Шурочка

 Наше сельское поселение образовалось в конце позапрошлого века, когда Российская империя успешно продолжала осваивать благодатные щедрые уголки лесостепной зоны Южного Урала.

 Приехавшие сюда люди говорили сначала на украинском языке, а когда заполнилась деловая речь сельским людом других российских провинций, то здесь можно было услышать говоры кроме русского, и других малочисленных национальностей, от казахов, татар, мордвинов и даже евреев. Эти люди тоже иногда разбавляли освоенную жизнь нашего поселения своим непохожим любопытным присутствием.

 Деревня наша была самой обыкновенной, небольшой и неприметной, как и многие другие соседние поселения этого умиротворённого целинного края почти у подножия репейских гор, только в своём адресном реквизите почему-то всегда дополнялась магическим словом "Село".
 
 В канонической топонимике подобный вид населённого пункта подразумевает наличие в нём какого-либо религиозного сооружения на возвышенности в знаковом месте, которого у нас, кстати, никогда не было, а если бы, вдруг, и захотели соорудить что-либо подобное, то опять же невольно напрашивается справедливый вопрос: "А на какие шиши, господа товарищи?"

 Так что подобное заведение для улучшения духовного уровня крестьянской жизни селян являлось бы непозволительной роскошью.

 Но она по-прежнему гордо носит несколько завышенное определение, и расшифровка всей этой канители напоминает как бы поговорку про тех, кто живёт в избе, а кашлять пытается по горничному.

 Правда люди в этом не виноваты и даже привыкли к тому, что это всё, видимо, как сложилось так и живёт.

 До этого благовидного места нас с мамой носило по ветру, как иногда говорят - по всем городам и весям. Правда, сама мама родилась и выросла здесь, где когда-то пустили свои древние корни наши далёкие почтенные предки и явились они сюда аж из далёкой Полтавской губернии ещё со времён царя Гороха. Так и заложили они основу малоизвестной фамилии не похожей ни на какое другое слово.

 Родственников когда-то было не перечесть, но время не стояло на месте, унося и оплакивая каждого в свою, установленную Творцом очередь.

 Дед мой ещё до войны, без подробностей, погиб на борозде, а двумя его братьями заплатили за победу над Германией.

 Семья деда в середине тридцатых годов, после похорон бабушки, начала рассыпаться
на глазах у всех.

 По началу всё вроде бы шло правильно. Старшую дочь с шестнадцати лет очень удачно отдали замуж в село Октябрьское за человека, которому посчастливилось пройти всю войну с армией генерала Доватора и вернуться домой без единой царапины.

 Самый младший ребёнок - мой дядя успешно устроил свою жизнь в городе Миассе и проработал там на каком-то заводе всю жизнь в качестве мастера, хотя некоторое время спустя в семье у деда появится ещё один поздний ребёнок от женщины, с которой вязал свою жизнь дедушка после смерти жены, то есть моей бабушки.

 Маме, средней по возрасту, оставшись прежде времени одной, в тринадцать лет, по воле трагического случая, пришлось похоронить последнего родителя и перебиваться потом, как придётся, в этой же деревне у родственников.

 Во время войны случилось поработать на военном заводе, а по окончании этой страшной мясорубки оказалось возвращаться-то былое и некуда. Немного пожила у сестры в Октябрьске, но родить меня случилось ей в Троицке.

 Она часто рассказывала про первые минуты моего появления на этот свет и что оно по началу было слишком молчаливым, пока доктор не разрушил тишину спасительным шлепком по пятой точке.

 С тех пор - жизнь у меня бьёт ключом, случалось и по голове, как, например, в этом рассказе.

 Отца у меня не было. В течении жизни иногда просачивались, как будто про него, обрывки каких-то сведений, которые я, только задним числом, уже в конце жизни попытался собрать всё это, как рассыпанные бусинки, в одно целое. А основательнее я узнал про него, когда уже стал дедом.

 Однажды, уже после армии, родная тётя Рая решила спросить у меня, знаю ли я, кто мой отец. Ответ был тогда, помню, категоричный:" Не знал и знать не хочу"

 Но по прошествии многих лет, когда все тёти и дяди оставили этот свет без своего присутствия, а тётиной дочери тоже восьмой десяток перевалил уже на девятый, мне,  вдруг, почему-то настойчиво подумалось попытаться спросить у неё про всё это ещё раз, в надежде, что двоюродная сестра Нина может быть что-нибудь да знает. 

 Оказывается, она была в курсе всей этой истории. Семейная тайна была секретом только для меня.

 На вопрос об отце ответила тут же утвердительно, назвав ту самую фамилию, которую так тепло и нежно произносила моя мама в беседах про свою сокровенную молодость.

 Она часто очень тепло вспоминала, известного только ей, про какого-то Алёшку, с фамилией, от которой и пошли не ценимые в своё время, мною родственные корни. Ещё Нина уточнила:"Ты же Алексеевич?"

 До меня тут же всплыли частые рассказы мамы про человека, который оставил в её сердце следы глубоких значительных воспоминаний. Про более близкое родство с ним по этому поводу у меня не возникало даже и намека.

 Почему она тогда не сказала, что речь шла о моём родном отце, я до сих пор так и не понял. Может быть здесь была спрятана ещё какая-то тайна, но срок созревания которой для того времени ещё, видимо, не истёк.

 Помотавшись по свету, мама рискнула вернуться в свою родную деревню. Лет тогда было мне около пяти.

Помогали нам, помню, всем миром.

 Так наша землянка, в один из погожих летних дней, силами всех селян, на самом западном краю этого устоявшегося сельского захолустья, выросла буквально за один день.

 Неподалеку от поселения, в заболоченной низине у тальника, аккуратно нарезали пласты земляного дёрна, довезя его до выбранного на краю деревни возвышенного места и выложили из него стены будущего жилья, вставляя тут же приготовленные заранее оконные блоки с рамами, плотные двери и толстенное матичное бревно со слегами, на  которые равномерно разложили прутья лозы, и нужное количество пластиков свежего мяконького дёрна.

 Ну вот, пожалуй, и вся любовь, а нам оставалось только доделывать, дорабатывать, и заканчивать, что мы и делали до наступления устойчивых зимних холодов.
 
 С обратной стороны землянки, где свободного места было до самого города. Выкопали круглую яму, налили в неё воды и поднесли сюда жирной глины с песком, и соломой. Затем всё это замешивали, когда лошадью, а чаще ногами.

 Потом армировали стены  невероятным количество деревянных колышков, забивая  их в дёрн с частотой пятнадцать-двадцать сантиметров друг от друга.

 А затем, смочив обильно всё это страшненькое, корявое уныние обычной колодезной  водичкой, забрасывали резкими шлепками, приготовленными в специальной яме, соломенным раствором, размазывая его руками в ровную, гладкую поверхность, и тут же, выравнивая под следующий жидкий раствор, после которого останется только побелить, и любоваться на глазах у людей, радуясь собственному новоселью. 

 Деревянного пола у нас поначалу не было. Он появится потом, когда чуть обживёмся. А до этого обходились периодическим обновлением подошвенной территории избы время от времени специально приготовленным жидким, как сметана, раствором из жирной глины с примесью, для связки, сухого конского навоза и аккуратно разливали по полу всю эту консистенцию тонким равномерным слоем.

 Чтобы не ждать, когда,  наконец-то, этот раствор высохнет и потрескается, чуть погодя, опять же равномерно, выстилали мяконькую свежую траву, которая неожиданно приносила в наше жильё хорошее бодрое настроение и праздник.

 Немного погодя травка, высохшая до хруста, аккуратно выметалась веничком, изготовленным из крылышка крупной птицы и уносилась поближе к сараю, для дальнейшего использования её в качестве подстилки для животных или птицы.

 Эта радость приключалась у нас без какого-либо графика, видимо, по мере затаптывания нового пола "до дыр".
 
 Не дожидаясь морозов, дед Трофим, наш родственник по двоюродной тете Тане, живший с ней на станции города Троицка, мог не только хорошо играть на скрипке, а и быть печных дел мастером от Бога. Видимо понимал это дело настолько хорошо, что делал безупречно, правильно и сразу на всю жизнь.

 Мама этот обогревательный узел называла грубой. Печь топилась исправно в основном берёзовыми дровами. Иногда, правда, попробовали несколько раз побаловаться угольком, пока дважды чуть серьёзно не угорели.

 Отлёживались потом долго на полу с распахнутыми настежь дверьми избы и сеней, со вставленными для чего-то в уши сырыми луковицами. Видимо, не напрасно имеется в народе проверенная мудрость, когда говорят, что  лук - от семи недуг.

 Груба наша задним торцом упиралась в западную стену избы, другим, лицевым топилась, где стояли две обычные дверки: топочная с колосниками и поддувальная.

 Один бок печи был разумно приспособлен для приготовления пищи, а другой, с противоположной стороны, обогревал нас с удобно устроенной лежанкой со шторой у тёплой печной стены.
 
 И так, наше обогреваемое жильё стояло ближе всех к городу,  к цивилизации. Когда за деньги, а иногда и за"спасибо" ездили в него по праздникам на попутках  за покупками или просто так, интереса ради.

 Иногда одаривали себя сладостями, вроде сгущённого молока, которое продавалось в такой же таре, как и сейчас, но стоило всего копеек пятьдесят.

 К молоку можно было взять аппетитный, с поджаренной корочкой, белый батон и тут же где-нибудь в тенёчке заточить его с благоговением и божественным почитанием натощак, для укрепления душевных и телесных сил, без которых дорога домой показалась бы каторгой.

 Автобусов тогда ещё не было.

 В город одевались во всё новое, если оно было и обувь зашнуровывали так туго, чтобы, когда идёшь где-то по рынку в густой толпе, и тебе наступают на пятки, они с ноги тогда уже точно не слетят.

 Как правило, вся эта не разношенная обувь ещё до приезда домой натирала ноги, и тогда приходилось подкладывать всё что придумаешь, от дальнейшего разрушения нижних конечностей.

Лучше всего в этом случае помогал подорожник.

 Он является и кровоостанавливающим растением, и ранозаживляющим, и всегда под рукой, рядом с человеком, только листья надо брать в экологически безопасных местах.

 Считается, что к ранке надо прикладывать верхней стороной листика, но это не критично. Важнее всего, чтобы лист был чистым, вымытым или хорошо обтёртым.

 Из города, в основном зимой, с железной дороги до нас отчётливо доносились различимые, протяжные, паровозные гудки.

 А различимые потому, что раньше машинисты подстраивали звук каждой машины на свой лад, чтобы гудки были не похожими на другие локомотивы и по ним можно было узнавать имена их хозяев уже за 15-20 километров, а домашние могли вовремя поставить своим любимым кормильцам шикарный самовар со всякими вкусняшками.

 Так что гамма звуков железнодорожного парка здесь очень разнилась и обновлялась по мере ухода старых кадров.
 
 Связь с городом со временем налаживалась и по административной линии - в рамках  гуманитарной политики правительства, и безвозмездной помощи развития деревни.

 Так однажды и меня записали на бесплатное обучение в музыкальную группу клуба имени Луначарского. Это  на вокзале города, куда я добросовестно отходил две недели, успев запомнить названия семи нот, на которых зиждется всё мировое многообразное музыкального сокровища планеты.
 
Рядом с кинотеатром находился парк с садовыми деревьями, из которых больше всего мне нравились ранетки, с количеством плодов, как звёзд на небе.

 Они всегда были моим бесплатным, вкусным обедом, после чего я выбирался на край города, где располагалась моя родная дорога и ждал попутной машины, а иногда доходил домой и пешком.

 Километров пути мне отсюда оставалось уже меньше, чем восемнадцать. Идти было легко в обуви, которую мы называли плетёнками и стоили они тогда, по-моему четыре с половиной рубля. А запомнил по-тому, что эта обувь была не кожаной и покупать её приходилось снова и снова.

 По дороге, пока шёл, случались небольшие истории. Так однажды с обогнавшей меня грузовой машины отвалилась гайка с футорки колеса и некоторое время продолжала догонять эту машину пока не скатилась в сторону кювета.

 Я конечно, довольный случайной находкой, дойдя до неё, поторопился подобрать её правой рукою, как подарок Царя Небесного, но тут же отбросил в сторону, как после удара электрическим током.

 Даже не сразу понял, что она была запредельно горяча, а убедился в этом, когда посмотрел на свою обожженную руку. Тем не менее, эту гайку я забрал с собой в качестве сувенира.

 Пока ходил учится в музыкальную группу - домой принёс, рассыпанных по всей дороге, какой-то щедрой, с дырявым кузовом машиной, новых гвоздей и ещё несколько занимательных железяк и других дорожных потеряшек.

 К сожалению, дальнейшее  участие в этой приятно познавательной учёбе затруднилось графиком моих гражданских обязанностей по месту жительства.

 Так, однажды, учась в каком-то ещё младшем классе во время летних каникул мне подыскали временную посильную работу, которая состояла в ремонте сельскохозяйственного инвентаря под названием зубовые
бороны.

 Устроила сюда меня мама через дядьку Филиппа - бригадира по этим самым делам, а в прошлом закадычного друга моего деда, с которым их разлучила только гибель деда на борозде после очередной хорошей попойки, которые происходили теперь у него чаще, после того, как похоронил бабушку.

 Ремонт одной бороны стоил пятьдесят копеек. Чтобы мне заработать тут, как сейчас помню, три рубля шестьдесят пять копеек, надо было трудиться в поте лица целый месяц, со сбитыми до крови худыми пальцами, а деду, будучи председателем сельского совета, в своё время надо было пить с этим лепшим друганом так, чтобы потом он начислял зарплату, как и своему родному внуку.

 Работая на жаре, без глотка освежающей воды, перспективы вырасти со временем до председателя колхоза у меня, увы, не получилось.

 Я вынужден был по прежнему оставаться верным своему однообразному быту, а когда не занимался музыкой: баяном или гармошкой, которые мне однажды купил мама, то другие доступные виды занятий, например спорт, в освободившиеся минуты, с удовольствием заполняли  мой досуг.

 Зимой катался на лыжах, в основном с моим тёзкой Васькой Наумовым, а летом бегал с ним до двух озёр: Жёлтенького и Беленького. Это название они получили из-за цвета воды.

 Если углубиться в подробности, то дно Жёлтенького озера было глиняным, а Беленького песочным.

 До озёр было не более трёх километров, но это летом, а если до Маяка, то семь километров и ходили туда только зимой на лыжах. А ещё на лыжах мы любили кататься с горок силосных куч. Это совсем рядом - около ферм. Там мы устраивали себе трамплин с риском и ветерком, и скатывание происходило с неподражаемым затягивающим интересом.   

 Маяк это деревянное сооружение в виде вышки, расставлялись они в загущённой лесистой местности таким образом, чтобы с одной реперной точки можно было видеть две других.

 Устанавливались они для отсчёта от них нивелировок при производстве геодезических изысканий и определения координат высот.
Такой геодезической сетью пронизана вся наша страна.

 Сама реперная точка выполнялась или на металлическом столбе, тогда в нижней части приваривалась крестовина и закапывалась в землю до двух метров, или сооружался высокий холм тоже до двух метров, чтобы она не могла потеряться.      

 В верхней части реперного штока записывалась его утверждённая отметка, а внизу эта же самая дублировалась для того чтобы в случае чего, восстановить потерянную запись.

 Тренировались мы со своим тёзкой по прыжкам в длину и высоту, но это занятие ко мне как-то не пристало по тому, что мои символические успехи сильно отличались от заметных достижений друга не в лучшую сторону, поэтому Василий просил меня прыгать ну хотя бы для компании что ли.

 Он всегда восхищался результатами Валерия Брумеля, на то время будучи чемпионом мира в этом виде олимпийского спорта.

 Если память меня не подведёт, то его рекордный прыжок был на два метра и пятнадцать сантиметров. Это, конечно, было что-то!

 Накачивание себя полновесными гирями также справедливо обошло мой спортивный выбор стороной. Да тут и питаться надо было тогда салом с мясом, а моё детство вырастало в основном на подножной зелени.

 А ещё в нашем дворе был сооружён турник, но я о нём вспоминал только, когда ко мне приходил в гости друзья.

 Газеты изо всей деревни, пожалуй, не выписывали только одни мы - не было за что.

 Зато пользовались услугами радио, на прослушивание которого нас частенько приглашала к себе добрая соседка тётя Ксеня. У неё же мы с мамой прослушивали иногда и интересные радио спектакли или смотрели по её телевизору какие-нибудь фильмы.

 А ещё у этой доброй женщины можно было узнать самые свежие деревенские новости, так как она работала почтальоном и лучше её этих вещей не мог знать никто.
 
 Наша землянка двумя восточными окнами смотрела во двор, а третьим с южной стороны через палисадник на улицу и два раза в сутки любовалась деревенским стадом, потому что больше там смотреть было нечего.

 Напротив нас располагался не просматриваемый двор Михайленковых с глухим забором и домиком, глядящим двумя окнами в нашу сторону.

 Хозяином этой семьи был дядько Кирилл, как его привыкла называть вся деревня. С фронта пришёл контуженным на слух, но нашёл себе увлечение в охоте и стал в этом занятии единственным профессионалом на всю округу.

 Зимой становился на лыжи и ставил капканы на всякую дикую живность, включая зайца, лисицу, ну и волка, конечно. То, что добывалось - приносил домой и обдирал с них шкуры, а потом сдавал всё это в свою охотничью артель.

 За волка, кроме выплаты по шкуре, полагалось ещё и какое-то дополнительное вознаграждения.

 Про это всё мне подробно рассказывал мой одноклассник - его сын Шурка.

Хозяйку этого двора мама называла бабой Ганной, а я её почему-то называл бабой Нюрой.

 Была у них ещё дочка Валя, но она и жила, и работала на каком-то шорно фурнитурном комбинате в городе Троицке.

 А дома вместе с ними жил ещё на пару лет старше Шурки, сын Николай. Мы для него считались "малышнёй".

 Помню, как однажды, со своего двора мы с мамой увидели солдата с вещмешком за плечами, приближающегося в нашу сторону  с региональной дороги. Мама поняла, что это шёл ещё один сын бабы Нюры - Лёшка и побежала её предупредить, чтобы у той не произошёл сердечный всплеск от неожиданного волнения.   

Служил он в Хабаровском крае. Год тогда шёл 1954, а мне ещё было только 6 лет.

 Немного погодя Лёшка женился на местной девушке Тоне, внешне очень даже приличной, построил рядом с нами шлаколитой дом, на месте прежнего саманного домика, в котором жил совсем ещё недавно его старший брат Михаил, пока не выстроил себе огромный деревянный дом, а Лёшка после всех отделочных работ уже вот-вот собирался переезжать в этот вновь выстроенный домик и отпраздновать с большим количеством народа шикарное новоселье.

 Однажды, поздним вечером все братья кроме самого старшего Михаила, решили устроить смотрины. Это был сам Лёшка, затем чуть помладше его Николай и самый младший, мой ровесник Шурка, не забывший приобщить почему-то к этому делу и меня.

Пока успели собраться все, наступила устойчивая летняя ночь.

 В  большом зале всё было выбелено, окрашено и уже давно успело просохнуть, лишь слегка напоминая слабым запахом свежей краски. Впереди стоял дежурный стол и стулья, как раз по числу присутствующих.

 Общество, в которое я попал как бы случайно, вело между собой свой неторопливый разговор, а мне только оставалось прислушиваться и, главное, не встревать в их беседу, то есть не путаться под ногами.

 Но вот, незаметно за разговором компания приблизилась к столу.
Вдруг, кто-то из них поспешил услужливо предложить мне присесть на тут же организованный стульчик, вежливо подставляя его под меня.

 Я, конечно, не стал себя долго упрашивать, а тут же уверенно грохнулся, но уже не на стул, а на то место, где, как мне казалось, он должен быть стоять, потому что устроители вечернего деревенского цирка в доли секунды изловчились его переставить так, чтобы всё было дёшево, смешно и сердито.

 Это был тот самый окрашенный пол, по которому мы только что ходили разутыми ногами, чтобы не делать на нём никаких отпечатков уличной грязи и только я невольно продемонстрировал этот отпечаток перед всей уважаемой публикой своими костлявыми ягодицами под дикий раздирающий их внутренности хохот, да такой громкий, как будто этим смехом взорванная ночь хотела разбудить почти всю нашу уснувшую деревенскую тишину.

 Такого душераздирающего неукротимого смеха я больше никогда в своей жизни не встречал. Мне, конечно, в этот бестактный, неуважительный промежуток времени, было далеко не до смеха.
 
 Картина эта, заполненная неожиданным ночным весельем, запечатлелась в памяти, как и суровые отпечатки Великой войны на легендарном доме Павлова в героическом Сталинграде. Теперь этот случай встаёт передо мной при виде любого любезного предложенного стула, хотя времени прошло с тех пор не на одно поколение лет.

 Сегодня осталось смеяться только нам двоим с дядей Мишей, остальных по каким-то причинам Боженька прибрал к себе.

 Михайленковы были неплохими нашими соседями. Помнится, как-то раз, мы приобрели у них, для захворавшей мамы, баночку спасительного барсучьего жира.

 Стоил он тогда десять рублей литр, равносильно двадцати литрам подсолнечного масла, то есть очень дорого, но платили ли мы за него или дали так, сейчас уже не помню.

 Больше мы у них никогда ничего не брали, а если кто-то что и давал, то это, скорее всего, тётя Ксеня. Она всегда была добрым и хлебосольным человеком, только когда мама заболела очень серьёзно, ей почему-то казалось, что это произошло после съеденного плесневелого творога этой самой женщины.

 Об этом мы говорили только между собой. После этого случая я ещё больше начал понимать, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке.

 Место, где мы жили, было не самым оживлённым краем нашего села.

 С тыльной стороны землянки лепился небольшой сарайчик с маленьким огородиком, обнесённым редким забором.

 Жили мы тут вдвоём с мамой и кошкой Муськой, а иногда, и с каким-нибудь Тузиком. 
 
 Постоянной работы у мамы не было, поэтому приходилось делать то, что предложит правление колхоза: школьной техничкой, дояркой коров, или на подвозе обедов механизаторам во время весеннее полевых работ.

 Мама часто брала меня с собой на свою работу из-за отсутствия моего присмотра, а иногда и для помощи.

 Помню, как возили с ней полевые обеды для механизаторов. Запрягалась в бричку лошадь, загружалось продовольствие и я, усевшись на деревянное сидение с удовольствием катился вместе с мамой, как по бархатному железнодорожному полотну, не чувствуя ни тряски, ни дребезжания, ни кочек.

 Обед привозили в одно и тоже место, так как там был оборудован общий стол с длинными лавками из тёсаных досок типа сороковки, с вкопанными в землю ножками, на которые они опирались.

 Работники, чем дольше ожидали обед, тем охотнее включались в добровольные помощники, начиная с разгрузки самых тяжёлых емкостей и контейнеров с продуктами.

 В меню входило, по-моему, всегда: борщ с мясом, прохладное молоко, и белый деревенский хлеб, который всегда выпекала для таких авральных случаев мама моей ровесницы Берковой Гали - тётя Маша.

 Молоко наливалось в большие алюминиевые кружки. Меня тоже тогда пристраивали где-то с краешку недалеко от мамы и я съев первое блюдо с мясом, приступал к поеданию белого мякишка, макая его в настоящее, вкусное коровье молочко.

 Место, где справляли сельские труженики обеденные трапезы выбиралось на солнечной стороне красивого берёзового леса, называемого всеми жителями - Средним.

 Это имя прикипело к нему из-за обычного логического крестьянского рассуждения, так как оно отвечало расположению лесного массива, от которого с одной стороны располагался Радеев  лес, а с другой красовался Горелый.

 Кстати, здесь приютилась огромная колония перелётных грачей, где была и прохлада, и свежесть, и моральный позитив, и откуда, не смотря на расстояние, птичий гомон Среднего леса не плохо прослушивался даже в деревне, особенно в начале весны. Это был изумительный птичий праздник уральской весны, устроившихся здесь южных гостей на целое благодатное лето.
 
 Самым медленным транспортом в этом хозяйстве были, конечно, быки, на которых так же иногда приходилось ездить и нам с мамой. Запрягались они по парно. Ставились по обоим бокам общей оглобли, на шею одевалось ярмо, закрепляя его как-то там вертикальными железными штырями и усевшись на зерно, загруженное в бричку, везли его на поле прямо к сеялкам, подгоняя задумчивый шаг массивных животных выкриками: "Цоп-цобе".
 
 Мне интересно было разглядывать их буйные по объёму, но спокойные по поведению головы. Кротости и послушания у которых было не в пример их огромной физической силе.

 Когда быки, довезя зерно до поля, временно отстаивались на отдыхе, я с интересом рассматривал могучие, вихрастые лбы мирных животных, казалось наполненных добротой, покоем и умиротворением. Такого кудрявого покрова не было больше ни на одном участке воловьей шкуры.

 А рога почему-то у обоих были подрезаны. Наверное чтобы в летнее время животное, отгоняя летающую кусачую братву, не зацепило ненароком рядом стоящего человека.
 
 Мама часто жаловалась на свои руки. Коров тогда ещё доили в ручную, по тридцать голов в группе и найти желающих для мычащим, не доенных, и голодных бурёнок было делом не простым. При ухудшении здоровья мама просила меня по возможности ей помогать.

 При уходе с фермы домой ночью в зимнее время, надо было быть очень внимательным, особенно когда снежная непогода заметает дорогу и залипают глаза.

 Однажды, в мою бытность в непогоду, после окончания работы, благополучно покинув коровник, одна из доярок ушла домой и отыскали её только на четвёртый день, когда прекратилась пурга, недалеко от деревни.

 Звали Марусей. На что-то она там присела да так и уснула. Нашли в сидячей форме.
 
 Корм я, конечно, носить ещё не мог, особенно силос, потому что он был слишком тяжёлым, а вот поработать со скребком у меня получалось не плохо.

 У каждой коровы была своя кличка, но я запомнил только одну, от которой мама приносила для меня в грелке молоко, а бурёнку, в знак благодарности, всегда угощала корочкой подсоленного хлебца и звали её Белянка, хотя сама она была не беленькой, а цвета прошлогодней соломы.
 
 Про ферму можно добавить и то, что в летний сезон кроме большого количества вокруг неё навозных куч, здесь всегда произрастали великолепные заросли конопли, которую сейчас стараются выводить под корень. А что она является наркотиком - мы об этом не знали. Ну конопля и конопля - ничего особенного. Набирали её, помнится, некоторые предприимчивые селяне, как землянику - вёдрами.

 Кстати, вместе с этим ценнейшим лекарственным растением тут же произрастали и другие не менее достойные представители дикорастущей флоры, такие, как например,  вольготно распластавшийся по всему периметру деревенской фермы великолепный лопух, или полынь, которая по бинарной номенклатуре Карла Линнея носит в своём названии добавочное слово-горькая, а другая с добавкой обыкновенная, а в народе называется - чернобыльником.

 Повсюду, где только останавливается взгляд, перегородил все стёжки-дорожки частокол крапивы жгучей, и несметные заросли колкого пустырника с ещё более колючим чертополохом.
 
 Мама иногда от тяжёлой работы отказывалась и тогда по решению правления колхоза нам отключали электричество.

 А вскоре неподъёмный колхозный труд доканал её совсем, она заболела и теперь уже ни о какой работе не могло быть и речи.
 
 Это была последняя соломинка, которая сломала ей здоровье, одинокой во всех случаях женщине, тянущей на своём перегруженном горбу ещё и малолетнего ребёнка.

 Питаться, после утери маминого рабочего места в этом поселении по началу нам приходилось тем, что принесут доброжелательные соседи.

 В своей деревне мы все были друг у друга, что называется - на виду и знали кто что думает даже тогда, когда он молчит. 

 Вот я и думаю, надо ли было вот так перегружать одинокую женщину с маленьким ребёнком, доламывая её не богатырское здоровье до такого критического состояния, когда в связи со сложившимися обстоятельствами маме сразу тут же присваивают, да нет не орден, а вторую группу инвалидности.      

 Благодаря этому драматичному случаю немного погодя у нас появилась возможность покупать себе хлеб за собственные деньги.

 В школу я пошёл в положенной форме, с новеньким портфелем, в форменной фуражке с кокардой с буквой «Ш» и красивым букетом садовых цветов.

 Шли мы тогда туда, помнится, вместе с Михайленковым Шуркой - моим соседом. Мы с ним оба жили на краю деревни, только он со стороны озера, а я ближе к дороге, по которой иногда проносились грузовые машины из Троицкого района в Октябрьский, будоража сонную тишину спящей деревни и её сокровенные чаяния и мысли.

 Только моему соседу идти в первый класс пришлось идти во второй раз, так как в предыдущем году он его почему-то не осилил, а мне как раз, это было на руку: и в школу теперь будем ходить вместе, и знакомиться через него с тем, чего я не знаю, да и для начала хотя бы покажет где тут какие двери, и куда они открываются.

 На учителей по началу мне везло. Вспоминая всё это задним числом  кажется, что в судьбе моей принимал участие Спаситель, поэтому и первой учительницей была самая доброжелательная, молодая, умная, и красивая Дина Владимировна.

 Но проучиться у неё я успел только до второго класса.
 
 Появилась она у нас как-то, помню, в середине весны -  на краю деревни, где я с неподдельным интересом расчищал мокрые, снежные ручьи и пускал по ним деревянные кораблики. Всё это происходило как раз у моего жилья, когда я ещё не учился.

 Весело светило яркое солнышко. В нашу сторону сверху стекали обильные потоки талых деревенских вод, а она, с миниатюрной балеткой в руках, какие до 60-х годов использовались молодыми дамами вместо сумочки, доехав на попутке из города, и добравшись от большака до нашей улицы, пробиралась по расквашенному мартовскому снегу к месту своего визита, и, кажется, что-то незначительное ещё у меня успела спросить.
 
 Но о том, что это моя будущая учительница я узнал только после первого сентября
и от неё же тогда усвоил, запомнившиеся на всю жизнь, уроки самого интересного школьного обучения, и это вот, запавшее в память бодренькое стихотворение:
"Мы писали, мы писали,
Наши пальчики устали…"
 
 Через два стремительных года мой любимый человек уехал от нас навсегда в своё безвестное одиночество с маленьким ребёночком на руках, бережно завёрнутым в нежное тёпленькое одеяльце и беленькую простынку, в какую заворачивают всех крохотных новорождённых детей.

 Папой его был наш учитель физкультуры, не пожелавший, видимо, ехать вместе со своим чадом туда, где по какой-то причине, увы, затухли огненные страсти, жаркие чувства и сомнительная любовь.

 Дальнейшую судьбу дорогого мне  человечка проследить не удалось, но запомнилась она на всю оставшуюся жизнь, как что-то родное, оторванное от своего собственного сердца.
 
 А в пятом классе из учителей, в моей жизни проявилась ещё одна удивительная супер личность. Чтобы я не рвался вперёд, постаралась встроить в мою судьбу ограничитель знания. Выключив меня из школьного образования, предоставила мне уверенные шансы оставаться дебилом до конца своих дней.

 Появилась она у нас на Южном Урале из Подмосковья по распределению после окончания своего педагогического ликбеза.

 Временно, в домике для учителей, их тут проживало трое, пока все они не выскочили отсюда замуж.

 Одна - за известного троицкого поэта, с последующим переездом в областной центр.

 Другая - за флотского парня, ставшем в будущем руководителем нашего хозяйства и удостоившемся тут же Героя Социалистического труда.

 А третья - "Шурочка", так звали во всей нашей округе эту невзрачную, женщину небольшого роста , с ногами, которые будто никогда не слазили с лошади, боками которой был , судя по её ногам, школьный географический глобус, над которой природа позаботилась так, что ни один её вид не мог ни у кого вызвать прилива приятных ощущений, кроме одного из наших местных трактористов.

 Хромосом у неё, полагаю, было в полном объёме, и только одна из этих инженерных генных линий, допускаю, видимо была несколько ущербна, ибо в процессе природных катаклизмов произошли не комплиментарные связи между антагонистическими нуклеотидными парами, какие и присущи подобию природных человеческих вырождений.

 Носители подобных искривлений не являются даунам, поэтому в нашем разнокалиберном по характеру обществе эта серая публика продолжает занимать любые ответственные места.

 Характеристика людей, не слишком богатых добродушием и человечностью не является положительным для педагогов "от Бога", но надо же куда-нибудь пристроиться и таким, как эта неказистая и невзрачная личность с общеизвестным периферийным погонялой, прилипшего к ней в противовес любому завидному суперклею, как банный лист до одного трогательного места.

 Я же, будучи отстранённым от занятий и находясь выставленным в коридор для отрабатывания "Шурочкиных" санкций, в невыносимые минуты противного наказания то ли тоски, то ли какой-то не высказанной печали, спасался стихами Лермонтова, Есенина, Рубцова.

 Пока в коридоре мне никто не мешал - изучал эту неоценимую классику и попутно переваривал размышления о моментах разбазаривания своего неудачно проживаемого собственного времени.
 
 Видимо где-то тут, в коридорах отбытия наказания, заблудившаяся муза и подкараулила настроение моего невесёлого одиночества и потом однажды пришла ко мне навсегда желанной  гостьей для душевного откровения на всю оставшуюся жизнь.

 И так, проснувшись как-то раз у себя в постели, руки отыскали карандаш с тетрадкой в 24 листа и я неожиданно для себя написал сразу большое стихотворение, где-то из пятнадцати строф.

 Это увлечение до сих пор является моим повседневным спутником жизни.

 Кроме всего прочего в моей жизни случались и неожиданные события приятного душевного характера.

 Однажды в нашу задрипанную деревню с Дона приехала красивая девочка старше меня годика на два. Звать Галя, фамилию называть пока воздержусь.

 Голос божественный, переливался и звенел, как весенний ручеёчек на ласковом апрельском солнышке с великолепным, заливистым звоном колокольчиков и бубенцов под дугой. Ничего подобного в текущей жизни, как ни пытался, до сих пор так ни разу и не услышал.

 Я почему-то ей тоже понравился и она уговорила девчонок свести нас в укромном месте. Лучше всего для этого подошёл, кем-то вовремя подсказанный, таинственный поход, где из людей были только она со мной в окружении летней природы, освещённая бескорыстным сердцем, трогательной песнею и нечаянно рождённой любовью, которая оберегала наше душевное благополучие.

 А пела она мне потом не умолкая на неописуемом просторе благородного деревенского поля, когда мы с ней шли по шёлку шуршащей мякоти пахучей травы, с запахом утреннего донника, красногрудого клевера, со щедрой примесью дурмана, мяты и недосягаемого царствующего аромата полевого цикория.

 От непередаваемо сладких песен, казалось, просыпалась вся пернатая округа, повторяя за её искрящимся голосом свои непередаваемо приятные божественные звуки дикой природы, пробуждая приятное дуновение летнего ветерка на лесные ягодные поляны, перемешивая их со своими душевными впечатлениями неожиданно приятного похода.

 Только в ней не было современной интерпретации, где за нежную любовь благородной девушки пришлось жестоко заплатить собственной кровью, всё было совсем как-то по другому: очень мило, нежно и божественно.

 Случилось как-то раз оказаться нам с Галей в кампании ещё одной возлюбленной пары гастролёров романтических похождений.

 Это собрал нас всех в единую кучку неожиданно начавшийся ночной грозовой ливень.

 У кого-то из них в самое нужное время оказался ключ от сельского клуба, куда мы все дружно спрятались от неожиданно испортившейся погоды. Затем успокоившись,
разошлись в темноте по своим укромным местам.

 Немного погодя я стал невольно прислушиваться к любопытному разговору соседней пары: мужской голос настойчиво утверждал про две, девушка настаивала на три.

 Спустя несколько дней, выбрав удобный момент, я позволил себе удовлетворить любопытство по этим загадочным словам с математическим уклоном того ночного вечера в сельском клубе при выключенном свете, для выяснения непонятной истины.

 Оказалось, что парень работал по факту, а девушка надеялась на память. Но на то она и девушка. Чтобы иногда ошибаться, ей надо было всего лишь пришить недостающую на лифчике пуговицу, чтобы их действительно было три.

 Я, конечно, с Галей в эти минуты никакие пуговицы не считал, мой примитивный опыт возлияния жара юношеской любви тогда был на уровне  школьных записок.

 Мне хотелось этого дорогого для меня  человека целовать, носить на руках и говорить, говорить, говорить самыми яркими словами божественной поэзии так, чтобы от их душевного тепла могли расплавиться любые ледышки.

 Но всё происходило только мысленно.

 В общем как вести себя в таком случае - меня никто не научил.

 Целое лето ушло на проведение необычных, романтичных, нежных, сказочных бесед.

 А впереди, мне казалось, у нас была ещё счастливая, целая нескончаемая жизнь!

 Под осень это необычное милое и трогательное создание неожиданно и на долго уехало в город Троицк, а когда появилось в клубе на просмотре какого-то фильма,
у нас в это время была уже зима и на мою деревню падал красивый, пушистый снег.

 Узнав об этом, я конечно, приложил все усилия - любыми судьбами,
через какую-то девчонку вызвать на улицу частицу моего живого сердца -
немедленно, сейчас, тут же, прямо во время сеанса,
на самый драгоценный разговор этого безумно счастливого вечера.

 Во время ожидания её прихода, в голове накапливалось
невообразимое количество нежнейших, ласковых,
самых дорогих волшебных слов признания Богине моего изголодавшегося душевного одиночества.

 Когда моя любимая невеста, разогретая жаркой киношной атмосферой, наконец-то, вышла на заснеженную улицу самой родной, самой близкой и непередаваемо красивой, какой она ещё никогда не была до этого.

 Свет моего счастья можно было увидеть на другом конце планеты,
и конечно же, успела сказать: "Васенька...
я замужем"!
 
 Но мы немного отвлеклись, сделав душевное лирическое отступление.

 Первое серьёзное предупреждение в школе я получил, когда меня не захотели принимать в октябрята.

 Но здесь помогло только во время правильно найденное слово школьного товарища про мою единственную белую рубашку, сшитую мамой, которую я замарал при сборе весеннего металлолома, когда я по настоящему понял: не имей сто рублей, а имей сто друзей.

 Этот "железный" аргумент оказался красноречивее всяких слов, моментально растопив в душах голосующих, горы льда, чуть было не стерев новорождённого Октябрёнка в негативный порошок, испепеляющий до ничтожества, как незащищённую противоядием личность.
 
 И много ещё было у меня разных шлакбаумов, остужающих неумеренный пыл зелёной, неопытной юности.

Очередное из них - это не принятие в пионеры.

 К тому времени я, к сожалению, не успел ещё ничего замарать и аргументы, давшей имя этому рассказу против меня, на этот раз отпраздновали свою уверенную победу, поэтому стать пионером, как остальным ребятишкам нашего класса мне, к сожалению,  было, ограничено, как волку флажками пугающего красного цвета.

 Уменьшительно ласкательная, не смотря на своё кавайное "погоняло"* не вызывала в душах даже сентиментальных людей, абсолютно ни какого чувства умиления.

 Но время шло и события без задержки быстро меняли друг друга.
Наконец-то подошла очередь и нашего класса вступать в ряды Ленинского комсомола.

 По этому поводу из центральной усадьбы совхоза приехал секретарь комсомольской организации и у нашей неугомонной героини опять зашевелились хроническим зудом "увесистые" доводы против.

 Она, с надрывным упорством, уверяла благородное собрание, что якобы директор школы, отсутствовавший именно в этот день, непременно был бы обязательно против моей кандидатуры.

 Только эти настойчивые потуги, на решение секретаря, к счастью, не возымели никакого действия и в следующий выходной в полуоткрытый кузов грузовой машины, закинув сено и совхозные тулупы, мы дружно, прижавшись от мороза друг к другу, и завернувшись в них, успешно доехали до центральное отделения Ключёвского совхоза.

 Раньше, когда у нас был колхоз, сами были центром притяжения и никуда не ездили за 18 километров, но жизнь поменялась и теперь нам пришлось уступить своё первенство другому поселению, где жило, кстати, пять тысяч душ, в отличии от наших нескольких сотен человек.

 Сопровождала наше передвижение в кабине автомобиля, всё та же классная руководительница, ответственная и будто бы внимательная, но с причудами, так как поздним вечером, после жаркого концерта, из толпы пятитысячного посёлка, когда все засобиравшиеся сели в машину и благополучно поехали домой, к великому сожалению, оставив на произвол судьбы только одного меня.   

 Теперь, благодаря безответственной бдительности этого необязательного человека, я точно знаю, что такое самая длинная и холодная ночь в совхозной кочегарке при декабрьском лютом морозе.

 Счастье моё, что хоть такой нашёл себе приют, иначе не знаю, что могло бы со мной ещё худшего приключиться. Я был молодой и горячий, так что плохие мысли в мою голову тогда ещё не лезли, думалось: всё равно бы не замёрз.

 И расхожая сакральная фраза:"Своих не бросаем", подумалось сегодня мне, становится в таких случаях ещё дороже во сто крат! Но тут уж как повезёт для тех, кто не в рубашке родился.


 Здесь жарко только внутри самой печи, а воздух помещения, ни от чего не нагреваясь, принудительной тягой со свистом вылетает через трубу в сонное ночное небо.

 Безжизненная дымка пытается что-то там наверху согреть, но тут же растворяется в суровых морозах беспощадного декабря.

   В это время года от переохлаждения трещит и колется не только лёд по уснувшим озёрам Южного Урала, а и рвутся, не выдерживая мороза даже провода линий электро передач.

 Машинист кочегарки пристроил меня между холодной стеной и рабочим котлом так, что для согревания бока, лежащего у стенки, приходилось менять позицию с частотой его остывания.

 Не знаю, как меня, после этой кочегарки пустили в автобус, но, как говорится:"Мир не без добрых людей."
 
 Теперь мне предстояло ранним утром ехать домой окружными путями, сначала до Троицка, и только потом, если повезёт, до своего села.   


 Расстояние, которого предстояло преодолеть, вчерашние восемнадцать километров - утроилось.

 И проехать его надо было конечно же, платным  маршрутом, на который в моём кармане оставался только жирный кукиш с маслом, а значит на халяву.

 Приходилось надеяться на мягкосердечие водителей автобусов, которые ехали в мою сторону, прогибаясь до самого плинтуса, без гроша, еды, воды и тёплой одежды.

 Хорошо, что в прежние времена подобные ошибки всяких горе-педагогов можно было ещё как-то подправить: за счёт мягкосердечия, сострадания и добрых душ того гуманного строя, в котором варились тогдашние все мы.

 Но вот к нам опять пришло летнее тепло, беззаботное пение птиц и благодатное благоухание радуги цветов и праздников.

 Так в нашу школу заглянуло доброе солнечное лето в образе неожиданного приятного и радостного объявления о совместном пешем походе на речку за два десятка километров от села.

 Для меня это было, как песня. Я светился от предстоящего удовольствия масляными глазами.

 Единственное, за что я переживал, что на дорогу выползет змея в образе "Шурочки" и укусит в очередной раз отказом - больно, нещадно и безжалостно.

 От неё у меня одни отказы: в пионеры - нет, в комсомол - нет, в угол ставит только меня одного аж на месяц, а в коридор выгоняет на целых два, но в этот раз, по счастью, не случилось. 

 Я сконструировал по маминой подсказке  себе вещмешок, из двух картошин по углам и надёжной верёвки.

  Собрался, как все белые люди, в единственный за время существования школы поход на речку, цена которого на этот раз была дороже всяких ценностей.
 
 И так,  под бдительным руководством директора нашей школы мы с любопытным интересом преодолели походный маршрут за три непрерывных часа.

 В конце пути он успел показать нам урочище, где когда-то жила и красовалась его родная деревня, и в которой родился и жил он со своими родителями, и от которых сегодня у него осталась только одна старенькая мама, доживающая свой век у этого заботливого и любимого сына.

 Вековые вётлы, выращенные у рукотворных прудов ушедших поколений трудолюбивых людей, дружно окружённые густыми лесами южно уральской лесостепи, встречали тут терпеливо закаты и рассветы не одно столетие, пока не дошли до наших скороспелых дней предоставляя не одному поколению будущих потомков свой сегодняшний, титанический, могучий, сказочный образ, горько оставленный и покинутый людьми навсегда.

 К вечеру приготовили ужин, а до этого перекусывали каждый своё. У костра спели песню Харитонова про Россию. Уснул я тогда где-то под утро, но встал вместе со всеми.

 Наш лагерь расположился у берега реки с казахским названием Уй, что в переводится с казахского, как "Дом".

 Эта река очерчивает границу с Казахстаном очень даже выразительно: с нашей стороны цветущая лесостепная зона с ягодами, грибами и удобством под каждым кустиком, а за рекой безлесная степь, типчак, ковыль, курай и перекати-поле докуда хватает глаз.

 Место понравилось настолько, что мы потом без директора проехали туда на велосипедах, где, к сожалению, с Колей Марченко случилась неприятная травма.

 При подъезде к реке, скатываясь с горки, он неожиданно для всех куда-то, вдруг, исчез. В этом месте наш маршрут встретился с крутым обрывом, где и произошёл с нашим товарищем несчастный случай.

 Этот нелепый случай засветил громким душераздирающим смехом Наумов Василий, только когда разобрался - смех его тут увял, а мы тоже почувствовали какую-то неловкость. Каждый старался чем-нибудь помочь, хотя бы советом.

 Сломанная ключица предоставила Коле несколько месяцев для обдумывания невнимательной езды на велосипеде.

 Из природы, для нашего голопузого возраста можно вспомнить озёра, которых у нас было, как грязи, правда мелких и заросших по краям тростником, осокой или камышами, на которых мы с удовольствием отдыхали, с костром, картошкой и всякой интересной болтовнёй.

Почти у каждого из нас были неказистые охотничьи ружья. Моё было за три рубля, у остальных не помню.

 Стреляли, когда по банкам, а когда и по уткам. Если осень, то от них всё небо было чёрным.

 Но домой я, помню, принёс только три штуки, расстреляв за сезон до двухсот патронов, которые продавались в картонных коробках по рубль пятнадцать.

 Причину неудачных выстрелов установил, разглядывая внимательно свой кривой ствол.

 До этого думалось, что железное - никогда не гнётся, пока не взял молоток и не убедился в обратном.

Выпрямил всё как надо, но стрелять уже не пришлось - подошло время искать для себя место учёбы. Так незаметно уходило от меня беззаботное детство, а что будет со мной дальше я не знал.

 Деньги я ещё не зарабатывал, поэтому каждый раз приходилось клянчить их у мамы.
 
 Лето мы не плохо проводили и на своём Травянском озере. Появление новых людей другого пола становилось приятной душевной новостью. Иногда это давало шанс познакомиться с новым человеком, а если повезёт -  разговориться до каких-то отношений.

 Бывало, что знакомство продолжалось до следующего лета и встреча в будущем сезоне приносила такое торнадо нежных чувств, что внутренности не вмещали в себе эту тайну и она вылазила наружу, пробуя лететь без крыльев, говорить глазами и любить до беспамятства, до безумия, до безграничных чувств.

 Между тем все мы были настолько мелкими, что клуб для нас пока ещё был открыт только на детское кино, а хотелось большего.
 
 В школе насчёт этого было интереснее. Каждый год появлялись новые люди, а с ними и новые отношения.

 А бывало, что в этом году не хватило смелости подойти с предложением насчёт знакомства, а на следующий год она куда-то пропадала и только тёплые воспоминания грели растормошённую однажды душу человека ищущего, но не нашедшего для своей нежной цели никакой надежды: с теплом, чувствами и любовью.
 
 Кроме этих шуры-муры, рядом шла безостановочно другая жизнь с правилами, обязанностями и санкциями, будь они не перед сном и на ночь глядя сказанными.

 В пятом классе фортуна повернулась ко мне не приличным местом, где она познакомила меня с очередной классной  начальницей, математичкой, которая приехала к нам по распределению из Подмосковья, а что это такое я узнал позже, когда проходил там срочную службу.
 
Среди других имён на деревне ярче всего эта особа запомнилась, как "Шурочка".

 Именно с пятого класса она вошла в мою память двумя страшными рассказами.

 Передать их дословно я сейчас не смогу, но то крохотное, что прикипело в моём детском сознании, попытаюсь вспомнить.

 Перед началом рассказа она просила зашторить окна до видимости полумрака. В классе наступала непривычная гнетущая тишина. И вот, в этой густой темноте начинает звучать голос нотами продуманного дозирования чего-то необъяснимого, таинственного рассказа, замешанного на безотказном страхе, испуге и прямо притянутой к детским ушам проверенной страшилке.

 Рассказ начинался не сразу понятным и с какой-то таинственно появившейся точке на линии горизонта. Затем точка начинала приближаться всё ближе и ближе к одиноко стоящему дому, к которому подходила уже не точка, а небольшая группа из двух-трёх человек, нёсших на своих ободранных до крови плечах деревянный гроб, плотно закрытый крышкою.

 Путники попросились зайти в дом и занесли с собой таинственную ношу, поставив её с разрешения хозяина в погреб.

 Дальше рассказ продолжать не буду, это же не на литературных занятиях, а попробую вспомнить ещё один маленький отрывок из жизни этого обеспокоенного            
кошмарами человека, но этот уже без смертельного исхода.

 Это то, что похоже, происходило у неё на родине. Картина обставлялась чудесным природным уголком, где на возвышенности стоял красиво выстроенный дом и всегда сгорал дотла после попадания в него грозового разряда молнии. Сгорания происходили по числу их восстановления. 
 
 Патологическое психофизиологическое свойство этой озабоченной особы испытывал
постоянный дефицит внимания к своей личности, не взирая на методы их достижения.

 Большинство её уроков мне приходилось прослушивать в вертикальном положении в одном из углов нашего класса.

 В первые годы обучения при наказании я простаивал только по 45 минут, а в 8-м классе за любое замечание эти наказания Шурочка стала назначать на всю неделю, а один раз поставила меня на месяц.

 В класс заходило не здороваясь,  молча находила меня взглядом и указательным перстом повелительно показывала на место, где я должен усваивать свои недостающие знания.

 Тем временем учебный год неумолимо шёл к своему завершению. Испробовав в углах стоячие наказания и найдя на меня ещё одно замечание, классная приговорила меня к удалению в коридор на два календарных месяца.

 Эх, жаль, что моя мама была законопослушным человеком, а не  Василисой  Кожиной, а то бы раздолбала эту лицедейскую контору в пух и прах вместе с районным отделом народного образования.

Любого ребёнка категорически нельзя наказывать сегодняшним днём за вчерашний поступок, а тут целый месяц стоять в углу. Не изуверство ли это?

 Эх вы, преподаватели! Не помешало бы познакомить вас ещё и с Уголовным Кодексом.

 У многих сверстников, при подготовке к экзаменам, из-за недостатка времени, тряслись поджилки, и только у меня его было, как будто некуда девать.

 Так зачем же меня в такой ответственный период выставили за двери. А как же экзамены? Это прямо, как в дурдоме:"Не нальём воды, пока не научитесь плавать!"

 Советскую Власть те, кто ораторствовал громче всех - добросовестно профукали, начиная даже хотя бы с того момента, как меня за два месяцев до гос экзаменов вышибли из школы навсегда, оставив со смертельно больной мамой, в надежде, что им будет легче строить свой личный - с шикарными дворцами и яхтами - недоношенный коммунизм.

 Во время маминой болезни к нам не пришла ни одна гнида с беспокойством:"А может вам чем-нибудь помочь?"

 Зато Шурочка обеспечила себе неоспоримое алиби, чтобы исключить ребёнка, как "убедительно" негативного, непослушного и ещё какого-то хрен знает, запретив ему, то есть мне, на два месяца посещать её уроки, а сама каждый день добросовестно проставляла в журнале на против моей фамилии букву "Н"(не был, не был, не был).

 В РОНО конечно не трудно было убедить специалистов высочайшего класса, чтобы без труда исключить меня из школы, как натурального рас****яя.

 Но я, падая в ихнюю грязную жижу, всё-таки сумел подняться и не раздавился под суровыми молохами бездушных законов, создал здоровую семью                (дочь, сын), получил образование, являюсь членом Российского Союза Писателей. Думаю, чтобы отличить котлеты от мух, на этих  перечислениях можно было бы и остановиться.

 При распутывании таких вот скользких историй невольно напрашивается удивительно подходящий для этого случая  удачно сформулированный афоризм В.Качалина:"Силён не тот, кто не упал, а кто упав, сумел подняться!"
   
 Я уверен, что подобное скудоумное устройство наведения школьного порядка методом  лишение ученика посещения занятий на два месяца доморощенной Салтычихой является противозаконным самоуправством.         

 Тогдашний негатив времён крепостного права ещё как-то объясняется антигуманным социальным строем, но откуда же здесь такое атрофированное бессердечное отношение к ребёнку у которого вот-вот совершится потеря единственного родителя и сам он останется на этом свете один-одинёшенек.

 Да у людей, не утерявших чувство сострадания, снесло бы башню от невыносимой тяжести одних только переживаний за этого несчастного.

 И представьте себе, ведь это те же самые христопродавцы, что собирали на избирательных участках по 146% проголосовавших единогласно, переплюнув всех Гоголевских Чичиковых.

Люди, когда же вы научитесь простому человеческому стыду и перестанете чинить препятствия, исключая общение со сверстниками, не давая ему дотронуться до обыкновенной ребяческой пионерской ступеньке.

 Ну кто из вас хоть раз собрал социальную комиссию, да посетили семью, вникнув в её непереносимые, обездоленные трудности, экономическую несостоятельность, да обратили бы внимание на круги под этими детскими глазами, чего они у него такие синие, как при голодоморе.

 Ау-у-у, бывшие строители коммунизма, половина из которых носили в кармане партийный билет. Куда же вы все попрятались?

 А до декабря мы всё-таки дожили. У мамы обострение болезни. Стоят обычные уральские морозы. Я одет в повседневную фуфайку, которую покупали тут же в своём сельском магазине рублей так где-то за пять или восемь, в которой бывает тепло только, когда стоишь у жаркой печки, прислонившись спиной к нагретому месту.

С первым утренним автобусом и рецептом, срочно выписанным деревенским фельдшером  еду за 18 километров в аптеку г.Троицка выкупать для мамы обезболивающий промедол.

 У автовокзала мимо собирателей "добровольных" взносов, как и сегодня, от налоговой службы, скрыться было некуда. Но меня всегда выручало щадящее сердце уважаемого авторитета троицкой шпаны, СулИма, который хорошо понимал непреодолимые обстоятельства моей прозрачной беды, а с ним это понимание разделяла и его шальная, дружная бригада корефанов.

 Когда мама заболела серьёзно и её стали ложить по разным больницам г Троицка и его окрестностям я вынужден был совершать регулярные поездки через этих лихих архаровцев, и что касаемо поборов, то я для них можно сказать примелькался,
как телеграфный столб, который мы иногда уже и не замечаем.
 
 На обратном заснеженном пути, не доходя до своего жилья, встретилась Галька Середа. Эта вредина жила на другом конце деревни, но сюда приходила к своей бабушке и во втором, помнится, классе начинала меня дразнить чуть ли не за километр: Вася – карася, жопа порвалася, ниточкой зашили, на печку посадили.

 А в четвёртом классе она произвела на меня неизгладимое впечатление
и я написал ей волнующую записку: Галя, давай с тобой дружить!
И осторожно, свернув листочек вчетверо, бережно с надеждой  положил его ей в парту.

А тут она опять встретилась на моём пути, но это уже в самый последний раз.

Свою судьбу она выбрала с Санькой Маниным. Очень достойным был человеком. Его мама, деревенская целительница, лечила мою по какой-то там женской проблеме.

 Из своей деревни теперь я уеду навсегда. Гали на этом свете сегодня нет, но
я продолжаю переписываться по интернету с её дочкой Ириной и вспоминать вместе с ней её незабываемую маму.

 Тогда, встретившись при возвращении из Троицка, она сообщила мне первая:
"Васька, у тебя мать умерла."

 Зная наше социальное положение, медик выписала "Справку о смерти",
с поздним на два дня числом, без которых бы не хватило срока
на выдачу последней маминой пенсии по инвалидности и средств,
на которые я и вложился в бюджет похорон.

Погоняло* - прозвище
                * * *