de omnibus dubitandum 114. 55

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.55. ЮНОНА…

    Венков не успел ответить: вернулся Зинковский, нес цыплят в лукошке.

    — Надо Семена послать за Ниной, к Лисанским. Там она будет ждать.

    — Куда послать? — не понял Зинковский. — То есть, как за Ниной?..

    — Как за Ниной! — сказала Антонина раздраженно, чему Венков удивился. — Нина же ушла на панихиду и будет ждать! Надо послать к Лисанским…

    — Вот тебе раз! — сказал полковник, потирая темя. — Давно пое-хал! Как же это ты так… волнуешься. Поужинал и поехал. Вот, полюбуйся, есаул, какие у меня штуки… вот эти пли-муты! Знаешь, милая… не попробовать ли, под музыку? Эффектно будет, чорт возми!..

    — Как, что… под музыку? — спросила, в испуге, Антонина.

    — Что-что… Выпущу, а ты сыграешь. Посмотреть влияние… слышат или нет? Где-то я читал, что рыб на музыку манят… все и выплывают! Вот, приучить-то!.. Есаул, не смейтесь: знаете мою слабость. Скоро тридцать пять лет, все с казаками играл, а вот пора и отдохнуть, с цы-плят-ками-с…

    Антонина вышла. Зинковский любовно вынимал цыплят, пускал на коврик.

    — Вот, батальон-то настоящий! Смейтесь, а — жизнь. Лучше, братец, чем все трофеи мира. Что ж, я и не скрываюсь. Скоро выхожу в отставку. Богат, а скоро буду и миллионером, да-с. Эта усадьба, только между прочим. Куплю, так… десятин тысчонки три, ну, понятно, пенсия. Конец войне! Скоро все армии насмарку. Тюк-тюк-тюк… — тыкал он в пол перед цыплятами. — Армии разоряют государства! да-с!.. Но… служишь — и не философствуй.

    Венков, из такта, промолчал: часто чудил полковник! Зинковский унес цыпляток. Вернулась Антонина.

    — Да, — это самоубийство очень взволновало городок, — сказал Венков.

    — А вас?

    — Но это так естественно. И меня, конечно.

    — Нина говорила, — скользнула взглядом Антонина, — что в дневнике несчастной что-то есть о вас?.. Вы ничего не слышали?..

    — Странно. Я ее совсем не знал…

    Он вспомнил о письмеце, о «К.».

    — И не знали, — спросила Антонина медленно, — что вы ей очень нравились?..

    — Первый раз слышу! — искренно сказал Венков. — Теперь я стал какой-то притчей…

    — Ну, простите… — взяв его руку, сказала Антонина, — я вас встревожила?..

    Это ее движение и мягкость, как она сказала, его растрогали. Он не посмел сказать ей, как он счастлив, что снова ее видит. Но его взгляд сказал ей это.

    — Встревожили?.. чем?!.. — удивился он. — День у меня сегодня беспокойный был… а так, какие у меня тревоги!

    — Да, вид у вас усталый.

    Антонина отошла к окну, открыла. В окно смотрела белая сирень, в дожде.

    — Хотите?.. — сломила она веточку. — У нас тут солнце… уже распустилась.

    Он поблагодарил и нежно поцеловал, — приник к сирени.

    — Помните, — сказал он нежно, — когда-то вы меня гадать учили?

    — На сирени? — бросила она небрежно.

    — Нет. Это было давно, но я все помню… фуксии! — сказал Венков, стараясь уловить ее глаза.

    — Фу-ксии?.. когда?.. Не помню. Разве на фуксиях гадают? В первый раз слышу.
Почему у вас сегодня тревожный день?..

    Она пошла к роялю, но играть не села. Открыла, задумалась… закрыла.

    — Я теперь даю уроки, уже больше года.

    — Да, я слышал, что вы довольны. Полковник говорил… нашли цель жизни.

    — Цель? — усмехнулась Антонина. — Вот как, смеяться научились!.. Я шучу, конечно. Теперь уж не такая домоседка стала… Бегаю с утра до вечера.

    — Странно, ни разу вас не встретил! — сказал Венков. — Впрочем, у меня одна дорожка — дом, казармы…

    — Да? А я вас иногда встречала… Вы, кажется, в каком-то тупичке живете… неподалеку монастырь?

    — Да! — радостно сказал Венков. — Вы знаете?.. Но почему же я никогда…

    — Случайно вышло… как-то я ехала и видела, вышли из тупичка, пошли в казармы. Какой же у нас с вами скучный разговор!

    — Что-то ты, есаул, начал мне говорить, что-то у тебя произошло сейчас… про какой-то рапорт?.. — сказал вошедший Зинковский.

    Венков рассказал, что вышло.

    — И превосходно, что отпорол. Вот кого бы отодрать-то… подлеца Скворца да мецената нашего Катылку! В Сибирь!.. — закричал полковник, словно на плацу. — Эти тебя продерут в «Голосе», в отделе «подтирушки», или у них «Постирушки»? Ну, да ты им головы отвертишь, я тебя, есаула, зна-ю!..

    Антонина передернула плечами и ушла. Венков с удивлением подумал — «что такое с полковником сегодня? и Антонина как-то странно?..»

    — Надо Антонину благодарить. Заметили, нарочно вышла. Что говорить, святая женщина, молюсь на нее, как на икону. Стала она давать уроки музыки… вы уж, понятно, ходить к нам перестали… стали «мальчиком с историей», как она вас пропечатала. «Один Бог без греха, а мы лю-ди гре-ешные!» — неожиданно запел полковник. А Антонина как раз тут и решила давать уроки музыки. Так сказать, наполнить зияющую пустоту. Однако, три четвертных выигрывает! — подмигнул Зинковский, — скоро выкупим у банка лятифундию, с ее подмогой. Урок был у подлеца Катылина, собственника поганца «Голоса»… И приехал этот адвокатишка Скворец, редактор. Ну, за чаем кру-пный разговор… как раз у тебя, есаул, «вынос» твой случился…

    — Какой вынос? — спросил Венков, которому стало неприятно слушать.

    — Не вынос, а «вылет» Захарьина. Вышиб ты его? Это уж факт исторический. Вот они тут и закипели, общественники наши, ангелы-то хранители! Вот когда распотрошим-то… и губернию, и армию! Понимаешь, что говорили?.. Падение нравов!..

    А у этого Катылина в Москве содержанка, в монастыре послушница, и уважаемая супруга, кровь с молоком!.. Вот и прикуем к позорному столбу, на радость общественности и либералов-кадюков.

    Антонина, понятно, от чистоты души, им и говорит: неудобно в частную жизнь мешаться… публичного преступления нет! здесь дело вза-имное… ушла жена от мужа — и, между нами, известного прохвоста! — и муж мог требовать удовлетворения, и вообще!.. Зачем будить нездоровое любопытство, надо подымать читателей… Они ей — «мы на страже общества, и пригвоздим!». А она…

    Вы ее всю не знаете… ох, с темпераментом!.. — разошелся Зинковский, — а перед офице-ром… — ткнул себя в грудь Зинковский, — благоговеет, казачка чистокровная, дочь хорунжего… на пистолетах может! а, бывало, джигитовала… засу-шит!.. Вы не глядите, что — «тихий глаз»… и консерваторию кончила на виртуозку!..

    — Господа, пить чай! — позвала Антонина Константиновна устало.

    — Сейчас, анекдот Венкову доскажу… Она им, братец, ультиматум: ни слова в ваших «подтиронах»! Завтра намараете, — смысл-то! — а к вечеру Венков вас обоих прро-бу-рравит!.. — сделал полковник пистолет из пальца и присел, прищурясь. — Как воробьев! — «А — какова полковница? — этот характер очень знаю!». Ну, те и… дай бумажки! Она-то, правда, тут же, как говорится, «спокойно удалилась» — она уме-ет! — и урок к чертям, а «подтирон»-то порции не получил. Этого, заметьте, никто не знает.

    Аминь! — полковник погрозил к столовой. — Слово взяла с меня — ни-ни! Но тебе-то… не могу же не сказать! Я тебя, чорт те знает, «люблю любовью странно-иностранной».

    Глядишь — ну, прямо, офицер-девица, из монастыря вот только… А можешь и в ад сейчас же. Мо-жешь! Хмуришься? На батальонного не полагается сердиться! — погрозился Зинковский. — Идем к хозяйке и виду… ни-ни-ни!

    «Сегодня он какой-то чумовой», — подумал опять Венков. Но это было мимолетно. Антонина, милая Юнона, сияла в мыслях. Новая, — такой он никогда ее не видел. «Тихий глаз», — верно сказал полковник. «Вы ее всю не знаете! ох, с темпераментом… казачьей крови…»

    «Но как же это объяснить?» — спрашивал себя Венков. — «Возмутилась, бросила урок, когда узнала, что я?..». Было непонятно, даже неприятно почему-то.

    Вошли в столовую. Она стояла у буфета и смотрела к двери. Он встретил ее взгляд и прочитал: да, я такая! Конечно, она слышала.

    — Вам, как всегда, покрепче?

    — Пожалуйста. Особенно сегодня.

    — Почему «особенно сегодня»?

    — Очень, Антонина Константиновна, устал. И еще необходимо в одно место. Уже одиннадцатый… а очень нужно.

    — Очень? Деловой вы стали.

    Она взглянула из-за самовара. Так она раньше не смотрела. Решительно, она другая. Тревожней стала? Он не мог решить. Свободней?..

    — Не деловой, а… очень нужно! — повторил Венков, а сам подумал: «вот заладил!»

    Антонина задумчиво мешала в чашке. Полковник шумно дул на блюдце. Разговор пресекся.

    — Выкупим у банка, решено! — сказал полковник. — Займусь червями, по системе… этого… ну, как его… такая звучная фамилия… — крутил он в пальцах, — ну, еще корпусной-то был?… Антониночка, не помнишь?..

    — Не помню, — сказала Антонина в чашку.

    — Ну, чорт с ним. Буду воспитывать на скорцонере, коконы получаются тончайшей консистенции и…

    Антонина опять взглянула, и снова их взгляды встретились. Сердце Венкова остановилось. Взгляд был мгновенный, — и тоска, и радость.

    — Партийку сыграем? — нежданно предложил полковник, обрывая хозяйственные планы.

    Венков колебался. Остаться? Антонина, склонившись, медленно переливала с ложечки. О, милая! — сказал он взглядом. Сердце было полно таким безмерным, что он не мог остаться. Скорей на воздух, скакать, все вспомнить, привести в порядок. Он задыхался от волненья, зная, что сейчас случится, должно случиться. Он взглянул опять. Она переливала с ложечки. Он видел милую ее головку, завернутые косы.

    — Сегодня не могу, полковник. Если разрешите, завтра?.. Дал слово быть. Приехал из Москвы профессор, надо быть, неловко… — путался в словах Венков. — Доклад какой-то… важный… об «основах жизни».

    — Ну, Бог с вами, до-кладчики. Ну, завтра. Перед лагерями отпразднуем. Покажу, какие я реформы провожу…

    — Уходите?.. — сказала Антонина утомленно, бросая ложечку. — Что так скоро?
Как всегда, она была спокойна, замкнута. Глаза сияли ровным светом.

    Провожая, она сказала:

    — Яблони зацветают…

    Венков вспомнил «перламутр» и «мАму» — первое знакомство.

    — Да, я помню ваш перламутр…

    — Что за перламутр? — спросил полковник.

    — Яблони когда у вас цветут… все, как перламутр — восторженно сказал Венков.

    — Помню, когда я в первый раз увидел… — он остановился, — как перламутр, так я живо помню…

    — И «мАму»? — усмехнулась Антонина.

    Засмеялись все. Громче всех полковник.

    — Конечно!.. — сказал Венков, — сколько мне за «мАму» попадало, как не помнить! Да, чудесно теперь будет. А в лагерях одни тополя да осинки. У вас укрытей.

    А в нашем тупичке открыто к пойме… чуть только начинает розоветь.

    — Ну, значит, завтра… кстати сады посмотрим, — напомнил Зинковский.

    «Даша приедет завтра», — вспомнил досадливо Венков.

    — Завтра… постараюсь, господин полковник.

    — Визи-тер! Сидит, как на иголках, на часы все… Уж по правде, свиданье, что ли?..

    — Никак нет. Полное одиночество. Как на походе, можете взглянуть. А сплю, как полагается, на гитаре… — он вспомнил, что приказал Власику. — Голо, как в келье. Портрет, в веночке, да иконка.

    — А чей портрет-то? — подмигнул полковник.

    — Мамин, господин полковник.

    — Отцы пустынники… и жены непорочны! — вздохнул полковник. — Так вот поглядишь… изящный есаул, пачками влюбляются… ну-ну! Ну, а когда порол нагайкой, а… зверем? Знаю твой слабый темперамент, слыхали, как на войне-то! Кажется, тоже, казачьей крови… что-то ты говорил?

    — Есть немножко. По маме, запорожской. Только мама кроткая была. Да и я, господин полковник, не из зверей, — не уходил Венков, мялся. — Горяч я, правда. А рядового казака ни разу не коснулся, в этом чист.

    — Этим не гордись. Бывает — стоит. Да уж либералы, что говорить!
Стояли под лестницей, в большой передней, слабо освещенной. Антонина — у косяка, задумалась о чем-то.

    — Где же Нина? — вскрикнул неожиданно полковник. — Нельзя так поздно!

    — Как ты испугал… Сам же сказал — Семен поехал.

    — Верно, Семен поехал.

    Прощаясь, Антонина задержала руку. Венков уловил в глазах и боль, и радость.