Подарок нашим

               
               
        Мои первые воспоминания, как, наверное, и у всех сверстников, чьё раннее детство выпало на начальные сороковые прошлого века, неизменно связаны с войной. Точнее сказать, с далёкими грозными  отголосками её, долетавшими до нашей сибирской глубинки. Отрывочные и порой зыбкие, воспоминания эти, как ни странно, с годами не тускнеют, а, кажется, напротив становятся  более яркими и острее бередят душу.
     Памятны мне, к примеру, девичьи посиделки в нашем доме. Это когда в долгие зимние вечера к нам приходили подруги моей «няньки», старшей сестры Марфуши. Приодетые в «чистое», с цветными косоплётками в косах,  они садились за вязанье, за пряжу, да и ткацкий станок стоял тут же, и, не отрываясь от рукоделий, вели бесконечные разговоры. Делились сельскими новостями,  вестями с фронта, пели  вполголоса песни, тягучие старинные и свежие, рождённые  войной, – о том, как «дрались по-геройски, по-русски» с фашистами «два друга в пехоте морской», как партизаны  «уходили  в поход на врага».  Конечно, здесь же, возле взрослых, толклись и мы с Валькой, средней сестрой. Её мастерицы  иногда приобщали к какому-нибудь делу. Мне же доставалась только роль созерцателя.               
      Одни такие посиделки  вспоминаются  по-особому подробно. В тот зимний вечер ещё с сумерек  у нас собрались нянькины подружки – статные, чернобровые сёстры Аня и Дуся Кондратьевы, жившие по соседству, и юркая «белянка» Стюра Смертина с заречной  улочки. Они были оживлены более
обычного, словно  спешили куда-то. Едва раздевшись у порога, тотчас присели к столу, вынули из сумок и корзинок разные рукоделия  и принялись за работу.
     Мама на правах хозяйки предложила им погреться с мороза чайком, но они отказались, сославшись на то, что уже повечеряли дома, да и некогда нынче чаи распивать. В ловких руках сестёр Кондратьевых засверкали железные спицы, Аня взялась в дополнение к принесённым  довязывать  шерстяные носки, а Дуся  –  шарф.  Стюра, скорая на выдумку, вызвалась  «на одну спицу», на особую, плоскую, с проушиной над носиком, связать отменно тёплые «бойцовские» варежки с двумя напалками  под большой и указательный пальцы  – для удобства при стрельбе. Нянька Марфуша, выложила  дюжину кисетов, сшитых накануне матерью-портнихой  из красного плиса, лоскут которого у неё сохранился от куртки, справленной чуть ли не в девичестве, и под общие похвалы и поощрения решила вышить на них узоры с дарственными надписями.  Варианты этих надписей долго выдумывать не пришлось. Они посыпались справа и слева: «Бей врага с огоньком!»,  «Возвращайся скорее!», «Закурим, товарищ...»
     Мама, увлечённая общим деловитым настроением, тоже не осталась без работы: она села за кросны, чтобы продолжить ткание домашнего сукна –тёплого и ноского полотна  с шерстяной и холщёвой нитью, незаменимого в роли портянок, хоть крестьянских, хоть солдатских. Не находила пока своего дела лишь Валька-школьница, металась между мастерицами, стараясь помочь каждой, чем могла: то подать ножницы, то вставить нитку в иголку, то подержать моток пряжи на вытянутых руках или смотать её в клубок, а то накрутить утОк на цевку для ткацкого челнока.
     С понятным любопытством наблюдал я за всем этим с полатей сквозь щёлку в раздвинутой занавеске. Из доносившихся разговоров мне скоро стало понятно, прочему нянька и её гостьи особенно спешили с рукоделием на нынешних  посиделках. Ожидалось, что завтра через наше село пройдёт
из райцентра Каратуза в город Минусинск очередной конный обоз «Всё для фронта, всё для победы!»  В нём уже были посылки для бойцов от нашего колхоза и жителей села, заранее отправленные на районный приёмный  пункт. Но сегодня колхозное правление решило добавить к тому обозу дополнительную подводу с подарками и обратилось к селянам с просьбой срочно собрать новый санный  воз. И вот теперь все спешно готовили  к отправке, кто что мог, – от сухарей, сушёной картошки, солёного сала до варежек, кисетов и носовых платков.
     Общее стремление поучаствовать в приближении победы над фашистами  передалось и мне. Наблюдая с полатей за увлечённой работой рукодельниц, я невольно призадумался о том, чем бы мог подсобить фронтовикам. И меня посетила одна нехитрая, но дельная мысль. По крайней мере, мне она показалась таковой. Я вспомнил, что недавно, когда мать раскроила разом две большущие тыквы, чтобы натомить парёнок в русской печи,  выгреб из них несколько горстей превосходных семечек, крупных и тугих от спелости.  Они теперь сушились на голландке, рассыпанные тонким слоем на листках бумаги, которые я вырвал из старой Валькиной тетради по арифметике. И уже наверняка подсохли. Почему бы их тоже не отправить на фронт в виде гостинца для наших бойцов?  Мне даже представилось живо, как молодой солдат, похожий на братку Ваню, или пожилой, усатый, вроде отца  (а может, кто из них самих!) в час отдыха «в лесу прифронтовом» получает в подарок от «тружеников тыла» мои ядрёные семечки, охотно шелушит их, угощает боевых друзей, и они вместе вспоминают свой дом, огород, родных…
       И я, не теряя времени даром, задёрнул занавеску, осторожно, чтобы не привлекать к себе внимания, слез с полатей и прошмыгнул мимо сестёр и гостий в горницу. Погружённые в свои занятия, рукодельницы, кажется, даже не заметили меня. Правда, Валька вопросительно дёрнула головой, куда, мол, тебя несёт на ночь глядя, но я промолчал, и она вслух ни о чём не спросила.
      После света от двух керосиновых ламп, горевших в передней комнате – одна на столе, другая под потолком над кроснами, – горница мне сначала показалась тёмнее чулана, однако скоро я пригляделся, из сумрака чётко проступили  окна с занавесками, стол, шкаф, Валькина кровать, но прежде всего  голландка, потому что она топилась, и в округлом поддувале плясали языки пламени, отбрасывая блики на стену. Я пододвинул к нему табуретку, поднялся на неё и достал с высокого обогревателя один за другим листки бумаги с тыквенными семечками.  Они действительно оказались сухими, вполне готовыми к употреблению. Я даже расщелкнул одно семечко и нашёл его зрелое ядрышко довольно вкусным.
      Но теперь предо мною встала задача, во что и как запаковать семя для отправки. Я  хотел,  было, спросить совета у матери или няньки, но подумал, что они  могут отвергнуть, да  ещё, чего доброго, осмеять мою затею, и не стал пока никого посвящать в свои планы. Поразмыслив, решил  сам сделать кулёк, этакий объёмистый конверт из подручной бумаги, и наполнить его семечками.  Очень кстати оказался  чугунок с картошкой в мундирах, стоявший на плите. Он был сдвинут на самый краешек, это означало, что клубни уже сварились и вполне могли  сгодиться для склеивания конверта. Картошка вообще служила самым ходовым бумажным клеем в те скудные времена, фабричного «конторского» просто не водилось…
      Горячую картофелину, вынутую из чугунка, пришлось покидать из ладошки в ладошку, прежде чем  положить рядом с семенами на табуретку. Затем я передвинул её поближе к поддувалу, источавшему тепло и свет, встал перед нею на колени и приступил к делу.
      Кулёк-конверт из тетрадных листков вышел на славу – вместительный и прочный. На лицевой стороне между строчками, исписанными  Валькой, обнаружилась довольно широкая, почти в ладошку, чистая полоса. И это навело меня на новую мысль – подписать конверт, то есть поставить на нём имя отправителя. Надобно сказать, что к тому времени я, хотя и не ходил ещё в школу, но уже с помощью Вальки выучил буквы, немного умел читать по складам и даже писать некоторые слова. Особенно неплохо получалось у меня начертание собственного имени. И вот я нашарил в Валькиной сумке, лежавшей  рядом на столе, знакомый «фимический» карандаш и, обильно послюнив его, вывел на чистой полоске конверта крупными печатными буквами «САША». А чтоб ещё блеснуть знаниями перед тем незнакомым бойцом, которому достанутся мои семечки, снизу словно бы подчеркнул буквенное имя надписью его азбукой Морзе:  три точки, точка-черточка, четыре чёрточки и снова точка-чёрточка… Всей телеграфной азбуки я не знал, но нескольким буквам меня научил приятель Гришка Кистин. Он был года на два постарше меня, ходил в школу, владел грамотой  и уже сам писал письма старшему брату, служившему на Тихоокеанском флоте. Брат был помощником радиста на корабле и в одном из писем прислал Гришке ту самую азбуку Морзе. Ну, а Гришка познакомил с нею своих приятелей, в
том числе и меня. Так что, можно сказать, мне довелось осваивать две азбуки почти одновременно.
     Надписав «двуазбучно» своё имя, я уже собирался выйти к сёстрам и гостьям,  чтобы передать свой подарок для фронта, однако в последний момент скользнул взглядом по надписи ещё разок и вдруг спохватился, что одного имени явно недостаточно. Оно, в сущности, ничего не скажет тому, кому вручат моё послание. «Что значит САША? – спросит он. – В кульке Саша? Или, поди, сажа?». Ведь и так можно подумать. Надо было мне, растяпе, указать, от кого эти семечки, написать: «От Саши». Но теперь исправить «а» на «и» не так-то просто. При любом старании получится мазня. А как написать «и» да ещё «от» азбукой Морзе, мне вообще было неизвестно. И я не придумал ничего лучше, как подставить слева жирное «ОТ» обычными  буквами и успокоиться.
    С тем и поспешил в переднюю комнату, к мастерицам. Но едва успел  заявить им о своём пакете с тыквенными семечками, как Валька, вертевшаяся возле взрослых, выхватила его из моих рук и, повернув к свету, громко прочитала по слогам:
    – От Са-ша! От Соединённых Штатов, что ли?  Семечки от Америки!
– и залилась звонким дурашливым смехом.
      Она тут же пустила  мой подарок по кругу, и все гостьи, принимая его,  тоже запрыскали в ладошки, потешаясь над моей оплошностью. У меня от стыда и обиды загорели ушли и на глаза навернулись слёзы. Я уже пожалел, что вообще показал свой подарок. Но мне на выручку пришла нянька Марфуша:
    –  Хватит изгаляться  над парнем, он старался, как мог! – окоротила она просмешниц. Мне же посоветовала: – Добавь слева «шэ» и «лэ», а «о» переделай в «ё», и будет нормально: «Шлёт Саша»…
    – А вот тут накарябай «американец», – съязвила Валька, к которой, обойдя круг, вернулся  кулёк, но её уже никто не поддержал. Я вырвал свой пакет из Валькиных  рук и, молча развернувшись, шмыгнул на полати. Там подполз на четвереньках к лежанке и задёрнул занавеску, чтоб не слышать лукавых извинений и уговоров, доносившихся из-за стола. Впрочем, они доносились недолго. Разговоры о моей персоне скоро сменились другими. Мне осталось только отойти ко сну, и я, сквозь дремоту решив ничего не исправлять на своём конверте, заснул в обнимку с ним.
      А рано утром меня разбудила мама. Она заглянула ко мне на полати, приподняв занавеску, и ласково спросила:
      – Шурик, где твой подарок-то?  Марфуша упаковала общую посылку, и подвода уже у ворот. 
      Я с готовностью протянул ей свой пакет, забыв про все вчерашние обиды. Нянька, не читая злополучной надписи, сунула его в мешок, наполненный  доверху подарками, и затянула шпагатом  горловину. Потом повязала шаль, надела фуфайку, забросила мешок на плечо и скрылась за дверью.
      Мне захотелось посмотреть на то, как поедет на фронт мой подарок. Я тотчас спрыгнул с полатей и прильнул к окну. Утренний морозец подёрнул стекло белесыми кружевами, но всё же мне видно было, как нянька передала мешок бородатому Петру Лукьянову, старому конюху, сидевшему в санях. Дед уложил его поверх других подобных, покивал головой и взял в руки вожжи. Рыжка, знакомый мне долгоногий коняга из нашей пятой бригады, стронул  воз  и, ускоряя шаг, потянул его далее, к домам моих соседних приятелей – Пашки Звягина, Ванчи Тёплых, Тольки Платонова, где уже стояли у ворот мешки с подготовленными подарками «для фронта, для победы».