Кроме чревоугодия

На секунду я застыла в его глазах и они сразу же отошли в сторону. Пусть он простит меня за глупую привычку приоткрывать рот, разъединяя кончики губ. Вероятно, я выглядела измотанной, как поезд, идущий в никуда, не имеющий пункта назначения. Во мне было семь чашек чая и больше ничего. Хотя, нет, возможно, если собрать все песчинки сахара, которые были утоплены в чае, то получится около двух кубиков рафинада. Я ждала, пока он скажет, что больше меня не любит, но это ожидание было провальным, потому что он сказал, что никогда и не любил.

Было ровно три часа после полудня. Солнце облизывало макушки домов и люди прятались под зонтами, чтобы не обгореть, пока торопливо истирают подошвы о чёрный, как вантаблэк, асфальт. Я поставила графин воды в душной комнате, чтобы легче дышалось. Ключ повернулся в замочной скважине. Спустя минуту за спиной слышались тихие шаги. Чувствовалось тяжелое дыхание. Я не повернулась. Холодные пальцы коснулись моего плеча и сердце дрогнуло, опав желтыми осенними листьями. Другая кисть вперевалку прошла животу, лениво плелась вверх, минуя грудь, и вцепилась хищником в мою бесстыдно нагую худую шею. Слова улетели, как перелетные птицы в октябре, не нужно было ни слова, ни звука, чтобы понять, что я в плену. Как всегда поддаюсь на уловки циничного вора моего уважения к себе. Лечь с ним в постель не было чем-то странным или сложным. Он мог зайти в любой момент и делать со мной что хочет и уходить, оставив меня дожирать свой страх, что он не вернется в другое время, как стрелка сломанных часов. Но каждый раз я отрывала от себя кусочки, слушая хлопо;к входной двери, что сейчас этими кусочками можно было бы набить коробку с подарком, чтобы он остался цел и невредим. Но несмотря на это, мне нравилась эта похоть. Его руки держали моего персиковое тело, как ноты пюпитр, а я впитывала его, как сухая кожа увлажняющий крем. Он ушел ночью, бессвязно рявкнув несколько слов не прощание. И я лежала в хлопке покрывала совсем голая, без малейшего шанса на стыд. Короткий контрастный душ и сон. На следующий день нужно было идти на гулко отзывающуюся в висках работу.

Работа в журнале заставляла меня предаваться унынию. Изнутри меня прогрызали черви, пытаясь вырваться наружу. Застывшая кровь в капиллярах на мармеладных белках казалась обыденной и даже необходимой, чтобы соответствовать моей должности. Шум сверлил перепонки. Десятки одновременно включенных принтеров печатали новый бред на поблескивающем глянце формата А5. Я вдумывалась в монитор, стараясь увидеть отражение в тексте, который лился из меня, как березовый сок из ствола, проткнутого ножом. Мне хотелось идти на поводу у своих чувств и безукоризненно выводить самым строгим шрифтом с засечками: "Люблю тебя, люблю тебя, люблю.." Мои чувства кипели и крышка весело прыгала на кастрюле в моей голове. Я мечтала к нему, просто приблизиться, прикоснуться, чтобы это все было легко и спокойно, чтобы он не душил меня в страсти, вжимая в обивку дивана. Эти мысли дали мне повод попытаться уйти и больше не возвращаться сюда, в этот пропитанный унынием офис, но я знаю, что этот котел будет варить меня так долго, пока я не стану резиной. Тягучей и мерзкой резиной, которая источает противный запах, как дешевая поддельная вещь.

Вернувшись домой я чувствовала опустошение. Сама не знаю, сколько по времени это уже длилось. Сколько по времени я старалась этого не замечать. Я ждала, когда будет скрестись ключ о замок, как мыши под забетонированным полом, пытаясь выбраться из воронки смерти. Ждала, чтобы свернуться в маленький платок и забраться во внутренний карман его шерстяного пиджака. Я надела самое старое, но при этом красивое белье, чтобы его было не жаль. Он любил рвать на мне одежду, пробираясь к нежной матовой броне моего тела. Стоя у окна, смотря на текущих по жидкому асфальту людей, липкое время тянулось, словно я находилась на Меркурии.
Ближе к десяти часам вечера я понимала, что он не придет. Обычно, в такие горчичные вечера я просто делала работу, кончиками пальцев касалась соленые воды моря книг или готовила, как обычно только на картинке, красивую еду. Однако тогда меня одурманила сладость гнева. Отойдя от окна влажная ладонь быстро легла на черный будильник, который через несколько мгновений оказался на полу, отскочив от стены, в которую он полетел. Осколки стекла валялись по всему полу, но я не замечала их, ходила по ним, как по ярко-зеленой траве в начале головокружительного мая. Вслед за будильником также разбилась рамка с фотографией, чашка с чаем, который к тому моменту успел остыть, не дождавшись меня так же, как я человека, которого люблю. От осознания своей никчемности, бедности, глупости одна за другой в ярости разбивались хрупкие вещи. Мои ступни были исколоты осколками стекла, я видела, как они кровоточат, оставляя багровые отпечатки на сером паркете. Мои ноги обессилили, заставив меня встать на колени. Сумасшедший шторм крутил в моем теле — изо рта вырывался порывистый хриплый кашель, мне казалось, что меня вот-вот вырвет. В грудной клетке тысячи мотыльков пытались выбраться на волю, руки тряслись, словно в мои кисти были встроены вибрационные моторчики. Все отзывалось во мне белым шумом. Глаза покрылись пищевой плёнкой. Гнев отхватил меня, управлял мной. Мне хотелось, чтобы он видел меня такой. Пусть это будет жалким и противным зрелищем. Пусть сострадание проявится в поцелуе, в нескольких пурпурных словах. Его не было. Я знаю, что он с кем-то другим, скорее всего, с кем-то другой. С кем-то значительно хуже, значительно проще, ещё глупее. Я знаю, что этот номер канал не в первый раз. Его седина опыта была видна сразу, при первых фразах, при первых касаниях. Гипноз его мужественности и красоты действовал идеально, каждая невинная одурманенная мгновенно в отражении его глаз становилась опытной ****ью. Такой же была и я, пронизанная тонкой иглой, прошитой красной нитью, но эти чувства были искренними. Моя любовь — не выдумка искусного поэта, строчащего ровными строчками гнусные метафоры о прекрасном. Я чувствовала, как от этих мыслей глаза переполняли океаны и начинали выходить из берегов. Я вытирала слезы тыльной стороной руки и машинально слизывала их, чувствуя соленую боль. Зависть к этим дурочкам, которых он постоянно жмет, обтекает своими руками их тела, выветривает их девственность, заставляла меня злиться и плакать одновременно. Есть сотни других мужчин, но упругая чушь в голове не давала забыть о нем. Подняв голову и отвернув в сторону, я увидела свое медовое отражение в зеркале. Свет настольной лампы растекался по комнате. Я могла бы быть так прекрасна, могла бы быть лучше всех, если бы он был только моим. Я бы хотела, чтобы его пряничные губы целовали лишь мою молочную шею, чтобы мои длинные пальцы пускались в лабиринты его волос, чтобы каждое сладкое слово было лишь в мой адрес. Но это все не могло быть правдой, потому что я идиотка. Мое тело упало навзничь, цепляя осколки чего-то разбившегося. Я продолжала плакать, закрыв уставшие веки. Матовая Луна накрыла фатой мое лицо и клокочущее тело медленно переставало бурлить. Спустя три четверти часа сознание улетучивалось, погружая меня в сон.

Утром мне нужно было на работу, но я думала пропустить этот душный офис и попытаться навести порядок в светлой комнате, после вчерашнего приступа гнева, взявшего мой рассудок в заложники. Нужно обработать раны перекисью водорода и смыть с себя остатки грязи прошлого вечера холодным душем. Я приняла важное решение изменить все, вот так, в один момент. Наплевать на все и, может, перебраться в провинциальный город, бросив столицу на растерзание умным и целеустремленным людям. Я изменю все, что смогу. Сейчас лежа на холодном паркете среди осколков, застывших пятен крови, разбросанных уродливых вещей, размазанной по лицу косметики, я вижу себя свободной, летящей по курсу ветра. Нужно успокоиться и отдышаться, дам полежать себе еще десять минут. По телу растекаются приятные чувства. Тишина обнимает и, кажется, понимает меня. Послышался гулкий щелчок открывающегося дверного замка;.