de omnibus dubitandum 114. 47

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.47. КАКИЕ-ТО ВСЕ ПЕТЛИ…

    Одеваясь перед окном, Венков увидел зарево. «Должно быть, пожар в Цодне». Темное небо раздавалось, клубилось дымом. Дождь превратился в ливень. «Хорошее «свиданье», — подумал он. Вспыхнуло голубым над поймой, погромыхало глухо. Зарево расплывалось ярче. Ливень внезапно кончился, рваная туча убегала, зарево подымалось выше, мерцало в лужах. «Пожар огромный, не имение ли горит?..» — высунулся в окно Венков. — «Чудесно… какая свежесть! Кстати и освежусь, проедусь».

    — Приказ не приносили? — спросил он вестового. — Сотник Кича в сотне? подчистились?

    — Так точно, их господин сотник только-что пришли. Выкладку проверяют, ваше благородие. Так что, у нас тревога…

    — Что такое?.. — спросил Венков.

    — Сотню Белоканский окружной начальник затребовал. В Цодне, в урочище Савеналезби, писарь говорил, арендаторы бунтуют, 1-ю сотню посылают, для усмирения… видал, вестовой за их благородием погнал, срочно! (см. карту)

    «Эх, мою бы!..» — подумал досадливо Венков. — «Рубана посылают…!»

    — Должно, так и есть, ваше благородие!.. — сказал Власик. — Пожар-то в Цодне, самое это место… Горит шибко, верстов шесть, не больше.

    В отсвете дальнего пожара слабо мерцала пойма; рваные тучи светились розовым.

    — Усадьбу не подожгли ли, больно ясно?..

    — Нагайку! - Можешь идти, — сказал Венков ждавшему приказаний Селезневу.
Радостно фыркал «Рябчик». Венков ласково потрепал, тихо подул в ноздри. «Рябчик», всегда ласкался.

    Венков сел.

    — Приеду, должно быть, поздно. В случае, после десяти найдешь меня у Глаголева, учителя… запомни: Мало-Садовая, 15. Если из батальона что важное.

    Слушай: ту постель вынесешь из спальни, поставь походную, складную.

    — Так точно, хинтер! — весело подтвердил Власик.

    — И всю муру, портрет на подставке… в печку! Понял?

    — Так точно, понял. Счастливо ехать, ваше благородие! Полыхает-то… прямо, светло ехать.

    Венков оглянулся: пожалуй, что усадьба. И пустил «Рябчика» галопом.
Выехав на Центральную, Венков перевел «Рябчика» на рысь. Сеял дождик, от городского сада душисто пахло тополями. Зарево и здесь светилось, сквозь деревья. На перекрестках топтались кучки горожан, шептались. У дома окружного начальника стояла тройка и верховые. Все окна были освещены, как к балу.

    Попался на извозчике дежурный по караулам, капитан Гуща, N-…го полка. На гауптвахте, под каланчей, вызвали ударом в колокол — «в ружье». «Что-то зашевелились», — подумал весело Венков, и бодро пробежало в сердце. Стражники прошли к заставе на-рысях. Венков похвалил посадку: старые кавалеристы. Прямо по мостовой шли кучками гимназисты и свистели. Кто-то крикнул: «сеньор, куда стремитесь?».

    Венков взял по переулкам, в обход Центральной. Здесь было тихо и пустынно. В домиках с садами уже закрыли ставни, светились щели и сердечки. Где-то играли на рояле модное танго — «Маис». За глухим забором справляли вечеринку, орали пьяно:
 
А наш р-русский мужи-и-к,
Коль р-р-рабо-тать невмо-ччь…
 
    Тихие улочки напоминали прошлую весну, когда таились от людей, искали встречи. Отошло. Осталось лишь воспоминание — о боли. Легко на сердце — значит, так и надо. В самые жгучие минуты страсти он чувствовал разлад с собою, с чем-то. Это что-то тревожило его вознёю, будто говорило: нет, не то. Вело, как «компас». В трудные минуты в нем взывало, он кого-то звал, кто мог направить, указать — как нужно. Смутный ли образ мамы? Он не знал.

    Кто-то его окликнул:

    — Кто при звездах и луне… так поздно едет на коне? Вот как кстати!..

    Он признал учителя Млокосевича Людвига Францевича: изредка заходил к нему, брал книжки для подготовки в академию. Маленький Млокосевич махал зонтом:

    — На два слова!

    — Здравствуйте, Людвиг Францевич, — сказал Венков, подъезжая. — Очень спешу, простите… Что скажете хорошего?.. Вы у меня были?

    — Был-с. И еще был бы-с, если бы не встретил. — Он огляделся и понизил голос, зашептал: — Хоть к десяти… хоть к одиннадцати, ко мне?.. О-чень-с нужно-с… уверен, будет вам приятно!.. а?

    — Слышал и про «приятное», мой Власик что-то…

    — Да уж… Должен сейчас подъехать, из Москвы-с .. самый интересный человек, даже, можно сказать, единственный в своем роде… помните, говорил вам… Гулдобин-с? об «основах жизни»-с? Положительно необходимо, чтобы прослушали и… Общественное безразличие-с растет! Так вот. Мы должны… осмотреться и научиться, делать дело! Будет несколько человек, верных… с дорог и торжищ, ибо «много званных, мало же избранных», да-с. И без всякой… — он суетливо осмотрелся, — политики-с! И события обсудим.

    — Какие события?

    — А Королькова застрелилась! Накрыли пятерых-с. И не одни «огарки», уловлены-с… Двоих из моих ученичков накрыли-с, всюду обыски-с… увидите на уголке, на Ключевую. Прохожу сейчас — у Горенкова обыск, земского секретаря… попали в гнездышко!.. Не думайте, у меня обыска быть не может, можете быть покойны-с… будет только приятное. Умница такой, независимейший ум… Гулдобин-с!..

    — Да я нисколько и не думаю, и не боюсь!..

    — Конечно-с, вам чего же опасаться! Только я к тому, могли чего подумать, что у моих ученичков-то… и военные, вообще, избегают… Не политика, а чисто философские беседы, нащупывание… духовной почвы для общественного пробуждения воли к познанию нас, нас, нас-с!.. тыкал себя Млокосевич пальцем. — И вот что знаменательно… Вы и Гулдобин совпадаете! Как? А вот: помните, мы с вами о «российской общественности» рассуждали, для сочинения — «Что есть общество»? — в связи с «Горе от ума»?.. Это вам для вашего экзамена… А я теперь вижу, что это нам нужно для нашего экзамена, который нам предстоит-с! И вы тогда очень верно обмолвились, я тогда даже в книжечку занес ваши воистину «священные слова»!.. Не помните?..

    — Не помню что-то… там поговорим, — сказал Венков, чтобы отвязаться. — Очень спешу, простите…

    — Хоть и в одинадцать, для вас никогда не поздно. А я о-чень помню. Чему назреть, оно само рождается… Так ждем!.. — замахал зонтиком Млокосевич, побежал.
«Какой-то полоумный», — подумал, продолжая путь, Венков. — О каком-то «властвующем Христе», кажется, недавно говорил на улице… Что такое, о чем «обмолвился»?.. Что надо властно заставить «общество» выполнять «основы» государства, как всякую повинность?..».

    Уличку загородил полок и два извозчика. Впереди еще стояла пара. Городовой и двое в вольном держались у забора. Венков приостановился, что-то вспомнив. Да, обыск!.. Окошки домика светились, там ходили. Он хотел проехать, но тут парадное открылось, кто-то выпрыгнул и резко крикнул:

    — Как вы смеете, пихаться?!.. Прошу вас обращаться вежливей, я еще не арестант вам!.. И протестую против насилия над личностью! На-халы!..

    Вышли два жандарма, с фонарем и ворохами папок. Кто-то в вольном нес ящик — видимо, тяжелый.

    — В чем де-ло, что т-такое… кто «на-халы»?.. — послышался ленивый голос, очень четкий.

    Вышел жандармский ротмистр Удальцов, высокий, головой всех выше; за ним судейский, низенький и быстрый, за ними — трое, понятые, — смотрел Венков. Сзади опять жандармы с ворохом бумаг и книжек.

    — Я протестую!.. — крикнул истеричный голос, с кашлем. — Ваши жандармы меня бьют… толкнули… у меня бок болит!.. Это же прямое издевательство над…

    — Успокой-тесь, господин Горенков, — сказал, закуривая, ротмистр. Венков его знал: тяжелое лицо, похожее на маску, рыжие, густые брови, как будто накладные. — Ваш протест мы запротоколим… там, будьте уверены. Кто их толкнул, Пахомов? — крикнул, уже сурово, ротмистр.

    — Да я, ваше благородие, сам споткнулся на порожке… их и задел маленько, а не толкал! — ответил голос. — Никак нет!

    — Ложь, я протестую! — крикнул с извозчика Горенков, — двое меня ткнули кулаками, в бок и в спину… нахалы ваши!

    — Да как же я их мог толкнуть, ваше благородие… выемку мы несли, с Гуськовым! Как же это можно… кулаками?..

    — Не знаю… но чем-то меня толкнули, острым! Углом папки!.. Я заявляю категорически!

    — Зна-чит, не кулаками? Кто же… лжет? — невозмутимо отозвался ротмистр. — Папка, полагаю, не кулак.

    Он сел в пролетку. Судейский что-то ему шептал, нагнувшись.

    — Вахрамеев, останешься в квартире. Огонь оставить. Прикройте ставни!

    — Ваше благородие, за ворот они меня схватили… Гуськов видал! — плаксиво доложил жандарм с пролетки. — Мы с ними осторожно, а они…
Венков видел, как арестованный схватил жандарма. Не мог сдержаться:

    — Солдат прав, ротмистр. Я видел.

    — Здравствуйте, есаул. Благодарю вас. Ротмистр и Венков откозыряли.

    — Видите, дела какие! — пожал плечами ротмистр.

    — Взяли с «икрой», ершится, и еще, видите ли, про-те-стует. Окоротите ему руки… да слегка! — сказал он резко. — Там, — показал ротмистр на квартиру, — принимал позы благородства, Чайльд-Гарольд! А потемней где, да кто попроще — за ворот.

    — Прошу не издеваться!.. — крикнул истерично Горенков. — Я вам не объект насмешек, а субъект и личность!..

    — Подозрительная личность. Трогай!

    — В морду плюется, ваше благородие!.. — закричал жандарм.

    — Палачи!.. нахалы!.. ложь!.. — закричал Горенков, — у меня кашель… душит… я плюнул!..

    — Прямо мне в глаз плюнул, Гуськов видал… в самый глаз угодил харькотиной, ваше благородие… тьфу!.. С ими вежливо, а они как с собакой!..

    — А еще социал-демо-крат! — сказал жандармский.

    — В «на-род» плюетесь!..

    — Поймите, у меня туберкулез… я кровохаркаю, а не!..

    — А водку пьете, при туберкулезе вашем? — усмехнулся ротмистр. — Шрифт и две бутылки водки, укромно, рядом! Кровохарканье, а полупьяны? Доктор констатирует сейчас… туберкулез. Трогай. Кстати, есаул, обратился он к Венкову… Когда я завтра мог бы к вам… только, конечно, не в батальон, если позволите?

    — Ко мне?.. — Венков вспомнил беседу с Розеном. — Да утром, не позднее девяти… или после трех. Завтра у нас парад.

    — В таком случае, разрешите утром?..

    Они расстались. Венкова неприятно удивило: опять жандармский?.. Какие-то все петли, — что за чорт! Часы показывали — без четверти девять. На «свиданье» он опоздал. Да и не верилось в «свиданье» — призрак. Выехав к шоссе, он пустил «Рябчика» вольнее. Зарево горело ясно, стало шире. Тучи над головой светились. За семинарией, перед заставой, Венков обогнал пролетку с кучером-казаком. Ехал к себе домой сам батальонный, полковник Зиньковский — «Косолап», староста батальонной церкви, — должно быть от всенощной. Опять задержка: любит полковник побалакать.

    — Куда это, Кузьмич, на дождь-то глядя… не к нам ли? — остановил казака Зиньковский. — Или в Цодну? Там сегодня жарко, ишь как раздирает! А, прогуляться… Что же это нас-то позабыл, носа не кажешь?

    — Так все как-то, господин полковник…

    — О-чень понимаю, братец. Слыхал, понятно. А часто вспоминали: пропал Венков. И все-таки напрасно, стесняться-то. Какое кому дело! И Антонина Константиновна, и все соскучились. Антонина моя… — моргнул полковник, — поняла мою идею!..

    — Какую? — не разобрал Венков.

    — Усадьбу отвоевать у банка. Старается. Начала давать уроки музыки, трудится вовсю. Все-таки цель жизни! О-чень будет рада. Теперь-то уж чего же, стесняться-то… никаких условностей, в сущности, для нас и не было, но… я понимал, конечно.

    Эх, молодежь… закрутит голову!.. Давай слово: назад поедешь — завернешь. В гости еще? Плюнь. Так-то, братик. И поговорим, — батальонный кивнул казаку, — про разные истории. Покажу тебе цыплят, плимуты… у Елисея Васильевича против моих ни к чорту. От графа Шереметева!

    - Приказываю: мимо не проезжать! Угощу вишневкой.

    - Пошел.

    - Вон и палаццо… не забыл?

    — Что вы, господин полковник! И сам соскучился, ей-богу.

    — Некогда скучать-то было, знаю вашу братью.