Девица с вепрем

Жила-была в одной деревне семья - муж да жена, да отрада родителей дочка Олюшка. Славно жили не тужили, сердца и души не марали, любовь множили, уважение и почёт селян укрепляли. Судьба благоволила к ним за их трудолюбие и радушность- отводила все напасти, недугам поставила крепкий заслон. За чтобы не взялись, всё у них складно да ладно получалось: и скот-птица плодились, не ведая хвороб и мора, и в саду-огороде урожаи обильные. Соседей зависть чёрная гложет, мысли нехорошие навевает: мол, продались нечистой силе, она и способствует. Невдомёк завистникам, что всему повинен Лад в семье, да поклоненье богу единому, коего имя Совесть.

 Олюшка встретила пятнадцатую весну, заневестилась. Всем хороша девица была: и телом и душой, и личиком, что будто добротой умыто. Ласковая, заботливая, к чужой беде отзывчивая. А уж какая мастерица была! Любой труд в радость принимала. Сметливая, в равной мере, что матушке, что батюшке помощница.
Жила себе Олюшка, радовалась солнышку, каждой травинке-былинке, каждой пичуге, каждому жучку да прочим букашкам и не ведала добрая душа, что Беда уже распростёрла над ней свои чёрные жгучие крыла.
А взрастили ту Беду, да щедро кормили-поили завистью и дурными думами в соседнем дому. Проживали там вдовая баба Лукерья и две её дочери-погодки, перестарки. Поганое семейство: лицом пригожи, да умишком не богаты. Им бы только сладко кушать, да мягко спать до полудня, ленивицы были каких поискать. Лукерья день-деньской всё думала: как  подняться повыше, хотя бы на ступеньку? А там можно и хорошую партию дочкам составить. Вон в губернии немало состоятельных престарелых помещиков, мечтающих засыпать в объятьях молоденьких жён. Дочери хоть и перестарки, но всё ещё в соку. Главное не тянуть с этим делом: бабий век не долог.
Тут и родился паскудный план, направленный на соседей. Лучшего и не сыскать: и хозяйство крепкое, доходное и приданного дочке заготовили, на двоих с лихвой хватит.
Утром, едва зорька заалела, собрала Лукерья в корзину продуктов из запасов деда Архипа, сдёрнула с насеста ещё сонную жирную курицу, сунула в мешок. Путь её лежал в конец деревни, где на отшибе впритык к лесу стояла изба бабки Марфы. Слыла бабка знахаркой-травницей, что правда то правда: помогала всем, кто обращался, от любой хвори у неё находились порошки и настои. Денег не признавала, плату брала натурой -продуктами. Её уважали и…боялись, ибо издавна гуляли слухи, что Марфа не гнушалась изготовлять зловредные зелья, привороты и отвороты, наводила порчу. За глаза её так и звали Чёрная Ведьма.
Возвращалась от Марфы Лукерья не пустая: несла заветный холщёвый мешочек, а в нём в белой тряпице порошок из девяти трав да склянка с зельем.
Придя домой стала наущать дочек:
- Сегодня у крестьян праздничный день - Дожинки. С утра вон все потянулись в поля дожинать рожь. Вечером во многих домах будет застолье, соседи с угощениями будут приходить. И мы пойдём к своим соседям. И будете любезными.
-Зачем?
- Затем, безмозглые, чтобы всё ихнее стало нашим. Пойдёте как миленькие, будете всех отвлекать. А я тем временем подслащу угощеньице для хозяюшки и хозяина,- Лукерья потрясла холщёвым мешочком, злорадно усмехаясь.
И сделали, поганые. Через день слегла в горячке матушка Олюшки. А батюшка стал точно чужой: дочь не признавал, словом не обмолвится, не улыбнётся, не приласкает.
-Папочка, что с тобой? Это же я, дочь твоя Олюшка…
А батюшка оттолкнёт её, закричит:
- Пошла прочь, поганка! Пошто отлыниваешь, живо за работу! Аль плетей захотела?
Со слезами бежала Олюшка к матушке, а та будто старая потрёпанная кукла скоморошья лежала тихо, глядела сухими глазами в потолок. И тоже не слышала Олюшку.
Перед вечерней зорькой матушка померла. Кинулась, рыдая Олюшка к отцу:
- Папенька, мама померла…Очнись, приди в себя!
- Кто такая?- поморщился отец.- Померла, так везите на погост, зачем меня-то беспокоить?
После похорон мамы Олюшка совсем пала духом. Она с ужасом поняла, что осталась одна. Отец стал чужим, безвольным и капризным человеком. Не успела Олюшка опомниться, как судьба нанесла ей новый удар: Лукерья пришла в дом мачехой. И настали для бедной сиротки чёрные дни. От зари до зари гоняли её, загружали работой, шпыняли за промедления, по щекам хлестали, за волосы таскали. Кормили из рук вон плохо: краюшка хлеба, да пара подгнивших овощей.
Домовой Радет да банник Зановит жалея сиротку, попробовали было творить злыдням мелкие пакости, да всё оборачивалось против Олюшки: мачеха и её дочки посчитали, что это дело рук чернавки Ольки, гневались пуще прежнего и жестоко наказывали негодяйку. Смирились защитники сиротки, отступили, стали уговаривать её бросить всё, уйти-убежать подальше:
-Замордуют тебя эти злыдни, сживут со свету. Беги! Мир не без добрых людей, найдёшь, где приютиться.
-Не могу,- вздыхала горько Олюшка.- Батюшку жалко, как его оставить…
-Батюшке твоему чёрной волшбой разум выжгли. Он теперь как дитё малое. Глянь: сидит на печи, в камушки играет да гукает, пуская пузыри, ровно пелёночник. Одно слово, баламошка. Уходи. А уж мы тут отомстим этим поганкам и за тебя и за твоих матушку с батюшкой.
А ночью привиделась Олюшке матушка и тоже слёзно уговаривала:
-Дитятко моё горемычное, доча ненаглядная, налетела на тебя беда чёрная, терзает когтями, бьёт крылами. Беги, люба моя, отсель да подале. Не видать тебе здесь света белого, не узнать счастья светлого…
И решилась Олюшка. Втайне собрала узелок с одёжкой, взяла мамин платок тёплый, в память, взяла топорик, коим помогала отцу столярничать да плотничать, взяла отцовский засапожный нож. Только из еды ничего не смогла взять: всё на запорах, а ключи Лукерья при себе держала, за пазухой. Домовой поделился своим запасом: ломоть чёрствого хлеба выделил, да овинник принёс три свежих яичка из курника.
Глянула в последний раз Олюшка на батюшку, слезами обливаясь: ровно малец спит, палец сосёт, да ножками сучит.
-Прости батюшка, не по своей воле тебя покидаю, волю матушки исполняю…
Пришёл проститься и банник Зановит, подмогнул напоследок: наслал на злыдней сон-морок, дабы не проснулись не вовремя, не помешали Олюшке.
Заглянула на погост, взяла горстку землицы с могилки матушки:
- Прости маменька, не по своей прихоти убегаю, твою волю исполняю…
Окропила могилку слезами и - за околицу. Тут и простилась с людиками,- так с любовью называл папенька домовых, банников и прочих их соплеменников. Последнее слово сказал домовой Радет, другие лишь шмыгали носами, да смахивали с глаз крупные слёзы:
- Ступаешь ты Олюшка на новый Путь. Иди прямо, не сворачивай. Не марай сердечко, смотри зорко, ибо Кривда и злоба людская будут следовать за тобой, норовить ножку подставить, подтолкнуть в яму. Чую в конце Пути ждёт тебя Радость великая да труд-забота о многих. По лесу иди без опаски, знай, коль случится тягость, подмогут тебе наши лесные братья и сёстры. Мы уже весточку разослали. За батюшку не переживай - не дадим в обиду, а коли Правда на нашей стороне, так и волшбу чёрную изгоним. Скатертью дорога!
- Исполать!- от души поблагодарила Олюшка, повернувшись быстро пошла по дороге, перебарывая желание обернуться. Ибо ведала: обернётся - тотчас и вернётся.
А в деревне уж первые петухи завели перекличку.

Всё утро и весь день шла Олюшка по лесу, не ведая тягот. Как вошла в лес, так бросилась ей в ноги тропинка прямохоженная, заструилась лентой. Шла девушка и чуяла, что кто-то незримый идёт поодаль: то ветку отведёт с тропы, дабы не цеплялась, то корень выступавший спрячет, чтобы не зацепилась ногой, то тропинку искривит, подведёт к студенцу звонкому. А водица в нём смашная, живительная: хлебнёшь раз, другой - усталость растворяется, а силушка прибавляется.
В полдень Олюшка сделала привал. Костёрчик развела, яичко в углях запекла, съела, кусочком хлебушка задобрила. Посетовала, что припасов мало, а путь ещё долог. Десятки вёрст лесом, до Царской дороги, да дважды столько же до Столицы. Радет заверил, что там конец её Пути, стало быть, так оно и есть.
А тропинка, будто ведала, что Олюшка голодна и то и дело выводила девицу к малиннику, к грибной полянке да туда, где богато росла черница.
Едва стало смеркаться, решила Олюшка остановиться, к ночлегу приготовиться. Насобирала сухого валежника для костра, нарубила лапника себе на ложе. Хотела было повечерять ещё яичком, да отговорила себя. Поджарила на костре грибков, отщипнула чуток хлебушка, да водицей родниковой запила. Легла и только начала забываться сном, как слышит странный звук. Стряхнула сон с глаз, прислушалась. Вроде как дитятко стонет, вроде как силушки не осталось на плач, всхлипывает тяжко, на боль тягучую.
Вскочила Олюшка, стала головешку запаливать, что вместо фонаря будет. И тут небо, будто почуяло, что девице подмога нужна: разбежались облака-тучки, выпустили на волю полную луну, стало вокруг светло, как в белую ночь. Кинулась Олюшка на плач. Вскоре увидала под упавшей могучей елью, у самого корня маленького лесного поросёнка. Полосатика всего трясло как при ознобе, был он хиленький, кожица вся в паршивинках, как бывает порой изъеденная молью дублёнка. Сжалось сердечко у девицы от жалости, взяла поросёнка на руки - и к костру. Замотала в мамин платок, прижала к груди, ровно своего дитя. Перестал дрожать поросенок, тычется в шею Олюшки, будто титьку мамкину ищет.
-Не твоя я мамка, малыш. Что же мне делать?
Слева будто шумно вздохнула бурёнка, обернулась Олюшка, вскрикнула, отпрянув. На кочке мохнатой стоял старичок два аршина росточком, рубашонка на нём цвета осеннего листа кленового, в поясе шнурком берестяным перевязана, болтаются на нём корешки сухие, всякоразные. На голове старичка шапка грибная. Оправившись от страха, поняла Олюшка, что ей открылся боровичок. А он тем временем заговорил:
-Не шуми девонька, лес отдыхает. Помощь просили тебе оказывать. В чём нужда твоя сейчас?
- Вот,- показала Олюшка найдёныша.- Вы дедушка весь лес, поди, знаете, всё видите. Где найти мамку для него? Молочный ещё, я не смогу его выкормить.
Покряхтел боровичок в раздумье и говорит:
- Не примут его сородичи. Ты взяла его в руки, теперь он твоя докука,- и тихонько, в сторону, добавил:- И твоя судьба.
-Что вы сказали?- не поняла Олюшка.
- Докука, говорю, теперь твоя.
- Это я услышала. А что ещё сказали?
- Не помню, стар стал, часто забываюсь. Ты одно запомни: не простой твой поросёныш. Под личиной. А кто под ней не ведаю. Може зверь иной, а може человек. Добрый ли, злой, не пытай, знать не знаю.
-Помрёт ведь…
- Не можем мы того знать, что ему на роду написано. Могу лишь совет дать, тебе решать: исполнять али мимо ушей  пропустить. Слухай: вон там полянка, на ней три берёзки растут, а вкруг них - земляная груша. Накопай клубеньков, ими и будешь потчевать своего найдёныша. Много не бери, в аккурат дюжину. Кажин час один клубенёк скармливай. Сжуй в кашицу, а прежде чем дать, капни кровинку свою с безымянного перста. На том и прощевай, девица-краса,- сказал и точно в воздухе растворился боровичок.
Всё сделала Олюшка, как присоветовал боровичок. Накопала дюжину бородавчатых клубеньков, обмыла в родниковой водице, обсушила у костра. Одиннадцать завернула в тряпицу, а последнюю изжевала в кашицу, положила на чистый лист подорожника. Затем взяла сухую иголочку еловую, уколола палец, выжала в кашицу кровинку, перемешала. Взяла шепотку, сунула в рот поросёнышу, но он задёргался и выплюнул. Ладно, решила девица, сделаем по- другому.

Олюшка отправила себе в рот немного кашицы, смочила обильно слюной, затем приблизив мордочку найдёныша, стала струйкой цедить в его ротик. Поросёныш ел с удовольствием, причмокивая и похрюкивая.
- Всё,- сказала Олюшка, закончив кормление.- Теперь давай спать. Вон уже скоро утро, а я и крошки не поспала. А мне завтра идти весь день.
- Ку-ку,- неожиданно вскрикнула зегзига наверху дерева.
Олюшка очень удивилась ночному кукованию, но тотчас сообразила: это видимо боровичок приставил зегзигу, чтобы она отмечала часы кормления.
Поблагодарив вслух боровичка и птицу, Олюшка легла, прижав к себе затихшего «дружочка». И заснула праведным сном.
Долго ли коротко ли прошла Олюшка большую часть пути. Каждый час зегзига напоминала о кормлении найдёныша. К концу дня, уже сумерки сгущались, скормила Олюшка Полосатику последний клубенёк. По нужде отлучилась, а когда вернулась, глазам своим не поверила: лежит у лежанки из лапника взрослый кабан, пятак с ладошку, клыки, точно наконечники для копий.
 «Волшба,- вспомнила Олюшка, приходя в себя.- Кто ты под личиной, чего впредь ожидать?»
А кабан вдруг кинулся к Олюшке и потёрся о её ноги, точно кошка или собака. И Олюшка успокоилась: нет, не может такой ласковый причинить вреда ей.
Встали с восходом солнца. Пока Олюшка разжигала костёр и запекала последнее яичко, Полосатик побегал по лесу, вернулся довольный, видимо сытно позавтракал. А Олюшка доела последний хлеб и последнее яичко, тяжело вздохнула: дальше придётся полностью переходить на подножный корм.
Когда Ярило достигло зенита, неожиданно лес оборвался и вышли Олюшка с Полосатиком на ромашковую поляну, а за ней широкой лентой змеилась Царская дорога.
- Дошли!- обрадовалась Олюшка и осеклась: по другую сторону дороги на лугу были люди, военные. Все в свергающих доспехах, одни на лошадях сидели, другие спешились, образовали полукруг. И там, в полукруге что-то происходило. Рядом стояла карета, сверкая золотыми вензелями.
- О, Боги! - испугалась Олюшка.- Это же царь со своими гвардейцами. Что как захочет поохотиться на тебя Полосатик? Я же ничем не смогу помешать. Меня холопку и слушать-то не станут. Пошли обратно в лес, пойдём краем…
Олюшка пошла вспять, а Полосатик вместо того чтобы последовать за ней, понёсся к людям.
- Куда?!- закричала Олюшка.- Вернись, тебя убьют!
А в следующее мгновение она уже бежала вслед за Полосатиком. С роду она так быстро не бегала, но догнать кабана не получалось.
Когда до полукруга оставалось саженей пять, Полосатик остановился. Тут его и нагнала Олюшка. А гвардейцы уже ощетинились копьями, обнажили мечи. Лошади захрапели, норовили пятиться. Олюшка подумала: видно чуют чёрную волшбу. Шагнула вперёд, встала перед Полосатиком, замахала руками:
-Не бойтесь, он смирный. Мы сейчас уйдём.
Гвардейцы расступились, образовали проход, через него выступил тучный коротышка в богатом камзоле, пискляво прокричал:
- Чего тебе девочка? Проходи мимо, не мешай царскому делу.
Полосатик хрюкнул, точно усмехнулся. Олюшка почему-то решила, что коротышка не может быть царём, Государь, скорее всего в карете отдыхает.
Она глянула на карету, но увидела странную картину: на траве стоял столик, покрытый розовой скатертью, на столике обычная молочная крынка. По одну сторону столика тощий мужчина в простеньком камзоле, в руках у него дощечка с закреплённым листом бумаги и гусиное перо. Должно быть писарь. По другую сторону стола с дюжину мужиков-косцов, да трое по всему охотники.
- Следующий,- объявлял писарь на удивление густым басом.
К столу подошёл охотник, приложил руку к крынке.
- Не ты,- огласил писарь.- Следующий.
И тут случилось невероятное: Полосатик метнулся к столику, люди прыснули в разные стороны. Охотники схватились за ружья.
- Не убивайте!- изо всех сил закричала Олюшка.
Она успела как раз вовремя: Полосатик боднул столик и тот отлетел под ноги гвардейцев, а крынка, взлетев в воздух, кувыркнулась и понеслась к земле. Олюшка поймала её в прыжке, не удержалась на ногах, упала. Руки разжались и крынка, выскользнув, прокатилась с вершок, замерла. В ней что-то хрустнуло,выпорхнул бабочкой дымок, а следом выкатился перстень-печатка.
Кинулись к перстню коротышка и писарь. Толстячок опередил, рухнул на колени, поднял печатку, руки ходуном ходят, лицо то бледнело, то краснело, пот градом течёт, губы прыгают:
- Будь здрава, Государыня!..Верой и правдой…не жалея живота своего…служить буду…
Сложился пополам писарь и тоже упал на колени, пытался что-то сказать, но побелевшие губы не слушались.
«Что за скоморошество?- удивилась Олюшка.- Никак волшба…Бежать надо поскорее отсюда, пока лиха не случилось».
Вскочила Олюшка, глянула в какую сторону лучше бежать. Писарь подался вперёд, схватил руку девицы точно клешнями, целует и как в горячке твердит:
- Верой и правдой…буду…живота не жалея…служить…буду…
Гвардейцы выстроились в ряд, отдают честь, бухнули, как пушечный залп в один голос:
- Здравия желаем, Ваше Величество!
«Определённо волшба…дурная…» Олюшка растерялась, сердечко тревожно забилось. Посмотрела на Полосатика: он стоял поодаль так, словно изготовился к поединку, клыки блестели, будто маслом смазанные, а глаза…улыбались. От этой улыбки Олюшке стало ещё тревожнее.
Вырвала руку из клешней писаря, отпрянула к Полосатику:
- Что происходит? Я не хочу!..Прекратите!
Писарь вскочил, вытянулся, трясучку его как рукой сняло, со старанием первого ученика стал рассказывать предысторию:
 Государь Авдей Калита серьёзно занемог, находится при смерти. Двор в смятении: нет наследника. Государь в отчаянии: кому оставить трон, государство, которое пятьдесят лет собирал, усиливал? Никому из придворных не может доверить - все нечисты на руки, уже сейчас тихой сапой разворовывают, в канцелярии стряпают подложные бумаги, перемарывают законы, чтобы потом новому царю предъявить: это моё, и это и то, вот и в законе прописано. И призвал царь известного волхва Белора совета спросить, как ему поступить. Белор попросил ночь на раздумье. С зарёй пришёл к царю с простой молочной крынкой. И говорит:
-Опусти в сосуд перстень свой, знак власти.
Царь снял перстень с пальца и опустил в крынку. Белор запечатал её чарной печатью, прочёл заклинание. И стал вход у крынки точно запаянный.
- А теперь Ваше Величество вели отряду гвардейцев отправиться в путь. Пусть возьмут сей сосуд, отъедут на 33 версты от столицы и по кругу объедут все грады и селища. И пусть в каждом юноши и зрелые мужчины, невзирая на положение, приложат ладонь к стенке сосуда. Кому откроется, тот и есть достойный Приемник.
-Вот мы, моя Государыня и колесили вокруг столицы без малого десять седмиц, исполняли царский указ. Зазывали-то мужчин, кто ж ведал, что кувшин дожидался девицу…с вепрем…
Оправился и коротышка,- он оказывается царский Секретарь,- засуетился, колобком перекатывается:
- Ваша Светлость, нам надо спешить во дворец. Государь очень плох, одной надеждой держится…Я уже и вестового послал доложить, что новый Государь найден…А перстенёк-то оденьте, оденьте, чтоб всё было, как полагается.
Олюшка глянула на Полосатика и тот одобрительно кивнул. Взяла перстень из рук Секретаря, про себя усмехнулась: велико, разве что сразу на два пальца одеть. Но волшба, похоже, ещё не закончилась: только Олюшка направила кольцо на палец, как оно тут же сузилось, перстень оделся как родной, точно по заказу для неё творился.
- Торопиться надо…- напомнил Секретарь.
-Я без него не поеду,- сказала Олюшка, показав на Полосатика.
- Воля Ваша, моя Государыня,- пробасил писарь и метнулся к карете, распахнул дверцы.
Олюшке очень не понравилось, как угодливо, притворно смотрят на неё Секретарь и писарь. Скажи она сейчас: возьмите на руки Полосатика и несите во дворец, бросятся исполнять, отпихивая друг друга. И всё происходящее тяготило, хотелось поскорее уйти отсюда. Но что могла поделать Олюшка, если волшба правила бал?
Долго ли коротко ли прибыли во дворец. Царь Авдей был ещё жив, услышав весть о том, что нашли Приемника, воспрял духом, и даже встал с ложа, велел одеть его: желал принять Приемника сидя на троне.
Каково же было всеобщее удивление, когда из кареты вышла девица, а следом выпрыгнул вепрь и встал рядышком, точно верный пёс.
Оказывается, Секретарь, отправляя вестового, в волнении забыл уточнить, что Преемник - девица, вестовой же, шутник по душе, решил и тут пошутковать: то-то будет потеха, когда будут ждать, мужчину, а выйдет отроковица с вепрем.
Царь Авдей тоже конечно поразился, увидев кто Приемник. Глянул вопросительно на Белора. Тот пожал плечами:
- Сам в растерянности…Так Боги порешили…
Царь велел Олюшке подойти поближе, долго смотрел ей в лицо, а вернее в глаза. Тихо, по-отечески начал свои последние слова:
- Вижу, дочка чистую душу и ясный ум. Хозяюшка справная. Передаю тебе управу над отечеством, хозяйствуй так же умело и сноровисто, как на своём подворье. Не боись, что подворье теперь будет большим. Верю, справишься. Лишь об одном зарекаю: ничего не рушь! Ломать-то легко, быстро, строить же тяжело и долго… Я…
Дикие крики за окнами оборвали речь царя. Кто к окнам метнулся, кто бросился на выход.
А случилось следующее. Полосатика, конечно же, во дворец не пустили, полежал он на ступенях немного, заскучал и решил прогуляться по дворцовой площади. И набрёл на клумбочку в виде башенки, поросшую бархатцами всех цветов и оттенков. Тут же была крытая беседка и фонтанчик прыскал. Это было любимое место отдыха царицы-матушки. Полосатика красота клумбы не восхитила, напротив, он нагло взошёл на неё и как обычный дикий кабан сожрал цветы, исковыряв всю клумбу. Сбежались слуги, служанки, постовые, охают, ахают, пытаются прогнать кабана с клумбы. И вдруг кабан встал на задние лапы, взревел дико, его обдало жёлтым дымом, закрутило. Люди в ужасе отпрянули. Дым перестал крутиться, опал и рассеялся. А вместо кабана на развороченной клумбе стоял пригожий юноша, недоумённо озирался.
- Это же…Ратибор,- вскрикнул начальник царской гвардии.- Сын воеводы Воеслава… Вернулся пропащий…
Признали Ратибора и ещё несколько придворных. По родимому пятну над левой бровью в форме листочка берёзового. Десять лет назад отрок Ратибор, сын воеводы, поехал в лес на охоту и пропал. Долго искали, никаких следов не обнаружили. Порешили, что либо леший заманил в топи, либо русалки, потешившись, утопили в одной из лесных речек. А он оказывается, все эти годы под чёрными чарами ходил. Дюжина капелек Олюшкиной кровицы в купе с клубеньками земляной груши ослабили заклятье, но нужен был последний толчок, чтобы сбросить остатки чар. И этот толчок, выходит, таился в цветках бархатцах.
Глянула Олюшка на Ратибора и сердечко её ёкнуло, забилось точно рыбица в мерёжке, застучала кровушка в головушке, зашептала: » Он! Это он, твой дроля!»
И полюбила Олюшка Ратибора всем сердцем. А он так прикипел к девице ещё будучи в личине лесного поросёнка, в людском обличье его любовь удвоилась.
Что далее было, думаю, вы и сами догадались. Царь усадил Олюшку на престол и передал ей все знаки правителя. В наипоследнем слове призвал придворных помогать Государыне державу в крепости держать, не строить ей козни. С тем успокоенный, тихо отошёл в мир предков.
Как только закончились траурные дни по старому царю, Олюшка и Ратибор закатили пир-свадебку, дабы законно сочетаться супружеством.
И я на той свадьбе был, мёд-пиво пил. Попробовал и вин заморских, как на духу скажу: дрянное питьё, лучше нашего медка бражного да вишнёвой наливочки нет во всём свете.
С  царицей-матушкой повальсировал и она мне шепнула на ушко:
- Вы очень милый.
И подумалось мне тогда: чем бесенята не шутят, когда Род Отец наш спит. Государь-то Авдей представился, царица вдовушкой стала, не век же траур по мужу держать…Вы поняли мою мысль?
О том как правила царица Олюшка Первая и ещё много чего интересного я расскажу вам в следующий раз. Вот как только приду в себя от пиршества: перебрал видно заморского питья, да перекушал пирога с потрошками. Животом маюсь. Всю правду как есть расскажу, мне теперь иначе никак нельзя: придворным летописцем царица назначила. И строго настрого наказала: правду и только правду записывать. Сама будет проверять и ежели хоть крошку Кривды обнаружит, быть мне битому батогами на лобном месте.
19-22 марта 2018