de omnibus dubitandum 114. 57

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.57. НОВАЯ ЛЮБОВЬ… А ТО, ЧТО БЫЛО?..

    — Любит?.. — спросил он небо.

    Крапал дождик, фонари мигали в ветре. Сердце горело болью и восторгом. Как же могло случиться?! «Или это страсть, привычка к женщине?.. Или это счастье, и я — люблю?..» — спрашивал себя Венков. — «То, главное… пришло?.. Так, внезапно? Нет, было, с первого же дня, тогда…».

    Он оглянулся на усадьбу. Те же тополя шумели в ветре — и не те же. О, чудесный дождь! Как пахнет тополями и сиренью, белой, той сиренью!

    «Нежная моя!..» — сказал он страстно тополям и ночи.

    «Рябчик» шел в тугих поводьях, гарцовал. Венков охватил его за шею.
— Ми-лый!..

    «Рябчик» закинулся, понесся. Еле сдержал его Венков, сдавил шенкелями и пустил в галоп. Город уже спал. Летели фонари навстречу, тумбы, ветер, темные дома, в лампадках, пустые перекрестки, трактир с машиной, с окнами в огнях, гармонья, церковь с фонарем над входом, гауптвахта, площадь, черный сад, удар с собора, городовой на тумбе, лай собак, раздолье…

    «Рябчик» застриг ушами, отфыркался и, перешел сначала в рысь, а потом на шаг. Пахло тополями, майской ночью. От бешеного гона стало жарко. Венков снял папаху и дышал всей грудью. Как чудесно жить! И все чудесно: и дождь, и старые заборы, и тихие лампадки в окнах, и сторож с колотушкой где-то. Все пело, открывало тайну — любит! Во всем, в молчанье самой ночи, было — любит! Он припоминал слова, молчанье, взгляды… — любит! Замкнутость и ровность, холодность даже, которые он знал давно-давно, — все стало ясно. Любила, любит! Покорность, сила воли, — так всё ясно.

    Он переживал, старался вспомнить. Ну, конечно, ясно. Мучается, любит, втайне.

    То же и в нем хранилось, теперь он понял. Зрело столько лет — пробилось. Да, любит, и всегда любил. Боялся себе сознаться — всегда любил. Этот взгляд прощальный, слабое пожатье пальцев… Любит! Теперь-то что же?

    Венков отмахнулся: не стоит думать.

    Отыскивал в забытом. Было, много было. Мартовское солнце на полу, когда она играла, склонилась к нотам. Взгляд испуга… А фуксии! Забыла.

    Тому три года. Только что пришли из лагерей. Весь сад был в яблоках. Полковник ходил с покупателем и торговался.

    — Хотите, — сказала Антонина, — покажу оранжерею? Лагери вам на пользу, вы стали бронзовый.

    Он хотел сказать: «а вы, Юнона, стали еще прелестней!». Не посмел. Они прошли в оранжерею. Было зеленовато-светло, как в воде. Прямо, светило через стекла солнце, зеленовато.

    На Антонине было — о, как помнил! — светло-голубое, тонкое, совсем сквозное платье. На солнце были видны все линии ее фигуры, — как в воде. Она шла томно, отводила ветки олеандров, чуть, через плечо, смотрела. Он любовался изумительною шеей, с таким изгибом, — какие видел на портретах, в Эрмитаже. Каштановые косы, замотанные на ее головке, золотились, в озареньи.

    Она остановилась, в блеске:

    — Посмотрите, вот фуксии.

    Фуксии в тот год цвели роскошно. Деревца стояли сплошь в розово-фиолетовых, с серебряными нитями, сережках. Он любовался ею.

    — Вы молчите… не нравятся?

    Она смотрела плутовато. Он сказал:

    — С детства я люблю белые цветы. И голубые… как ваше платье.

    Она сказала, окидывая взглядом платье:

    — Колокольчики? Нет, они темнее. Незабудки…

    — Да, и незабудки… как у вас бывают иногда глаза.

    — У меня темней. Это от освещения. Фуксии вам не нравятся… А так?..
Она сняла двояшки, приложила и чуть встряхнула.

    — А так? Правда, чудесные сережки? Ко мне идет?..

    Он молча любовался ею.

    — Молчите… Опять не нравится?

    Чуть отступил, смотрел. Она держала.

    — Чудесно! К вам все идет… вы порозовели, а всегда бледны. Это от «сережек».

    — Какой вы… наблюдательный!

    Она задумалась. Вдруг ее глаза раскрылись, усмехнулись.

    — А знаете, на них гадают.

    — Погадайте мне… или себе?

    — Мне не о чем гадать, — сказала она нервно, что его очень удивило. — Прошли гаданья, ожиданья…

    — Смотря о чем…

    — О чем гадают… о любви, конечно! — небрежно повела она головкой и пропела: — Утихла страсть… прошла лю-бо-овь!.. И ра-достъ сладкого свида-нья…

    И вдруг оборвала, закрылась.

    Он сказал:

    — Бывает — не проходит.

    Она насмешливо взглянула.

    — Вы знаете?

    И затрясла «сережки».

    Он сказал:

    — Пока… не знаю. Предполагаю...

    — Узнаете — скажите. Сколько вам лет?

    — Тридцать второй. А вам?..

    — Это прилично? Ну, хорошо… мне скоро тридцать. Опыт, пожалуй, одинаков? Или вы… опытней? Навряд… — сказала она мягче. — Хотите, научу гадать? Может, вдруг, случится…

    — Очень может… — согласился он, любуясь.

    — Если захотите… приворожить любимого… что я говорю!.. лю-би-му-ю… найдите парочку-двояшку, вот как эта, — сняла она «сережки», — и…

    Она умолкла и начала болтать «сережки».

    — И что?..

    — Что же надо?.. — задумалась она, — ах, да. Надо взять… Забыла, что-то надо сделать с «сережками». Что же надо?.. Нет, не помню. Очень давно гадала.

    — Ну, как жаль… — сказал он, любуясь откровенней.

    Она сняла двояшку и разняла. Шла — думала о чем-то, грустно.

    — Пойдемте, здесь очень душно.

    — Так и не вспомните?

    — Что? — спросила она рассеяно.

    — Хотели научить гадать…

    — Но если я забыла!.. Какой вы странный… забыла. Вот, я и музыку почти забыла. Как я играла раньше!..

    И пошла скорее. Его смутило. Он подумал: разве он что-нибудь позволил? Шел за ней, смущенный.

    — Ах, погодите, — сказала она быстро и обернулась, — я вспомнила! Надо разнять цветочки, вот так… — и она разняла двояшку, — и один цветочек положить себе на грудь, вот так… — опустила она за платье, скромно, — а дружку надо… Что же с дружкой?.. — Она задумалась. — Не помню. Что-то надо с дружкой… Нет, забыла.

    Вернувшись, он нашел цветочек-дружку у себя в черкеске, увядший. «Вот что надо сделать!» — вскрикнул он, не веря. Боялся верить. Может быть, случайность? В черкеске… в оранжерее в бешмете… случайность? Не случайность. И верил, и не верил.

    Долго не приходил, смущался. Наконец, пришел — и не посмел. Ни взгляда, ни намека. Все та же: замкнута, спокойна, как всегда. Он сохранил цветочек — дружку.
Вот — приворожила, крепко.

    «Что же теперь?» — спросил себя Венков. — «На муку? так это — «главное?»

    Право женщины — дарить любовью, которое он признавал за ней, здесь отступало перед честью. Это он видел ясно. Обмана быть не может. Любовь — на муку?..

    «Да как же это… как могло так, сразу?» — спросил себя Венков. — «Только вчера я мучился, чуть ли не… А теперь люблю?! Новая любовь… а то, что было? Где же верно?..».

    Он посмотрел на небо. Сеял дождик. Мокрые деревья никли. В пустых еще садах ходило ветром. Вот и тупичок, привез сам «Рябчик».

    «А она как смотрит? И она не сможет».

    Он вызвал в памяти ее лицо — ее закрытость, сдержанность, холодность, нежность, грусть… Вспомнил тайну, которую хранили ее глаза, вдруг прорывавшуюся блеском.

    «Не сможет».

    Все путалось. Не стоит думать.

    В дом не хотелось. Он разбудил Власика и приказал взять лошадь.

    — Сильно разогрелся, поводи. К двенадцати вернусь. Да… все, что я приказал, ты сделал… там, в квартире?

    — Так точно, ваше благородие, теперь все чисто.

    Дождь превратился в ливень. Несмотря на сильную усталость, Венков, завернувшись в бурку пошел к Глаголеву: тянуло на люди.