающее сквозь кроны деревьев, что там, наверху, сплетенные друг с другом, образовали сплошной купол. Оттого вокруг полумрак, словно они, переступив незримую линию, шагнув из дня, сразу же попали в наступающий вечер.
      – Хорошо-то как, – грациозно вытянувшись, заложив за голову руки, Анька показывает Алеше подмышечные впадинки, которые притягивают его взгляд, заставляют каменеть тело, толкают к безрассудству воображение. Но он поднимает лицо к зашторенному небу и отвечает, прерывистым голосом покорно соглашаясь:
      – Хорошо, да.
      Говорит он так, неуверенно, потому что послышался ему в шорохе листвы посторонний шум. И чтобы не напугать девочку, не привлекая ее внимания, Алеша, сам с дрожащим сердцем, заводит речь о настырности севера, чье присутствие, в отличие от других частей света, можно наблюдать и на стволах деревьев, и на обросших мхом камнях, и вот даже – в часовой стрелке, определителе не только времени, но и пространства.
      Аня между тем достает из сумки покрывало и расстилает его на малом пятачке, густо поросшем травой. На импровизированной скатерти появляются завернутая в плотную бумагу вареная курица, нарезанный хлеб и два соленых огурца, спрятавшихся в баночке из-под сока. Вылезает, подталкиваемый девичьей рукой, из кожаной утробы, важничая, термос. Трапеза готова.
      – Прошу, – приглашает, шутливо кланяясь, Анька.
      – Ой-ой, спасибо, сударынька, – в ответ изгибается Алексей, прислушиваясь к нарастающему все шуму. У него внутри точно завелся муравейник: страх расползается из сердца в руки, ноги, перебирает желудок, хватает лапками горло, растаскивает по сторонам спину. Аня ничего не замечает.
      И тут Алешка видит, как раздвигается куст, прижавшийся к ольхе, с обсевшими его крупными фиолетовыми цветками. Между стеблями видна оскаленная пасть. Волк? Или – бродячая собака, что не менее опасна? Волосы его на голове, он чувствует, шевелятся.
      – Аня, Анечка, иди сюда, – почти не разжимая губ, шепчет Алексей. – Только осторожно, без шума.
      – Да? К тебе? – жеманится девочка, все еще разыгрывая из себя хозяйку лесной столовой.
      И тут раздавшийся рык проясняет для нее поведение мальчика. Она со страшным криком, с изломанным от ужаса лицом несется под защиту Алешкиной щуплой груди. Прижимается, дрожа крупно, к мальчику всем телом.
      – Не бойся, я сейчас что-то придумаю. – Алексей в отчаянии оглядывается. Он видит: почти рядом, как скучающий на посту часовой, словно специально природой приготовленная, прислонилась к стволу дубинка – обломившаяся и упавшая ветка.
Но пока он просчитывает все варианты отражения злобного врага, волк хватает с покрывала курицу, рвет ожесточенно, добираясь до нее, бумагу и с трофеем в зубах исчезает в лесном полумраке.
      – Что же, – растерянно лепечет Аня: вся ее показная веселость слетела. Говорит она машинально, лишь бы унять расходившееся сердце, – остались только два соленых огурца.
      – У нас еще есть целая булка, – храбрится мальчик, хотя и он не отошел от испуга. – А говорили, что в лесу этом волки давно уже не водятся.
      Тут он лишь видит, что тела их до сих пор сплетены, да так крепко, что, кажется, никакая сила их не разнимет.
      Возвращались они молча. Говорить не хотелось. И тот случай изменил Алешку: понял он, как слаба, беззащитна его Аня, Анечка.

      – Как у тебя… – Аня помялась, – жизнь сложилась?
      – Да никак. Был опыт неудачного строительства семейного счастья. Жена невзлюбила с самого начала Фролку, все придиралась к нему по мелочам. Да и мне было не сладко каждый раз выслушивать ее расспросы, почему ребенок остался у меня, а не у жены, то есть тебя.
      Услышав это, Анна Михайловна, возвращенная к невысказанной, непонятной ей тайне, окаменела.
      – А у меня, – протянула она медленно, точно размышляла, стоит ли говорить, – тоже. Никак. С мужем отношения отвратительные. Недопонимание растет день ото дня. Может, если бы были дети… Все было бы по-другому… Мы не живем вместе… Просто числимся семейными людьми. Ему так надо – на работе. И, главное...
      – Фрол, – обратился к сыну Алексей Игнатьевич, поняв, что сейчас пойдет речь о запретном, – ты уже взрослый, все понимаешь, но, пожалуйста, выйди в соседнюю комнату, нам надо побеседовать наедине.
      И когда тот вышел, Анна Михайловна добавила:
      – И, главное, муж любовницами не обделен. Его так устраивает.
      Алексей Игнатьевич глухо спросил:
      – Ты меня любила – тогда?
      – И до сих пор люблю, – с тоской, с ноткой плача в голосе, вымолвила после короткой заминки Анна. – Так люблю, что… Так люблю…

      Она не досказала. Прошлое внезапно сжало сердце Алексея. Вспомнил он давний-давний случай. Было им уже по семнадцать. Времена настали бандитские. Каждый день в городе пропадали люди. Стреляли на улицах, словно вернулось военное время. Кого-то, из «пастухов», как называли руководителей города, растерзали прямо в доме, пытали поочередно утюгом, электричеством, а в конце решили потешиться топором, отрубили уши, пальцы на ногах и руках – на глазах потерявшей разум жены. Переборщил, как говорили, с откатом, пожадничал чиновник, затребовал сумму в четыре раза большую назначенной.
      Вечером небезопасно было выходить на улицу. Рассказывали, что в городе объявился Берия. Новый Лаврентий Палыч. В таком же пенсне такой же невзрачный на вид человечек, разъезжающий в надвигающейся темноте в шикарном «Мерседесе». Разыгрывает исторический сюжет. Останавливает «Берия» понравившуюся девушку и вежливо предлагает прокатиться с ним. Обещает большие деньги, счастливое будущее, окно в заграничный мир и косметический набор – для приведения в надлежащий вид кандидатки в постель к негодяю. Если же красавица строптивость проявляет, не соглашается или, того хуже, начинает угрожать милицией и судом, то, ничего не говоря более, разворачивается «Берия» и уезжает. Для того, чтобы осуществить задуманное иным способом. И уже – без обещания больших денег, счастливого будущего и предлагаемого окна в заграничный мир – грубо хватают девушку его подручные, громилы, там, где ее застигнут, впихивают, точно издеваясь, в отметивший недавно свое сорокалетие «Запорожец», и везут – все к тому же «Берии». После чего она обречена стать его сексуальной рабыней. Незавидная судьба исполнять похотливые желания всемогущего бандита, перед которым, по слухам, милицейские чины, вытягивались в струнку.
      А коли с девушкой был парень – или жених, или даже муж – складывалось дело печальнее. Цинизм, наглость и демонстрация силы были тем инструментом, что ломали принятые нормы поведения. Вежливость изначально отбрасывалась за ненадобностью и с той целью, чтобы унизить не вовремя надумавшего любить спутника.
     Обычно так завязывался диалог.
     – Продай свою шалаву, – говорит один из мордоворотов Берии, наблюдающего за происходящим с заднего кресла автомобиля, – заплатим, как полагается.
     Платили согласившимся щедро, а бунтарей, отказавшихся идти на уступки, изощренно пригибали к земле. Разворотят крупными пальцами встревоженные ноздри, закупорят широкой ладонью кривящийся в отчаянии рот – и дыши, страдалец, через те отверстия, что судорожно станет выискивать жажда к жизни. Или приставят ко лбу пистолет и начнут высверливать им из бедняги слова сожаления. И почти не было героев, согласных променять устойчивость стоп на слабость в коленях.
     А Лешка с Аней все равно гуляли – и было им ни капельки не страшно. Стояли, прижавшись друг к другу. Что могли взять у влюбленных бандиты, когда в их карманах хозяйничала пустота? И не так уж красива Анька, чтобы на нее позарился «Берия». Но что-то тревожное нашептывал ветер, запутавшийся в сирени, возле которой целовались влюбленные. Высунувшаяся из окна первого этажа какая-то бабка, видимо, следившая за ними, прошамкала «охальники, совсем совесть потеряли» и сплюнула Алешке точно на макушку. Анька весело засмеялась. И пока он, кипя от негодования, тряс головой, чтобы стряхнуть слюну, пока руку разминал, подыскивая нужный размер камня, чтобы запустить в наглое старушечье лицо, ветер, продолжая шевелить ветки, как-то странно стих, потерял голос, будто пытался спрятаться. «Погода, что ли, к дождю», – раздумчиво произнес Алексей. И опешил. На них надвигался автомобиль, из которого, непонятно как там, внутри, уместившиеся, выглядывали шестеро качков, чьи руки набирали силу, тренируясь на горлах жертв. Тут почему-то Алешка, прислушавшись наконец к предупреждению ветра, вспомнил известное высказывание, что, мол, «красота спасет мир». Вспомнил, про себя вздохнул и подумал с тоской, что – нет, напротив, погубит его красота, вещь проклятая.
      И слышит он известное всем: «продай шалаву».
      Не знает Алешка что делать. Не разумеет, что сказать. Не понимает, в каком мире он сейчас оказался.
      Но жить хочется. Очень хочется дышать вот этим воздухом, наслаждаться запахом сирени, любить и быть любимым. Все ведь поправимо, стоит только открыть глаза, и сон улетучится, тяжелый, давящий на мозг.
      – Не продавай меня, Лешенька, – подбежавшая к нему Аня прижимается, трясясь от страха, всем телом. – Умрем, так вместе.
      И она вспомнила о Берии и его упырях – тоже.
      Но Алеше совсем не хочется сейчас умирать. Он с содроганием, заглядывая в будущее, видит себя, покойника, в гробу на столе. Да и Анька – что? Отряхнется от прошлого и забудет.
      – Цена? – Холодно спрашивает он.
      – Ого! – удивляется кто-то, – вот это подход.
      Аня, все поняв, еще раз и еще, словно не желая расставаться, прижимается к Лешке.
      – Я тебя люблю все равно, – шепчет она ему.
      – За эту овцу, у которой шишаки ничего себе и передок славный, два куска «зелени». – Цинично заявляет кто-то. – Бери, пока предлагают. Через неделю вернем.
      Алешка что-то просчитывает в уме. Он смелеет, чему и сам удивляется.
      – А если на две, то тогда четыре? – Чуть запнувшись, спрашивает он.
      В ответ цедят, что товар к тому времени выйдет из употребления по причине поступления нового. Еще просят довольно грубо замкнуть хавальник на запор.
      С облегчением Алешка покидает – один – проклятое и одновременно счастливое место, где ему плюнули на голову и где заплатили по-царски. Деньги юноше нужны позарез.

      – Есть что выпить? – Алексей Игнатьевич перестал расхаживать. – Что-нибудь такое… крепкое. Только не вино.
      – Есть, коньяк.
      – Сойдет. – Алексей Игнатьевич, видно было, собирался что-то сказать, но в последний момент, когда уже и рот был приоткрыт, готовый к исповеди, передумал. – Выпей, Аннушка со мной. Прошу.
      – Может, пообедаешь? – Спохватилась Аня.
      – Не сейчас.
      Помолчали.
      – Я думал, ты меня ненавидишь. – гость перекинул через протянутый ему хозяйкой кусок хлеба шпротину. Та обреченно свесила голову, разглядывая тоскливо раскрывшуюся внизу картину.
      – Нет, что ты, – Анна Михайловна поправила на виске завиток, застенчиво улыбнулась. – Я ведь после того случая лишь поняла, как тебя люблю.
      – А что…– Алексей Игнатьевич запнулся. – Как у тебя там… было…
      – Да никак. Через полчаса отпустили.
      Теперь пришел черед гостя недоуменно смотреть на свою бывшую возлюбленную.
      – Не сверли меня взглядом, прошу, – Анна Михайловна опустила глаза. – Ты все равно не поверишь. Интересностей для них, вернее, для одного из них, главного, во мне не нашлось. Как ни искали. Этим все и закончилось.
      – И ты мне, думаю, тоже не поверишь. – воскликнул Алексей Игнатьевич решительно. – Я ведь сначала ничего не понимал. Что-то со мной происходило… необыкновенное. Казалось, что мир, в котором я нахожусь, теряет реальность. У меня стал расти живот. Я перестал почти есть, полагая, что всему причиной лишние калории. Затем… Затем почувствовал, как внутри – внутри меня бьется новая жизнь…
      – Ты забеременел? – Анна Михайловна, слушавшая с раскрытыми глазами исповедь Алексея, после последнего слова с неподдельным ужасом отпрянула назад. Еще чуть-чуть – и она бы опрокинулась со стула. – Но… как? Ты шутишь? Это ведь невозможно…
      Алексей Игнатьевич пропустил вопрос хозяйки мимо ушей.
      – Врачи, к которым я обращался, советовали мне – на выбор – сумасшедший дом или веревку. Никто не верил, и они даже не собирались меня обследовать, хотя в живот отчетливо стучалась детская ножка. Ножка Фролушки. Смешно, но живот был настолько большой, выпирающий, что стало проблемой не то что надеть, а – вообще купить какие-нибудь брюки. Вот так. А один мерзавец даже пригрозил судом – якобы за мошенничество. Понимаешь, у нас беременный мужчина – явление крайне редкое, да и отношение к таким, как я, хуже, чем к гомосексуалистам. И пришлось мне брать взаймы денег и ехать за границу – рожать. Там это обычное дело: в каждой европейской стране полным-полно беременных мужчин. Женщины как раз не очень охотно идут на это – вынашивать ребенка, производить его на свет для них, видите ли, мучительная обязанность. Там, правда, жизнь другая. Мы просто про это ничего не знаем. Ведь нас, Аннушка, якобы уберегают от гнилостного влияния Запада. Но мне, видишь, – помогло.
      – Но – как? – повторила вопрос Анна Михайловна. – Как все-таки? Я не понимаю…
      – Иди сюда, любимая, ко мне, – позвал Алексей, вновь не отвечая.
      Теперь они стояли посреди комнаты – друг против друга, глаза в глаза, в которых было столько любви и нежности.
      – Прижмись ко мне посильнее, – попросил он с какой-то мукой в голосе. – Прижмись, как тогда, гуляя, мы прижимались друг к другу. И давай просто так постоим две-три минуты, неразъединимыми. С этой минуты мы будем всегда вместе. А мужу твоему во всем откроемся, когда он придет.
      Время утекало. Казалось, оно просачивается сквозь потолок и стены.
      – У нас, Аннушка, – счастливо прошептал Алексей Игнатьевич, – все будет хорошо, все получится. Будет у Фролки братишка, уверяю, будет.
      – Или сестричка, – радостно подхватила Анна Михайловна, все понявшая и крепко прильнувшая к любимому.