На Чернобыль!

 Понятно, что пребывание солдата в зоне по времени лимитировано и должна быть некая ротация. В бригаде долго думали, долго решали, но вот мыслью окрепли, и едут на Чернобыль ещё четверо. Я, машинист тепловоза Кравченко, Макс наш ротный писарь, и ещё кто-то — кто, простите меня, вылетело из головы.

 Сопровождающим с нами старший лейтенант Яшин, надо сказать, классный мужик. Он был зам по тылу командира роты, и этим всё сказано. Как-то меня везли на гауптвахту в Мукачево. Дня три довезти не могли. Гауптвахта тогда неохотно наших стала принимать.

 Привезут им бойца, а они: то не так, это не эдак, подворотничок несвеж, сапоги не начищены, в пилотке иглы не те да нитки не того цвета не так намотаны. Не готов ваш боец к гауптвахте, увозите готовиться.

 Вот и меня так же. А всё почему? Посадили надысь на губу комсорга нашей роты гвардии ефрейтора Шипилина. Дали ему трое суток ареста, а на губе, как водится, накинули ещё пять. Но наш комсорг, видимо, рассудив, что это несправедливо, отсидел суток трое, да и ушёл из-под выводящего. Что тут началось!

 Весь наряд, который его упустил, тут же отправили на ту же гауптвахту. Кругом патрули, ловят дезертира, но по-тихому и никому ни слова не говоря, чтобы не вызывать паники. А то мало ли потом что?! А вдруг не сбежал, а вдруг просто потеряли, закатился куда-нибудь, все его ищут, а он лежит и в ус не дует. Поэтому молчок.

 Но мы-то знали, мы же связисты — белая кость, голубая кровь, молнии в петличках! И вся рота, естественно, знала и «болела» за Шипилина. В нынешнее время ставки бы делали, но тогда это было не принято. Поэтому просто переживали за товарища и держали пальцы скрестно.

 И вот на третьи сутки наш герой неожиданно появляется в роте, заходит в командирский вагончик и докладывает: товарищ гвардии старший лейтенант, мол, так и так, гвардии ефрейтор Шипилин для дальнейшего прохождения службы прибыл.

 Он, оказывается, понимая, что его ищут, не сел в электричку, а уходил огородами и ночевал в пустующих домиках на дачных участках. Так он и шёл от Мукачева до самого расположения части. Что и говорить, конечно, оглашать такой конфуз не стали, дело замяли, но и так этого оставить тоже не могли.

 Хорошо, парня начальник политотдела бригады как своего прикрыл, всё-таки комсорг, и перевёл из нашей роты в один из батальонов. Вот Шипилин-то и был нашей второй «охранной грамоткой».

 На гауптвахте посмотрят, откуда боец, и начинается канитель с подворотничками. Поэтому сижу я так вторые сутки в роте, Жека на коммутаторе в одиночку корячится, а я подворотнички перешиваю один за одним.

 Вот тут подходит ко мне наш зам по тылу лейтенант Яшин и спрашивает:
— Ты косить умеешь?
Я говорю:
— Ну, как умею? Пробовал.
— Вот и отлично! — говорит он. — Хорош балдеть, поедем на сенокос. — У нас же в роте, как вы помните, был свой свинарник, в котором растили, как бы это изящнее сказать… наших и офицерских свиней.

 Так вот, дело к обеду, собрали нас то ли троих, то ли четверых, выдали нам вилы, посадили на борт.
— Товарищ лейтенант, а косы-то где? — ответственно спрашиваю я.
— Косы? — удивлённо переспрашивает тот. — А-а-а, косы… косы там! — отвечает он, рассеянно махнув куда-то рукой.

 В итоге сено мы скосили молниеносно, с полчасика отъехав и по-быстрому перекидав какой-то одиноко стоявший стожок в кузов. Чьё и что это было за сено, и кто это его припас, и для нас ли? Я спрашивать не стал. Благоразумно рассудив, что, видимо, это и есть военная тайна.

 Ну, а на третий день моего сидения он мне сказал:
— Хорош отдыхать, дуй на коммутатор, а то Тихомиров уже вешается!

 Вот именно с этим замечательным человеком мы и поехали ликвидировать последствия аварии. Ехать надо было через Киев, а по-другому и никак. В Киеве была пересадка, а наш Крава как раз был родом из Киева. По этому поводу со Львова он позвонил домой и предупредил родителей, что так, мол, и так, тогда-то и таким-то поездом. Ждите. И когда мы в Киеве вышли с перрона на вокзал, нас уже, разумеется, ждали.

 Кравина мама сразу принялась кормить сына и свободной рукой подкармливать нас. А Кравченко-старший тут же аккуратненько отжал Яшина в сторонку и взял его в оборот. Никто не слышал толком их разговора, но как итог наш сопровождающий принял мудрое решение, что глупо несколько часов торчать на вокзале, когда такие замечательные люди готовы так замечательно принять нас у себя дома.

 Дома нас ждал стол, и стол ломился от яств. Никогда ни до, ни после я не видел такого застолья. То есть, может, и видел, но никогда еда не производила на меня такого впечатления. Скажу больше, моё представление об истинной украинской кухне и любовь к ней родились в этот день.

 А в тот же вечер, когда Яшин со словами: «Едем завтра!» упал в объятья Кравиного отца и тот переложил его на диван, родилась моя любовь к прекрасному украинскому самогону.

 Крава тут же переоделся в гражданку и свинтил на свидание, ну, а мы втроём уселись на кухне с его папой и под заливистый храп да хорошую закуску уговорили за разговором оставшиеся два литра. О чём говорили, не помню, да разве это так важно? Отслужившим мужчинам всегда есть о чём поговорить.