Тщеславие

Кто ты, бледная кожа в зеркальном озере? Твои уставшие веки тянутся к земле, соломенные волосы трепещут от воздуха, сухая плоть молит о воде. Брюшина рыбья блестит молодостью, сверкает жизнью – и лишь отражение твоих глаз в ней заставляет лосковые внутренности гнить, истощает пыл забвения в совершенстве.
 
Кто ты, грустная улыбка в радужном стекле? Сколько зла в бровях, грубости в губах – и гнева, злобы, агрессии – в беспричинно бьющемся сердце. Сохнет рот, немеет язык, и слезы камнями режут глаз один, второй и без боли обделяя слепотой.
 
Кто же ты, скажи, сознайся.
 
В тишине лишь мрачнее твое увядание, и каждый лепесток от молчания чернеет до угля, и ни капли влаги – лишь скрип, шорох, стук, звон, трение.
 
Почему же так горят твои мертвые глаза при улыбке чужого? И будто сотни чертей разжигают свои факелы в твоей скупой, жадной душе – и сама ты начинаешь гореть страстью, какой не знаешь в объятиях собственных слов, в единении с родными чувствами.
 
А что с тобой делают слова, как развращает тебя их лживое богатство, их внешняя возвышенность – и будто сами они возвышают тебя над землёй и небом, и тело твоё уже не в рабстве гравитации и морали, пляшет на потеху любопытному, забавляет скверного – ведь и в его словах слышишь ты любовь, и не оттого, что есть она там – а потому что хочешь, хочешь врать себе!
 
Красную страсть носишь кулоном на холодной шее, а на кости жёлтая тень болезни, и всё плотнее ее ткани, и всё ближе ты к истине, а потому так страшна самой себе, так бежишь от любви настоящей к поддельной.
 
Сколько бы не стягивало плечи платьев, и сколько корсетов не ютило бы ребра – все тебе по душе, пока голодный снимает с рук твоих кожу вельветовую и целует сырое мясо. Твоя бы воля, так ты бы их тёплую любезность снабдила ножом, дала бы каждому лоскуток себя – да вот только завял бы он в их руках также быстро, как и в тебе вянут все дерзкие, светские чувства.
 
Мнишь себя и золотом, и мёдом – а стоит ущипнуть за мягкое бедро, да схватить за гладкое плечо – как дрожишь, почти что плачешь. Стежки, нитки, завязки – а от них всё теснее, все меньше ты в себе, и больше – в тряпках, в роли бездарности театра посредственностей.
 
Нет в тебе вкуса, нет избирательности, и каждая капелька гнили для тебя всё тот же нектар, тот же эликсир жизни. А им лишь бы рот твой пошире открыть, да спрятать за ним дешёвую душу – уж больно глаз мозолит. А тебе и не жалко эту хрупкую крошку, этого безвинного младенца – и ножки его торчат из холодильника, где все твои любимые наряды, все твои мнения и радости – которым только ты судья, но которым высший суд – чужое невежество.
 
На завтрак ты загадываешь желание, но не ждёшь рождения чуда, звезды с неба и на тарелке – а рисуешь ее помадой и тушью на резиновом полотне, которое противится каждой своей тоненькой складочкой, каждой новой морщинкой – молит, но каков толк тигру плакать в цирке убийц? И кто же кроме тебя, жадной до слов и взглядов, виноват? Тот, кто фантики тебе дарит, или тот, кто окурки об тебя тушит?
 
Обед твой полон помоев, и нет тебе без них насыщения – пустые углеводы, мертвые белки, формальные жиры – и что же это за диета, если не покидают твоего тела эти яды, чужая слизь и грязь? Давишься косточками из фруктов чужой любви – грызешь так вредно, что не хочешь и думать о конце мякоти; о заслуженности истинного признания, лишённого голословности и публичности.
 
А ужина тебе и не надо – что скажут кирпичные стены, чего не слышала панельная натура? Перевариваешь, смакуешь кости маленьких грызунов, канализационных червяков. До последней капли выворачиваешь их слова, ищешь в них другое, фантазируешь о будущих – и пока не затошнит, кислота щеки не обожжет – не знаешь ни меры, ни часов.
 
И только во сне ты несчастна, только в нем настоящая – потому что не можешь поверить своему признанию, принять свою любовь. Что она, искренняя и утробная, стоит в сравнении с пышной и громкой?
 
И кто же тогда ты, если не можешь обольститься комплименту такой дешёвки, как твоя душа?