Глава XLVI. Встреча в Ротонде

Неожиданная встреча странным образом вывела отца из душевного оцепенения. Мир, который прежде казался ему глухой стеной людского одиночества, отчужденности, равнодушия и непонимания, теперь представлялся ему длинным коридором со множеством дверей — и если закрывается одна из них, то всегда открывается другая… После разговора с новым знакомым отец вначале почувствовал огромное облегчение. Неподдельное внимание, с которым Эренбург выслушал его «исповедь» и проявленный искренний интерес к его судьбе, как будто сняли камень с его души. Воистину правы были древние, когда говорили: “Dixi — et animam levavi”. [“Сказал — и облегчил душу”]. Но вскоре его стали мучить угрызения совести из-за того, что за все эти годы он ни разу не попытался узнать о судьбе своих родителей и брата. И теперь, когда его мысли были заняты только воспоминаниями детства, неожиданно возникло незнакомое чувство ностальгии по стране, в которой он родился, — хотя прежде отец и не думал о возвращении в Россию…

И он решил во что бы то ни стало позвонить своему новому знакомому в самое ближайшее время — с тем, чтобы сообщить ему имена своих родителей и предполагаемое их местонахождение. Возможно, тот сможет что-нибудь узнать о них. Однако многочисленные попытки связаться с Эренбургом не увенчались успехом — в течение двух недель на звонки никто не отвечал. Отец уже совершенно отчаялся, когда, наконец, воскресным утром, на другом конце трубки прозвучало короткое «Oui?»

Эренбург предложил встретиться в три часа пополудни — в «Ротонде». Отец много слышал об этом знаменитом кафе, которое в начале века было настоящей Меккой не только парижской, но и мировой богемы — постоянным местом встреч известных художников, писателей и поэтов того времени. В те годы там царили весьма свободные нравы —  художники часто приводили натурщиц и устраивали конкурсы красоты, на которых девушки демонстрировали свои прелести в виде «ню».  По воспоминаниям современников тех лет, «в эту богемную эпоху владелец кафе Либион позволял бедствовавшим голодным художникам часами сидеть в своём заведении за чашкой кофе по десять сантимов и отворачивался, когда они отламывали кусочки от багета в корзине с хлебом. Персонал кафе не требовал у малоимущих обновления заказа. Если художник не мог оплатить счёт, хозяин заведения «папаша Либион» часто принимал в качестве оплаты рисунок, который возвращал автору, когда тот расплачивался. Таким образом, были времена, когда стены кафе украшала коллекция произведений искусства, которые сегодня могли бы заставить кураторов величайших музеев мира «пускать слюни от зависти». Не было ни одного хоть сколько-нибудь значительного художника, скульптора, композитора, писателя или поэта, который бы не прошёл тогда через горнило «Ротонды» — принадлежность к сообществу, обитавшему в этом кафе, была своего рода «орденом почётного легиона», которого удостаивались только по-настоящему талантливые творческие люди… Но наступившая вскоре война раскидала обитателей «Ротонды» по всему свету —  кто-то ушёл на фронт, а кто-то вернулся к себе на родину. Завсегдатаями кафе стали теперь не столько богема, сколько случайные люди — солдаты, проститутки и даже уголовные элементы. А по окончании войны Либион, после обвинений в контрабанде, был вынужден его продать. Да и полиция стала рассматривать кафе как не совсем благонадёжное — поскольку оно стало прибежищем различного рода политических авантюристов, анархистов и революционеров всех мастей… Слава «Ротонды» закатилась, хотя случалось, что бывшие постоянные обитатели кафе продолжали посещать его — то ли по привычке, то ли испытывая ностальгию по прежним славным временам…

Ровно в три часа отец пришёл в кафе, расположенное на углу бульваров Распай и Монпарнас. Пройдя через вертушку, он очутился в довольно тесном и даже показавшемуся ему грязноватым помещении. Пол был выложен чёрными и белыми кафельными плитками и напоминал шахматную доску. Посетителей было очень мало, и отец сразу отыскал глазами столик, за котором сидел Илья Эренбург. Он был не один —  рядом с ним сидел приятной внешности мужчина средних лет. Увидев отца, Эренбург немного привстал и поманил его взмахом правой руки, в которой была зажата дымящаяся трубка. Отец подошёл и поздоровался по-французски. «С моим другом вы можете говорить по-польски… Возможно, вы даже знакомы…»  Высокий лоб, орлиный профиль, зачёсанные назад волнистые каштановые волосы… Отец стал всматриваться в лицо, и в самом деле показавшееся ему знакомым, но где и когда он мог видеть этого человека, он припомнить не мог…

«Тувим… Юлиан» – представился спутник Эренбурга. И тут отец вспомнил, где он его видел: осенью 1926 года этот человек читал свои стихи на вечере поэзии, проходившем в библиотеке Варшавского университета. Стихи, в основном, были написаны для детей, но взрослая публика приходила в восторг от искромётного юмора и доброты, которые исходили от них. У поэта была запоминающая, благородная внешность и удивительная манера читать стихи немного нараспев, почти без пауз… Отец тогда увлекался древнеримской поэзией – одами Горация, «Буколиками» Вергилия, элегиями Овидия — и на вечер принёс свои переводы некоторых из «Буколик» на польский… «Вы… Тувим?!» — пораженный, спросил отец. Тот, вместо ответа, продекламировал:

Och, bog Meliboee.
Tak, zawsze bedzie jego oltarz
Czesto od naszej owczarni.
Jego laski moje krowy wedruja,
jak widac, i bedzie *

Когда Тувим остановился, отец тут же продолжил, но уже на латыни:

O Meliboee, deus nobis haec otia fecit.
namque erit ille mihi semper deus, illius aram
saepe tener nostris ab ovilbus imbuet agnus.
ille meas errare boves, ut cernis, et ipsum… **

«Так вы запомнили мой перевод?» — с удивлением произнёс отец. Тувим улыбнулся: «Трудно было не запомнить — вы так вдохновенно его читали тогда…»

Эренбург с удивлением слушал этот странный польско-латинский диалог… Когда отец и Юлиан Тувим обменялись крепким рукопожатием, он, довольно улыбаясь, произнёс: «Я хотел устроить встречу просто двух земляков, а получилась встреча двух поэтов!» «Трёх поэтов» — поправил его Тувим —  «Не скромничай, Илья!» «Нет-нет, я себя поэтом никак не считаю» — со смехом ответил Эренбург —  «Кем угодно, но только не поэтом. Тем более —  после Маяковского, Марины, Анны Андреевны, Осипа, Бориса…» «А уж я совсем не поэт» — сказал отец — «Я не пишу стихов. Просто иногда пробую себя в переводах…» «Вы оба открещиваетесь от поэзии, как от чумы!» — засмеялся Тувим —  «Что ж, я остаюсь в гордом одиночестве…»  Беседа текла оживлённо — говорили о поэзии, о технике перевода, о сложностях, возникающих при переводе с романо-германских языков на славянские. «У меня не так много в этом опыта» — признался Тувим — «Я в основном перевожу с русского на польский… Вот совсем недавно я издал сборник переводов из Пушкина. Если бы знал, что встречу вас, непременно захватил бы с собой экземпляр…» «А я, увы, плохо знаю русский» —  вздохнул отец — «Несмотря на то, что это язык моего детства».

Эренбург подозвал официанта и заказал всем еще по рюмке коньяка. Они заговорили с Тувимом об общих знакомых… «Она очень бедствует, едва сводит концы с концами —  живёт где-то в пригороде и редко появляется в Париже… Её почти не печатают…» Речь шла о какой-то русской поэтессе, имя которой отцу было незнакомо. Как, впрочем, и другие имена, которые те упоминали…

Но потом постепенно перешли к политике…  «С приходом Гитлера к власти, война становится неизбежной» — говорил Тувим — «И первой жертвой новой немецкой экспансии скорее всего станет Польша». «Боюсь, что так» — согласился Эренбург —  «И самое печальное, что Англия и Франция пытаются заигрывать с Гитлером, не понимая всей чудовищности нацистского режима… Вот, кстати, Самуил уже успел побывать в застенках гестапо…» Тувим сочувственно взглянул на отца и произнёс: «Вы самый молодой из нас, но уже успели хлебнуть столько горя… После окончания учёбы вы планируете вернуться в Польшу?» «Я еще не решил» — ответил, запнувшись, отец. Он понял, что Тувим — ярый польский патриот, но, вспоминая свои гимназические годы, отец не разделял его энтузиазма. «Родители Самуила остались в России» — пояснил Эренбург. Заговорили о Советском Союзе, о Сталине…

«Советские достижения впечатляют» — говорил Эренбург — «я много поездил по стране, побывал на Украине, в Поволжье, на Урале, в Сибири… Грандиозные стройки и бешеный энтузиазм… Газеты вовсю славят гений Сталина, а народ его считает чуть ли не богом. Похоже, извечная мечта русского человека о мудром, добром и сильном царе начинает осуществляться. Сталин практически уже сосредоточил в своих руках всю полноту власти, постепенно избавляясь от всех своих оппонентов…  Мне кажется, он планомерно организовывает своё обожествление: по его указанию создаётся легендарная история, в которой он играет роль, не соответствующую действительности; по его заказу художники пишут огромные полотна, посвященные канунам революции, Октябрю, первым годам Советской республики, и на каждой из таких картин Сталин изображён рядом с Лениным; в газетах теперь чернят других большевиков, которые при жизни Ленина были его ближайшими помощниками… Мне, «европейцу», трудно ко всему этому привыкнуть, а, тем более, смириться с тем, что подобно тому, как Великая Французская революция была в конце концов узурпирована Бонапартом, так и Великая Октябрьская революция завершилась деспотией Сталина… Я разговаривал со многими «интеллигентами» — все они живут в постоянном страхе.  Говорят, НКВД может арестовать кого угодно за анекдот или даже одно неосторожное слово, сказанное против Сталина или его политики…» «Мне это слишком знакомо…» — печально подумал отец.

Он внимательно слушал Эренбурга. После такой его оценки ситуации в Советском Союзе, он понимал, что возвращение туда сопряжено с риском для жизни — не меньшим, чем возвращение в Германию. Как же быть? Срок его «лессе-пассе» истекает через два года, после чего французские власти смогут его депортировать в любой момент. В Польшу он возвращаться не хотел, а теперь выясняется, что и вариант с возвращением в Россию не сулит ничего хорошего…

«Я завтра еду в Москву» — прервал его размышления Эренбург — «Думаю, я могу вам помочь узнать о судьбе ваших родителей… если, конечно, вы хотите…» «Я написал здесь их полные имена, годы рождения… И даже наш последний адрес в Екатеринославе — как это ни странно, но я его запомнил…» — отец протянул Эренбургу конверт — «Там же есть и мой нынешний парижский адрес — и телефон пансиона…» «Екатеринослав теперь называется Днепропетровск… что ж, это уже кое-что…»

Эренбург подозвал официанта и попросил счёт. «Сейчас мы с вами простимся, Самуил» — объявил он — «А нам с Юлианом предстоят сегодня еще несколько встреч в Париже… Я был очень рад с вами познакомиться… Мы живём в такое время, когда никто ничего знать наперёд не может. Но вот вам, на всякий случай, мой московский адрес…» Он протянул отцу сложенный вчетверо листок… «Погодите» — остановил его Тувим — «Давайте, и я напишу вам свой адрес в Варшаве — если вы всё же решите вернуться в Польшу, можете на меня рассчитывать…»  Растроганный, отец простился со своими новыми друзьями…

_________
* Польская орфография не сохранена

** Перевод "Буколики" на русский:

Мели­бей, нам бог спо­кой­ст­вие это доста­вил —
Ибо он бог для меня, и навек, — алтарь его часто
Кро­вью будет поить ягне­нок из наших овча­рен.
Он и коро­вам моим пастись, как видишь, поз­во­лил