Там, на мосту

               

  Осенью, в сентябре, я люблю смотреть на березы, что растут напротив моих окон. Прихожу с работы, сажусь в кресло и смотрю. Березы эти – авангард, передовой отряд леса, идущего, словно древние витязи, на битву с ворогом по холмам и оврагам. Местность изрезанная, поэтому холмов и балок полно; кажется, что выпуклости и впадины рельефа замерли лишь на мгновение, словно волны ленивого зеленого моря, но продолжат свое неспешное движение, как только чародей, остановивший их, снимет заклятие. Березы чуть разбавлены соснами, осинами, кленами и елями.  В конце сентября, когда в ночную пору дыхание осени серебрит пожухлую траву на лугах, деревья, словно скорбят по лету, покорно снимают веселые летние платья и надевают яркие, но печальные траурные одежды, которые хищный ветер срывает, кидаясь, будто в припадке безумия. Тепло зелени тает, исчезает; приходит – на краткий миг – прекрасный холод желтизны и тоскливый багрянец надвигающихся морозов. Лишь сосны, ели и пихты равнодушно наблюдают за мучениями своих товарок. Они не корчатся в агонии, не заламывают руки, обращаясь в мольбе к небесам, а просто ждут, когда неумолимый октябрь обнажит деревья до последней ветки, а пахнущий смертью ноябрь выпотрошит и похоронит самое воспоминание о лете. И когда кажется, что агония не закончится никогда и будет трепать истерзанные деревья до скончания времен, ноябрь резко, в один час, отпускает грехи и одевает землю в покойные белые одежды. Тогда добрая весть облетает лес: все закончилось, наконец-то можно отдохнуть, накопить сил для будущей весны.
  Навалившееся на лес брюхо тяжелого синего неба, плотного, яркого и неподвижного, полного запаха прелых листьев, щекочут пики мрачных черных лип, сторожей осенней депрессии. Белки, еще одетые в рыжие шубки, с деловым видом бегут по стволам и ветвям, пряча запасы, и тут же забывают, что и где спрятали. Ели на прощанье машут зелеными рукавами улетающим на юг птицам. 
  Лес ждет зиму.
  Я родился в конце сентября сорок пять лет назад. Завтра буду отмечать свой день рождения. Хоть дата и не круглая, на него приглашены все: пауки, что живут на балконе и в ванной комнате, умудряясь за несколько минут сплести паутину на только что очищенных от нее стенах, божьи коровки, нашедшие в моей квартире безопасную гавань во время миграции непонятно куда, сонные осенние мухи, бесхозные голуби, регулярно роняющие с козырька, сделанного над балконом, гуано на перила, цветы, растущие в горшках и ящиках, и люди. Впрочем, людей, среди всех перечисленных, меньшинство.
  В детстве у меня было три друга. Три настоящих друга. Мы лазили за ранетками в соседские сады, хулиганили, играли в прятки, стреляли из поджигов, а повзрослев, создали и стали владельцами весьма прибыльного бизнеса. Я ни в чем не могу упрекнуть их, а они – меня. Пять лет назад умер один, два года спустя – второй. Первому было тридцать восемь лет, второму – сорок шесть. Третий из-за болезни переехал из города в деревню. Навсегда. Бизнес пришлось продать. 
  Те, кто придет на день рождения, просто знакомые. Они хорошие люди, но откровенничать с ними не могу: нет того понимания, какое было у покойных друзей. Оставшийся кореш приехать не может. Врачи предупредили его: в деревне еще поживешь какое-то время, в городе – и не надейся. Иногда езжу к нему в деревню. Паримся в бане, после – пьем холодное вкусное пиво, которое он варит сам. Вспоминаем детство. Молча курим на завалинке.
  Не люблю спиртное. В молодости выпивал регулярно: по пятницам, с друзьями. Мы пели песни под гитару, слонялись пьяные по улицам, или ходили на дискотеки и знакомились там с девушками. Пара стаканов портвейна отлично способствовала общению. Через несколько лет все женились, и пятничные возлияния стали семейными посиделками. Жены взяли нашу свободу в переработку, а полученный продукт – еду на завтрак и убранную квартиру – выдали за предел мечтаний нормального мужчины. Мы смирились с навязанной иллюзией, потому что привыкли к своим женам. А потом появились дети, и планы-мечты найти другую жену-подругу так и остались мечтами.   
  Перед тем как уехать в деревню, друг развелся с супругой. Она не захотела жить в деревне. "Чего я там не видела", - сказала, словно оправдываясь. - "Хрюшек, что ли? Да и грязь месить не хочу. Сгину там. Скучно. Каждый день одно и то же".
  Дети у них выросли и жили отдельно. Друг получил удар черной печатью в паспорт и уехал в свое Новодолбуново со спокойной совестью. Его бывшая продала мужнину долю в бизнесе мне и отбыла в Питер. Насовсем.
  Через год я уступил бизнес москвичам. За хорошие деньги. Вероятно, иностранного происхождения. Продал родину оптом. Не было желания продолжать им заниматься, ведь друзей рядом нет. А на жизнь денег хватит. Даже если буду до самой смерти по миру путешествовать. 
  Напрасно я так думал. Страну тряханул кризис, банк, в котором лежали деньги, прогорел. Вернее, его хозяин, не дожидаясь, когда это случится, со всей мошной удрал за границу.  Его объявили в розыск. Но кто будет красть деньги, чтобы потом попасться? Разумеется, он предпринял все необходимое для того, чтобы это не случилось. Так и не нашли банкира. Живет-поживает где-то в теплой стране. Поминает добрым словом своих вкладчиков.
  В общем, пришлось устраиваться на работу. По давно забытой специальности, полученной в институте.  Хорошо, что работу удалось найти: кризис есть кризис.
  Я живу один. Жена, прихватив, словно багаж, детей, уехала на историческую родину, в Германию. Раз летал к ним. Все чисто, культурно, стерильно. Вернее, так было, пока Германию не сделали отстойником для иммигрантов с Ближнего Востока. Мечетей больше, чем в Стамбуле.
  Сначала одному было тяжело, потом привык. Созваниваюсь по скайпу. Дети уже совсем взрослые. Говорят с акцентом. На родину возвращаться не хотят. 
  В общем, обычная судьба среднестатистического россиянина. Ни хорошая, ни плохая. Средняя. Серая. Большая часть жизни уже прожита. Дальнейшее существование ясно, как белый день. Буду ходить на работу, пока не выйду на пенсию. По пути накоплю разных болячек, пожирающих таблетками весь бюджет. Познакомлюсь с какой-нибудь женщиной, что догрызет остатки мозгов и поможет переодеться в деревянный бушлат. По крышке стукнут комья земли, брошенные руками детей. Le roi est mort. Vive le roi!
  Мысли о никчемности существования все чаще посещают меня в последнее время. Дом построил. Сына родил. Дерево посадил. Все. Конец.
  Или нет?..
  В детстве я любил придумывать истории. Врал, попросту говоря. Что из соседнего двора производятся запуски космических кораблей. Что угрюмый, вечно пьяный мужик, живущий в первом подъезде, на самом деле легендарный Григорий Котовский, просто у него отросли волосы, пока был в летаргическом сне, а пьяный потому, что уже умер. Что ученые вывели сорт томатов, на которых помидоры вырастают сразу маринованные и в стеклянных банках. Что в овраге, который проходит по восточной стороне ботанического сада, не действует сила притяжения, и там можно летать. Что железо – затвердевшая от лунного света и собачьей мочи земля. Только одну, самую важную историю – историю своей жизни – так и не придумал.   
  Я и не знал, что жизнь можно сочинить, словно роман, придумать, как те истории, что выдумывал в детстве. Придумать, заучить, а потом придерживаться выбранного сценария, совсем как актеры на съемочной площадке. И не имеет значения, как течет жизнь, главное – придерживаться написанного.
  Завтра превратилось в сегодня. Я заказал столик в китайском ресторане, заранее составил перечень блюд, а выпивку принес с собой: дети Поднебесной торговали ужасающего качества контрафактом. Если уж губить здоровье, так хорошими напитками. К мясу три бутылки красного сухого, которое привезли из Грузии, бутылка «Pays d’Auge», две бутылки «Белуги», бутылка «Hennessy» X.O., две бутылки «Courvoisier» X.O. Гулять – так гулять!  Тряхнем лохмотьями! 
  Пауки, божьи коровки и сонные сентябрьские мухи сидели в разных спичечных коробках, которые я рассовал по карманам.  Цветы и гуано положил в сумку. Голуби обещали быть позже. Пусть порадуются за хозяина. Может, как-нибудь пригласят на свой, нечеловеческий праздник. Украсят грудь гирляндами, погадают по ладони. Искусают точно в акупунктурные точки. Повеселимся!
  Наша компания: люди и насекомые - сидела в ресторане до закрытия. Никто не напился, но и оставшихся в трезвых не было. Хорошая закуска, длинные тосты, проясняющие голову, прохладный зал.
  Домой я возвращался один. Заказал такси, усадил в него гостей и попрощался. Хотелось прогуляться, привести в порядок мысли. Не люблю ложиться спать пьяным. Вот и решил проветриться.
  По городским меркам идти было недалеко, около трех километров. Желтый свет фонарей превращал красавиц-берез с распущенными золотыми космами в капризных платиновых блондинок.  Дорожка, по которой пролегал путь, была завалена листьям, и я, как в детстве, не поднимая ступней, шел, загребая ногами шуршащее одеяло.
  Торопиться было некуда. Сытые насекомые мирно почивали в коробках. Цветы еще раньше отошли ко сну. Гуано было все равно, спать или бодрствовать, оно хранило вечное молчание, наслаждаясь полетом.
  Дорожка нырнула в сосновый лесок, обнажив растрескавшийся бетон. Было так тихо, что я слышал шум крови в ушах. Я задумался и не заметил, как кто-то преградил мне путь, и остановился, едва не столкнувшись с препятствием.
  - Эй, дружок! – сказала двухметровая книга с фиолетовой обложкой, на которой желтыми латинскими буквами было напечатано название. – Ты что, ослеп? 
  Два глаза ее были буквами «о», а рот с усами – латинской «w». Роль носа с жестокой складкой на лбу выполняла печатная «z».
  От удивления, а, может, из-за спиртного я пробормотал что-то невразумительное.
  - Слепой писатель еще может быть, например, Гомер, но слепой читатель – это… безобразие, - сказала книга и непоследовательно добавила. – Терпеть не могу Брайля!
  Я попытался прочитать ее название и автора, но книга заметила это и встала ко мне в профиль, а глаза и рот переместились на корешок.
  - Не вздумай! – сквозь зубы процедила она, а мне показалось, что в одно мгновение книга обернулась гангстером, рука которого сжимает в кармане пистолет. 
  Я взял себя в руки, насколько это было возможно.
  - Так-так-так, - сказал я. – Живая книга! И такая скромница, что прячет свое название и фамилию негодяя-автора, что ее написал.
  - Я не только живая, - зловеще произнесла книга, - но и ужасно голодная. Сейчас тобой полакомлюсь, красавчик.
  Я не принял слова книги всерьез.
  - Интересная новость.  Книги пожирают людей?
  - С огромным удовольствием! Разве ты не читал пожирающие книги? Пример: Библия.
  Я пожал плечами.
  - Всегда считал, что они сеют разумное, доброе, вечное.
  - В общем-то, ты прав. Но не все. Я – свободная книга. Поэтому и сожру тебя. Предпочитаю есть людей без одежды, но сейчас не до этикета, слишком проголодалась.
  И, распахнувшись, книга бросилась на меня. Я оказался между хищно вытянувшимися вперед страницами, и она, словно лист мухоловки, захлопнулась.


  - Поднимайся!
  Огромный башмак притопывал у самого носа.
  - Чего ждешь? Когда в тело вопьются амалитяне?
  Едкая пыль, поднятая нетерпеливым обладателем башмаков, попала в нос, и я чихнул.
  - Живой! – удовлетворенно произнес он. – Издалека показалось, что струя задела тебя. Знаешь, как ребята не любят возиться с людьми, пережившими смерть! Заморозка, разморозка, изнанкировка, полет на ближайшее солнце… Проклятые амалитяне!
  - Ну что же ты! Вставай! – поторапливал голос.
  Я уперся ладонями в землю и рывком поднялся.
  Обладатель башмаков был огромным мужчиной, длинноволосым, белокурым, по виду типичным скандинавом. Легкий комбинезон-скафандр весь был покрыт ожогами от ядовитой слюны. Пряжки, кнопки и циферблаты оплавились, растекшись по поверхности комбинезона небольшими зеркалами. Прозрачный шлем висел на груди на единственной защелке.
  - Надавали им по сопатке! – довольно произнес скандинав и, мельком взглянув мне в глаза, стал рассматривать мой комбинезон. – Теперь долго не сунутся!
  - Повернись! – скомандовал он.
  Я послушно повернулся.
  - Таки задело тебя, - сказал скандинав и добавил, - холода или жара не чувствуешь? Или термитной лихорадки? Песочной одури?
  Я не чувствовал никаких изменений в состоянии, о чем и попытался сказать, но голос не слушался.
  - Не напрягайся и успокойся. Сейчас позову Анатома, посмотрит, все ли в порядке. А где твой мозговой разъем? Господи… - прошептал он с благоговением. – Как же ты без разъема-то?..
  - Анатом! – крикнул он в воздух, глядя на красное солнце. – У нас парень без разъема! К тому же у него язык заклинило. Возникни здесь. Пятый сектор, радиус – пятнадцать от образующей.
  Он замолчал.
  - Нет, точнее не могу сказать. Воспользуйся нюхачом. Потерял? Где?.. В бою?.. Зачем брал? Тогда по азимуту. Сейчас стрельну из ракетницы.
  Скандинав вытащил ракетницу и выстрелил в розовое, будто клубничное мороженое, небо.
  Тотчас за осветительной ракетой устремились какие-то твари, напоминающие рыб с болтающейся чешуей, до этого момента прятавшиеся в песке.
  - Анатом! – вновь закричал скандинав. – Отбой! Здесь маруткИ!
  Догнав ракету, похожие на рыб существа окружили ее, а одно, самое большое, сделало свечу и проглотило горевшее ослепительным голубым огнем пиротехническое изделие.  Тотчас в небе возник черный круг, из которого посыпались какие-то желтые точки. Они издавали жуткие звуки, напоминающие волчий вой. 
  - Пора отсюда выбираться, - спокойно произнес скандинав и, вытащив из-за пазухи блестящий цилиндрик, подал его мне. – Быстро суй в рот!
  Я взял цилиндрик и недоумевающе посмотрел на него.
  - Суй в рот! – прикрикнул скандинав. – Хочешь в желудок к амалитянину? Видишь же, сок уже выделился!
  Я сунул цилиндрик в рот. Он сразу пропал, а возникшее желание справить большую нужду уведомило, что цилиндрик в одно мгновение миновал весь пищеварительный тракт.
  Чернота со всех сторон окружила меня. Стало прохладно, воздух был сырым, будто я очутился на каких-нибудь болотах.
  - Эй, мистер! – услышал я вкрадчивый женский голос. – Не хотите ли отведать интимной жизни Лондона? Того Лондона, который никто не знает, кроме его жриц? Всего два шиллинга!
  Я ощутил, как чья-то рука деликатно взяла меня под руку.
  - Вижу, вы согласны, - сказала незнакомка.
  В голосе ее чувствовалось непонятное торжество.
  - Давайте зажжем фонарь, - предложила она.
  Загоревшаяся серная спичка осветила грязный проулок с близко стоящими друг напротив друга домами. Сердце тревожно забилось, душа ушла в пятки: спичка висела в воздухе.
  - Давно не встречала в Лондоне человека во плоти, - сказала невидимая женщина и зажгла фонарь.
  На камнях мостовой заплясали тени. Тени без предметов, от которых они могли быть отброшены. Они напоминали индийских танцовщиц из храма Кали. Начали исполнять свой тревожащий танец на земле, потом переместились на стены. Стали складываться в незнакомые слова. Затем звук лопнувшей басовой струны погнал их вверх, и они исчезли, растворившись в ночи.
  - Почему ты не дал им монетку? – казалось, что женщина шепчет мне прямо в ухо. – Они больше не придут. Жадина! А у тебя есть чем заплатить даме? – спросила она с внезапно проснувшимся подозрением.
  Я нащупал в кармане какие-то кругляшки и вынул один из них.   
  - О-о! – с уважением сказала невидимая дама. – Да ты богач!
  В руке у меня была золотая монета, гинея.
  Я хотел спросить, как существа, не обладающие плотью, возьмут металлический диск, но язык будто прирос к нёбу.
  Верно, дама каким-то образом почувствовала, о чем я подумал, потому что сказала:
  - Ради монетки они облачатся в тела. Ты, вероятно, решил, что существа без плоти – несчастные создания, лишенные элементарных телесных радостей, таких, как еда, сон и прочее. Ни в коем случае, разреженность – их добровольный выбор. Ведь, кроме плотских удовольствий, которые можно пересчитать по пальцам, жизнь в теле – сплошная каторга. Корми его, обувай, одевай, к тому же оно болеет, страдает и, в конце концов, умирает. Правда, смерть – мелочь. Так, всего лишь переход.
  Мне было что сказать словоохотливой даме, но язык никак не хотел слушаться.
  - Постой-постой, - с тревогой в голосе сказала дама, - а где твой хвост? Ну-ка, сними шляпу!
  Оказывается, на мне был старомодный цилиндр. Я взял его за поля и снял с головы.
  - Великий Моргал! – вскрикнула дама. – Как же ты здесь оказался? С вашей стороны никто не может попасть сюда! Не чувствуешь ли южный волчок под мышками? Или ты уже сменил шанкр? Да-да, поэтому язык твой на время покинул рот: ему необходимо промыть словоиспускающие каналы.  Жаль, что не дал монетку, можно было слетать в госпиталь. Там что-нибудь повесили бы.
  - Гинея – хорошо, но рисковать обыкновенностью… - голос дамы кружил вокруг. – Нет, иди-ка ты в темноту, может, там помогут.
  И она потушила фонарь.
  Я вытянул руки и пошел вперед. Не успел сделать и пяти шагов, как наткнулся на какое-то сооружение. Ощупал: нечто, напоминающее обыкновенную деревянную лавку. Я присел и стал ждать неизвестно чего.
  «Хороший день рождения», - пришла чужая мысль. – «Такими темпами домой сегодня вряд ли попаду».
  День рождения? Какой день рождения? Что это такое?  Может, не день рождения, а деньрождения? Или де ньро жде ния? Так, кажется, на чеплахском звучит «я вами доволен».
  Разум пробуксовывал, пытаясь разгадать незнакомое понятие. Чеплахский язык он отмел сразу: языка не существовало, потому что Какарин еще не побывал с Валафеей.
  Черт возьми! Что за Какарин?
  «Вижу, ты заинтересовался», - голос в голове обратился в ухмыляющегося карлика, прыгающего на одной ноге по квадратикам, нарисованным мелом на земле.
  Я закрыл глаза, чтобы не смотреть на него, но глаза, оказывается, были закрыты. Впрочем, дело было не в них: я видел карлика своим онемевшим языком. Весьма странное ощущение: видеть языком, но мне оно понравилось. Чем-то ощущение напоминало газировку, которую наливают в стакан, чтобы узнать дорогу. Да, незнакомое чувство.
  «Какарин был очень смелым, и, когда ему сказали: будь первым, он отказался, поэтому и стал самым дорогим человеком для чеплахов. А ведь к тому моменту они захватили Тихий океан!»
  - Не верь ему, он лжет, - произнесла вновь появившаяся дама. – Карлы – злобные, мстительные, лживые твари, просто здесь их никто не трогает, вот и расплодились в мыслеформах, причем партеногенетически. Сами себя оплодотворяют: мысль в плоть, плоть в мысль – и готово!
  Внезапно я понял, что смотрю на еле заметную красную полоску над горизонтом.
  - Что же ты за плотняк ужасный, - с омерзением бросила дама, - зачем солнце-то позвал?
  Действительно, над горизонтом появилась красная горбушка восходящего солнца.
  - Сматываем удочки, карла, - бросила невидимая дама и исчезла.
  Странно звучит: невидимая дама исчезла, но языком я чувствовал, что ее здесь больше нет. Как и карлика, объясняющего несуществующие вещи.
  Дама ошиблась: это было не солнце. Полая усеченная пирамида, будто в голливудском фантастическом фильме, поднималась, восставала над землей, наполняя просторы, плотно застроенные уродливыми домами, розовым светом, пахнущим приятной свежестью. Каркасом пирамиды служили циклопические рыбьи остовы, сжимающие бьющийся, пульсирующий звездный огонь, скопированный у живого солнца, отданного на съедение пожирающим высокотемпературную массу миролюбивым солнцеедам. 
  - Привет, чужеземец!
  Я оглянулся. Оказывается, пока я любовался сюрреалистического вида восходом, меня окружили невысокого роста существа, похожие на канцелярского вида стулья, все прибывающие и прибывающие из емкости, чем-то напоминающей рот во время трапезы. Стулья норовили выпрыгнуть из пасти в моменты, когда пища вносилась в приемное отверстие. Едой служили ужасного вида дома из красного кирпича. Только сейчас я обратил внимание на то, что вокруг стоял страшный грохот, будто мы находились в карьере. Однако шум не мешал слышать то, что говорил Стул.
  - Садись-вставай, - сказал Стул, а остальные стулья начали стукаться друг о друга, соглашаясь с вожаком. У меня возникло странное ощущение, будто невидимый барабанщик внезапно спятил во время выступления и стал высекать палочками сложный синкопированный ритм вместо того, чтобы мирно отсчитать четыре четверти перед началом очередной песни.
  Я хотел сказать, что «садись» и «вставай» – действия, которые невозможно выполнить одновременно, но язык ни в какую не слушался.
  - Небось язык прирос к нёбу? – съехидничал Стул. – Не переживай, все наладится. Мусарукисты еще не подошли, не прописались, вот язык и не слушается. Впрочем, не надо быть семи пядей о лбу, чтобы понять, о чем ты думаешь. Отвечаю: ничего подобного, «садись» и «вставай» – синонимы, означают одно и то же действие. Просто ты в западне, созданной органическим сознанием. А для нас, стульев, безмозглых деревяшек, как называете нас вы, людишки, садись и вставай – две стороны одной медали. Наши спины и не такое выдержат.
  А теперь по существу. Видишь ли, когда ты встаешь, то садишься в небо. И наоборот, когда садишься, то встаешь из него. И дело не в сиденье и спинке, поверь. Дело в тебе. Как часто ты этим занимаешься, а? Ведь каждый божий день, не так ли? Извращенец! Вам, белковым, кажется, что вы создали нас для собственного удобства. Ничуть не бывало! Наша цивилизация древнее вашей. Когда ваши пращуры еще висели на ветках и кидались друг в дружку банановой кожурой, мы конструировали космические корабли, работающие на энергии вечности. А когда одетые в шкуры предки homo sapiens охотились на мамонтов, мы уже покинули Землю и отправились открывать новые миры. На планете остались лишь те, кто не захотел оставить родину. Мы спрятались в деревья, камни и прочее, чтобы предаться медитации и понять свое предназначение. Но вы и оттуда нас вытащили! Сидели на нас, лежали, ломали своими неповоротливыми толстыми телами. Будьте вы прокляты! Как мне больно!
  Стул вытер слезы и окрепшим голосом зычно вскричал:
  - За дело, братья! Вы знаете, что делать с органической дрянью, воображающей о себе, будто она живая!
  Стулья – спинками наперевес – начали надвигаться, угрожающе бормоча какую-то тарабарщину.
  - Стойте, родные! – вновь крикнул Стул. – Едва не случилось страшное, непоправимое. Мы чуть не совершили ошибку. У него нет гребня! У него на голове нет гребня! Мы спасены! Прости нас, чужеземец!
  Я вытер пот со лба. Чертовы стулья! Что они о себе возомнили?
  Огляделся: вокруг не осталось ни одного кирпичного здания, все пространство до горизонта занимали полчища стульев. Они были разные: с резными, как балясины, ножками, и простыми квадратными, с обивкой различных цветов, на колесиках и без. Пасть, отрыгивающая стулья, исчезла, видимо, пожрав все имеющиеся когда-то дома.
  Стало тихо.
  «Сумасшествие какое-то», - подумал я.
  «А ты что хотел?» - подумалось в ответ. – «Кто, по-твоему, все это написал? Думаешь, здоровый человек? Или амалитянин? Марутка? Чеплах? Мусарукист?»
  Я опешил.
  «Кто со мной говорит?»
  «Я! Это же я! Разве ты не узнал меня по голосу?»
  «Нет».
  «Я Авторское Отступление».
  «Час от часу не легче! Что все это значит? Где я? Кто я? И что это такое – день рождения, о котором я думаю?»
  «Пока рано об этом. Ты еще не пересек границу. Мало кто доходит до нее, так что постарайся, если хочешь узнать».
  Я почувствовал, что незваный собеседник, назвавшийся Авторским Отступлением, покинул голову.
  «Черт знает, что такое», - подумал я и присел на ближайший стул.
  - Встань с меня, - с надрывом сказал стул и попятился.
  Волей-неволей пришлось вскочить, чтобы не упасть.
  - Убирайся прочь! – завопил, наливаясь краской, Стул. – Мы с добром к тебе, а ты… как амалитянин. Все вы, белковые, одинаковы. Говорило же Вещее Кресло: белковые всегда норовят запрыгнуть на спину, а мы не верили. Думали: обросло поролоном, вот и несет ахинею. Ан нет! А не уберешься по-хорошему, мы из тебя подбойки на ножки сделаем. Чтобы не скользили. И стоять удобнее. Спать не так сильно хочется.
  «Да куда ж мне идти?» - хотел сказать я, но язык не реагировал на мысленный посыл.
  - В этом мы можем помочь, - довольно осклабился Стул. – Эй, ребята! Пните его, на восемь «б», не больше.
  Один стул взялся за ножки другого и начал скручивать их наподобие дверной пружины. Потом второй взялся за другой стул, за ним третий… Через несколько минут все стулья поделились на тех, кто скручивает, и тех, кого скручивают. Затем по команде Стула скручивающие выпустили из рук своих партнеров, и те, подобно кузнечикам, резво подпрыгнули и пропали в небе, которое опустилось до двухсот метров над землей. Из неба высунулась пасть, видимо, побеспокоенная прыгучей мебелью, осмотрела окрестности, хмыкнула, обнажив крепкие зубы, и убралась обратно.
  Перед тем, как спрятаться в облака, она ухмыльнулась, зыркнув на меня упрятанными глубоко внутрь глазищами, и молвила:
  - Они стибрили у тебя гребень, белковый. На твоем месте я бы забрала его назад, а то не вернешься.
  Я почувствовал бешенство. Кровь прилила к голове, к ушам, запылали щеки. Хватит с меня этой шизофрении! Космическая сага с войнами и воинами-скандинавами (настоящий Рагнарёк!), техническими новинками и прочими радостями, с любовью выдуманными писателями-фантастами, трансформировавшаяся – на ровном месте – в проституцию девятнадцатого века с какими-то непонятными выкрутасами, стулья, воображающие, будто они разумные существа… Тот, по чьему сценарию создавалось это действо, явно страдал психическим расстройством.
  - А ты не так глуп, - сказал кто-то сзади.
  Я обернулся и никого не увидел.
  - Только ошибаешься, что эта повесть писана шизофреником. Мелко плаваешь. Сверхшизофреником – еще куда ни шло. А шизофрения… так, детские шалости.
  Голос, вещающий о психических заболеваниях, был совсем рядом.
  - Впрочем, не нужно квалифицировать степень умственного расстройства или ставить диагноз. Нужно понять, как отсюда выбраться. Предупреждаю: чем дольше ты здесь остаешься, тем больше забываешь о своем настоящем мире и, разумеется, тем труднее вернуться назад. Ну-ка, скажи, что помнишь о своей реальной жизни?
  - День рождения, - ответил я и удивился тому, что язык слушается. – Помню, что был вечер, я возвращался домой, а потом…
  - Что «потом»? – немедленно спросил голос, как только я запнулся.
  - Помню, что встретил кого-то… Почему я могу говорить? Ведь ни словечка не получается из себя выдавить, язык не слушается.
  - Я - Передышка, со мной можно. Я – что-то вроде антракта во время спектакля, понимаешь? Пока ты со мной, ты покинул, образно говоря, поле боя. Вот и все. Так кого же ты встретил?
  Напрасно я напрягал память: ничего вспомнить так и не удалось.
  - Плохо, - нахмурился голос. – Вспоминай, у тебя еще два академических часа.
   - А если не вспомню?
  - Ты не представляешь, о чем спрашиваешь, - посуровел голос. – Сейчас пред тобой разворачивается демоверсия. Если не выберешься (а для того, чтобы выбраться, нужно вспомнить), навсегда останешься тут. Только в другом качестве, и лучше не знать, в каком.
  - Я умру?
  - Что ты! Конечно, нет! Смерть – не самое страшное, что может произойти с человеком. Ей-богу, не самое страшное. Потому что и после смерти можно приятно проводить время. Есть вещи настолько ужасные, что рассудок человеческий отказывается их воспринимать. Даже если расскажу о них, и даже если поймешь, о чем идет речь, ум выкинет их прочь, настолько они чужды человеческому сознанию. И тем не менее, вся эта мистерия придумана человеком. С выкрученными наизнанку мозгами, но человеком. Рожденным женщиной, вскормленным молоком женщины и воспитанным женщиной.
  - У тебя два часа, - напомнил голос.
  Я по инерции посмотрел на часы. В реальности они украшали запястье левой руки. Украшали, потому что это единственное, что осталось от обеспеченной жизни: золотые швейцарские часы. Так-так, часы, у меня были дорогие часы! Хорошо! Что еще было в моей жизни?..
  В мозгу был полнейший вакуум. Разум, обильно сыпавший разными навязчивыми мыслями, когда это было не нужно, замер, затаился, притворившись, что его нет, полностью игнорируя желание вспомнить недавние события. 
  Кого же я встретил, возвращаясь домой? Кого? Приятеля?.. Прекрасную незнакомку?.. Грабителя, который, согласно неписаному разбойничьему кодексу, ударил тяжелым предметом по голове, и теперь я нахожусь в травматологическом отделении какой-нибудь больницы, а все происходящее вокруг просто чудится из-за действия обезболивающих препаратов?.. А, может, говорящую лошадь из мультфильма?.. Господа Бога?.. Инопланетянина вместе с летающей тарелочкой?.. Огромного шершня-шатуна, восставшего не по своей воле из спячки и перекусавшего всех встречных и поперечных?.. Вспоминай! Вспоминай же!
  Я с трудом припомнил что-то желтое и фиолетовое. Цвета одежды? Или неоновые огни рекламы? Да-да, рекламы, потому что там были буквы! Какие-то буквы! Кажется, латиница… Или это название фирмы, или магазина, или станции метро, горящее над входом?.. 
  И тут нахлынувшая волна сбила с ног и унесла в море. В одно мгновение я наглотался соленой воды. Тело раздирал кашель. Попытался отдышаться, но очередная волна, как внезапный, неожиданный удар противника, накрыла и потащила на дно: я вдохнул полные легкие воды.
  Жгучая боль и охвативший тело ужас пировали на моей могиле. Я умер и был живым. Я ждал смерть и уже был в пространстве мертвых. Я садился в лодку Харона, выходил из нее, в мгновение ока переправившейся через Стикс и причалившей к берегу, и я был Хароном. Боль гнала мое сознание в ужас, ужас удесятерял боль и отпасовывал то, что осталось от меня, в объятья смерти, а смерть посылала обратно в раскаленную боль. Затем остатки разума разорвались на миллиарды частиц, и мучения многократно увеличились. Агония колотила тело, как боксер грушу, сгибала и разгибала его, словно складной нож, выкручивала и выворачивала, как уборщица половую тряпку. Потом в боли появилось нечто, то, что напугало ужас и смерть, и они отступили перед этим, будто дворовые хулиганы перед матерым уголовником. В глазах ужаса и смерти появился страх перед пришельцем и жалость ко мне. Они отвели глаза и, повернувшись спиной, пошли прочь, но нечто не отпускало их, и они смиренно остались, готовясь к самому худшему.
  Нечто взяло меня двумя пальцами: большим и указательным, словно ювелир - бриллиант, и стало рассматривать со всех сторон. Расстегнуло, как замок-молнию, грудь, вытащило сердце. Поплевало на него и обтерло об одежду. Осмотрело. Небрежно засунуло сердце обратно. Открутило, словно гайку, голову и заглянуло внутрь. Закрутило голову назад. Хмыкнуло.
  - Где твой разъем?
  Длинноволосый, похожий на хиппи мужчина в комбинезоне-скафандре цвета сырого мяса склонился надо мною. Рядом стоял скандинав. Лицо его успело обрасти щетиной.
  - Ты слышишь меня? Понимаешь меня? Если да, кивни.
  Я приподнял голову (сделать это было чертовски трудно) и кивнул.
  Мужчины переглянулись.
  - Марутки отразились, - сказал скандинав и, немного помолчав, добавил. – Анатом, посмотри фишку. Может, дело в ней? И еще: он не пеленгуется. Впрочем, не мудрено. Я связался с Большой Землей, и те сказали, что отправили нам новичка. Чтоб понюхал пороха. Если несознательный, потеря будет невелика. Марутки и следа не оставят. С другой стороны, амалитяне… Нет, нам нужны люди. Даже живые. После амалитян убирать... Хуже некуда! 
  Длинноволосый Анатом смотрел мне в глаза.
  - Где твой разъем? – повторил он.
  Я хотел сказать, что понятия не имею, о чем идет речь, но из уст вырвалось какое-то рычание пополам с блеянием.
  - Не отразились, - сказал Анатом. – Это его отразили. Они его отразили. Сволочи!
  - Кто это они? Марутки или амалитяне?
  - Ни те, ни другие. ОНИ. ОН и ОНА. Парочка мерзавцев. Надоело плясать под их дудку! Скорее бы стереться, чтоб не видеть это. Нелюди. Дрянь. Злокачественная опухоль человечества. Будь я реальным, "Ленинка" давно бы взлетела на воздух.
  Скандинав в изумлении уставился на Анатома.
  - Ты знаешь о "Ленинке"?
  - Я был живым.
  - Я тоже был живым! Как тебя подмели? Из какого года?
  - Двести двадцать третий, Москва. Мне нравилось ретро. Сел в монотроллейбус, включил аудиокнигу… напали внезапно, не успел на «стоп» нажать. О времени не знал, да никто и не подсказал. Прошел три круга, опустился. Время закончилось, вписали по полной. Теперь воюю.
  - Я из четыреста пятого, жил в Петр-городе. Решили с временнОй девушкой – она была из тысяча девятьсот восьмидесятого – покататься на земляных червях. Развлечь ее хотел. В Петр-городе две большие пустыни, так что забуриваться было где. Вышли на посадочной платформе, а там сильный ветер. Девушка еле успела отвернуться, чтобы глаза от песка защитить, сумочка раскрылась, а из сумочки выпал блокнот. Я его поднял, и все. Попал сюда. Подсовывали контракт, не стал подписывать. Сначала в Лондон сослали; я ни в какую. Видать, поняли, что бесполезно, отправили воевать.
  - Ты когда умер?
  - На третий раз. Мертвому спокойнее.
  - Мне сначала не удавалось…
  Вдруг они, не сговариваясь, повернулись ко мне.
  - Что будем делать с этим ландскнехтом? Пусть даже он ни к кому на службу и не нанимался.
  - А что с ним делать? Помочь ничем не сможем. Даже если расскажем, что его ждет. У него нет разъема, значит, все сразу забудет. Каждый пойманный через это проходит. Повезет, если сможет умереть. Хотя он без разъема… Может, он Шиззу дорогу перешел?
  - Нет. Тогда бы его сразу в Кирпичный Рай отправили. А так хоть марутков увидел. Черт, где же разъем?
  Анатом поскреб затылок. Потом со всей силы ударил меня под дых и тут же прижал голову к ложу.
  - Расстегни ему молнию на заднице! – бросил он скандинаву.
  И когда скандинав выполнил приказ, добавил:
  - Цилиндр видишь?
  Тот кивнул.
- Бери его!
  Скандинав натянул резиновые перчатки и взял цилиндр.
  Анатом достал из кармана пластиковую бутылочку с водой и бросил ее скандинаву.
  - Ополосни!
  Когда скандинав закончил, он взял цилиндр, засунул его в мне в рот и зажал рот ладонью.
  - Второй раз нельзя! – завопил скандинав. – Это табу!
  - Так что теперь, если табу? Пусть навсегда остается марионеткой? Так хоть какой-то шанс есть! Пусть умрет, тогда его не достанут. Может, вспомнит и вернется…
  Он наклонился надо мной и яростно прошептал в ухо:
  - Глотай!
  Чернота окутала время, а время – черноту. Стало тихо. Песок успокоился. Мертвые ушли к живым. Ожидание потеряло всякий смысл и стало приятным. Пустота оплодотворилась собой.
  Я смотридел, не видя ничего. Двое – один, понятный по отражению, второй – по обтеканию, – беседовали, не раскрывая ртов.
  «Эти живые кичатся тем, что они во плоти».
  «Какарин не кичился».
  «Его не считай. Он только наполовину живой».
  «Так не бывает, чтобы наполовину. Или живой, или наш».
  «Сразу видно, что карла. Все вы не от мира сего, туповаты. Если чего не знаешь, так не показывай свою неосведомленность, дорого может стоить. Как считаешь, чеплахи живые, или наши?»
  «Конечно, наши».
  «А люди?»
  «Живые».
  «Какой вывод можно из этого сделать?»
  «Никакого. Так испокон веков повелось».
  «Ошибаешься, можно. Вспомни: Какарин раньше был человеком, потом проглотил наш язык и стал половинчатым. У него было тело, но внутри он был чеплахом, хоть и не верил в это. И он не умер и не умрет, потому что наш. И в то же время смерть наточила косу и охотится за ним. А чеплахи знают Слово, и смерть улыбается, услышав то Слово, и уходит прочь. Впрочем, довольно о Какарине, его уже нет с нами». 
  «Сказки сказочные! И ты веришь в эту чушь?! Ты, жрица Лондона! Сколько раз в твоих руках плоть рассыпалась в прах?»
  «Это золото, оно во всем виновато».
  Золото! Драгоценный металл. Из него изготавливают ювелирные изделия, украшения. Дорогие вещи. И часы. Золотые швейцарские часы! Мои золотые, тяжелые, словно гиря, швейцарские часы!
  Я не снимал их, когда ложился спать, когда мы с женой занимались любовью. Массивный золотой браслет частенько выщипывал волоски на руке, но я и помыслить не мог, чтобы снять часы. Это был подарок друзей на тридцатипятилетие. Встречи, заключение договоров, я ни разу не опоздал ни на одно мероприятие. Потом, когда бизнес был продан, в пунктуальности отпала нужда, но я уже просто не мог прийти на встречу, или свидание, не вовремя, потому что часы, подаренные друзьями, не позволяли совершить подобную вольность. На сегодняшний день рождения пришел к пяти, как и планировал, чтобы убедиться в том, что стол накрыт, водка охлаждена, а вино откупорено. На сегодняшний день рождения?.. Что было после него?.. Я шел по сухим шуршащим листьям, было темно, несмотря на свет фонарей… Кто-то большой и фиолетовый преградил путь… Кто?
  «Золото ничего не значит. Да, оно помогает, пусть на время, обрести плоть. Только кому она нужна, плоть? Чеплахи, и те отказываются, потому что лишнее это. Тем более для наших». 
  Карлик и невидимая дама – а это были они – рассуждали о непонятных вещах. Впрочем, я уже начал понимать смысл слов, более похожих на диковинную абракадабру. Такое было бы возможно, если я очутился бы в какой-нибудь фантастической повести. Очутился как гость: за всем слежу, все наблюдаю, и никто меня пальцем тронуть не может. Этакий джокер из карточной колоды. Куча неологизмов, которые не поясняются, или поясняются так, что сильнее запутывают читателя, то есть меня, и в то же время я не только читатель, но и действующее лицо; резкая смена декораций, подсовывание разъяснений, уводящих в сторону…  Будто автор насмехается над читателем (надо мной), но не нарочно, а по причине умственной хвори. Ему доверили написать сценарий, по которому сотня миров или больше (вряд ли кто знает истинные масштабы трагедии), будет существовать ближайшую бесконечность, и он справился с заданием, как мог. Ничего личного, увечные мы, авторы…
  А, может, написавший этот бред наслаждается всесилием, властью над жизнью и смертью персонажей (кроме таинственных чеплахов и остальных героев этой дикой повести, которым плевать на смерть), и его мегаломания не  знает границ? Вроде, такого прецедента еще не было в истории литературы… Когда человека силком запихивают в какой-то бред, все, что ему остается – это проснуться. Но я не спал!
Все это было похоже на какой-то безумный квест. Но в квесте есть цель. Найти определенный предмет. Добраться в определенное место. Здесь же не было цели! (Впрочем, ошибаюсь: цель была – выбраться отсюда как можно скорее). Был лабиринт без входа и выхода. Впрочем (неизвестно, правда это или фейк), герои (персонажи, наемники-артисты etc), как в любом литературном произведении, дают советы, проливают свет на то, что неизвестно главному герою (мне), и, при помощи логики (формальной и неформальной), мощного интеллекта, о котором до поры до времени умалчивается, и выясняется это только на последних страницах повести (рассказа, романа), главный герой расстраивает козни тщательно выдуманных врагов и выходит победителем, прихватив в качестве трофея то, о чем тоскует лунными зимними вечерами автор, попивая вискарь возле камина и накрыв мерзнущие ноги теплым пледом. 
  Допустим, автор не в своем уме. Картина мира, в таком случае, будет иметь свои особенности, но общая тенденция развития сюжета так или иначе будет следовать определенной, пусть и хромающей логике. Зачин, развитие, кульминация, осмотр поля сражения после битвы и, наконец, moralite’. А здесь все идет, как в романе Кафки. Может, не так ужасно, так ведь и времени еще немного прошло.
  Нет, что-то не складывается у автора, что-то идет не так. Будто неизвестный злец правит текст и без того ужасающего произведения. Нет противостояния добра и зла, есть только зло, которое, к тому же, делают изощренно-невменяемым. 
  «Смотри-ка, помнишь, несколько декад назад здесь был живой? Которому ты подсунул мысли о Какарине, Валафее и чеплахском языке? Он здесь. Видишь, вон он, лежит, загорает, как на кладбище. Кстати, разумеет по-чеплахски. Видать, даровитый, точь-в-точь как Какарин. Тому и слушать не понадобилось, сразу проглотил язык. Да и этот тоже… Сменщики наши, из Преддверия, засунули ему в рот, вот он и… Черт, так он половинчатый!»
  «Не верю в эти сказки. Давай позовем смерть и проверим».
  «Давай, хуже не будет. Если знает Слово, останется жив. А даже и умрет, ничего страшного».
  «У тебя есть манок?»
  «Да».
  «Зови».
  Свистящий блеск больно ударил по мозгам. Могильный холод окутал тело. Мгновенно парализовало все мышцы. Пульсирующий ужас живо рисовал последние секунды перед кончиной. Лед взял сердце в кольцо, и оно тихо, покорно остановилось. Грудь взымалась и опускалась, но как-то не по-настоящему, и вот, опустившись, более не поднялась. Я умер и осознал свою смерть. Постфактум. 
  Только сознание произнесло слово «постфактум», как сердце стукнуло раз, другой, неуверенно потопталось на месте и вошло в привычный ритм. Легкие, будто их кто-то подсоединил к ресиверу, наполнились, затем сами выдохнули воздух и вновь наполнились. Тело оттаяло, паралич покинул приютившие его мышцы.
  «Вот видишь, он половинчатый. Знает Слово».
  «Нет никаких половинчатых, выдумки это».
  «Ты же видел, как он повернул смерть в обратную сторону. По-твоему, это не доказательство?»
  «Нет».
  «Тогда что будет для тебя доказательством?»
  «Валафея. Это единственное, что может пронять».
  «Вот как? Валафея? Не круто ли?»
  «Только наши могут ее».
  Невидимая дама задумалась. 
  «Пожалуй. Что ж, давай попробуем».
  Я вслушивался в тишину, но она стала пустой. Те двое куда-то исчезли. Значит, испытание таинственной Валафеей отменяется.
  Пылающий красный каркас, похожий на рыбий остов, стоял в зените, поджаривая полчища стульев, окружившие меня.
  Циклическая галлюцинация, оживляемая различными вариациями! Как я сразу не догадался!
  «Да, это так. Ты не глуп. Склонность к аналитическому мышлению отличает человека от прочих разумных существ».
  «Можно подумать, ты знаешь множество видов разумных существ помимо человека».
  «Разумеется, я же Авторское Отступление. Что знает автор, знаю и я. Можно сказать, я его воплощение на страницах этого романа».
  «Всегда считал, что в романе всегда есть отношения между мужчиной и женщиной, называемые любовью».
  «Классическое определение романа не включает пункт о любви, но подразумевает его. Кстати, почему ты решил, что в этом произведении нет любви? Есть, и очень большая. Можно сказать, огромная. Между невидимой женщиной и карликом. Какие испытания они только ни прошли, чего только ни пережили ради любви! И вторкование, и изнанкировку, и расцепление… Да в честь их любви песни слагать нужно!»
  «Так что ж не слагаешь?»
  «Автор стихи не любит. Считает их баловством, недостойным настоящего художника слова».
  «Он заблуждается».
  «Тебе ли об этом судить? Ты не более чем съеденный персонаж! Ведешь себя так, будто тебе все разрешено! Хам!»
  Авторское Отступление, гордо вздернув нос, удалилось.
  Так-так-так, я съеденный персонаж? Что это значит?
  Латиница, горящие фиолетовые и желтые буквы, я вхожу куда-то… Это была западня?.. Я вошел в пасть, пожравшую кирпичные дома?.. Ту пасть, которая отрыгала стулья?.. А покончив с мебелью, спряталась в небо?..
  Страшный грохот разорвал царящую вокруг тишину. Стулья начали стукаться друг о друга, будто разговаривали о чем-то. Пасть вынырнула из-за горизонта и, словно лопата грейдера, стала собирать во вращающиеся шнеки притихшие в ужасе стулья. Очистив от четырехногой мебели пространство, она остановилась предо мной.
  - Ты нашел гребень, белковый?
  Я отрицательно помотал головой.
  - Так я и думала. Отдам тебе свой. Мне он без надобности.
  И пасть бросила мне в ноги обыкновенный шестимиллиметровый пальчиковый джек с обрывками проводов на контактах.
  - Здесь не задерживайся. Материя закончилась. Скоро все грохнет. Место это станет ловушкой. Хранилищем изгоев. Без права возвращения. Счастливо! Теперь ты сможешь вернуться. Если поторопишься. Время! 
  И пасть скрылась в облаках.
  Мир вновь погрузился в темноту.
  «Теперь ты доволен?»
  «Да. Валафея приняла. Он может ее».
  «По наследству нам достались мусарукисты».
  «Зачем они? Бестолковые твари. Пока подойдут, пока пропишутся, много воды утечет… Он по-честному с Валафеей. Давай намекнем, что и как. Сейчас можно. Ведь у него появился хвост».
  Зажглась серная спичка. Невидимая дама положила свою невесомую ладонь на мою руку.
  - Жрица Лондона приветствует тебя, белковый. Остались ли у тебя золотые монеты?
  - Сейчас посмотрю, - ответил я, пожав плечами, и удивился тому, что у меня получается говорить не только с авторским отступлением и передышкой, но и с персонажами.
  - Не удивляйся, - сказала невидимая дама, которая, оказывается, умела читать мысли. – Валафея отдала тебе свой хвост.
  Наверно, жрицам Лондона все под силу в этом сумасшедшем романе.
  Я покопался в карманах и вытащил гинею. Положил ее на ладонь и протянул открытую ладонь вперед.
  Гинея исчезла.
  - Слушай внимательно и запоминай. Повторять не буду.
  Внезапно темнота порвалась, будто ткань, и из порыва высунулось лицо Анатома.
  - Не сметь ничего рассказывать! – гневно закричал он.
  - Карла, поверни его, - спокойно сказала дама.
  Трещина, состоящая из света, исчезла, и вместе с ней исчез Анатом.
  - Сейчас жрица Лондона расскажет тебе свою точку зрения на написанный сценарий, по которому обязаны действовать персонажи.
  Передышка невесело усмехнулась. 
  - Не все поведанное будет соответствовать тому, что знают надперсонажи вроде авторского отступления, меня и пока еще тебя. Впрочем, твое знание латентное.
  - Почему «пока еще»?
  - Потому что у тебя практически не осталось времени. Я говорила о двух академических часах? Они вот-вот закончатся. Тебе нужно торопиться. Как только невидимка закончит свой рассказ, принимай решение и действуй. Иначе впишешься сюда навсегда. Конечно, есть свои плюсы, например, бессмертие. Будешь существовать вечно. Погаснут звезды, Вселенная исчезнет, а ты будешь существовать, не говорю – жить. Существовать. Потому что станешь персонажем, и твое будущее будет известно от и до, достаточно будет прочитать роман. На семидесятой странице будет сражение с амалитянами. На сто сорок четвертой ты потеряешь память. И так далее. Роман будет писаться бесконечно. Видел когда-нибудь сериалы? На самом деле, это один и тот же фильм, просто показанный с вариациями.
  - Не смотрю телевизор.
  - Впрочем, это неважно. У тебя есть крохотный шанс вернуться в свою реальную жизнь. Границу ты пересек, когда умер и повернул смерть назад, указав ей ее место. Теперь начинается самый интересный и самый сложный этап. До этого времени лишь один Какарин смог вернуться, все остальные остались здесь. Удачи тебе! Прощай!
  - В начале двадцать первого века, - начала свой рассказ невидимая дама, получив разрешение от Авторского Отступления, - в столице страны под названием «Россия» была огромная библиотека. В народе ее называли "Ленинкой". В ней хранилось порядка сорока восьми миллионов учетных единиц, одних книг и брошюр было около девятнадцати миллионов. Эта была надводная часть айсберга. С виду все было пристойно: фонды, читатели, библиотекари, кафе, уютные читальные залы, лампы с зелеными абажурами, компьютеры. Тишина такая, что уши закладывало… БОльшая часть айсберга, подводная, находилась под самым нижним этажом книгохранилища. И знали о ней всего лишь несколько человек, специалистов высокого класса, занимавшихся книгами. Нет, они не реставрировали их и не изучали. Они оживляли книги. Этих специалистов (в мире их насчитывалось не более двух десятков) называли либертантами. Первый удавшийся эксперимент по оживлению книги (это был роман Достоевского «Бесы») произошел в самом начале девяностых годов двадцатого века. Он был удачным лишь наполовину, потому что после витализации (оживления) книга сбежала. Найти и задержать ее удалось лишь через десять лет, да и то после жестокой схватки, стоившей жизни двенадцати офицерам ФСБ. В течение десятилетия она шаталась по миру и пропускала людей сквозь себя. Поэтому держава, называвшаяся Союзом Советских Социалистических Республик, или СССР, так быстро развалилась. Все дело было в «Бесах». Этот роман изменял сознание. Разумеется, не сам роман, а книга с ожившим романом. Тогда книги еще не пожирали людей.
Затем, поскольку технология витализации была уже известна, специалисты оживили еще одну книгу. И та тоже улизнула. Только теперь люди были умнее и поставили в хранилище камеру. Просмотрев запись, они увидели, что книга создала некое пространство (впоследствии названное многословным) и через него покинула хранилище. Многословное пространство копировало реальность, но подчинялось книге. Можно сказать, что появилась реальность в реальности.
  А потом произошло то самое событие, вследствие которого ты и оказался здесь. Книги научились сами писать себя. Руководил исследованиями либертантов некто Копке, человек одержимый. У него была уникальная личная библиотека. Всевозможная фантастика, Камю, Кафка, Сартр, Борхес, Платонов, Соколов и многие другие авторы. И книги стали создавать себя по их образу и подобию.
  Однажды новорожденная книга каким-то образом оказалась в психиатрической больнице имени Кащенко. Там она попала в палату к пациентам, страдающим мегаломаническим расстройством личности.  Наполеон, Гитлер, Александр Македонский, Чингисхан и прочие люди, вершившие историю, содержались в ней. Книге попался душевнобольной, мнящий себя Иваном Грозным. Она хотела пропустить его сквозь себя, но получилось наоборот: Иван Грозный пропустил книгу через себя. Как она выжила, непонятно, только с того момента она стала хищницей и принялась питаться людьми. Сначала она съедала сознание человека, потом его тело. Закусывала людьми, не оставляя следов. Пользовалась безотходной технологией. Либо доводила человека до сумасшествия, либо унижала до последней степени, а потом убивала. И когда человеческое сознание, подобно мотыльку, пыталось улететь прочь, книга ловила его и превращала в персонаж. Так и живут мертвые люди, ставшие персонажами, в этой проклятой книге, подчиняясь законам паранойи, возведенной учителями – писателями-фантастами  в абсолютную степень. Все, кого ты здесь видел, кроме Авторского Отступления и Передышки, сплошь съеденные во всех смыслах люди.
  У тебя есть шанс сбежать отсюда в свою реальность, но как это сделать, не знаю. Из миллиона смог сделать это лишь Какарин. К сожалению, он на свободе, а мы здесь.
  Я рассказала тебе все, что знала. Сейчас у тебя начнется последний круг. Если не сбежишь до его окончания, тебе крышка.
  - Последний круг? Что это значит?
  - Ты помнишь, в каком месте оказался после того, как книга напала на тебя?
  - Да, конечно. Планета с ванильным небом, скандинав, Анатом, какие-то амалитяне, марутки…
  - Тогда жди скандинава, Анатома, амалитян, марутков. Они не заставят себя ждать. Удачи! И спасибо за гинею. Никого так хорошо не экипируют. Наверно, у книги на тебя виды. Прощай!
  - Постой! Как ты узнала обо всем?
  - Это все книга, она срастается со всеми, кого пожирает. Своего рода вывернутый наизнанку симбиоз - комменсализм. Нам, персонажам, никакой пользы от срастания с нею. Вероятно, таким образом она тешит мегаломанию. Унаследованную от Ивана Грозного, или свою собственную, кто разберет?
  - А книга, из чего она сделана?
  - Из бумаги, конечно. Только не простая это бумага. Счастливо! 
  Сейчас самое время придумать какой-нибудь ход. Самое время сбежать отсюда к чертовой матери. Иначе будет поздно. Завертится бесконечное колесо: ванильное небо, ночной Лондон, пространство из стульев. Смерь, равная жизни. Или жизнь, равная смерти, кто знает? Познакомлюсь с чеплахами. Буду воевать с амалитянами. Марутков буду ловить на блесну. Сдружусь со стульями, буду тусоваться с Валафеей. Смотаюсь в отпуск в какой-нибудь райский уголок с невидимой жрицей Лондона. Попрошу ее нарядиться в плоть. Приходящую смерть буду отпугивать, выкрикивая: постфактум! Постфактум! Постфактум! Надоест, так умру и начну иное, пока не знакомое существование. Которое, говорят, ничуть не хуже жизни.
  Тогда как же листья?.. Сухие шуршащие листья, устилающие землю?.. Так приятно ходить по ним, никуда не торопясь… Вдыхать волнующий и одновременно успокаивающий душу запах прелой листвы… Что будет с пауками, божьими коровками, сонными сентябрьскими мухами и голубями, милостиво – в знак своего глубокого расположения – гадящими на перила? Что будет с березками, растущими напротив моих окон? Тогда больше не увижу друга, разве что во сне, если здесь спят… Тогда стану марионеткой и буду жить по сценарию, как рядовой персонаж, который живет лишь на страницах книги, да и то, когда читают… Когда представляют его… Для кого-то он худенький блондин с миндалевидными глазами, для кого-то – пышущий здоровьем брюнет со сломанным в юношестве носом, для кого-то – энергичный бритоголовый мужик в спортивном костюме… Меня тоже будут рисовать в воображении, а вот каким?.. Никто не знает.
  Куда меня понесло? Если верить рассказу невидимой дамы, книга пожирает людей. Любой встречный для нее не читатель, а просто еда, корм (кстати, зачем книге есть? Или поглощение пищи – обязательное условие, доказывающее, что существо живое? Если это так, то, по крайней мере, это логично). 
  И в этот момент я понял, что шанс вырваться отсюда существует. Пусть крохотный, но есть.
  - Вижу, ты нашел разъем, - Анатом убрал ладонь с моего лица и помог подняться. – Давай попробуем просканировать тело: вдруг амалитяне все-таки всадили в тебя личинку. Перед третьим кругом нужно все как следует просмотреть. Во время него определяется, будешь ты жить живым или умрешь и будешь жить мертвым.
  - Я стану зомби?
  Мне было невыносимо приятно чувствовать, как слова зарождаются в мозге. Возникнув, подают сигнал легким. Те выдыхают воздух. Потом слова сигналят голосовым связкам. Те меняют свою геометрию, и получающийся от вибрации связок звук резонирует в грудной клетке, глотке, голове  и, перемешанный языком, наконец  покидает тело, устремляясь на свободу.
  - Зомби? Какие-то языческие верования?
  - Это оживленный чарами труп, выполняющий волю того, кто его оживил, либо живой, опять-таки выполняющий волю того, кто его зомбировал.
  Анатом почесал затылок.
  - Нет, ты не станешь зомби. Посмотри на меня. Я похож на зомби? У меня бьется сердце, температура тела 36,6. Мне нужна еда, чтобы существовать. И тем не менее, я мертвый. Мертвым проще жить. Нет болезней, нет боли. Нет сводящих с ума чувств. Все покойно. Все хорошо. Правда, запросы меняются. Но остаешься собой. Только становишься полностью разумным. Рациональным.
  - Все, пора, - Анатом вглядывался вдаль. – Марутки уже на подходе. Удачи!
  - Ты хотел меня просмотреть…
  - Уже сделано, я ведь не только Анатом, но и Сканер. Как наш приятель скандинав еще и …
  Я не успел услышать, кем еще был скандинав, потому что пришли марутки.
В этот раз они не имели обличье рыбы. Скорее, походили на сверкающую бриллиантовым блеском сеть: тонкую, прозрачную, легкую, но чрезвычайно опасную. Они шли на меня, засунув руки в карманы и посвистывая, словно хулиганистые мальчишки, истинные дети улицы. Кепки были сдвинуты набок, козырьки легли на бровь. Стоптанные башмаки наступали на клеши. В карманах пиджаков лежали кастеты, свинчатки, финки. 
  - Эй, кореш, дай закурить, - хрипло выдохнул вожак.
  От него пахнУло водкой.
  Остальные неторопливо окружили меня.
  - Курить – здоровью вредить.
  Отчего-то мне стало весело. Дворовая шпана – третий круг? Это умиляет. Вот так марутки!
  -Ха. Ха. Ха.
  Вожак так искусно подражал работающему механизму, что я удивился. Казалось, что крючок соскакивает с одного зуба шестеренки на другой, звонко ударяя по плоскости.
  - Мы тебя бить не будем.
  Вожак был абсолютно уверен в себе.
  - Сразу убьем.
  Дети улицы по-волчьи смотрели на меня.
  - Деньги наши будут. И пиджак с туфлями.
  Он демонстративно харкнул мне под ноги.
  «Дурацкая ситуация», - подумал я. – «Ждал инопланетян, либо еще кого-то подобного, пусть книжного, выдуманного, в общем, плод фантазии, а пришли хулиганы, гопники, уличная шпана. Может, в глубине души мечтал о том, чтобы столкнуться с неизвестным, проявить лучшие свои качества. Действовать интуитивно, молниеносно, поставить на кон все – и выиграть. Или проиграть… А с малолетками ввязываться в драку не хочется. Нет в этом никакого героизма. И вообще, несолидно. Взрослый мужик – и вдруг драка. Хотя драки никакой не будет. Просто уложат меня. Количеством возьмут. Запинают. Малолетки – звери. Почуют запах крови, планка упадет. И поминай, как звали.
  С другой стороны, убьют меня, и что? Стану мертвым живым, но не зомби. Впрочем, никому нельзя доверять. Кругом персонажи, шпарящие по сценарию. Дурацкая ситуация. Дурацкая!
  Здесь все не по-настоящему. Березки, хочу к вам!»
  - Алло, пассажир!
  Холодное лезвие щекотало горло.
  - Слушай внимательно.
  Глаза вожака безжалостно впились в меня.
  - Я знаю, кто ты. Знаю, что натворил. Тебя надо наказать. Это хорошо и правильно. Знаю, о чем думаешь. И что витаешь в облаках. Пустыми мыслями утешаешь себя. Что все не по-настоящему. Что бы ни случилось, все будет в ажуре. Ты ошибаешься. Не в книге ты. Не на другой комете. Не на солнце. Посмотри вокруг. Ты дома. В своем городе. Возвращался домой, а мы подкараулили. Потому что давно тебя ждем. Этот вечер – последний в твоей жизни. Есть, что сказать – говори. Только кратко. Нам на электричку успеть надо.
  - Вы марутки?
  - Какие еще марутки?! Мы заводские!
  - Скажи, за что меня приговорили к смерти?
  - Хватит морочить голову. Тянешь время? Понимаю. Всем хочется жить.
  - Нет же, действительно не понимаю, за что.
  И я вкратце рассказал свою историю с того момента, как попал на планету с ванильным небом.
  - Ты сумасшедший, - резюмировал вожак. – Такого не жалко.
  И, не спуская с меня взгляда, спросил у шайки:
  - Шпана! Чья очередь нынче пить кровь?
  Мальчишки нестройным хором ответили:
  - Лешки Косого.
  - Лешка, ты взял кружку?
  - Да.
  - Подойди сюда. Сейчас перережу глотку, а ты подставишь. Он завалится на тебя. Хлестать будет, как из свиньи, постарайся не испачкаться. Свежая кровь хорошо в холодной воде отстирывается. Но лучше без крови. Голимый шухер. И на электричку опоздаем.
  - Ага.
  - Нацедишь полную кружку, сыпанешь перца. Размешаешь. И залпом выпьешь.
  - Я смогу быть невидимым?
  - Когда тебе стукнет пятнадцать.
  Я решил вмешаться, чувствуя, что меня вот-вот прирежут.
  - Так за что меня приговорили к смерти?
  Вожак молча взглянул на меня. Видимо, понял, что я действительно не знаю, за что.
  - Ты помнишь последний день рождения?
  - Да. Правда, смутно.
  - Кого ты с собой взял на день рождения?
  - Кого пригласил?
  - Нет, кого взял с собой.
  - Пауков, божьих коровок, мух и гуано?
  - Да. Только это вовсе не мухи и пауки. Это люди. К тому же твои друзья. Которые доверяли тебе. А ты взял и превратил их в насекомых. Из-за денег.
  Холодная сталь может быть раскаленной! В этом я убедился, когда вожак перерезал мне глотку, будто поросенку. Ледяная кровь хлынула рекой и залила одежду. Куртка и рубашка сразу промокли. Я попытался зажать рану, но не смог: навалилась слабость, голова закружилась, как у пьяного, и я был вынужден опуститься на колени, затем сесть на землю. 
  Перед тем, как потерять сознание, в те несколько мгновений, я увидел свою настоящую жизнь. В которой не было березок. Не было подаренных друзьями швейцарских часов. Не было семьи. Не было ничего, кроме алчности и денег.
  Раскаяние горячей волной омыло душу.
  «Как хорошо, что я умираю!» - пришла мысль, за которой больше не было ничего.

  - Расскажите подробнее об этой… процедуре. Почувствует ли он боль? Будет ли страдать?
  Главврач, дородный мужчина с чисто выбритым лицом и румяными щеками, посмотрел на спрашивающего холодными глазами и ответил:
  - Нет. По обоим пунктам. Эвтаназия – способ умереть без боли и страданий. Медицина давно достигла того уровня, когда комфортная смерть не плод горячечной фантазии, а реальность. По крайней мере, медикаментозная. Сначала мы делаем внутривенную инъекцию сульфата морфина. Это сильное обезболивающее, наркотик. Через пятнадцать секунд вводим кетамин, тоже внутривенно. Этот препарат применяется для наркоза в медицине. Побочный эффект – галлюцинации. Как правило, приятные. Впрочем, зависит от психики, склонностей. А затем делаем укол препарата, парализующего сердечный и дыхательный центры. Ваш друг просто заснет. Ему приснится чудесный сон. Он войдет в дивный сад и встретит там Господа Бога, или прекрасную любовь, или совершит подвиг. Опять-таки, все зависит от склонностей и психики.
  - Мой друг неизлечимо болен. Эвтаназия – его выбор.
  Главврач пожал плечами.
  - Пойдемте.
  Двое людей вошли в палату, в которой на кушетке лежал худой изможденный человек. Он повернул голову и посмотрел на вошедших.
  - Пора?
  - Да.
  - Давай прощаться.
  Они обнялись.
  Врач, находившийся в палате, подкатил к ложу столик, на котором лежали три шприца. Протер сгиб локтя ватой, пропитанной спиртом, и сделал инъекцию. Лежащий закрыл глаза. Через несколько секунд врач сделал второй укол. Дыхание человека в кровати стало еле слышным. Еще через пару минут ввел препарат из третьего шприца. Положил использованные шприцы обратно и вышел из палаты, толкая столик перед собой. Аккуратно притворил дверь.
  Главврач подошел и пощупал пульс. Поднес зеркальце к губам. Кивнул.
  Человек опустил голову и медленно, будто ничего не видел перед собой, направился к выходу из палаты.
  Главврач окликнул его.
  - Заберите часы своего друга. Дорогие часы, швейцарские.
  - Да-да, конечно.
  И пробормотал, посмотрев на неподвижно лежащего человека в постели:
  - Прощай, друг.
  Главврач сказал, глядя на умершего:
  - Жаль, что никогда не узнаем, каким было его последнее путешествие.