de omnibus dubitandum 114. 53

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.53. УПОМНЮ, ОБЯЗАТЕЛЬНО ЗАЙДУ…

    Отмахивая в возбуждении нагайкой, Венков вышел. Швейцар, передавая «Рябчика», сказал почтительно:

    — Прямо, ваше благородие, никакого сладу с ими, и начальство наше… — он понизил голос, — никуда, никакой дисциплины… воспитатели водку с ими хлещут, а то чего и хуже. Ну, какие же из них попы-то выйдут!.. Тридцать два года здесь служу… год от году хуже. — Он получил пятиалтынный и поклонился. — Одна, можно сказать, похабщина… только и слышишь, что мать да мать!..

    — Верно, старик! — сказал Венков. — Солдат?

    — Так точно, ваше благородие… Иван Баранов, старший унтер-офицер, 72-го пехотного Тульского полка, в чистой с 89 году! Наш полк с самим Суворовым в Итальянском походе был… барабан у нас пробило ядром… потому у нас теперь особый барабанный бой при марше, и турецкий барабан числится по штату военного времени, ваше благородие!.. — радостно и гордо сообщил Венкову старик-швейцар.

    — Вот ты какой… молодчик! — весело сказал Венков, только сейчас заметив у солдата Георгия. — Был в боях?

    — Так точно, в осьмнадцати боях, ваше благородие! Первое…

    — Заходи, брат, как-нибудь… с лагерей вернемся, ко мне чайку попить, к есаулу Венкову, в батальоне узнаешь. Вот тогда расскажешь, буду ждать.

    — Покорнейше благодарю, ваше благородие. Упомню, обязательно зайду.

    Он подал стремя и еще молодецки топнул.

    — Ну, прощай, Баранов.

    — Счастливо ехать, ваше благородие!

    Венков был растроган этой неожиданной встречей. Не мог он равнодушно проходить мимо героев, особенно мимо солдат-героев. «Как знаменательно-то вышло», — думал он, — только что были хулиганы, молодежь… ни чести, ни отваги, и тут же рядом, старый человек, прямой и верный!

    И сколько их таких, невидных. Ими и жива Россия, на всех путях… Суворов в сердце, не забыл и тут… «барабан у нас пробило»! Когда же было, в битве при Требим… солдат, а знает. А спроси этих… «мать да мать!». Все еще связан с «нашим»: «у нас особый барабанный бой», «наш полк с самим Суворовым!».

    Почему прежние — такие, а теперь?.. И во многом так. Родиной гордились, своим. Откуда этот холуек общественный, протестант — спортсмэн? Не разобравшись, вопиет: «насилие, публично издеваетесь над мальчиком!» — хотя прекрасно знает, что хулиган. Губернатором грозится, а тот же губернатор у него — «бурбон», «нагайщик», «столыпинец»?

    Потому что офицер вмешался! Знать не знает, что тот же «офицер» всегда обязан!.. Присягой, честью. Старая повадка, рабья. И всегда тычут — привиллегии! Сколько исписали… Чуть что, ведь на коленках будет ерзать, чтобы не дали в морду. В 905 было, попритихли.

    Этот старик не раб. Крест на шее, и крестом отмечен, верный русский человек. Общество дает опору негодяям, не чтит закона, не понимает власти и не умеет властвовать. Гордый студень! А тоже — «не позволю». И еще лезут государством управлять. С огнем играют, пораженцы!»
 
    «К батальонному заехать обещал», — вспомнил Венков встречу и повернул к заставе. Зинковский забор тянулся по концу Центральной, ворота выходили к полю. Венков свернул направо, полевым простором. Старые тополя шуршали в ветре, пахли горьковато-клейко.

    У каменных ворот, под плесень, с отбитыми шарами, он позвонил. Знакомо раздалось по саду, в глубине, — бом… бом… Залаяли овчарки. Было видно в щели, как из людской выходит кто-то с фонарем и светит к лужам. Кричит овчаркам — цыц, лихие! Как в деревне. Это денщик Василий, садовод, как и у отца, Василий тоже.

    Венков вспомнил про отца, и стало грустно. Надо написать. «Сейчас увижу Антонину, милую Юнону… интересно, какая она стала. Больше году не был, и не встречались».

    Подумал: «так бы и не собрался, если бы не «свидание». И еще подумал: «вот женщина… скоро таких не будет». И увидал — «виденье». Да, Юнона.

    — Кто там?.. — сторожко спросил Василий.

    Венков въехал в открытые ворота, в тихий, широкий двор, напомнивший ему родное — «Яблонево» отца, где вырос. Так же выходили с фонарем к воротам, те же тополя, светящиеся окна дома, в высоких елях. Повеяло уютом, родным, исконным, теплым.

    А в доме, в белом платье — мама… милая Юнона, напоминающая чем-то маму. Он повозился на парадном и подумал, как хорошо, что он заехал, привела случайность, что-то, тот «компас», который как-то направляет.

    Вот, надломилось в жизни, не к кому пойти, и вот — направил. Милая Юнона, как-то встретит?..

    В нем заиграла радость и поднялось смущенье, когда послышались шаги за дверью. Отворил сам Зинковский, в бешмете, дородный, косолапый, с тонкими усами в стрелку, в черкеской бороде и пенснэ. В зале играли на рояле, как тогда. Сердце его забилось радостно-тревожно. Его встречают?..

    Он вошел, смущенный. Особенно смутил полковник, крикнул:

    — Вот он, блудный сын! вернулся!.. Антонина, встречай заблудшего!.. Силой притащили, а?.. Под дождем прогулки совершает… все освежается. А старые друзья забыты!

    — Нет, полковник, не забыты, — в смущении сказал Венков, — а как-то все не выходило…

    Музыка смолкла. Венков узнал знакомые шаги по залу: шла Юнона.

    — Нако-нец-то… — появилась Антонина Константиновна, в дверях. — Что с вами было, милый есаул… почему так пропадали? И так внезапно… Кажется, больше года?..

    Венков поцеловал смущенно руку. Подумал: что это, насмешка?..

    — Как-то, Антонина Константиновна, жизнь захлеснула… — сказал он искренно. — Страшно жалею… Так все как-то…

    — Бывает, — пошутил полковник. — Нечего жалеть о прошлом. Так-то, братец.
Антонина была все та же, молода, свежа, светла, спокойна, как будто пополнела, стала еще прелестней.  «Новое в ней», — следил за нею с восхищением Венков, — «нежная усталость, томность», — и сладко, и тревожно билось сердце. Полковник скрылся: что-то с инкубатором неладно.

    Выйдя в залу, Антонина вдруг остановилась.

    — Почему забыли? — спросила она прямо. — Много пережили?..

    Этого он не ждал и растерялся. Вспомнил почему-то, как она — давно! — склонилась к нотам, как он слушал. «Совсем другая...», — пробежало в мысли. Она смотрела на него с улыбкой, как — всегда?

    Он ответил:

    — Много вы знаете. Я ценю ваше доброе ко мне…

    — Правда? — она как-будто, удивилась. — Вы не изменились. Ну, что-нибудь скажите…

    «Нет, она другая… свободней стала...», — решил Венков, любуясь, как она села на качалку. — «Как прелестна!..»

    — Что же говорить, вы знаете. Конечно, я не мог себе позволить у вас бывать…

    — Вот как!.. Почему?..

    «Нет, она совсем другая».

    — Вы курите?! — не удержался он воскликнуть.

    — Что вас удивило? — спросила она спокойно. — Так, привыкла… Ну, говорите. Не могли бывать… Ну, что еще?..

    — Вам все понятно.

    — Почему мне… все понятно?.. — сказала она вверх, следя за дымом.

    — Потому что вы… другая!.. — сказал он смело.

    — Я не понимаю, что это значит… другая?.. Какой вы странный…

    — Перед вами я не могу таиться, как перед… святой!.. — сказал он неожиданно и тут же и подумал — «зачем это я?»

    — Вот как!.. — она чуть усмехнулась и качнулась. Светло-сиреневое ее платье помело паркет.

    — О, какой вы льстец… кто вас учил?

    — Я не льстец, — сказал Венков, — вы это знаете.

    — Комплиментщик, знаю! — звучно засмеялась Антонина, новым смехом. — Помните, в саду?..

    Венков грустно усмехнулся.

    — Помню. Что же… вы все такая, как тогда!.. — сказал он прямо, в очаровании «виденья». — Видите… потому-то я не мог бывать у вас, тогда. И сегодня я не посмел бы, если бы не… полковник.

    — Знаю, знаю… Ну, говорите.

    — Я был обязан перестать бывать… может быть еще раньше, до «истории».

    — Почему — раньше?..

    Венков не ответил.

    — А теперь… нисколько не обязаны… перестать бывать?..

    Он любовался, как она качалась, откинувшись на спинку кресла. Это оживленье, смех, играющие руки, дым сигареты, каштановые косы, завернутые пышно, — все было новым, таинственно-прелестным новым. Он, в очаровании, ответил:

    — Боюсь, что да… обязан...

    Она взглянула на него издалека. Взгляд этот что-то и сказал, и нет.

    — Снимите «обязательство» с себя, не стоит… — сказала она шуткой. — Впрочем, послезавтра уйдете в лагери. Но… я вам разрешаю изредка бывать и летом. Николай Иванович приезжает каждую субботу, для садов и для хозяйства. Значит, — сказала она обычным тоном, — с вашей «историей» покончено? Вы не обижайтесь. Все знают…

    — Обижаться, на вас!.. — восторженно сказал Венков. — Теперь, — он усмехнулся, я уже «мальчик без истории». Как я счастлив, что могу бывать… вы для меня, как… милосердие! Уверяю вас. Если бы вы знали, как я одинок. И… всегда был одинок,.. — прибавил он с тоскою.

    — Очень рада. Что же вы не спросите про Нину? Она теперь бо-льшая.

    — Я не забыл. Не встречал давно. Большая, да…

    — Ушла на панихиду по Лизе Корольковой. Вы знаете? Самоубийство…

    — Знаю. Ужасно. Я ее помню… фарфоровое личико, мимо проходил в казармы, часто видал в окошке. Обыски идут у нас…

    — Кажется, что-то грязное. Начальница гимназии хотела запретить, чтобы устраивали панихиду, но все восстали. Вот, Ниночка пошла. Кстати, который час? Без четверти десять… Надо послать пролетку. Вы с этой Корольковой не были знакомы?..

    — Никогда… Почему вы меня спросили?..

    — Просто так. А вы… почему так спрашиваете?..