Сотня

СОТНЯ

           Сотня уральских казаков уже месяц как шла на войну с турками. Когда пришло распоряжение отрядить сотню, старики стали думать, кого из казачьих офицеров определить в командиры. Не долго думали  и сошлись на Фоме Берестове. Уговорили сначала его самого, потому что того должна уже миновать такая доля с его возрастом и семейственностью, а потом и начальство упросили в том.    
         Берестов слыл вдумчивым, без горячности, толковым  поручиком, не раз отличившимся в боевых делах, всегда берёг казаков, похоже понимал, сколько горя принесёт родителям и семье гибель казака.
        Род свой он вёл ещё с Ермаковских времён от казака по прозвищу Береста, тот был с молодых лет седым, по какому-то личному горю и имел такое прозвище за сходство волос с берестой.
       Берестову может и не очень хотелось на ту войну, но противления он не показал, когда старики пришли к нему бить челом и скоро согласился под рыдания жены и домочадцев своих.
       По составу сам подбирал сотню, вёл выбор из множества молодых желающих и имел за отказ обиды от некоторых, хотя при этом и настоял на пятерых снаряженных, тех кто не мог по семейному достатку иметь коня строевого, боевую справу и получал это всё за счёт богатых семей, не хотевших отправлять своих отпрысков на боевые дела в службу.
        Не нравилось ему, что упросили родственники взять в сотню его жены брата – Ваньку Рубахина, единственного сына в семье.
У Ваньки случилось расстройство со свадьбой, его не помолвленная ещё невеста, раскрасавица Марья Уграшева, по воле родителей, со всей своей лёгкостью, была просватана за сынка из богатой семьи. Того и в ряд нельзя было ставить с Ванькой, так неказист был.
     Марья только и сказала Ивану, мол, не судьба видно, Ваня, и даже горечи не постаралась выказать. Он понял, что она его и не любила вовсе. Марью видно только и тешило, что охаживает её такой видный парень, удалой и на все дела рукастый.
О последнем судачили взрослые в семье, посчитав, что невеста из тех, кто сердцем не сможет прикипеть и даже довольны были, что не досталось ему такой жены. Поговаривали, что у Марьи за красотой – души не видать. Но Ванька был сильно удручён, переживал тяжело, и отец его – Терентий Рубахин упросил зятя, чтобы взял сына в сотню. Мать Ваньки и сёстры переживали очень и даже имели огорчение на Берестова за его согласие, но отец быстро прекратил их обиды и убедил, что для Ваньки так –  от греха подальше и с божьей помощью всё лучше обойдётся.
        Во всех семьях шумно и разухабисто, конечно с обильными тайными и явными женскими слезами – всё как повелось, справили проводы и сотня весной ранней тронулась в путь, чтобы перейти большие, хотя бы ближние реки, по льду.
         Чтобы отвлечь Ваньку от жениховых дум, Берестов приставил его к себе вестовым и тому досталась не нудная езда в строю со своими мыслями, а сплошные разлёты по всяким делам: то узнать название дальнего села, показавшегося в стороне впереди, то проверить броды, водопои загодя  – годная ли вода в речках и ручьях и что главное – разузнать: нет ли встреч какого людского или конского мора.
        Ванька и был под стать своему жеребцу весь поджарый, постоянно в разбеге, почернел, загорев уже от южного жаркого солнца, от частых умываний водой разных речек и ручьёв, в коих пробовал воду, да от ветра быстрой скачки и, похоже, что стал забывать своё молодое несчастье первой любви.
        Берестов вёл сотню стороной от торных дорог, выбирая лесные и полевые и потому сотня шла без пыли – казаки и кони всегда были чистыми и не докучала забота встречного разъезда и обгона. Казаки ехали в строю по три в тридцать три  полных ряда и, как постановил он, меняли место день ото дня: справа, слева или посреди дороги и следили, чтобы каждый раз кони шли в хвост другим коням тоже – это стало быть, чтобы они к строю всякому обвыкли и не грызлись. 
        Казаки приписывали такой порядок похода толковости своего сотника, понимая, с учётом того, как шагом ехали в гору и на рысях спускались вниз, что Фома Егорыч думает обо всём и всё решает правильно. Уважали командира очень и слушались без намёка на недовольство, прикажи он каждому хоть что.
        Оставалось уже несколько переходов, Берестов был втайне доволен маршем, в сотне подбитых и хромых коней даже ни одного не было и, ехавший в бричке парой следом старый казак Митрич, напросившийся хозяйственником, скучал в одиночестве, постоянно просил в сопровождение двоих верховых, у коих кони послабже, чтобы разговором скрасить путь и коням дать роздых. Желающих проехаться денёк с Митричем всегда хватало, только Иван Рубахин не попросился не разу.

         Сотня спускалась с пологого сгорка, по кустам внизу угадывалась речушка малая или вовсе ручей, дело шло к вечеру. Иван, смекнув, что по всей сути на этой речке им и придётся расположиться на ночлег, поскакал вперёд разведать всё.
         Подлетев к реке, он остановил коня, и уже хотел спешиться, чтобы в поводу пустить его к воде и посмотреть, как отзовётся конь к водопою, да и самому сначала из горсти попробовать воду, как услышал женский голос « Не пои коня, казак. Вода не годная для скотины в речке…»
        Он повернулся на голос и обмер, вздрогнув. На том берегу, слева от дороги стояла… его Марья. Он от удивлении даже рот открыл и впился взглядом в дорогое и ненавистное лицо.
       Женщина в ответ тоже удивлённо воззрилась на него, всплеснув руками и молвив «Надо же так похож…»
Иван видел, что перед ним его зазноба Марья Уграшева. Она и не она. Ростом явно повыше, одета в простую одежду, под которой угадывалась фигура, прописанная в более плавных линиях, в разрезе летней кофты, распираемой грудью, виднелся крестик, иначе бы в пору принять её за нечистую силу. Лицо под лёгким загаром, обрамлённое более светлыми волосами, было намного красивее, может из-за прекрасных глаз, с удивлением и интересом смотревших на него.
        Его прежняя Марья отличалась чопорностью во всём, с напускной строгостью в лице, всегда снисходительно посматривала, как бы  разрешая полюбоваться на свою красоту, в её манере была и некая спесь. Она постоянно решала, как преподнести и выставить себя с выгодой. Понял всё это он за ту долгую дорогу в походе, часто вспоминая её.
        Здесь же была совсем другая Марья. По её взгляду, в котором не было девичьего интереса, он понял, что перед ним мужняя женщина, но в её глазах горел другой интерес переполненный удивлением.
       Он, не забывшись от увиденного, выхватил из-за пазухи красную тряпицу, быстро привязал её на прибрежный куст с правой стороны дороги и когда услышал «Через три версты, в Рокотушке хорошая вода, а в этой только для тела, мыться очень полезная, она и зовётся Чистотельная», он надломил ветку на кусте и оставил на ней три листочка, ободрав остальные, что по придумке Фомы Егорыча значило: здесь нет водопоя, через три версты годная вода.
       Сам он не поскакал, как прежде вперёд, а, принудив своего жеребца  в два прыжка с брызгами перескочить речку, направил его к женщине. Она ухватилась за прислонённый к её плечу черенок косы, которую замачивала в воде и чуть приподняла её с угрозой навстречу Ивану.
              – Не подъезжай, обрежу. Уж больно ты на мужа моего похож. Не оборотень ли? – и она, оставаясь при этом такой милой в своём страхе, чуть отступила назад, крестясь.
       Иван, расстегнув ещё одну пуговицу на рубахе, достал крест и перекрестился со словами.
              – Не бойся, крест на мне.
               – А крестишься по-старому, почему?
               – У нас в Сибири много по старой вере людей живёт и среди казаков особо достаточно.
                –А тогда перекрестись по новому, – с пытливым взглядом потребовала она.
     До того трогательными и забавными казались её слова, произносимые совсем другим – нараспев говором, так отличавшимся от родных мест и так удивлявшим.
     Иван улыбнулся и перекрестился по новому, – У нас в роду давно был, не знаю какой пра-прадед, так тот два раза себя осенял по старому и новому, – и он снова обнёс себя крестом по-старому.
              – А зачем на меня так пялишься? Вон аж глазищи на лоб повылазили?
             – Да я тоже тебя по началу испугался, меня аж дрожь прохватила, ты ведь вылитая моя невеста бывшая. Я подумал, мало она мне горечи принесла. Только остывать стал. Так она ёщё на дороге встретилась нечистой силой. Но потом смотрю на тебе тоже крест. В народе сказывают: на белом свете бывают похожие люди. Ты не бойся меня.
            – Да уж опомнилась, уже не боюсь я тебя. Тебя небось Иваном кличут, как и мужа моего, на которого ты очень похож.
     Иван молча кивнул головой и на её утвердительный кивок молвил, – Ну а тебя уж стало быть Марьей.
Она тоже утвердительно кивнула и в удивлении сказала, – Надо же, как Господь распорядился с Иванами да Марьями. Не зря он видно нам тебя послал. Ну прямо – вылитый мой Иван.
И подумав немного, она пристально взглянула на него и с некоторой неуверенностью в голосе начала говорить.
             – Вы ведь всё равно на Рокотушке ночевать остановитесь, потому что до другого водопоя вёрст двадцать будет. Ты отпросись у начальства и приезжай к нам, здесь ночуешь. Нам помощь требуется и ты как раз тот человек, кто может пособить. Приедешь? – она вежливо и ласково посмотрела на него.
       Иван очарованный её той же, но затмившей Марьи Ургашевой прелесть, красотой, чувствуя особоё отношение к себе, ответил,
           –Чего не помочь добрым людям – приеду.
          – Ты только не сказывай, куда поехал. Ужина не жди – здесь повечеряем.
    Иван нахмурил брови. По порядкам: Фома Егорыч должен знать, где его казак, если того нет в сотне. Обманывать он не хотел сотника и потому решил, сказаться по-честному и попросить сохранить всё в тайне. Поняв, что Фома Егорыч опередит сотню, и пропустит её, чтобы проследить, дабы не один конь не хватил ненароком негодной воды, он сказал.
          – Да я прям здесь и отпрошусь, а сотню утром нагоню.
Она, посмотрев на вечернюю зарю, вещавшую о том, что скоро наступит короткая летняя ночь, ответила.
          – Нет, Ваня, ты позабыл, здесь тебе коня не напоить. Прошу тебя, делай, как я сказала, так лучше будет, а я пойду пока, дела ждут.
Она с мольбой посмотрела на него и сказала, – Приезжай, потому что тебя Бог нам послал, – и, взглянув на подъехавшего Фому Егорыча, ушла.
      Иван видел, как она, поставив косу у шалаша, зашла внутрь него и, выйдя оттуда со свёртком, снова прихватив с собой косу, ушла вглубь кустов к речушке,.
      Сотня прошла быстро, за ней сразу прогремела телега Митрича. Фома Егорыч всегда к ночи вёл сотню потише, чтобы Митрич настиг её и не блукал в ночи в поисках.
      На Рокотушке, после водопоя, когда казаки готовились к ночлегу. Иван наедине высказал командиру свою просьбу. Фома Егорыч, выслушав Ивана, взглянул на него задумчиво и молвил, – На хорошее дело отпущу. Я приметил, селянка эта на твою Марью смахивает.
      Иван покраснел и, помолчав, добавил, – Худа не будет, Фома Егорыч. Она говорит, что я вылитый её муж, вот и интересно стало, да ещё помочь им нужно. Сама она попросила.

     Когда он подъехал к шалашу, Марья в другой одежде – более свободной кофте и широкой лёгкой юбке на запах, снимала с костра котёлок с ужином. Волосы у неё, влажные от купания в речке, были зачёсаны назад и схвачены в пучок. От этого она выглядела ещё милее и не в какое сравнение не шла с той его, теперь далёкой и по расстоянию и по душевной близости Марьей.
          – Пойди искупайся, там омуток в речке, – она кивнула на тропку уходящую в кусты, – А то за весь день столько пыли небось нахватал.
     Слова её  заботой и лаской удивили его. Он даже оторопел и подумал, – Как было ладно, если бы у меня была эта Марья, а не та.
     Когда он вернулся, на столе,  расположенном под деревом, в чашках уже было разлито варево.
         – Садись, Ваня, будем вечерять, – ласково пригласила она и посмотрела на него….
Её слова снова тронули его и он снова подумал о том, что вот ведь есть нормальные жёны и у него могла быть такая же.
        – А муж то твой где? – спросил он.
Она, чуть помедлив, ответила, – Муж позже будет, Ваня, – и первой взяла ложку со стола.
      Они молча ели кулеш, она тихо спрашивала, вкусно ли ему, не солоно ли. Слова её были ласковыми, но он примечал в них тревогу и подумал, что она волнуется от того, как посмотрит её муж на гостя зазванного ею. Его тоже обуяла неловкость от такого положения дел.

     Когда они поели, она собрала посуду со стола и сказала, – А теперь тебе надо идти спать, Ваня, пойдём, покажу, я там травы накосила и застлала покрывалом.
Они вместе пошли по той тропке и, пройдя ниже омута, где он купался, она в другой маленький омуток, расположенный на отдельном рукаве протоки и перегороженный снизу течения плетнём, опустила посуду. Его удивила такая полезная придумка.
       Она позвала его дальше и привела к поляне, большая часть которой была уже скошена. ближе к речке, около кустов, возвышалась куча травы, засланная покрывалом.
              – Вот твоя постель, Ваня, на эту ночь. Ложись, а я посижу рядом, немного поговорю с тобой.
             – Может не надо, а то мужу не понравиться? – спросил он
             – Какой ты заботливый. Расскажи мне про себя. Какого ты роду, кто родители. Какое хозяйство у вас. А потом я тебе про себя расскажу.
       Он коротко рассказал ей, что его прадед с несколькими семьями вышел с Москвы из-за притеснений по старой вере, они меняли несколько мест, но их и там начинали донимать. Некоторые по обстоятельствам семейной жизни или по здоровью оставались в насиженных местах, так и его дед остался в Сибири потому, что там много было староверов, а остальная община ушла на восток. Дед его записался в казаки. Он единственный сын у отца с матерью, остальные пять – дочери, кроме младшей замужем все. Семья дружная, хозяйство по тем местам справное.
            – От невесты сам напросился на войну? – участливо спросила она.
            – Сам не сам, а так лучше будет, если с глаз долой, – ответил он.
              – Дай Бог чтобы лучше! – она помолчала и начала говорить.
       – А теперь я тебе про себя расскажу. Особо и нечего рассказывать. Семья у нас тоже дружная и по хозяйству тоже справная, я самая младшая, есть ещё четыре брата старших, все своими семьями живут – и вздохнув, после долгого молчания, она продолжила, – Я уже третий год как замужем. Мужа своего люблю до без памяти и переживаю за него, – голос у неё вдруг дрогнул, на глаза навернулись слезы и, вытирая их уголком косынки, она жалобно сказала, – Беда у нас, Ваня, в семье – третий год живём, а детишек всё нет и нет. Ваня мой вначале мечтал, что я ему быстро их нарожаю, по нашей то родне у многих двойни и даже тройни есть две. Сердце у меня разрывается, вижу, как он молча страдает. На меня он не думает, что я бездетная, а вот про себя уверен, что с ним не всё ладно. Извелась я вся уже, и он исстрадался. Я как увидела тебя, меня и осенило – видно Бог услышал мои молитвы и решил помочь – тебя прислал, так похожего на моего Ваню...
 – Ты про мужа спрашивал, я тебе говорила, что муж будет позже и я тебя прошу теперь, будь моим мужем на эту ночь. Вани моего не будет, он с утра уехал, за ним племянник приехал – наша очередь на мельницу подошла, только завтра к вечеру может  приедет. Не отвергай меня, – она в слезах прильнула к нему, стала гладить его и продолжила, – Не думай – это не блуд у меня, я бы ни с кем не могла, а ты будешь моим Ваней. Прошу тебя очень. Чувствую я, что нет в этом греха моего: ни перед Богом, ни перед мужем. Бог будет знать про это, а муж нет. Поговорила с тобой и ты уже родной мне стал, я и отличить не могу тебя от своего Вани. Видно так Бог решил, Ваня, и прошу тебя, подари нам с мужем счастье.
        Она стала целовать его и, навалившись на него грудью, гладила.
Иван слушал её и по мере её рассказа, она больше и больше нравилась ему и всё больше и больше меркла перед ним та далёкая, не сбывшаяся его невеста. Он всё больше и больше находил различий между ними. У этой Марьи и в газах душу было видно и в словах тоже слышно. Она очень любила своего мужа и для его счастья, готова была на всё. Он погладил её в ответ, но ему стало вдруг неловко, как будто он обнимает ту свою Марью.
       Она почувствовала это и горячо на ухо зашептала, – Ты не стесняйся меня, может тебе не нравится, что я похожа на твою Марью, так я другая, Ваня, я бы тебя любила всю жизнь и эту ночь я буду любить, как любила бы всегда. Я тебе покажу другую Марью, – и она, чуть отстранившись от него, распахнула кофту и грудь её обнажилась.
       Его так изумила её красота и теперь она стала той, которой он не видел никогда. Естество его восстало и запросило близости с ней. Он стал гладить и целовать её грудь, сначала робко и, приметив, что ей нравится это, он стал всё жарче целовать её и крепче обнимать. Она отвечала ему и страстно шептала, – Ваня, милый мой, родной!
        Страсть захватила его. Она была его первой женщиной. Он порой не знал, как поступать дальше и она, чувствуя это, управляла им нежно и ласково с тихим откровением замужней женщины.
       К концу их близости страсть во всю охватила её и она шептала запальчиво ему ласковые слова и застонав с дрожью  выдохнула и крепко прильнула к нему, когда он простонал вслед за ней. Они в изнеможении лежали рядом, он обнимал и гладил её, она тихо отвечала ему и шептала, – Ваня, хороший мой, ласковый.
       Они не так долго и полежали, как он снова стал целовать её и она отвечала ему. Страсть снова быстро разгорелась между ними и она ещё с большим откровением, без стеснения представив ему все тайные прелести женского тела, отдалась ему…    
      Они лежали обнимая друг друга, Иван гладил её, она тихо отвечала ему и после того как он уснул, уставший от дороги и от всего, что случилось впервые в его жизни, она подняв глаза к небу, усыпанному звёздами, тихо в мыслях поблагодарила Бога.
      Она знала, что у неё родится ребёнок, она чувствовала это и она любила этого парня, как своего мужа, вернее она в нём любила мужа, она любила только своего мужа, а того с кем она была сейчас, она уважала и благодарна была ему, как посланнику от Бога. Она ведь столько просила Бога, послать им ребёнка и Он, услышав её мольбы, прислал из далёкой Сибири этого парня, так похожего на её мужа, с таким же именем Иван, такого же доброго и ласкового и такого же желанного.
      В последнее время наедине с мужем она чувствовала его неловкость и стеснение, видимо от того, что у них всё нет и нет детей. Она тоже от этого впадала в замкнутость при их близости. В этом парне она тоже чувствовала начальное стеснение, но по мере разгорания его страсти, она ощутила его откровенное мужское сильное упоение ею и её тоже охватила постепенно страсть, перешедшая в жаркий любовный азарт. Она потихоньку начала отвечать ему и, почувствовав, что это ему придало ещё большей уверенности, что ему нравится то, что ей хорошо с ним, они, поощряя так друг друга, дошли до высшего накала их близости. Она не испытывала такого даже с мужем во все времена и она была благодарна этому парню за это.
       Ранним утром, только заря ещё играла на востоке, предвещая восход солнца, Иван, проснувшись, снова потянулся к ней, тихо обнял и ласково поцеловал. Она хоть и думала, что отпущенного им с вечера, было достаточно, сама не ожидая от себя такого –  не остепенила его, а с желанием прильнула к нему и он снова довёл её до того состояния, которое случилось в её жизни впервые прошедшей ночью. «Видимо правда всё это от Бога, не иначе» промелькнула у неё мысль и она снова никак не отделила от всего происходящего своего мужа. Она была этой ночью со своим мужем – только с ним и она знала женским чутьём, что теперь она будет испытывать с ним такой же предел страсти, доводящий её до беспамятства, бесстыдства, как и с этим Ваней и что любить теперь их двоих в одном лице она будет впредь, всегда так, как этой ночью. Любить будет сердцем двоих, а телом одного, но помня другого…
      Успокоившись, они лежали  рядом и она, вздохнув, как показалось Ивану, удовлетворённо, начала говорить:
             –Я ведь любила тебя, как мужа своего –  Ваню, и не разлюбила его, а ты ведь любил меня не как свою Марью и вижу, полюбил меня душой. Как тебя снова да по-другому угораздило. Ты прости меня, что так вышло и успокой душу свою. Бог ещё даст тебе невесту, а меня нужно забыть, Ваня, а ту Марью и подавно. Может, что вышибло её из головы твоей и есть та польза тебе от Бога после нашей встречи. Нам с мужем дети, а тебе покой. Будет у тебя другая зазноба и не Марья вовсе, чтобы о них у тебя памяти не было. Я Бога об этом для тебя просить буду, как для родного.
     Она, успокаивая его, определила его состояние, которое он испытывал и не мог ещё уразуметь сам – столько смятения и волнения было у него на душе.
               
     Сотня добралась благополучно до места. Оставалось вёрст шесть до расположения, когда Иван наткнулся на пихтовую рощу. Он с удивлением смотрел на деревья, напоминающие ему родной край. Они были похожи на те, которые росли в Сибири и в то же время, чем-то отличались, хотя он и не мог понять чем. Но отличие чувствовалось. Сломив ветку, он понюхал место слома и ему захотелось в баню и попариться пихтовым веником.
    Иван сказал Фоме Егорычу про пихту и предложил, чтобы казаки заготовили веников для бани, которая ожидалась всеми по приезду на место. Так и получилось, что сотня въехала в расположение полка и у многих к сёдлам были привязаны веники из этой пихты. Почти каждый казак вёз с собой ещё какую-нибудь дровину, попутно подобранную в лесу. Насчёт дров для бани сотник тоже отдал распоряжение, на случай если их будет недостаточно в месте расположения сотни.

        Встречать сотню вышло почти всё местное воинство свободное от службы. Все с удивлением рассматривали прибывших, отличавшихся всем своим непривычным видом, для глаз находившихся уже на фронте солдат и казаков из других мест. Удивление вызывали и кони вновь прибывших – мощные в теле, на крупных копытах. Одежда сибирцев тоже удивляла…
       Сибирцы сразу стали готовить на берегу реки несколько бань. Насобирали камней окатанных рекой и, свалив в кучи разводили на них костры. Им постоянно задавали вопросы, они отвечали и если многие, уяснив ответ, оставались в стороне, то один казак постоянно спрашивал их. Он сидел на тощем унылом коне, сразу своим видом говорящим, что за ним нет хорошего ухода. Он спрашивал и для чего костры с камнями, и для чего потники собраны со всех сёдел к кострам, и почему у сибирцев такие могучие кони.
      Сибирцы в своём немногословии отвечали ему только из уважения к остальным и хоть шутить им было некогда, но некоторые уже строили свои ответы с подначкой этому казаку. Все уже знали, что его зовут Проня и он из кубанских казаков и они уже тут с полгода.
     На вопрос о конях ему ответили, что кони у них такие, чтобы их гнус в тайге не съел зараз. Проне, после того, как пояснили, что такое гнус и тайга, дали понять, что его коня не хватит на ночь, может к утру останется лежать живой, но на ногах уже не сможет стоять и упрекали по поводу худобы его коня.
     Проня отвечал, что конь его приучен есть мало корма и что он на нём обскачет любого сибирца. Все только шутили по поводу сбываемости его утверждений. Все вопросы его были только замолвкой к тому, чтобы набиться в компанию сибирцев, на случай празднования ими благополучного прибытия.
      Он удивился, что у них не намечается никакого празднования, в тоже время оповещая об отменных качествах местного чихиря и вызывался достать его много в случае надобности. Он не смог уговорить на пьянку сибирцев и даже погрустнел.
     Когда костры достаточно погорели и оставались только угли, вокруг них поставили связанные палки и укрыли их шатром из потников и бурок. Спустя время выкатили в реку оставшиеся головни из костров и казаки пошли париться.
      Проня тоже напросился в одну из бань, но когда там плеснули воды на камни, он не вытерпел жара, еле вылез обратно на карачках и заполз в реку, чем и насмешил всех.

       Спустя три дня, Берестова известил посыльный, что он назначен на завтра офицером связи и должен прибыть в штаб полка поутру, к восьми часам.
      В штабе командир полка сказал, что с ним для его ознакомления поедет офицер, тоже поручик, который тут же появился и отрапортовал, – Поручик Рубахин по вашему приказанию явился.
       Берестова заинтересовала фамилия поручика, не из тех ли он Рубахиных, о которых его жена всё детям рассказывает и по всему рубахинскому роду жены, во все колена, передаётся родовой завет Терентия про длинных и коротких Рубахиных, что все Рубахины должны помогать и поддерживать друг друга.
        Командир представил их и они отправились вдоль линии фронта по расположению полка и дальше. По дороге Берестов спросил прямо, из каких Рубахиных: длинных или коротких будет поручик.
       Игнат, как звали поручика, удивился и, ответив, что он из коротких, поинтересовался, откуда Берестов знает про Рубахиных. Ему пришлось сказать, что у него жена из Рубахинского длинного рода и они вместе, дополняя друг друга, вспомнили, что знали про предков этого рода: про Василия Рядова – знатного кулачного бойца и его сына сироту Тимофея великого воина и его внука Терентия, который имел двух сыновей Игната в короткой рубахе и Ивана в длинной, поменявшего их фамилию с Рядовых на Рубахиных и, давшего на все времена родовой завет.
     Берестов сказал, что в его сотне есть Иван Рубахин –  брат его жены. Поручик загорел желанием познакомиться с родственником.

      Им оставалась ещё одна - крайняя точка их маршрута, как у Рубахина стал прихрамывать конь, они решили, что Берестов съездит один, а Рубахин подождёт его, чтобы конь отдохнул и его осмотрел кузнец – может и расковать того  нужно.
     Берестов быстро обернулся и когда приехал, был ошарашен новостью – поручика Рубахина похитили турецкие лазутчики.
      Оказывается, тот оставил коня кузнецу, а сам пошёл в лесок собрать ежевики и там, видимо, наткнулся на турецких разведчиков, успел выстрелить из пистолета и прибежавшие наши солдаты, только увидели, как турки по своей уже стороне тащат поручика. Только фуражка его осталась на том месте, а в ней ягоды.
     С этой новостью Берестов и вернулся в полк и когда докладывал командиру, сразу стал просить его разрешения на вылазку, чтобы выручить поручика Рубахина.
     Командир просил представить к утру соображения по этому поводу и сказал, что в лазарете уже с неделю находится на поправке солдат, которого тоже месяца три назад украли турки, но он сбежал и вернулся в полк, может сведения, которыми владеет этот солдат, будут полезны.
      Берестов, прихватив с собой Ивана Рубахина, поехал в лазарет и по дороге рассказал ему про родственника. Они нашли того солдата и он предложил им подняться на гору, с которой турецкая сторона была видна как на ладони на много вёрст и там до захода солнца успел рассказать и показать всё.
       Оказывается, его похитили разведчики, которые с турецким купцом под видом его жён, в паранджах ездили покупать мёд у нашего пасечника. Степан, как звали солдата, рассказал, что он из Тамбовской губернии, приноровился собирать грибы, которых в здешних лесах росло много, но местный люд не знал грибов и не знал, что с ними можно делать. Вот купец и наткнулся со своими женами –  с тремя на него в лесу. Одна из «жён» и стуканула сзади его по голове.
       Очнулся он от брызг холодной воды – его, привязанного позади седла, везли, как он понял чуть позже, под водопадом. У этого купца был там тайный переход, про который на нашей стороне никто и не знал. Третья жена купца была вовсе не жена, а наша девушка Настя – внучка того пасечника, которого турки убили вместе с её женихом, а её купец решил увезти и продать, потому что она очень красивая.
       Их так и везли на одном коне, связанными и с заткнутыми ртами. Степан решил прикинуться: будто он от удара потерял память, благо он у помещика в театре хорошо умел играть дурачков, его порасспросив и ничего толком не добившись, оставили в рабах у купца, там он и познакомился с Настей и с её слов узнал её историю.
       Их какое-то время купец держал в одном сарае. Степану он стал поручать разные работы, а чтобы не кормить его, заставлял просить милостыню. Он ходил по всему селу, к нему привыкли жители и турецкие солдаты, как к юродивому, только от мальчишек доставалось, те сильно кидали в него камни при случае, но турецкие женщины всегда окриком останавливали их.
       Так постепенно он узнал все порядки в том селе, где находится комендатура, где караул и по каким улицам ходят патрули. Он иногда «терялся» по своей памяти и не приходил ночевать к купцу, его приводили местные жители.  Так он изучил ночные порядки в селе и в округе.
       Оказывается проход под водопадом выходит в длинный заросший кустарником овраг на турецкой стороне, который тянется почти до самого села. Этот овраг местные считают опасным, якобы там водится много змей, но Степан помнил, что его везли именно по этому оврагу. Он бывал в нём и змей никаких не видел. По этому оврагу идёт козья тропа, но ехать нужно ночью потому, что по средине есть перешеек вровень с остальной местностью и около него днём выставляют дозор.
       Степан хотел бежать вместе с Настей, но купец перестал его выпускать в село, приковал к ноге ядро от пушки и на ночь стал закрывать в другой сарай. В сарае где держат девушку, он успел раньше – расшатал деревянный колышек-вешало в саманной стене и образовалась дырка, выходящая на улицу, в кусты бузины. Если в эту дыру просунуть крепкую верёвку, привязать кол и конём дернуть, то можно вырвать несколько саманных кирпичей, получится лаз.
      Степан показал с горы, где должны держать пленного поручика, как туда проехать и напросился сам, поехать с казаками. Уж очень ему хотелось выручить и Настю тоже, о чём он постоянно твердил, что не ладно, если такая красота достанется какому-то грязному турку. Настя говорила ему, что только вера в Бога не позволяет ей пока убить себя до времени, но всё равно она туркам не дастся.
    
     К утру у Берстова был готов план. Решили ехать вшестером, считая Степана и конечно Ивана Рубахина, которому Берестов не мог  запретить приказом, потому что остальных выбирал тоже по доброй воле. Взял он с собой кроме двух молодых казаков ещё Григория Мохова, тот знал порох, умел его делать и готовил из него бомбы: из бересты с камнями и фитилями из трута. Научился он этому от своего деда, который познал эту науку от одного китайца, приходящего на нашу сторону мыть золото и пережидавшего время обратного пути у деда, чтобы не быть убитым хунхузами, охотившимися за золотодобытчиками.
     Берестов приказал казакам сшить из старых потников сапожки на копыта коням, чтобы заглушить стук подков. Вездесущий Проня высмотрел, чем занимаются казаки и пристал к ним с вопросами, для чего мол коням это надо. Пришлось ему «объяснять», что кони на ноги стали припадать и нужно им походить в пимах, погреть ноги. Проня стал просить, сшить и его коню пимы, потому как он у него давно уже припадает на ноги, но казаки посмеялись, сказав, что конь его с голоду припадает и никакие пимы ему не помогут. Проня изобразил на похмельной роже обиду, сказал своё «И-и-ех!» и вовремя, уловив настрой казаков, удалился восвояси, чтобы не получить ещё других обид.
       Степан достал кое-какую одежду турецкого лада, этого барахла скопилось достаточно на тряпки в лазарете и убедил всех, что нужно переодетыми быть, чтобы пусть и в ночи, но не обратить  на себя внимание, хотя бы издалека. Сам он решил ехать в своём старом выстиранном изодранном мундире и даже выпачкал его немного в грязи, при этом он говорил. что может и к  купцу в гости придётся пожаловать.
       Берестов не стал говорить командиру полка, что в их планы входит ещё вызволение девушки из турецкого плена. Степан настоял, что начинать нужно именно с неё, потому что он на турецкой стороне познакомился с лекарем, соседом купца. Тот его осматривал и по просьбе купца, пробовал вылечить, подкармливал иногда по доброте, а один раз зазвал к себе домой, накормил, напоил и сказал, что он понял его притворство и чтит тоже Христа тайно и что он по национальности грек, а в мечеть ходит и выдаёт себя за магометанина потому, что иначе бы всю его семью давно убили. Его род уже во втором поколении живёт в Турции в таком таинстве. Степан заверил его, что сохранит эту тайну из почтения к Богу и к нему самому. На этого лекаря можно положиться.

     С обеда все казаки, собравшиеся на вылазку, спали по приказу Берестова. С вечера выехали порознь к водопаду, там скрытно переоделись и въехали под струю воды. Их одежду, увязанную в узлы, захватил обратно Митрич, перекрестивший перед этим в спину каждого по старому и новому крестному знамению потому, как в волнении не вспомнил, кто какой веры и для большей убедительности, решив, что так больше надежды и уважения к Богу..
     Уступ был широкий, проехали водопад спокойно и по темноте южной ночи добрались до окраины села. В селе только один раз видели в конце одной улицы факел патруля. Степан пояснил, что патрули в основном пешие из солдат и не любят встречаться с конными, если только наткнутся случайно, тогда задают вопросы, но в ответ от конных всегда получают плетью потому, что ночью и на коне могут ездить только люди из знати, которая не любит держать какой-либо ответ перед простыми солдатами. Но не спросить солдаты не могут потому, что их потом обвинят в плохой службе. Такой порядок сам собой, оказывается, определился в турецкой армии.
       Несколько раз поворачивая в извилистых улочках, они тихо доехали до дома лекаря. Степан прямо с коня влез на высокий дувал и спрыгнул во двор. Через некоторое время ворота открылись и они завели коней во двор. Степан попросил лекаря приготовить горящих углей и тот сказал, что угли есть в жаровне.
      Степан позвал с собой Ивана Рубахина, прихватив верёвку и, загодя приготовленный шкворень от воловьего ярма, они вышли на улицу. Через небольшое время вернулись, Степан сказал, что Настя услышала, как он вытолкнул кол из стены и подошла к дыре, узнала дядьку Степана по голосу и приняла сначала просунутый шкворень, а потом верёвку, всё сделала как надо. Ещё сказал Насте чтобы не пугалась не знакомых людей – это с ним наши казаки переодетые.
       Во дворе он предложил, чтобы Иван с кем-нибудь рвал конями стену, а он должен приготовить купцу подарок и избавить лекаря от такого соседа.
       Оказывается, он тоже сшил из войлока сапожки только плоские, он вкатывал в такой сапожок уголёк, устье сапожка протыкал кизиловыми палочками, заранее им приготовленными и срезанными остро наискось, привязывал перекрестие из двух палок и метко кидал соседу на камышовую крышу. Четыре сапожка закинул Степан, каждый раз шёпотом приговаривая, «Вот тебе крест наш православный, подлый человек», не пропустил ни одного сарая.
     Тем временем казаки рванули стену и в пыли через лаз выскочила Настя,в новом нарядном платье, она всё-таки тихо ойкнула, увидев Ивана в турецкой одежде, но он шепнул, что они свои, она в слезах, услышав родную речь, обняла и поцеловала его и он повёл её к лекарю. Степан завидев Настю в новом платье молвил «Уже переодели тебя, продавать хотели, видно вовремя мы успели». Она вся в слезах обняла его.

      Дальше казаки поехали к комендатуре. Там у въезда во двор стоял часовой и на столбе горел факел. Тут им повезло: на крыльцо вышел начальник стражи, окликнул часового, справил малую нужду и вернулся обратно. Степан прошептал, что сейчас наступило самое время: до утра проверки не будет и часовой успокоится.
     Они подъехали к воротам и Степан что-то спросил по-турецки у часового, тот подошёл к ним и стал показывать рукой вдоль улицы, что-то говоря. Тут и прихватил его за шею Иван Рубахин прямо с седла и, отъехав в сторону, тихо опустил на землю, уже заколотого кинжалом.
      Казаки спешились и впятером вошли во двор. Один казак и Настя отвели коней в сторону, под деревья. На двери кутузки, где по разумению Степана, должен находиться пленник, лежал закладной брус из дерева и висел слабенький замок, который Иван быстро сковырнул шкворнем. Берестов тихо позвал, – Рубахин, ты один тут?
         – Один я, – и поручик Рубахин вышел из дверей.
     Тут выяснилась оплошность – они забыли прихватить ещё одного коня, как-то упустили, что для пленницы тоже нужен конь. Иван Рубахин, наклонился к Насте, тихо сказал, что она поедет с ним, подхватил её на руки и посадил в седло, а сам запрыгнул без стремени позади неё.

      Они подъезжали к перекрёстку улиц и видели, как патруль прошёл через него, свернув в сторону, было обрадовались, что разминулись, но почти на самом перекрёстке на них вышел другой патруль из трёх солдат с факелом. Их спросили о чём-то. Степан ответил по-турецки и, когда сблизились, на патруль упали разом все, включая Ивана Рубахина и, как-то, не помешав друг другу, быстро прикончили солдат.
      Один солдат успел вскрикнуть и тут все испытали испуг потому, что в ночи раздался, не узнаваемый ни кем, дикий хохот Степана. Первый патруль было остановился, но услышав этот смех, солдаты поняли, что в этот раз плеть прошлась не по их спинам и на радостях отправились своей дорогой.

       Дальше направились в сторону окраины села, выходящей к реке с песчаной косой Так присоветовал Степан потому, что ближе и скоро должен наступить рассвет и им до лога не успеть проехать через село. Решили рывком на галопе.
        Степан предупредил, на пути встретится три рогатки – это просто жерди на козлах перегораживающие проезд, около них посты, но под утро часовые обычно явно не стоят, а спят в секрете.
       Берестов скакал предпоследним, за ним Иван Рубахин с Настей. Степан, заранее узнав у Мохова, что фитили его бомб сгорают на десятый крик петуха, вовремя командовал ему «Пали!» и бомбы взрывались после проскакавших казаков. Все, включая Степана, оказавшимся к удивлению, добрым кавалеристом, перепрыгивали на конях через жерди рогаток, а Берестов захватывал каждый раз жердь кнутом и стягивал её с козел и конь Ивана, несший двоих человек, обошёлся без взятия барьеров.
     Отгремели взрывы на турецкой стороне, отгрохотала запоздалая ружейная пальба вслед, больше для оправдания перед начальством и казаки, перескочив речку, скрылись за горным выступом.

      На своей стороне, Настя вся в слезах, снова благодарила всех за своё спасение. Кланялась в пояс каждому и всем разом, поцеловав при этом в щёку Степана, Фому Егорыча и Ивана Рубахина. Казаки при этом пошутили «Вот тебе, Иван и невеста, взамен прежней», смутив до покраснения и Настю и самого Ивана.
       Все, в свете разыгравшейся утренней зари были поражены красотой девушки.
Берестов приказал Ивану, чтобы он проводил Степана и Настю до лазарета и договорился, чтобы она пока осталась там. Иван переоделся в свою одежду и они уехали.
     Казаки, так и не успев просохнуть на турецкой стороне, вернулись домой мокрыми не только от воды водопада, но и похоже от собственного пота. Ещё не отвыкли от волнения при военном деле.
      Под утро на турецкой стороне осветилось небо заревом пожара, Степан остался доволен и пояснил Насте, что это купец горит всем своим подворьем, они, уже стоя на горе и наблюдая за турецкой стороной, вместе порадовались, что ветер дул со стороны лекаря и пожар не задел его хозяйство…

     Командир полка лично благодарил казаков и приказал Берестову представить полный список участников рейда для награждения. Поручик подал такой список, включив туда Степана и особо просил, наградить его достойно.
     Просмотрев список, полковник спросил, – Это что ж получается, все у тебя, поручик, хороши, а тебя в списке нет – плох значит?
Но увидев смущение Берестова, продолжил, – Ладно-ладно, поручик, без тебя управлюсь на твой счёт, – и снова поблагодарил за службу.
      Берестов, узнав, что Степан списан уже из строя, как пропавший без вести, попросил его к себе в сотню. Командир, решив, что солдату, побывавшему в плену, лучше находиться при незнакомых для него людях, дал согласие. Степан был переведён в сотню, а с ним и Настя.

     На турецкой стороне, отделённой с нашей стороны горной речкой, на той песчаной косе, через которую возвращались казаки из ночного рейда и гарцевал всадник по одежде и по блеску оружия видно – не простой, а из знати. Он кричал на ломаном русском языке, – Эй, гяур, выходи, башка буду рубить, выходи не турусь.
     Он шпорил коня, проскакивал по косе, останавливался и снова кричал, повторяя те же слова. Иногда только в конце добавляя, – Ай-ай нет храбрых – один турус остался.
    Берестов спросил рядом стоящего офицера, – Чего это он? На поединок вызывает что ли?
          – На поединок, – со злостью ответил тот, –  Давненько не было. А так почти каждую неделю выезжает, пятерых наших уже зарубил: троих офицеров и двух казаков. Командование приказ издало о запрете на поединок. Казаки, те уж после приказа выезжали с ним сразиться.
         – Мать честная, да ведь мои тоже не послушают этого приказа, – в задумчивости, с горечью молвил сотник и тут же заметил, что к нему направляются трое его молодых казаков, среди которых первым поспешал Ванька Рубахин.
         –Вот уж и желающие припожаловали, – подумал он и пошёл навстречу к ним, – Так! – упредил он их, – Знаю, о чём просить будете и не думайте, приказ есть, на поединки запрещено выезжать. И попробуйте ослушаться, не хватало мне краснеть из-за вас перед командиром полка.  Да и перед родителями  ответ держать. Турок этот уже пятерых наших зарубил. Марш по местам!.    
     Парни, закрыв было уже открытые рты, поняв раздражённое состояние сотника, не сулившее им хорошего, повернулись и уныло пошли в сторону.
     Егор Фомич, вернувшись к офицеру, высказал мысль вслух, – Ведь не послушают, стервецы. В чём, в чём, а в этом не послушают. Надо мне самому разобраться с этим поединщиком, чтобы он мне казаков не мутил. Ты уж не говори командиру, что предупреждал меня о приказе, жив останусь, сам повинюсь.
Он сел на коня и трусцой направил его к реке.
     Турок перестал гарцевать и, отскочив на край косы, встал, всматриваясь в противника.
           – Против солнца мне сторону определил, басурманья душа. Ладно, солнце ещё высоко, не помощник оно для тебя, – подумал Берестов, а сам, нагнувшись к голове коня, сказал, – Драться будем, драться, понял. Давай не подведи.
    Конь, плавно переступавший по камням на дне реки, вдруг встрепенулся, гребанул передней ногой воду, остановившись и, поднявши голову, громко заржав, тронулся скачками, выскочив на косу.
    На потешных схватках, с деревянными саблями, казаки знали, как бой ведёт его конь и вид он имел такой, что другие кони, чуя его норов, впадали в сумятицу. Все в сотне решили, что если кому и биться с этим турком, то Фома Егорыч –  первый на это. Конечно, молодым казакам, по запалу боевому в душе, не по нраву было, что семейный поехал, но умом они понимали правильность в том.
    Турок всматривался в противника, таких соперников ему ещё не попадалось. Всё в отдельности: и конь, и всадник  выглядело крупно, хотя вместе, дополняя друг друга, смотрелось красиво. Удивляла густая борода с усами. По внешнему виду он определил, что противник его, хоть и офицерского звания, но принадлежит к простолюдинам. В последнее время с ним выезжали биться именно простолюдины, так называемые у русских казаки, с ними у него получалось потрудней. Он почувствовал тревогу, но приняв её за прежнее волнение – обычное перед поединком, успокоился, прокричал, – Я тебе башку отрубать буду, – и, выдернув из ножен шашку, поскакал на Берестова, уже успевшего развернуть коня навстречу ему.
           – Посмотрим, как у тебя получится, – тихо проговорил Берестов и снова сказал коню про драку и тот стал грызть удила и рвать поводья.
     Берестову не страшно было помереть, пугало только то, что казаки останутся без командира и примут на свою голову позор его поражении, да и к домашним жалость щемила его душу..
.
    Турок летел на встречу, сабля его блеском удивила Берестова, она сверкала и искрилась на солнце. Конь турка, чуткий к ноге всадника, надвигался плавными зигзагами и не понять не искушённому, на какой стороне он окажется в момент сближения. Но Берестов по тому, как турок не разу не кинул саблю из руки в руку, понял, что он и рубить захочет с правой стороны, да если и с левой, на  то у него тоже манёвр против был заготовлен.
     Он стоял, спокойно удерживая коня, прихватив вместе с поводьями ножны левой рукой и не вынимая из них саблю, только сжимал рукоять её правой рукой.
      Турок хотел показать, что он хочет проскочить не вплотную, а поодаль, лишь попробовать достать противника концом шашки и посмотреть, с какой быстротой тот будет реагировать на удар, но в последний момент приблизил коня и когда он уже сделал замах, Берестов выдернул саблю и, нагнувшись в седле в сторону противника, поймал его удар ближе к рукояти своей и его сабли, одновременно он отпустил поводья и носком левой ноги тронул коня.
     Удерживая саблю турка упором на своей, он вывел его из равновесия и тут же его конь, развернувшись немного на месте, подскочил ближе к противнику, ударил правой грудью коня турка и ещё добавил головой по ноге всадника. Турецкий конь, от такого двойного удара полетел в сторону, слегка развернувшись, припав на передние ноги и припахав мордой песок, но дальше него, с удивлением в лице упал всадник, вылетевший из седла.
      Со стороны турецких окопов послышалось многоголосое «Вах!» С нашей стороны не слышно было ни звука.
Сабля турка, описав дугу, искрясь на солнце, упала в стороне от него. Конь, поднявшись на ноги, отошёл к реке и стал пить воду.
Берестов вложив саблю в ножны, направил коня к турку.
     Турка обуяла досада с обидой и вместе с горечью помутили ему разум, повернувшись на бок, он стал выдергивать из-за пояса пистолет, решив любой ценой убить этого ненавистного русского.
Берестов со словами, – Э-э, так не договаривались, – обещал ведь голову отрубить, а не прострелить, –  нагнувшись в седле, быстро взял  за рукоять свитый чёрной змеёй в кольца и подвешенный к луке седла кнут, дёрнув при этом за конец стопорящего узла и распустив в один миг, взмахнув им, опоясал запястье руки турка и дёрнув с силой, сбил прицел. Пистолет выстрелив, от отдачи и продолжавшегося рывка, вылетел из руки  турка.
           – Что ж ты честь теряешь, не по правилам бой ведёшь? – сердито спросил он соперника.
Турок поднялся таки на ноги и, прихрамывая, сделал два шага навстречу к Берестову, стал кричать, – Убей меня! Убей!
С ним, похоже, случилась истерика, он визжал и повторял снова, – Убей! Убей меня.
     Берестов ответил, – Нет, друг, как говорит мой тесть Рубахин Терентий без боя не бью. Если бы ты не стрелял, я бы тебе дозволил сесть на коня и продолжить поединок, а теперь я не желаю с тобой, с бесчестным поединок вести, ты проиграл, снимай пояс, оружие твоё и конь мне трофеем будут, а ты направляйся к себе.
     Турок расстегнул пояс и он с ножнами от шашки и кинжалом упал на песок. У него появились слёзы в глазах и его истерика стала ещё сильней, он снова с визгом стал повторять своё «Убей меня» и, подступая ближе, обнажал шею, отодвигая воротник.
          – Какой не понятливый! – возмущённо ответил Берестов, – У нас тех, кто не понимает, на кругу кнутом дерут, – и он со словами, – Марш домой! – влепил турку по заднице кнутом.
Хлестнуть кнутом Берестов умел, с малого детства исхлестал не один кнут, расшибая им цветастые головки татарника и мог в цель, наверное, и глаз кому вышибить. Кнут в том разворачивании петли своего конца, когда достигается самая большая его скорость и раздаётся громкий щелчок, пришёлся в нужное место и белые шаровары  турка лопнули, обозначив кровавую полосу следа.
    Турок вздрогнул от удара, заскрежетал зубами, глаза его сверкали не только горечью поражения, но и гневом унижения.
            – Это тебе за офицера! – и, влепив снова удар, Берестов сказал, – Это тебе за второго офицера! – он ударами погнал турка к окопам и так с каждым ударом приговаривая, – Это тебе за третьего офицера, это тебе за казака, это за второго, – и, через паузу добавив, –  А это тебе от меня, чтобы правила поединка не нарушал, –  прогнав его, повернул коня обратно.
     Турок прихрамывая, плёлся к своим, не переставая орать и визжать. Берестов мог разобрать только один раз сказанные по-русски его слова «Всё равно убью себя, назло тебе. У меня тоже честь есть»
     Берестов, скрутив кольцами кнут и прикрепив его снова к луке седла, концом сабли поддев, поднял по очереди с песка пояс турка с кинжалом и ножнами, пистолет и саблю, быстро определил всё на пояс и, застегнув его на луке седла, взял за повод турецкого коня и, не оборачиваясь, тронулся через реку к своим.
    С нашей стороны неслось кромкоголосое ликование. Находясь посередине реки, он услышал с турецкой стороны выстрел, но удар пули не ощутил и не увидел её следа на камнях впереди себя. Он выдернул из ножен саблю и отсалютовал ею, что значило: «Честь имею и условия поединка соблюдаю в победе и в поражении».
    Он не видел, как турок добравшись до своих, отобрал у одного солдата ружьё, подошёл к деревцу, обломал на нём сучок, приставив дуло к груди, спустил курок об этот сучок – застрелил себя.
     Потом ему сказали, что турок, когда шёл к своим, орал постоянно по-турецки, чтобы на него не смотрели, иначе он убьёт того, чьи глаза увидит.
      Подъезжая к своим. Берестов увидел командира полка, его пролётка и конвой стояли тут же.
          – Из огня да в полымя, – всё таки не грустно, подумал он, усмехнувшись в усы.

      Со всех концов на него сыпались поздравления и хвала, но Берестова это не трогало, его беспокоил разговор с командиром.
Первым с Берестовым заговорил Проня. Он красноречиво поздравил его с победой и тут же высказал сожаление, что господин поручик не дал ему сразиться с этим турком – опередил его. Со слов Прони выходило, что он давно имел зуб на этого турка, но по своему устройству натуры мог сразиться с ним только после кувшинчика чихиря потому, что имел для этого задор и силы. В другое время он не готов был к поединку. Он каждый раз поджидал турка после кувшинчика, но турок не выезжал и не мудрено потому, что чихирь перепадал на поминках о погибших наших поединшиках. Сегодня у Прони случился фарт по чихирю, но Фома Енорыч его опередил. Всё это Проня высказал сопровождая Берестова и не мало потешил всех своим разговором. Даже полковник улыбнулся под общий смех казаков и солдат.
      Полковник, поманив Берестова пальцем, сел в пролётку и она тронулась. Сотник поехал следом, кивком дав понять Ивану Рубахину, ехать с ним.
          Полковник зашёл в хату, в которой по договорённости с хозяевами, использовал одну комнату при надобности, когда объезжал расположение полка. Берестов, передав коней Ивану, спешился и последовал за ним, когда он вошёл полковник стоял за столом лицом к двери.
        Берестов взглянул ему в лицо и увидел только одну строгость.
          – Поручик Берестов, вы знали, что есть мой приказ о запрете поединков?
         – Так точно, ваше высокоблагородие, узнал перед тем, как поехать на поединок.
         – Почему нарушили приказ? – строгость в голосе полковника нарастала.
        – Побоялся, ваше высокоблагородие, что мои казаки ослушаются приказа и чтобы упредить это ослушание, решил сам…
   Полковник перебил его вопросом, – И сам вместо казаков решил нарушить приказ? Хорош поручик! –  он пытливо ждал, что скажет сотник в ответ.
         – Я просто решил его зарубить, ваше высокоблагородие, чтобы он не смущал казаков, а потом повиниться перед Вами. Так получилось, что это был, на моё разумение, самый нужный выход из положения. Казаки мои, сразу ведь трое, ко мне с такой просьбой обратились. Там надо было смотреть, как бы и между ними спора горячего не вышло – кому с турком биться.
     Полковник потеплел взглядом, но тут же вернув строгость лицу, нарочито громко сказал, – За нарушение приказа объявляю вам нарекание, – после того, как сотник отрапортовал свое, – Есть порицание за нарушение приказа, – он, перейдя почти на шёпот и одобрительно улыбаясь, выйдя из-за стола, приобнял поручика и сказал, – А за турка этого спасибо тебе, Фома Егорович, я потом за это тебя награжу как-нибудь, потому что сейчас нельзя тебя награждать, а только наказывать можно, – и, похлопав по плечу, продолжил, – Уж больно у этого турка сабля блескучая. Ну-ка покажи мне её – похвастайся трофеем.
     Берестов вышел. Он видел, что и денщик и конвойные все улыбаются. Конечно все всё слышали, хоть и старался полковник не всё говорить громко. Ванька Рубахин уже тащил ему навстречу пояс турка со всем оружием.
     Полковник, мало обратив внимание на пистолет и кинжал с поясом, вынул саблю из ножен и, подойдя к окну, стал молча рассматривать её, поворачивая и пуская отблески света по стенам. Повернувшись к Берестову, он сказал, – Лет двадцать назад меня судьба в знакомство с одним знатным турком свела. Он мне рассказывал, что у них в Турции один очень знатный человек, намёком самого высшего положения, заказал одному знаменитому их турецкому мастеру две сабли – себе и сыну, недавно родившемуся. Сталь для этих сабель была доставлена из Японии – всего два бруска. По большой хитрости добыта была та сталь и секретно с хитрой оказией доставлена. День и ночь по очереди три ослика крутили по кругу привод станка для обточки и шлифовки, три мальчика по очереди погоняли тех осликов, шесть подмастерьев по два враз следили за работой и выполняли указания мастера, который не известно когда спал и ел, да ещё четверо подмастерьев готовили инструменты – круги войлочные в оправках деревянных, да пасты шлифовальные на разных маслах и жирах и с разным зерном абразива. И так не останавливаясь пять лет. После того как работа была принята, их наградили всех, а потом они случайно погибли от рук разбойников, которые решили отобрать у них добро, доставшееся в награду. Уж как там вышло, случайно или нет?…  Похоже, поручик, это одна из тех сабель. Добрый трофей ты сегодня добыл. Всему твоему будущему казачьему роду память о тебе. Видишь, она по клинку с извилинами чуть идёт, так обточена и отшлифована и режущая часть тоже с извилинами и везде острая.  Разрешаю тебе носить её и пистолет с кинжалом, только уж на своём поясе, а то этот весь в золоте, не по уставу будет нашему. Помнишь, каким местом своей сабли ты принял удар от турка, ну-ка покажи.
      Берестов вынул свою саблю, обнаружил на ней глубокую зазубрину, показал полковнику
–То-то же! – с восторгом молвил тот и продолжил, – Я поздно подъехал, мне сказывали, что ты его вышиб из седла и он стрелял в тебя из пистолета с земли, но ты ему не дал прицелиться и вырвал кнутом пистолет и за то отхлестал его. Как у тебя ловко получилось. Посрамил ты его здорово, он с таким срамом и жить не захотел. Ловко у тебя получилось и без крови на руках победу одержал и без греха перед Богом, что ради забавы, лишил жизни человека.  Думаю, что этим ты отвадил других поединщиков с той стороны. Это хорошо, а то уже из других полков стало известно, что выезжают и к ним такие, может это один и тот же ездил вдоль фронта… 

        – Ну а сейчас ступай, отдыхай, поручик, можешь не очень явно отпраздновать победу…, и наказание за неё, – он  улыбался,  – И чертенят весёлых из глаз убери, ты сегодня наказан, а то они у тебя уже на бороде пляшут.
   Берестов, отдав честь, направился к двери.
        – Постой, – остановил его полковник.
Берестов повернулся и застыл в ожидании.
         – А кто эти трое казаков, которые на поединок просились?
Берестов смутившись, ответил, – Рубахин, Воронов, Бурматов.
        – Понятно, знакомые фамилии – это ведь из тех, кто поручика от турок вызволял?
Берестов молча кивнул.
        – Сказывают, что среди вас много староверов – это правда?
        – Точно так, ваше высокоблагородие, – и  Берестов, заметив молчаливый вопрос и удивление в глазах полковника, пояснил. – Бог то один, ваше высокоблагородие и Отечество одно, и не важно, кто как молится, главное кто как Бога почитает при этом, и Отечеству как служит.
        – Пожалуй ты ведь прав, поручик, –  ответил в задумчивости полковник и спросил, – А сам то какой веры будешь? Уж прости, братец, что спрашиваю.
        – По новой я вере, ваше высокоблагородие, а жена у меня по старой и детей также образует, – и, подумав говорить или нет, продолжил, – У нас, почитай, полсотни по старой, в Сибири много таких и мы там дружно все живём кто по новой и кто по старой вере. По начальству идёт  в деревнях разное отношение к людям, а у нас в станицах промеж казаков нет такого.
        – То-то я смотрю, у тебя в сотне и табаком никто не балуется и на вино нет зашибленных. Я ведь думал, ну раз казаки добрались до места, то дня два погуляют. Другие-то так делали. А вы в бане помылись и весь праздник у вас. Тут у нас один есть, что с тобой разговаривал, он из кубанцев, пропащий пьяница, никакого дела нельзя поручить – надежды на него нет. Я хотел его отправить домой, да ведь пропадёт по дороге, бедолага. Пусть здесь побудет и со своими уедет потом, – и, подумав, добавил  тихо, –  Видно – кто больше за веру претерпевает, тот сильней Бога почитает и заповеди строго соблюдает, – и снова голос его повеселел, –  А вы молодцы! Молодцы! Ах, чертяки! Нравитесь вы мне, сибиряки, даже и не знаю, что с вами делать, – лицо его снова сияло добром, – Ну ступай, ступай, поручик, – и Берестов, повторно отдав честь, вышел.

     Обратно, в Сибирь –  так совпало случайно, сотня шла по той местности, той же дорогой и по ту же пору сенокоса. Иван узнал ту речку, на которой он не ночевал вместе с сотней. Он предупредил Фому Егороча, что следующая речка будет через три версты и вода в ней не годится для водопоя, а до следующего водопоя двадцать с лишним вёрст. Время клонилось к ночи и сотник решил здесь остановиться  на ночлег и сам же спросил, тоже узнав место бывшей ночёвки.
         – Если хочешь проведать своих знакомцев, можешь поехать, пора-то сенокосная, наверное, опять страдуют. Хочешь и с Настей оба поезжайте.

    Иван решил ехать один, первой он увидел Марью.
Она с радостью и удивлением в глазах смотрела на него.
       – Ваня! Здравствуй, родной, слава Богу, живой и здоровый. Домой направляетесь – вот радость.
Она вся сияла и по откровению её слов и тону голоса, он понял, что она не пугается своей радости и не беспокоится, как воспримет всё это её муж. Он понял, что она опять одна на покосе, и поздоровавшись, прямо спросил.
       – Ты опять одна что ли страдуешь?
      – Да какой там страдую, муж опять по делам отлучился, а я чтобы детишек не трясти лишний раз, осталась с ними, – и ещё больше посветлев лицом, предложила.
      – Слезай с коня, пойдём, покажу чего.
Он спешился и пошёл за ней,
Около шалаша, под деревом, висела просторная люлька, сплетённая из лозы и в ней, разметавшись во сне, спали два годовалых ребёнка, мальчик и девочка
Марья, ещё больше сияя лицом, проговорила тихо.
     – Вот они наши кровиночки, сразу двое, – девка и парень, – и ещё тише добавила, – Это твои и наши с мужем детки, Ваня, – и тут же повременив в задумчивости, спросила, – А сотня твоя где?
    – Да на той же речке ночует, как ты говорила, Рокотушка она называется?
При его словах она задумалась и решительно сказала, – Давай, иди купаться… опять и повечеряем потом.
Он вопросительно посмотрел на неё и она, смущаясь, сказала.
      – Да, Ваня, да родной, о том же тебя буду просить. Не отпущу я тебя. Нам с мужем ещё дети нужны, особливо ему.
Ему стало не ловко, ведь у него теперь  невеста была – Настя, он любил её и, немного повременив, он сказал.
        –Маша, ведь у меня теперь невеста есть – Настя, она со мной в Сибирь едет.
       – Вот и хорошо, значит услышал мои молитвы Бог и тебе невесту послал и нам тебя послал. Ваня ты думай, так: ни я, ни ты не предаём своих любимых, мы только хотим, чтобы дети народились. Я думаю, если бы твоя Настя узнала всю нашу историю, она бы на тебя не рассердилась. Иди, родной, искупайся, сегодня ты будешь любить меня как свою Настю, а я тебя, как своего Ивана. Так видимо Бог решил. Сказано: понять и простить, а люди некоторые стараются сразу судить, того не понимая, что сначала тоже нужно понять. Так что, Ваня, если нас с тобой даже судить с пониманием начать, то и греха нашего нет.
      В ее словах было столько мольбы, что он не в силах отказать ей, достал из перемётной сумы перемену белья, пошёл купаться. Сам про себя он отметил, что она имеет на него колдовское чарующее воздействие своей красотой и привлекательностью и у него нет сил противостоять.
После они опять ужинали вдвоём. За столом она спросила.
       – Настя красивая у тебя?
       – Красивая и добрая, – смущённо ответил он.
       – Она невеста тебе ещё или уже жена?
      – Пока невеста. Сказала, если мои родители благословят нас, то она пойдёт за меня, а если нет, то она в монастырь уйдёт, хоть и любит меня. Против родительской воли она не хочет идти. Но я в никакой монастырь не отпущу её, если родители мои против нашей свадьбы будут – я так для себя решил. Я ведь, когда ехал на войну, после нашей с тобой встречи, думал: если жив останусь и ты дитё моё родишь, то я украду тебя с ребёнком и в Сибирь силой увезу. Потом случилось, что мы Настю из турецкого полона вызволили и я полюбил её. Я думал: как у этих турок хорошо устроено – у них по их вере может и две и три жены быть. Я бы тогда и Настю увёз с собой и тебя.
Она засмеялась по-доброму и сказала, – Ишь ты какой, сразу тебе две жены подавай, не поделили бы мы тебя такого доброго и хорошего. Не положены тебе две жены. А вот мне сегодня два мужа положено Богом, вернее один в двух похожих лицах. Мальчик то наш вылитый Иван и не важно для нас какой, а дочка на меня похожа. Ещё бы так родить и тогда мы с моим Ваней успокоимся.
Чуть помолчав, она спросила.
       –А как же родители её отпустили с тобой или ты уводом её, всё бы крал себе невест да жён – разбойник.
     – Она сирота, жила с дедом на пасеке, турки деда убили и жениха тоже, а её к себе увезли, хотели продать за большие деньги потому, как красивая она, а мы нашего офицера из плена выручали и её тоже попутно забрали.

Они во время разговора не могли отвлечься от того ожидаемого ими, которое неотвратимо должно произойти. Его влечение к ней всколыхнулось с большей, чем прежде силой и удивляло его то, что он любил свою Настю и эту Марью, почти не знакомую, но очень родную и распознанную им.
       – Маша, я ведь опять чуть не забыл. У нас, по нашему роду, завет Терентия передаётся обязательный. Терентий был сын Тимофея знатного воина, а тот сын Василия Ряда знатного кулачного бойца на Москве. У Терентия было два сына: Игнат в короткой рубахе и Иван в длинной. Терентий почему-то так и записал их по фамилии Рубахины, хотя у него самого она была Рядов.  Братья разъехались: Игнат Рубахин остался на Москве, а Иван Рубахин ушёл с семьёй в общине от притеснений по старой вере. Вот им и был наказ, что они Рубахины короткие и Рубахины длинные должны во все времена помогать друг другу при встрече. У нас этот наказ строго передаётся уже не одно поколение. Я тебя прошу, раз ты родила моих детей, то расскажи им про этот завет. Я сам из Рубахиных длинных, а у тебя как фамилия по мужу?
      – Ужегова, я по мужу. Детям, когда подрастут, я расскажу про этот завет.
      – Ты только хорошо им накажи, чтобы помнили, а то и так мои дети без меня будут расти и жить, Терентий то, когда воспитывал сыновей своих, говорил им, что не должны дети расти без отцов при живых отцах – это у нас тоже как наказ.
      – Про отцовство детей не беспокойся, Ваня. Отцы у них хорошие – и ты, и мой Ваня. Я даже порой забываюсь в себе – с кем из вас живу, а иногда кажется, что с обоими, – она в смущении понизила голос и опустила глаза.

      …Сотня дошла домой благополучно. За всю дорогу самым большим удовольствием для казаков являлось то, как Фома Егорыч в уездных городках выбивал у чиновников харч. Сотня должна снабжаться в пути по установленному распорядку именно в обозначенных городках. Когда ехали на войну снабжение хоть и не с большой охотой, но обеспечивалось, доставляя не любившему переговоры по хозяйственной части сотнику, много недовольства. В обратную же сторону чиновники совсем не желали снабжать сотню, уповая на то, что казаки на радостях, что живы остались и победителями возвращаются, якобы могли себя прокормить за счёт трофеев.
      Как поступать в таких случаях, придумал Ванька Рубахин, а Фома Егорыч согласился на потеху всем казакам, по мере тоже участвовавших в комедии, как назвал Митрич весь способ совладания с жадными чиновниками.
      Сотня въезжала в городок, где должна получать провиант особым порядком. У всех казаков на лицах свирепость и даже вид красивых девок, не мог сгладить суровость их лиц. Впереди сотни ехал Фома Егорыч с перевязанным платком лицом, якобы его мучила зубная боль и потому так сердито сверкали его глаза.
     Далее к казённым амбарам подъезжал Митрич и в переговоры, звеня медалями, вступали Иван Рубахин со Степаном, бывшим актёром крепостного театра и ехавшим с сотней в Сибирь потому, что решил с одобрения всей сотни записаться в казаки и таким образом не возвращаться в крепостничество в свою губернию, тем более как уже вроде пропавший без вести на войне.
    Они дополняя друг друга оповещали, что сотник их зашиблен турецким ядром на войне, оттого скор на руку в расправе и гневен очень, говорить не может потому, что зубами мается и от того ещё вспыльчивей стал. Советовали, чтобы не случилось его гнева побыстрей выдать всё причитающееся и тогда сотня не нанесёт урона никакой скотине в пропаже и казаки не пойдут по домам просить жителей поспособствовать героям в пропитании и если им выдадут сверху чуть больше, то их голова может смело заявить губернатору, что он больше всех выдал из всей их губернии. Рисовали картины, как сотник выдрал в одном городке кнутом чуть ли самого пристава, а в другом и голову даже, и ему всё равно, кто перед ним и он имеет от полкового доктора бумагу с предостережением, что с ним нужно обходиться с пониманием и почтением до времени, когда пройдёт зашибленность его головы.
    Служители с амбаров убегали сначала на совет к голове и возвращались с большой решимостью и удовольствием исполнить всё быстро и без задержек и всегда с излишком.
    Сотня ехала дальше и казаков в том городке народ видел разных: свирепых и уже добрых, весёлых, наговоривших встречным девкам разных приятных слов и приглашающих с собой в Сибирь. Того не знали люди, что казаки меняли свой вид после остановки у казённых амбаров, но про сотника казачьего все говорили, что чисто зверь, и долго пугали им детей. Фоме Егорычу дольше всех – до самой окраины, приходилось ломать комедию и за такую уловку, с обеспечением сотни провиантом, его в сотне уважали ещё больше.

     …Фома Егорыч не распустил сотню загодя по домам – по своим станицам, а по его просьбе «Братцы, откуда взял Вас, туда и приведу обратно», сотня прибыла в станицу, с которой уходила.
      Ванька Рубахин загодя известил атамана в том и сотня при всём собравшемся народе въехала на площадь и встала строем на конях. Фома Егорыч доложил атаману, что сотня без трёх казаков вернулась и передал благодарственные письма от командования. После того как атаман поздоровался с казаками и те гаркнули молодцевато своё «Здравие желаем, господин атаман!», и он поздравил их и всех станичников с прибытием, речь снова держал сотник.
    …Он сказал о трёх казаках, чьи кони пришли с пустыми сёдлами, попросил прощения у родителей, что не вернул их сыновей обратно, попросил в память о них помолчать и после сказал, что все казаки не посрамили казачьей чести и многие имеют награды, а сотня письма с похвалой и благодарностью от командования.
    …Сказал также, что с сотней прибыли два человека: Степан Ивлев, за которого ручается вся сотня, чтобы записать его в казаки и, что Иван Рубахин привёз с собой с тех краёв себе невесту Настю, которая ходила за ранеными казаками и те казаки, погибшие, умирали на её руках в чистоте и при её слезах и не выпуская её руки.
      Сказал, что она сирота, но у неё два посажённых отца – он сам и Степан и даже есть посажённый дед – Митрич, а также целая сотня братьев, что  она, по щедрости своего названного деда, нашедшего турецкий клад и поделившегося с ней и с сотней, теперь богатая невеста. А заулыбался Фома Егорыч, только увидев, что Ванькина младшая сестра, шустрая Анютка Рубахина уже обнимает и целует Настю, смущённую в тихой радости, от такого оборота дела.


     По дворам пошёл Фома Егорыч рассказать, как погибли те казаки, кони которых пришли до родной станицы с пустыми сёдлами. Станица гуляла, от гулянки он всем отказал, хоть зван многими к себе и каждый день ходил в тот дом, где не дождались казака из похода. Всех враз обойти он не мог и посвятил день памяти отдельно каждому казаку, которого он не привёл обратно в станицу Ходил по порядку от своего дома, чтобы не пройти мимо окон дома с горем, не взирая на заслуги погибшего казака.
     Просил прощения у родителей за то, что не вернул их сына со службы, а оставил на вечно в далёком краю, за то что не досмотрел…
Отцы, видя его слезу на щеке, успокаивали его тем, что испокон род их понимал суть казачьей службы и знал, что случиться может всякое. Рассказывал всем и про их сына и про других погибших казаков.
    Один казак помер от болезни. Комар есть нехороший в тех краях, большой и передаёт своим укусом малярию. Всем приказано было дёгтем спасаться от этого комара. Не досмотрел он, что один казак не любит дёготь этот и случилась беда. Ходила за казаком в лазарете Настя, которую привёз с собой Ванька Рубахин. Плакала очень Настя, что не могла спасти казака, да от той болезни и не спастись, но умер казак в чистоте, при неусыпном надзоре.
      Другого казака ударил камень с горы и он умер вскорости. По приказу они обходили турок по горной расщелине, а в полдень туда с гор падают часто камни. Наверху начинает от солнца таять лёд и камни сдвигаются и падают.
   Третьего казака турецкая пуля взяла.
Родители все успокаивали Берестова
   Приносил он землю с их могил в тряпице от подола нательной рубахи. Женщины слёзы лили над лоскутом тельной рубахи и земле той поклоны клали.
   По обычаю та земля будет рассыпана по могилам предков по щепотке и так она породнится с этой землёй и будет та далёкая земля родной и защищаемой во все времена.
   Все пределы Земли Российской открыты, отвоёваны казаками и очерчены их могилами и все породнены таким же образом –  составляют Отечество и потому защищаемы особо казаками.
      Остатки той земли будут лежать за божницей, их изредка будут доставать матери, и, уйдя в укромное место, будут тихо плакать, поминая своих сыновей, стараясь избежать строгих глаз отцов и будут те остатки земли поделены в последствии на могилы родителей, погибшего за Отечество сына.

     Верой православной сильна была Россия во все времена и сила та не в Вере, в которую верил народ, а в Силе с которой верил народ в эту Веру, какой бы она не была – может даже та вера была и не в Бога…   

    …Тот год запомнился станичникам не только возвращением сотни с войны, а ещё знаменитой свадьбой Ивана Рубахина с Настей. Народу съехалось со всей округи много, кроме родственников и Ванькиных сверстников, собрались все Настины братья званые – это вся сотня, многие с жёнами. Каждый слово говорил – поздравлял и желал всего доброго, одаривал и многие в шутку намекали, что всегда за сестру заступятся, если муж не прав будет перед ней в своих поступках. Весело было, и самое главное, что свадьба хоть и гуляла, как заведено после сбора урожая, но по теплу ещё – Бог послал вёдро и все уместились за столами, накрытыми на берегу реки…, и многие, сильный хмель хватившие, прогоняли его, отмокая в реке…

     …Казаки, как заведено было, хорошо приняли в свою станицу приезжих с дальней стороны Настю и Степана и относились к ним с теплотой и добром. 
   …Степан, хоть и в летах уже был, в скорости тоже женился и начал свой казачий род…

***
      …В какую турецкую войну воевали казаки и как они тогда назывались: Уральскими казаками или уже разделились на Уральских и Сибирских, а может назывались и теми и другими в тот переходный период, звания у них употреблялись тогда одновременно то казачьи, то заимствованы были от уланов – неизвестным осталось время тех событий…
…Да и оружие их в то время называлось: то саблей, то шашкой, порой даже не имея отличия…

  (6)