de omnibus dubitandum 114. 49

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.49. ВОТ НАВЯЗАЛАСЬ ГЛУПОСТЬ…

    Доведя свою вторую до казарм, Венков остановил ее, окинул довольным взглядом всю нацело, от правофлангового великана Степана Кромина до левофлангового, низкорослого крепыша Семечкина Егора, живую линию ясных глаз, глядевших на него с доверием, бронзовых, крепких лиц, — и крикнул:

    — Спасибо, братцы!

    Получив радостное и крепкое «рады стараться», он дал Федосеичу, вахмистру, три рубля: «на ситники им, на завтра!». Это он всегда делал, когда был доволен сотней.

    В нижнем коридоре у выхода попался ему сдавший дежурство Зайка и стал во фронт. Думая о своем, Венков рассеянно козырнул и сейчас же вспомнил про сотенную лампадку. «Это я в раздражении назначил...», — проверяя себя, с недовольством подумал он, — «Зайка не виноват, если тянул артельщика...». Он остановил исправного всегда, взводного, ловкого и веселого черноморца, и внимательно расспросил его, как было. Оказалось, что и артельщик невиноват: масло только что пролили, а запаса не оказалось.

    — Скажешь вахмистру — отставить, — сказал Венков.

    — Покорнейше благодарю, ваше благородие! — без движения на лице, отчеканил Зайка, и по этой чеканности Венков понял, как тот доволен.

    «Держи и держи себя, не распускай! что бы ни случилось — воли не выпускай!..» — мысленно, как монах молитву, произнес Венков заветное свое правило, в какой уже раз за утро.

    Взглянул на часы: четверть восьмого, скоро начнет смеркаться; на Монастырскую гору, возле развалин древнего монастыря, откуда поворот на слободку, не близко.

    После бессонной ночи и беспокойного дня он почувствовал страшную усталость, а не пойти было невозможно: таинственное письмо тревожило. «Иначе меня не будет в жизни!». Он позвал своего вестового Селезнева и приказал подать на квартиру «Рябчика», сейчас же.

    Взял извозчика и поехал домой переодеться: к вечеру сильно засвежело. Проезжая мимо домика Королькова, он ярко вспомнил милую девочку с косами, бывало глядевшую на него в окошко. Окна были завешены. Сквозь давившую его свою боль он почувствовал боль иную — острую жалость к девочке и незнакомому старику — отцу. Вдруг показалось, что как-то он связан с ними… Он даже оглянулся на тихий домик, и домик чем-то сказал ему — да, больно. Болью своею связан, — это почувствовал Венков, — болью… И совсем глубоко, под болью, почувствовалось ему, как облегчение, что здесь — страшнее. И в его памяти острой тревогой встало, как разделяющее — или объединяющее, — две боли: «иначе меня не будет в жизни, клянусь вам!» — «вы все узнаете».

    Не доезжая до тупичка в садах, Венков встретил Власика. Денщик подбежал к нему и подал телеграмму:

    — Толко шо подали, бежал к вам, ваше благородие!..

    Венков разорвал пакетик, руки его дрожали. Телеграмма была от Дашеньки: «Буду завтра три часа, необходимо переговорить, Д.».
 
    Венков ожидал другого. Он вдруг поверил, что случилось чудо, что эта телеграмма все изменит. Даже не понял сразу, кто это Д. Перечитал — и понял: Дашенька приедет, и ничего не изменилось. Он скомкал телеграмму и бросил в лужу. Вся «грязь», чем-то уже прикрытая, опять открылась. Для чего приедет? вакансия освободилась?..

    — Все-то они…! — выругался он. Извозчик обернулся и весело заскреб под шляпой. — Пошел! Нет, слезу.

    Пошел по тупичку садами, так легче.

    — Власик, есть чего-нибудь, скорей! Я сейчас…

    С позеленевшей поймы ползли на слободку дождевые облака, тянули скуку. Темные с дождя сады сквозили, унылы, пусты. Вишни отцвели, еле заметно зеленели; яблони еще только распускались.

    Не разбирая, Венков шагал по лужам.

    «Это для чего же она приедет? Своего добиться? тогда не вышло, а теперь вакансия освободилась? Все-то они на одну колодку..!».

    С церкви Покрова, под горкой, лился перезвон. Перезвон напомнил: «это еще «свиданье»… надо!». В восемь, как стемнеет. Не пойти нельзя. Он помнил выражения письма, мольбу, угрозу: «Вы должны придти… иначе меня не будет в жизни, клянусь вам!».

    Что-то тревожило его, в «свиданьи». Казалось — призрачным? И почему-то — возле развалин древнего монастыря. Развалины, свиданье, — что за фантазия! В романах только…

    После кошмарной ночи и волнений дня, чувствовал он себя изможденным, и все теперь казалось призрачным, как-будто. Свиданье… Кто-то угрожает, молит: «вы должны придти, вы все узнаете!». Сады темнели, что-то в них таилось, в пустоте. Венков осмотрелся. Призрачные сады, как тот, обманный, со следками в луже. Сады окружали, наступали…

    Такое с ним случалось после боев, в Манчьжурии. Кружились сопки, стены гаоляна наступали, — призрак?

    «Если бы все было… только призрак!» — подумал он.

    Боль прикрылась, а эта телеграмма опять раскрыла.

    «И пускай приедет», — старался унять боль Венков, — «эта без фасонов, напрямки: хочу — и баста!»

    Он вспомнил Дашеньку: ее ласкающую нежность, податливость, бойкие глаза бабенки с головкой египтянки, вольность платья, пушок над губкой, толкавшую коленку… В нем загорелось нетерпенье.

    «Съездим в монастырь, чудесно! Все они такие… а, плевать!..».

    Он задрожал от страсти, от желаний. Такое с ним бывало после больших волнений, — разряжалось в страсти. Он встряхнулся, глубоко вздохнул.
— Весна! Какой чудесный воздух! Эх, махнем в луга!.. Держись, Петька… жизнь, брат, в кулаке, а не под юбкой!.. — крикнул себе Венков. — Стреляться, что ли, как эта славная девчушка?!..

    Вернулся он к себе, спокойный.

    — Без вас господин приходил, ваше благородие, — доложил Власик, — шибко добивался.

    — Говори толком. Чего добивался?.. — взволнованно спросил Венков, связав с своим. — Какой он из себя?..

    — Скажи барину, сказали… будет им приятно!

    — Приятно?! Да ты что… пьян, что ли? Что — приятно?!..

    — Не могу знать, ваше благородие! Хоть бы в одиннадцать часов зашли, а будет, говорит, приятно! Да он, ваше благородие, вроде как не в себе, не стоит на месте… за бородку все хватался, тормошился… чернявенький такой.

    — Да чорт ты этакий!.. — вскричал Венков. — Что — приятно?!..

    — Не сказали. Приходить велели. Они, говорит, меня знают! Говорит, книжки у них брали…

    — Так бы и сказал.

    Венков понял, что это был Млокосевич Леонид Людвигович, или «Мох», как его звали гимназисты, учитель. Почему — приятно? В нем, было, вспыхнула надежда — и погасла.

    Курчонок по-прежнему лежал на блюде. Не садясь, сняв только папаху, Венков стал рвать птицу кусками. Выпил водки, не замечая — сколько. Свиданье это!..

    — Приготовь повседневную черкеску, бурку и башлык! — крикнул он денщику. «Дело совсем не в том, не в этих бабах… все это только так, придаток. А главное…».

    Сколько раз, при неудачах, старался успокаивать себя, что «это совсем не главное, а главное еще придет. И никогда не мог определить, да в чем же главное? Это помогало. Выпил еще, и стало проясняться.

    Вспомнилась девочка с косами, Лиза Королькова, кареглазка, фарфоровое личико, всегда в окошке.

    «За что погибла! Застрелилась… Славная девчушка. Не думал, что я ей нравлюсь… Завтра свалят в яму… Жить — вот оно, главное! Каждая минута жизни — вот главное!».

    Вспомнил, как Дашенька писала: «кажется мне, что ты вот и есть «по-настоящему».

    — Власик!.. — крикнул Венков бодро. — Слушай. Эти тряпки на дверях — ткнул он в портьеры, — снять! И шкуру выкинь… отдай старьевщику! И всю эту дрянь со стен — долой! Вернусь — чисто чтобы было, как у нас раньше, когда в Солдатской жили! Понял?

    — Так точно, ваше благородие! Продать прикажете?

    — И зеркало это, к чорту! Там мы должны что-то мебельщику… отдашь. Стой! Он налил водки. — На, выпей за мое здоровье.

    Чего-то душа искала. Не было никого, один Власик. Такое всегда случалось, как «заскучает» барин, — знал Власик.

    Было и на войне, в Манчьжурии, когда захватили батарею, и пластуны били прикладами японцев, и «башки у них лопались, как яйца». Власик помнил, как есаул, тогда сотник, сидели на зарядном ящике и терли рукавом коленку, замазанную, словно, тестом; тер и стучал зубами, «даже страшно».

    Подошли кухни, и Власик принес консервов и бутылку с чаем. Сотник отшвырнул консервы и поглядел так страшно, «словно убить хотели». И «чужие» были глаза у барина, «словно они не тут». Потом затихли. Сказали только: «не надо мяса». «Выпили из японской фляжки и мне велели: «выпей за мое здоровье!».

    Так и теперь вот. Власик понял, что по барыне скучают. Вежливо взял стаканчик.

    — Быть здоровым, ваше благородие.

    — Постой… — остановил Венков, думая о чем-то.

    Он поглядел на денщика и понял, что тот его жалеет. По глазам заметил? Может быть, вспомнил что-то? Оба видали страшное, видали гибель. Через войну связало.
В эту тяжелую минуту Венкову мелькнуло, что этот подслеповатый и всегда заспанный, — единственный, ему здесь близкий. В нем мелькнуло это, когда Власик сказал особенно, душевно: — «быть здоровым!». Немного запьяневший, Венков чувствовал потребность братства.

    — Как, Власик, по-твоему… — смущенно сказал он, с усмешкой: — все, брат, не важно… это?..

    Никому бы так не сказал Венков.

    Власик думал, не зная, как ответить. Такое не раз бывало; и он, по привычке, понял, что это себя спрашивает барин. Понятно — совсем не важно.

    — Не важно, а? — Венков еще выпил. — Ну, дела эти… ну, как там у вас, ну… с бабами? — выговорил, смутясь, Венков.

    Власик постеснялся, ухмыльнулся.

    — Никак, ваше благородие! — четко ответил он. — Тут и делов нет, а… как назначено.

    — То есть, как назначено? Не по-дурацки ты отвечай, а…

    — Как так я не отвечаю, ваше благородие! Ежели бы женаты, а то баловство, по-нашему. Будто на закуску. Ну, сходил в баню, помылся, — все и смылось.

    — Так-так… — подбодрял Венков. — Помылся?..

    — Да ей-богу, ваше благородие! Не подошла нарезка, другую гаечку подобрал — жи-вет. Как назначено… Ходи веселей, любись — не жалей!

    — Не та нарезка?.. — захохотал Венков.

    — Да что… понятно, не пуля в глаз! Мы с вами, ваше благородие, не то видали.

    — Верно. Не пуля в глаз. Ты, брат, му-дрец, мошенник!.. Ну, пей за свое здоровье.

    Вестовой привел «Рябчика».

    Идя в спальню, Венков задержался у портрета. Остро воняло шкурой, — всегда попадалась под ноги. Он отбросил ее ногой, зажег против воли спичку и посмотрел. Милое, ненавистное лицо показалось ему другим: что-то в нем было новое, чужое, — враждебное. Догоревшая спичка напомнила о себе ожогом. Он не зажег другую, споткнулся опять за шкуру и, наподдал. В темноте что-то зазвенело и разбилось.

    — Вон этот весь б…..! — крикнул Венков, в бешенстве. — Власик, все к чортовой матери, сейчас же!..

    В спальне было совсем темно. Он зажег розовую лампу. Розовый свет ее — сладкий, фальшивый свет «гнусной притонной комнатки, взятой на полчаса», остро ему напомнил вчерашний вечер. Он резко сорвал колпак, поглядел с отвращением на постель.

    Атласное голубое одеяло не свисало, все было чинно и прибрано. Увидал «Клеопатру» над постелью, голых «рабов мидийских», купленных на толчке. Это когда-то нравилось. Пахло её духами, самыми подлыми на свете… Он распахнул окошко. Сумерки уже загустели, чернело ночью. Дождик шуршал по листьям, чвокали соловьи в обрыве, пахло по-банному дубом, душно. Сирень начинала распускаться, веяло тонкой горечью, сладких надежд и счастья.

    Венков почувствовал усталость, лег на кушетку и забылся. Перезвон от монастыря вырвал его из сна. Он взглянул на часы, — вот, странно: две минуты всего и спал, а будто в монастыре он был? Множество маргариток видел, больших, как астры. Что-то… монах, как-будто?.. Вспомнилась утренняя церковь и возглас — «знамение»: «не греши больше… случится хуже!». «Вот, навязалась глупость!» — подумал он, — «чем это я грешу?.. Пошлая мистика, остатки…».

    И начал поспешно одеваться. «А на «свиданье»-то опоздал. Дождется?».