Фантазии слов

  -1-
Белая равнина,
белые раздумья,
Обо всём, что было,
обо всём, что будет.

-2-
Улыбка. Ну же, улыбнись. Чему? Первому снегу, первому снего-паду. А за ним будет слово-пад. Это моё слово. Именно. Вот и у-лыбка. Лыбка появилась. И знаешь, ты помолодел. Скажет она и прижмётся к его щеке своей и шепнёт, у-лыба ты мой. Ой-ой, хочешь у-лыбнуть меня. У-лыбнуть? Да, я в молодости ну дула да не надувала тебя, а теперь-то зачем. Ладно, давай вечером станцуем вчетвером, я ты и две лыбки-у-лыбки. Хорошо, пошли.

-3-
Кто сказал, что в начале было слово? Встать! Ах, это вы, молодой и к тому же человек? Мне мерекается, что последним сказал я. Так, всё-таки человек, а кстати вы ниоткудовато? Извините, но я из двери, она открыта. Какая ещё дверь, здесь нет никаких дверей, вам это просто метиться, так что не мерещите, врать вредно, но можно, когда нужно. А сей-час? Именно в этот глупый час не нужно. Хорошо, но я не мерещу. Нет, молодой и человек, вы врете, я вижу, что мерек духовитой злобы завелся во взгляде вашем. Что ж, вам видней, но и слово будет в конце. Молчать.
-4-
И пошел он постранничать. Вся нажитая жизнь осталась позади. Он оставил тем, кто может чаянно или нечаянно припомнить о нем. И ведь какая простирающаяся обширь очудилась перед ним. И ведь знать не знал, что поживает привольно такая. И куда идет? Да хоть куда угодно. Кому угодно? Да, пусть взгляду, куда наперво ляжет, туда двинется. И двинулся. В какую страну? А, бог знает, сторон именных в мире ох как много, в какую попадет, там и познает и поночует.

-5-
И сранил он слово на землю. И сранил другое, третье, а они взяли да взлетели, и откуда-то напев взялся, и понёс он слова и туда и сюда. И песня вроде попевается. Не та ли, что он сочинил в будущем. И тут-то навстречу хожий-прохожий как-то сторонне глянул, и вроде даже в усмех вошёл, мол что за странь несет. А он вслед проходившему улыбку-лыбку пошлёт да к тому добрую. Пусть думает как ему желается, пусть кичится правдой своей, пусть – у него у постранника своя дорога. А у дороги свои заморочки, а заморочки разные и странные, ну как бы сторонние. Ну войдет он в какую такую страну и сам станет в ней сторонним, странным, да хоть пусть говаривать будут, мол "эку странь несёт", или "откуда этот чудо-чудачище да появился, и ведь не в пыли, чист, обут, одет, лицом не золой от зависти сжигающей обсыпанный". Пусть он тут не навсегда, а так, проходом.

-6-
Я человек со-крытный. Душа моя кровом задушевным покрыта. И кров этот, спорит крыв, ну как бы крышка к котелку, а котелок он может и на печи отдыхиваться, и в снегу стыть. Как говорится, человек я шитокрытный, скровное в себе охраниваю и с другими не делаюсь. Не от жадности.  Вот так кто-то создавший меня и велел жить да быть "ну а что же храню? ". Да ведь сокровения на то ж даны, чтобы хранить, не хоронить, а поживать с ними. А сколько их сокровений заветно на душе поживает и сам не ведаю. Да и ни к чему. Они сами бывают в раз и порождаются.
-7-
Волки. Кто их обаивается, тот не трус, тот человек уважительный к другим. Волки, они и есть другие. Люди ведь тоже бывают и другими. И что? Да, ничего, живём да поживаем рядом. Но вот уж если волк один взвыл взвыванием своим других побудил от смолчания, мол, давайте, довольно отмалчиваться, вот тогда и тревога впадает в дом, а дом и есть хранило души, и хорошо, если в пятки она не ушла. Уж очень терпкое это волчье со-глашение. Глашения, как песня одичалая, ко всей округе обращение. Но  о чем? А разве не о том, как им одиноко.

-8-
Согласная буква по себе немая.  С гласной, только с ней она как бы оживает и говорит, звучит, произносится и даже взносится скажем с буквой "а" к небу. И получается со-гласие. Гласие разнозвучия, и обращение его, этого разнозвучия в со-звучие. А у кого есть голос, тот и проголосить сможет и даже пропоёт это со-звучие на радость себе и даже ночи, покинутой на обочину ушедшими в сон.

-9-
Ты куда это так расфрантился? Кто, я? нет, дядя Петя с пятого этажа, которого в нашем доме и нет. А с чего это  ты взял, что раз и франтом стал? Галстук, галстук, ты ведь его с рождения на шею не вешал. Ну, понимаешь иду сватажиться. Как, один? Ну, да, а что? Редкий случай, у нас не принято, и что даже сваха не сватила? Не. Вот это фокус-покус, а ты с ней с будущей спознался, или заодно на смотрины идешь? Ой, да о чем ты, мы с детства спознались. Ну тогда иди, а вот что скажу, давай-ка и я с тобой пойду, для солидности, ну как бы сватом-пересватом, а как? Что ж, мысль добра, говорю - "ура", но тихо, и шагом марш, сват, начинай с левой и топай впереди.
-10-
Надо опятить слышишь, я же говорю, опяться. Да что ты всё заладил опять, опять, что опять, что-то не так сделала. О бог мой, да не опять, не снова, а подать нормально назад, понимаешь "назад".  Ну так и скажи – а не опяться. Да это же одно и тоже, стоп, ну ещё чуть попяться, ещё, стоп! И всё-таки ты так и не научилась нормально на стоянке пятить машину. Я боюсь ткнуться в бордюр тротуара, кстати ты сам уже весь бампер напомечал, вон сколько меток, напомолчал лучше. Ну и что, да, мечу, аккуратно мечать тоже надо уметь. А мне, милый мой, и мечится, что у тебя что-то со зрением. Это тебе и вправду кажется.

-11-
Ой, что это пролетело мимо? Это лётка пролетела мимо что ли? Вот это да, как же я успела заметить и пометить, ведь это мимо лётка была, почти птица, и редкостная, не поймаешь, в руке не подержишь, как муху в кулаке жужжащую, на то и мимолётка. Кстати и мысль, она тоже лёткой может быть, раз – и пролетела мимо, и поди эту мимолётную мысль, может гениальную излови, и ведь не сродится заново, а если и сродится, то ни для меня, да что зарекаться, кто знает, что за утаение в той лётке было, может и слава богу, что леткой мимо очудилась, ту мыслишку тогда бы я и даром не использовал.

-12-
Это не ковры, это жизнь-жизнюшка, такая родненькая, неотступная и неотвязная. Это не ковры. И узорочья не нитями всякими и даже позолотными вяжутся, а днями денными, а ногами заполночными, утрами всегда ранними, вечерами тягучими. И ведь узорочье – это чья-то роспись, чьё-то имя, кто жил и жил, когда не было ничего из нашества, и смехов и печалей даже позавчерашних. Гляди вот жизнь моя. Гляди и выгляди день за днём, и дивись, мой дружка, дивись, разве не видишь, узорочья, стареющие, даже седеющие, но они не пылятся, их от пыли палками, как ковры отбивать не будь, не будь.

-13-
Грустяга нашла? Грустяга? Может быть, да только тяга дохнет. Грустение, оно щекотает, ублажает, а тяга-то, ежели нет её, тогда, что тут ты есть, что там ты есть или же нет, всё один хрен, а хрен, как ты знаешь редьки не слаще, всё одно – травишься. Чем это? Как чем, раз тяги нет в печи, так и  задохнуться можно да и дом спалить до тла. С чего это ты грозишь мне – до тла, до  тла. До лени-тления. Проснись-ка, пора.

-14-
Чего это ты уставился в потолок, клопы что ли поползли? Нетушки и нетушки, слышу, как петушки кука-рекуют. Слушай, слушай, могут-помогут  поднайти  за дурью своей чего-то такое, что и в сбербанку денежку за то положишь. Какую ещё денежку, я тут вот не поймаю ну никакушки эту разиню разницу промеж – а чего, знаешь? Да ну, ты возьми-ка себе да найди и купи, вон на углу любую разницу, раз и в розницу и купишь. Ну-ка, ну-ка, повторись, есть поймал, истина, она противу чему? Черту. Какому черту, противу лжи, дурень мой – лжи. Как обожаю спать в ложе в театре. К стати твоей, меня тоже там мжа одолевает, и, знаешь, когда глаза смежаются, получшее театры-то смотрятся. Ладно, гляди свой театр, а я ухожу. Иди, иди и подалее, и ты неузнайкой будешь, потому как не услышишь, что правда-то оказывается с небес, дар благостный, во как, башковый же я, пора и дрёму пожать, да сразу, враз и почудивается с чего-то, что пузырь лжи моей лопается, хлоп и нет его, а кто-то рядом ором, по-тихонечку и вопросит, а кривда, есть она?

-15-
Нет, нет, не кричу кар-кар-аул. Нет я не отдыхался в ауле, и золото у меня не в бауле, оно вон там, да-да, братишки-тишки, за горой крутой, а баул-то мой пустенький, и я не кричу, я речу, а речить уметь-то надобно, и не в школе научаться, попробуйте, други мои, колдовству в школе понаучиться, ну не смешите, а вот изречиться, это – уже другой табак, как изречишься, так и излечишься.

-16-
Она ушла. Откинула голову на спинку дивана. Смежила веки. Она молчала. Но два голоса, его и её продолжали говорливо обмениваться словами. Чудными словами языка родного.             
Но она скажет – всё, хватит, и голоса отдаляться. И там где-то в пустырях смолкнут. Она ушла. От всего и от всех. От себя слушной-послушной безволию. Она не мужатая, не брошенная. И она просит, мол потяжните мне, как убожая на паперти. Пособить она и сама всегда готова кому, кто имеет нужду в том. И не жатая со всех сторон она жизнью. Нет. И она ушла. Но прежде веки её размежились, и призрела она взор свой, вдруг прояснившийся, в даль. И подумала, разве эта безымянная даль не несёт в себе нужду в заботе, в со-чувствие.

-17-
Зовут её Харизма. По отчеству Николаевна. Служит в магазинчике. На станции Очаковская. Магазинчик пусть с мизинчик да чистый, и всегда что надо прикупишь. И часто можно услышать то здесь, то там – пойду к Харе, за бутылочкой, или мамино наставление сыну - беги к тёте Харе, купи уксуса. И мигом туда, и мигом домой. Харю любили все. И некто не знал, ни сколько ей лет, ни откуда взялось у неё это имя. Кто и за что нарек её им. А оно-то греческое. И Харизма наша и ваша не была отличима  особой мудростью, святостью, как велит греческое это имя. Молва похаживала, что этим именем нарек её когда-то любимый, и сказал, "Ты мой божественный дар, а стало быть ты моя Харизма". Так вот говорят и повелось, так и записалась она в паспортном столе, нареклась в память о любимом, он, так уже судьбе угодно было,  погиб в катастрофе, и ведь не в авто, в лётной. Такая вот история получилась, такую шутку сыграла судьбина, а  жизнь пошла под сурдину.

-18-
Вот так бы лежать в лёжку, лапы пораскинуть и лежать и лежать на диване. Черная, лохматая от рождения собака, очень даже казистая, взяла вот так и подумала. А дума-то была правильной, исправной. Диван для того и покуплен, чтобы лежать на нём и диванничать. Собака наша от довольства и сознания правды своей призажмурилась. Только вот было одно "но". Какое? Ну как сказать да и не обидеть. Кого? Кого, кого. Дружка-хозяина. Он очень добр. И собака его обожает. По одному движению хозяйских глаз знает  о чём они говорят. Увидит собаку на диване и без голоса прикажет, ну-ка, дружок, марш с дивана. И уже нет собаки на диване, будто и не было. И ни разу не было и не будет.
-19-
Как же меня под монастырь подвели, как! Ума самого приложите, всё одно не поймёте. Подставили, но по первому позыву всё поделено было заманчиво. А шагнул – и попал не в ловушку – кистушку с защелкой для зверя да покрупнее, а в положение с неловкостью, да к тому же в меру пакостное. И что было делать? И тогда порешил, пойду-ка от этих травленных приятностей в монастырь. Ну и пошёл, и пришёл. Стал. Калитка чугуноватая. Стучу. Раз. Два. Палкой огреб раз, другой. Наконец малое окошко открылось. В нем кудрявая борода. Спрашиваю – можно к вам, в монастырь? А борода прошепелявит – монастырь закрыт на учёт. Вот и весь ответ. Весь. Голенький, преголенький.
-20-
Что поделать человеку, ежели он опричный. Стать опричником у Ивана, да-да, того самого Грозного. Хотя, какой же он грозный. Он потерянный. Потому в середе всех по-данных и не-отступных, и тех, кто без имени и с молчанием; он этот признанный неким сказкоделателем за грозного, сам был да с трудом поживал, жил да так, словно куда-то не туда попал, и от того был кем? Точно подгадываете – о-прич-ником. Как особе сановной и опричностью одаренной, и не у места постовым поставленной, как себя схоронить от всякостей, да от пакостей мирских, которых и  в сказках не счесть. Как? Кто знает? Сторонний он и есть явившийся со стороны. С какой же ты страны-то очудился да к тому же грозным. Где-то  снаружи, за пределами чего-то может был бы он иль остался бы с сердцем ласковым да своим. Эх, Ваня, Ваня…
-21-
Мысли рванные. Вранные. Не мысли, а раны. Смотрю на небо и вижу там мои раны. Там мысли. И искушаю себя, пытаю надеждой склеить мысли, утолить раны. Есть в голове такой искус. Не на душе. Душа, она ценщик-оценщик. В стороне расположилась. Улыбается, мол, мели Емеля, хоть и не твоя неделя. Искушайся. Старайся, может искусность свою выскажешь, и чуть на время какое-то чужое обретёшь покой. Время, оно всегда чужое. Своего ведь нет. Кто укажет, где оно мое время, тому я на память не памятник, а стопку и четверть водочки, плывущей по горлу и далее лодочкой по глади прудовой. Ну и искушу к сопитию. И вновь гляжу поглядываю на небо. Вроде оно, да не то. Ран-то нет. Затянулись. Или это небо облаками скуталось, укрылось, вроде занавесом. И тогда подумаю, а ведь искусство сработало, смог я дателем-создателем стать, пусть статью не вышел. А где же аплодисменты? Ах, о чем это ты помыслил. Ты же в безвоздушном пространстве, стало быть и звука-звучка не дождёшься. А что душа? А она радуется. Какая же она добрячка.
-22-
Нет и нет, вам, гражданочка, не дано любить. Любить точнее надо уметь. Вы же неумелица. Вы как мельница, она вертится в одну сторону и ничего знать не желает, и никого. Всё я да я, и держите его за пазухой, как дорожавый орден. Нет, не ржавый. Ох, и жаль мне вас. Что? Не надо строить из себя жалейку? А я и не строю. Это слова строят. Вы, гражданочка, краше всех, да вот только ваша крашесть никогда и знать не узнает, что как чаруешься любовью. Ну что вы улыбаетесь, что улыбочкой кроете затаенный чулан, он ведь пуст, души уже там нет, не стерпела, и стало беглой, как когда-то крепостные, помните? Ох и жаль. Ох и жаль, ведь никогда вам в разлуке-разлучнице светлой-пресветлой не жить да встречи ожидать, ту что уже вот-вот и в дверь постучит, и в ответ сердце застучит, даже подпрыгнет, а вот ваше и продолжит стучать, как стучало. Это я так, сам себя утешал и потешал, а вы живёте, как живётся, да и не одна, а с этой последней буквой "я".

-23-
Труси не труси, а пустого мешка ничего не вытрусишь, разве что осколки пустоты. Ну это ещё трясение земли слабоватое. Вот когда случится такое, что одна имеется, плитка не шоколада, а тяжеленного куска земли, и когда она столкнется с другой плиткой, и они поцелуются раз, другой и поцелуи эти ох как аукнутся повсюду. И начнут люди открестиями себя покрывать. И задрожит даже панагия на груди архерейской и спасет от страха. Но и мы не лыком шиты, все ведь застрах-ох-ованы. Да толку-то в том маловато. От такого труса земляного бармой станешь, а детство картавостью вспомнишь. Ну а зонт-горизонт, мировым кружалом очерченный, скривится и пылью покроется, от стыда что ли.
-24-
И покатилась монета по полу, да монета не простая, не золотая, хоть и с позолотой, но годами богатая, ей лет за сорок, и покатилась, а я гляжу и продумываю, ну свалится ведь вот-вот, пора на бок и прилечь, а она всё катится и катится, вроде бы ищет место поудобоваримое. И вот бац! Нашла ведь щель меж половицами, да и провалилась в подклеть. А там в нижнем пожилье никто и не живет, и ничего не растет кроме пустотени. Это с нижним бельем просто – взял да снял с себя, да с голостью покрасовался, а там – в подизбице тьма не тьмущая, а дремучая, к ней подступа нет, разве что всю избу – избицу снести, да на ручках пере-нести, ради чего, ради монеты, а пусть она там и поживает. Кто-да-нибудь и откопает и диван задохнется, мол, ну и времена были. А какие, и сам не узнает никогда.
-25-
А где-то жизнь живет и поживает, ежели не дни и ночи, а что-то там в тех краях съедобное, но не по-нашему сдобное, и живет значит жизнь где-то иначная, не наша. Не хуже и не лучше. Хужесть или лучшесть, они там ни в какие ворота не влезают, потому там ворот-то нет и нету. Они сжиты со свету в той иначной жизни. Да только нам-то что. Мы же без ворот и вратников не можем поживать, и дни и ночи жевать жвачкой не сплёвой, да подумывать про себя замкнутого, а где-то жизнь иначная.
-26-
Бережно-небрежно, брежно-безбрежно, не беречь и не перечь, всё одно живёхенек, что ещё потребно в этой жизни, что, скажите господа-господарики, что? Молчите? Стало быть вам много, очень даже многовато надо бы, да вот самая надоба вас и душит. Выбирать – не отбирать. Выбирать – не сберегать. Тут поди выбери, что надо, а? Труд-то, как для копа земли, копай-копай да не докопаешься. А потому, что много надо. Во сколько! Не обоймешь. Береженого от многого, а уж коль обожжённого на многом, но тем и более бог бережёт.

-27-
Ох, как сытно я отобедал, да уж сыть была вкусна и знаете, чуть мало-мало сладковатая. Странно, подумал филин, пошуршал крылами, потёрся клювом о веточную кору да и продолжил думу думать. Странно мол, да съедобно, а ведь я не ошибаюсь никогда, выбираю то, что любо мне, не зря же я неясыть, филин стало быть, но с мозгами не филина.

-28-
Толпа росла и росла. Уж не вся ли сарынь с берега, а у берега вроде и торжественно приставилась баржа, да и не малая, да с парусом ой-ёй-ёй, каким, размашистым на весь ветер, чтобы он, ветер и краешком парус не проскочил мимо. И кого только тут видимо не видимо можно были встретить, да без здоровкостей. Все знаемы были, да и не в их привычках было здравищами обмениваться, как рубахами. И когда толпа смолкла, тут-то и сдался на всю кругу-округу клич - сарынь на кичку.

-29-
Варгань, варгань, да меру знай. А то погань выходит. Дребезги одни да буд да бам. Да чего это ты пристал, варганишь, варганишь, я же не вздорю, не лгунничаю, я учу свою партию, да и что ты все о варгане лопочешь, это не варган, а зубанка, понимаешь, зуб-анка, через зубы, понимаешь, через зубы голосит. Я не знаю, через что ты дуешь и голосишь, через зубы, хоть через жопу, но умерь, варганизмом займись в местах подалее.

-30-
Выполнишь? Вывернусь наизнанку, а выполню. Мне твоя изнанка не нужна, мне нужен на столе моем, что? За-да-ние, что готовится там, где там? Что ты глаза закатываешь, как дорожку ковёрную, ну там, на верхе верхнем. Ладно, стой, а что это ты наизворот-то рубаху одел? А это чтобы, когда я вывернусь наизнанку, она, ну значит, рубаха, стала поживать, как надо, стало быть лицом. Ну гляди, чтобы там тебя ничком не уложили. Ну нет, получше навзничь. Тоже мне, на небеса собираешься глядеть или попрошайничать? Эх, зря вы так на ничку говорите. Ошибаешься, не напрасно. Но я ведь не дурень какой-то, напрасно-то у вас нет доверчивости ко мне. Есть, есть, жди, благом славлю тебя на дорогу, чтобы ровной была да добром обернулась.