Любимая из болота

Перемокшая пехота
В полный смак клянет болото,
Не мечтает о другом —
Хоть бы смерть, да на сухом.
   А.Твардовский. Василий Теркин.

   – А хочешь, я тебе расскажу, одну историю? Ты же знать не знаешь где и как я твою тётку Марфу в первый раз встретил? – дядька Алексей «кинул косяка» на свою благоверную с хитрецой и одновременно не показной любовью. – Думаешь на танцах в деревенском клубе? – Ага, приехали. На танке…
   – Нашёл что рассказывать, старый пень, – беззлобно и, шутя, тётка Марфа «огрела» мужа домотканым ручником, который висел у неё на плече – она в это время перетирала тарелки.
   – Ну, не скажи, моя голубка, я то болото и по сей день помню – оно ж не только тебя засосало тогда, а и меня. Вишь, сколько годков с тобой уже маюсь. Ну и болото! Волшебное какое-то оказалось! – дядька, смеясь в прокуренные усы, интриговал меня, подтрунивал над женой и одновременно скручивал козью ножку из собственного табака-самосада.
   Я загорелась: что за болото такое волшебное? Причём здесь оно и моя тётка? Да и сам дядька?
   – А знаешь, какая необыкновенная получается любовь, которая зародилась на болоте? Она затягивает как та трясина и с каждым годом становится всё крепче. По себе знаю, – дядька прикурил свою самокрутку и отдался воспоминаниям.
   …Война нас свела и … болото. Я же, ты знаешь, танкистом был, пока на своих двоих передвигался, – дядька показал глазами на свой тяжеловесный и немного неуклюжий протез правой ноги. – Наши войска уже потихоньку давили-теснили захватчиков и в один из дней вышли на линию соприкосновения с противником. На этой линии оказалась одна из деревень района, где жила твоя тетка. Её жители спрятались от немцев в ближайшем болоте, из которого фашисты не давали им даже высунуться.
   Наша танковая часть двигалась вблизи той болотистой местности. Я, как командир танка, высунулся из люка, чтобы лучше обозреть местность и не влететь в какую-нибудь трясину – они в Белоруссии были сплошь и рядом, хотя, там, откуда я родом, на Брянщине, их тоже хватало. А обзор в танках тех времён был просто безобразный: на люке механика-водителя были вставлены пластинки-триплексы, сделанные из жёлтого или зелёного оргстекла. Разглядеть что-либо в такое «окошко» в двигающемся не по гладкой дороге, а больше по бездорожью да сплошным рытвинам да колдобинам танке, было просто невозможно. Поэтому мы приоткрывали люки. А чтобы они не захлопывались во время движения и не стали причиной гибели экипажа во время подбития танка, мы их блокировали: кто ремнём поясным, кто простой веревкой, а кто какой-то ветошью.
   Да-а! Этим нехитрым премудростям нас война научила. Это же мы позже такими умными и предусмотрительными стали, а поначалу… Господи! Сколько парней погибло, сгорело заживо в тех железных коробках…
   Дядька на мгновение умолк и упёрся остановившимся взглядом в старые, пожелтевшие от времени, фотографии, помещённые в простую деревянную рамку на стене. Их было несколько: на одной из них был сам дядька в танкистском шлеме с лихо задранным одним его «ухом». На двух других был он же, только уже, видно, с друзьями-курсантами бронетанкового училища, которое он окончил накануне войны. Парни на фото были молодые, жизнерадостные… В рамке были ещё фото, не такие старые: дядька в полевой форме капитана, дядька на фоне танка-тридцатьчетвёрки, дядька с тёткой Марфой у памятника погибшим в войну односельчанам, дядька в окружении детей-школьников…
   Оторвавшись от рамки с фотографиями, дядька Алексей продолжил рассказ о том, как познакомился с моей тёткой Марфой.
   – И вот пролетаем мы, можно сказать мимо очередной болотины, и я замечаю краем глаза в ней какое-то шевеление. Ну, подумал, немцы-гады, отходя, какую-то ловушку для нас устроили. Сейчас как рванёт! Слегка дёрнул хомут своего механика-водителя, чтобы тот тормознул немного – разобраться надо было: что там да как. Схватил бинокль и глянул в подозрительное место уже через его окуляры.
     Батюшки-светы! Из болота торчит чья-то чумазая голова и видно, что руки человека отчаянно цепляются за ветки болотного куста. Ну, не бросать же живое существо в такой беде! Не для того мы наступали-гнали захватчиков со своей земли, чтобы на ней оставлять погибать кого-то, считай, уже освобождённого! А тут до меня ещё донёсся отчаянный крик этого чумазого существа. Я тогда, как положено, подал команду остановиться – дёрнул двумя верёвками.
   – Какими верёвками, и какой хомут на механике, он же не лошадь? Что-то ты, дядя, путаешь танк с гужевой повозкой. 
   – Ничего не путаю, малявка, – сердито насупил брови-кусты дядька. – А, да ты же понятия не имеешь, что собою представлял танк во время последней войны. Железная коробка, очень тесная – не развернуться, обзор, можно сказать – нулевой. А переговорная связь тоже была никудышная, хоть и имелась в танкошлемах. Когда машина стояла, то можно было ещё как-то переговариваться, а вот на ходу, когда мотор гудел, гусеницы лязгали, а вокруг тебя всё время бабахало, так разговаривать было просто невозможно. Но, не зря говорят, голь на выдумку хитра, так и мы, танкисты, договорились «усовершенствовать» недоработки конструкторов уже прямо в ходе боёв. Делали так: командир танка набрасывал на механика-водителя верёвку-хомут, как уздечку на лошадь. Если надо было повернуть машину направо, он дёргал правую верёвку и танк поворачивался направо до тех пор, пока в таком положении была натянута та верёвка-повод. Налево – точно так же – дёргалась левая верёвка. А вот уже когда надо было остановиться, то натягивались обе верёвки.
   Такая вот тебе техника с механикой и механик-танкист в лошадиной узде с командами вроде «тпру» и «ну».
   Другие танкисты-умельцы придумали управление по-другому, но всё по тому же принципу: командир ставил ноги на плечи водителя и давил ему на них то слева, то справа, а то обеими ногами сразу.
   Так вот мы воевали на самом деле. Судя по результатам – хорошо! – правда, жёнушка? Подтверди! – глянул дядька на тётку Марфу, а та на меня, и в знак того, что муж говорит правду, кивнула несколько раз головой: мол, правда святая, так и было и она тому свидетель. Удовлетворённый её ответом дядька продолжил рассказ.
   – В нашей боевой машине нашелся трос. На его конце мы сделали петлю, потом подкатили как можно ближе к тому болоту и кинули трос несчастному. Самый старший в экипаже и самый опытный в таких делах наш наводчик Тимофеевич прокричал тонущему человеку, чтобы он пролез в ту петлю и ухватился руками за сам трос. Тот понял и сделал так, как ему велели. Потянули мы топельца на скорости и думали плёвое дело выдернуть человека тяжёлым танком из какого-то там безымянного болота. Да не так получилось, как хотелось и предполагалось – болото не хотело отпускать просто так жертву из своих чудовищных объятий. Наш трос так натянулся, что вполне мог разорвать того несчастного пополам. Видно было, как округлились от ужаса глаза человека, очевидно, трос сильно врезался в его тело. Я дал механику команду поубавить прыть и дёргать-двигаться потихоньку, не резко. Мой приказ, молча, одобрил Тимофеевич, который вместе со мной приблизился к краю болота и готов был руками тянуть металлический трос с человеком на его конце. Не сразу, но через какое-то время болото выпустило свою жертву и она оказалась на твёрдой земле. Без обуви. Босая. А на улице была уже хорошо устоявшаяся осень – конец октября. По сплошной грязи, которой с ног до головы был облеплен спасённый нами человек, невозможно было сразу определить какого он пола и возраста: на его голове кое-как держалось подобие заячьего треуха, из верхней одежды было что-то смахивающее на домотканую свитку и мужские штаны. Мужики полили на руки этому существу, чтобы оно хотя бы смыло грязь с лица, а сами шарили по своим вещмешкам и по всему танку, во что и как переодеть спасённого – не бросать же его у болота на верную гибель. До ближайшей деревни, где планировался наш кратковременный отдых-передышка, было, по крайней мере, несколько километров.
   – А мои валенки? А как я без них? Отцовы, валенки, – раздался вдруг тоненький голосок уже умытого человека.
   Я оторопело глянул на чудака, задавшего такой нелепый и неуместный сейчас вопрос: какие валенки, когда его только что от смерти спасли?
   – Эге, парни, да это девка, и, видать, она была в валенках, а те её и потянули на дно, когда наполнились грязью. Так я говорю? – Тимофеевич заглянул в глаза «девке» и та согласна кивнула головой. – Скидывай свою мокрую свитку и что там ещё на тебе, не бойся, я прикрою плащ-палаткой. Как тебя зовут-то? – продолжил наш бывалый наводчик.
   – Марфа, – заикаясь от холода, и перенесённого ужаса… еле пролепетала девушка. Кое-как она стянула с себя тот треух и верхнюю одежду, оставшись с тяжёлой короной-косой на голове и в мокром, пропитанном грязью мужском исподнем белье. Тимофеевич протянул ей старенькую гимнастёрку и галифе из своего «сидора», и после того, как спасённая девушка, укрывшись за палаткой, переоделась в сухое, тут же укутал её той же плащ-палаткой а затем предложил:
   – Накось, дорогая, глотни чуток нашего фронтового зелья, а то после такого купанья концы отдашь, – поднёс он ко рту девушки фляжку со спиртом и силой заставил её глотнуть. Та чуть не задохнулась от его питва… и, тяжело откинув на бок голову, то ли уснула, то ли впала в обморок.
   – Бедняга, неизвестно, сколько она так простояла в этом чертовом болоте. И что теперь нам делать, командир? Куда нам её? Не на борт же машины брать… – наперебой загомонили мои товарищи.
   Я знал, о чём шла речь: у танкистов существовало суеверие, как у моряков, что если женщина прикоснётся к танку, с ним обязательно случится что-то непоправимое. Впереди нас ждали жестокие бои. Я глянул на спавшую спасённую и увидел, что коса её теперь не обвивала голову, а также безвольно, как её хозяйка, лежала полураспустившаяся рядом с ней. И что-то, вдруг, кольнуло моё сердце, оно прямо зашлось от невыразимой жалости к лежащему на земле существу.
   «Господи! За что ей это? Ей бы в платьице белом в цветочках по лугам гулять, цветы полевые рвать, парней завлекать, песни петь и плясать, а не в грязи валяться и каждый день с жизнью прощаться…» – подумал я тогда про себя, а потом скомандовал:
   – Экипаж, слушай мою команду! – после недолгих мучительных раздумий я принял решение. – Спасённую поднять на борт так, чтобы она не коснулась брони открытой частью тела. Тимофеевич, проследи! Выполнять! – повторил уже увереннее.
   Пришлось «спасённую», запеленатую в плащ-палатку, поднимать на борт танка, пристраивать её как-то на броню и просить того же Тимофеевича её поддерживать. Так тихонько и осторожно мы добрались до места остановки нашей части. А там мы сдали свой «груз» на руки местным жителям. Оказалось, что эта Марфа была из соседней деревни.
   А суеверие ли, или что-то там ещё, всё-таки, сработало: в ближайшем бою наш танк подбили, но, мы чудом остались живы, спаслись… Марфа-то не коснулась брони – закутанная вся была в ту плащ-палатку. Правда, мне тогда ногу оторвало. Ну, так что нога – её мне заменил протез, а вот жена, которую я нашел и вытащил тогда из болота, мне за это досталась та-ка-а-я!
   Дядька с великой любовью посмотрел на тётку Марфу, которую звал не иначе как «моя Марфуша», а та, закусив зубами конец простенького, в мелкие цветочки, платка-гарусовки, молча, плакала – видать, живо представила то болото, себя в нём и молодого своего мужа, который из-за неё, считай, потерял ногу. Ведь он мог, обнаружив, что она не парень, просто оставить её у кромки трясины – она бы сама добралась уже до ближайшей деревни. Так нет же – не побоялся суеверия, поднял на броню.
   … Уже потом, после госпиталя, он нашел её и она, не раздумывая, приняла его, покалеченного, и вышла за него замуж. То болото и, правда, оказалось счастливым для обоих. Двух дочерей они родили и вырастили, теперь вот внуков ждут-не-дождутся летом на школьные каникулы. Особенно дед – вот уж всласть понарассказывает он мальчишкам-подросткам про своих друзей однополчан, про их подвиги малые и большие, бабулю Марфушу, которая из-за отцовых валенок чуть не утопла в болоте, и как благодаря им же, они нашли свою любовь на всю жизнь…