Разбитая пластинка

Вдовам Великой войны
п о с в я щ а е т с я

На левом солнечном берегу Свири, под самыми порогами, расположился посёлок Ольховец – родина моего детства. Многими событиями и людьми вписался он в историю Северо-Запада России. Главным, полноправным хозяином посёлка был судоремонтный завод. Окружённый забором, сколоченным из толстых не строганных трёхметровых досок, опутанных сверху колючей проволокой, он, казалось, уходившим в самое небо и уже своим видом должен был внушать страх любому, кто хотел раскрыть тайну, охраняемую им. Наверное, и внушал, но только не нам – сопливым мальчишкам. Лазы и щели, надёжно скрытые кустами, всегда были к нашим услугам.

Для небольшого и уютного посёлка речников этот завод, построенный на месте Петровской верфи ещё в начале XIX века братьями Конецкими, был больше чем место, где работали наши родители. Завод кормил, обогревал, учил, воспитывал нас. Казалось, это он был смыслом всей жизни посёлка. Рано утром мы просыпались под его могучий гудок, а вечером стремглав бежали домой и срочно садились за уроки – родители возвращались с работы.

Отец рассказывал, что посёлок был основан Петром I, сюда со Мсты были переселены работники искусные в лоцманском деле, – Свирь вся в бурных порогах была труднопроходимой для судов. Жители очень гордились своим посёлком. Здесь жил не просто трудовой – мастеровой народ: династии лоцманов, капитанов, механиков, медников, котельщиков, кузнецов и литейщиков – всех профессий даже и не упомнишь.

А мы мальчишки мечтали лишь о том, как бы скорее закончить семь классов и поступить в Ленинградское речное училище. Удавалось это не всем, большинство после школы шло работать на завод, на практике осваивая профессию отцов.

Нам с Валеркой, моим закадычным другом, рано было ещё отдаваться мечтам, мы только что перешли во второй класс и на завод проходили не через проходную, а только нам известными лазами. В цеха всё равно попасть было не возможно – охрана была сурова, а вот на участок судоподъёма мы пробирались часто. Там работала мать Валерки – тётя Настя, очень маленькая, чуть выше нас, и тоненькая точно девочка. Она одна растила Валерку и сестру его Зинку. Отец Валерки, дядя Андрей, коренной речник, погиб в войну, на Ладоге. Валерка родился, когда отец уже ушёл на фронт. Большая фотография дяди Андрея и тёти Насти в тёмной раме висела над кроватью. Склонив друг к другу головы, они, до неправдоподобности молодые, всматривались в нас будто хотели о чём-то спросить, но так и не решались.

Тётя Настя, ругая Валерку, всегда поворачивалась к этому портрету, причитая: «Отца-то тебе не стыдно, что ли, шалопай! Вот ремень его висит – выпорю. Отец ещё скажет спасибо». Она так и говорила: «скажет», а не «сказал бы».

Валерка сопел носом, опустив голову, крутил большую медную пуговицу на единственной помоче, державшей штаны, недавно сшитые матерью из новеньких портянок, что полагались ей к спецодежде. Валерка стеснялся своих штанов – уж очень они были светлые и маркие. Зинка часто спасала брата от гнева матери, стирая его штаны выпачканные во всей грязи, что была во дворе. А вот пуговицей Валерка гордился. Она была форменная от отцовского бушлата. Валерка, кажется, вырос под её присмотром, она постоянно переходила со старых штанов на новые.

Ребёнок военных лет, я понимал, как тяжело тёте Насте тащить семью на своих хрупких плечах. Ради этого пошла она в судоподъём – там зарплата была выше. Даже спустя годы мне тяжело рассказывать о судоподъёме. Это пострашнее, чем бурлаки Репина. Ведь суда на зимний отстой и ремонт вытаскивали на берег не репинские бородатые мужики, а худенькие и часто больные женщины.

В те годы я вряд ли что-то соображал в женской красоте. Но тётя Настя с её тонкими чертами лица, огромными голубыми глазами, ярко-красными щеками, неправдоподобно густыми вьющимися волосами так походила на сказочную фарфоровую куклу, что трудно было поверить, будто она мать Валерки и Зины. Вечером после работы она тяжело опускалась на стул, откидывалась на спинку, резким движением головы сбрасывала тяжёлую косу. Волосы доставали до самого пола. Сама она не могла их расчёсывать, это делала Зина большим гребнем с серебряной ручкой. С каждым движением гребня волосы становились всё пушистее и плотнее укрывали её лицо, руки, спину, и мать исчезала в этой воздушной копне волос. Потом, тяжело вздыхая, поднималась, ловким движением обнажённых рук перетягивала их лентой, скручивала в толстый жгут и обматывала вокруг головы. Целовала Зину в лоб и, тихонько вздохнув, шла на кухню готовить немудрёный ужин.

Ужин был действительно немудрёный: картошка в мундире, капуста, хлеб, горячая похлёбка из овсянки. Хозяева всегда приглашали меня отобедать с ними, но, памятуя строжайший наказ моей матери, – не сметь объедать сирот, всегда вежливо отказывался, порой сглатывая голодную слюну. Я ждал конца ужина и не спешил домой. У Валерки в доме был патефон и небольшая стопка грампластинок в пожелтевших бумажных пакетах. Это был единственный в нашем многоквартирном доме, на Заводском переулке 5, патефон, сохранившийся с довоенных времён. И если у тёти Насти не очень сильно болела голова, как потом я узнал, что её яркий румянец, всё это признаки её болезни, а Валерка не испортил ей настроение своими двойками или драками с соседскими мальчишками, то наступал праздник. На чисто вымытый стол стелилась скатерть. Зина выносила патефон, из старого комода доставались пластинки и комната заполнялась звуками музыки в сопровождении уютного шипения патефонной иглы.

Открывал музыкальный концерт Андрюша, – которому не было печали, затем московский извозчик, который подвозил людей к метро, весёлая Рио-Рита, частушки, зажигательные плясовые и грустные старинные песни.

Мы могли бы слушать их часами, но нужно было учить уроки. Патефон убирался, а на его место ставилась чернильница, ложились учебники и тетрадки. Пора было уходить домой.

Шло время. Иногда к тем старым пластинкам прибавлялись новые, но была среди них одна, которую мы слушали очень редко. Её всегда выносила Валеркина мать. Делала она это как-то очень торжественно, вытирала бархатной тряпочкой и неизменно говорила: «А теперь, тихо!»

Шипела, чуть потрескивая, игла и красивый женский голос почти шёпотом выводил: «Ты помнишь наши встречи и месяц голубой…». Тётя Настя вся напряжённо склонялась к патефону и ни разу не шелохнулась, пока звучала песня.

С последними аккордами музыки она вся сжималась и казалось уменьшалась вдвое. На другой стороне пластинки была песня про портрет в золотой рамке. Но тётя Настя редко могла дослушать её до конца. Обычно после первых же куплетов она резко поднималась и уходила к себе.

Не даром говорят: запретный плод сладок. Нам с Валеркой всегда хотелось послушать песни с этой пластинки. Другие-то мы знали наизусть.

Однажды, когда мы были одни, Валерка предложил послушать эти песни. Уговаривать меня долго не нужно было. Пока приятель искал в мамином шкафу пластинку, я сменил патефонную иглу, никелированной ручкой до отказа закрутил патефонную пружину. Знакомые звуки мелодии заполнили нашу комнату «Ты помнишь…». Зачарованные ими, мы не заметили, как в комнату вошла Зинка. Валерка первый заметил сестру, выхватил из патефона пластинку и бросился бежать, но налетел на стул и растянулся во весь рост на полу. Раздался глухой треск. Зина побледнела от нехорошего предчувствия. Валерка медленно поднялся, держа в руках два небольших осколка. Немая сцена длилась несколько секунд. Затем раздался оглушительный крик Зинки и истошный вой Валерки.

Что делать мы не знали. Признаваться матери никто не решался. Остатки пластинки были сложены в конверт и убраны на прежнее место. Дни ожидания расплаты тянулись медленно. Я старался реже бывать у Валерки. Но время и наш возраст брали своё и мы уже слушали вечерами знакомые мелодии.

Наступило 9 мая – День Победы – самый лучший праздник нашего детства. Тётя Настя принесла с работы подарки в большом бумажном пакете с красной звездой, их торжественно вручали семьям погибших. После небольшого праздничного обеда стол был вымыт и накрыт белоснежной скатертью, на которую водрузили наш любимый музыкальный инструмент. Зинка выбрала песню, с которой хотела начать праздничный концерт. Однако мать остановила её.

- Подожди, Зинуля, послушаем сначала папину: сегодня его праздник, – и ушла к себе в комнату.

Настала мёртвая тишина. Мать долго не выходила из своего закутка, где за платяным шкафом находилась её кровать. Наконец появилась в проёме дверей бледная, с дрожащими как у ребёнка губами. В руках у неё были остатки пластинки.

Зинка с рёвом бросилась к матери:
- Мама, мы нечаянно, мы не хотели, правда, правда. Валерка споткнулся и упал. Прости нас, мама!

Рёв Зинки заглушил наше бессвязное бормотание. Тётя Настя так же безмолвно повернулась к портрету мужа, перед которым по случаю праздника стоял горшок с ярко цветущей геранью. Тяжёлое молчание длилось, как нам показалось очень долго. Даже Зинка перестала всхлипывать.

- Ты прости нас, Андрюша, – голос матери всегда тихий звучал непривычно громко, – как будто это говорил кто-то неведомый нам.

Когда тётя Настя повернулась к столу, щёки её горели.
– Не грустите. Сегодня же праздник. А песню эту мы вместе споём. Ну, Зин, подпевай:

Ты помнишь наши встречи
и месяц голубой,
взволнованные речи,
любимый мой, родной…

С каждым словом голос матери крепчал, Зинка старалась во всю и песня заполнила пространство всей комнаты. Услышав пенье, в комнату заглянули соседи, они несли угощение. Праздник в коммунальной квартире всегда был общим. Через пять минут на столе уже не было свободного места, несли стулья, скамейки… И мы даже не заметили как ушла к себе тётя Настя.

Прошли годы. Зина рассказала нам историю этой пластинки. Перед самой войной родители были награждены за ударный труд поездкой в Москву, на ВДНХ. Они были молоды и счастливы. Гуляли по Москве, катались в метро, ели мороженое и в память о поездке купили пластинку с любимой песней Андрея.

Сообщение о войне застало их по дороге домой. А дома отца уже ждала повестка в военкомат. Прощание было столь скоротечным, - тётя Настя даже не успела осознать тяжести всего происходящего.

- Андрюша, давай послушаем твою любимую песню, – сказала она, чтобы как-то прервать подступившую тишину.
- Потом, Настенька, – сказал Андрей, – мы же не надолго. Прогоним фашистов, вернёмся домой, отпразднуем победу.

В родной Ольховец Андрей не вернулся. В составе Ладожской флотилии он героически воевал, защищая Ленинград, был трижды награждён. Могила его на дне глубокой Ладоги.

Эта история, одна из множества других таких же историй моего послевоенного детства, так и осталась бы как память детства, если бы не одно событие…
После окончания шестого класса я поехал к маминой сестре в Нарву. Я любил эти поездки. В один из воскресных вечеров тётя Нина и дядя Сеня собрались на концерт. В городском парке выступала знаменитая московская певица. Шумные сборы прервала заглянувшая к нам соседка.

- Нина, Сеня, купите у меня билет на концерт, мужа срочно вызвали на фабрику.
- Так у нас есть два билета, а кому-то отдать уже не успеем.
- Возьмите Толика – он же большой.

Услышав такие слова, я уже не отстал от тёти, пока мы втроём не отправились в городской парк.

Места в летнем кинотеатре были не нумерованы, и я уютно устроился на скамейке в первом ряду. Заиграл оркестр, конферансье удалился и на эстраду вышла певица в ярко-красном широком платье. Она походила на царицу из сказки. Все встали и долго-долго аплодировали. Когда аплодисменты стихли, и зрители стали садиться, на скамейке для меня не осталось места. Я стал помехой зрителям, на меня зашикали, и я подбежал к эстраде, благо она оказалась не выше моего роста.

После каждой песни певице несли цветы, конфеты, фрукты и записки. Я помогал укладывать всё это на пол эстрады. Зрители, видя мои старания, стали воспринимать меня как участника концерта. Один высокий, седой моряк с огромным букетом лилий, вручая его мне, просил: «Ты, пожалуйста, не клади его на пол, а передай Клавдии Ивановне в руки».

Августовский вечер был тёплым и звёздным. Красивые звуки мелодий и голос певицы неслись над моей головой, улетая в тёмное бескрайнее небо.

С большим букетом над головой я приблизился вплотную к эстраде и уже хотел протянуть его певице, как вдруг услышал знакомые щемящие звуки скрипки.
Певица запела. От волнения я не расслышал первых слов, но вот она с материнской любовью и грустью выдохнула: «…любимый мой, родной», и меня как волшебным ветром перенесло в Валеркину комнату. Я во все глаза смотрел на певицу, но видел только застывшее лицо тёти Насти. Я забыл про букет. К счастью концерт закончился и под бурные долгие аплодисменты певица подошла к краю эстрады, и я смог вручить ей цветы.

Она улыбнулась, подняла стоящую на эстраде корзину с яблоками и протянула мне: «Бери, мой юный почитатель!» Осипшим от волнения голосом я не то прошептал, не то простонал: «Я хочу пластинку «Ты помнишь…». Она была очень удивлена, но подозвала конферансье и о чём-то с ним говорила. Он долго размахивал руками, но она показала ему на группу женщин, стоявших вдоль ограды: «Вот, иди и действуй» – совсем незнакомым повелительным голосом сказала певица.

Конферансье спустился с эстрады, подошёл к женщинам и что-то говорил им. Через минуту вернулся с пластинкой в руках.

- Как тебя зовут? – спросила певица, взяв у музыканта авторучку.
- Не мне, тёте Насте!

Она быстро написала несколько слов на конверте пластинки и протянула её мне,
- Ты молодец, из тебя вырастет настоящий мужик.

Меня трясло от волнения.
- Клавдия Ивановна, Клавдия Ивановна, – звали её из-за кулис, – мы опаздываем.
Певица ещё раз низко поклонилась и быстро ушла. Меня обступили женщины, о чём-то горячо спрашивали, но я их не слышал.

Мною владело лишь одно желание: скорее, скорее оказаться в Ольховце и увидеть тётю Настю.

2019 г.