Вечность наступит во вторник. 1. Цикл IPSE LEGI

                «Есть жизнь, смерть – есть тоже…»
                Т. Гранели, грузинский поэт и эссеист .


У частника с солидной практикой Таяда было собственное всепоглощающее, откровенно говоря, не самое «уважаемое» дело в Гуджарати: обходя город «съ 1957 года», он по выторгованной минимальной цене, надеясь на чутье, покупал у одной части населения старую — лохмотья не предлагать! — ношенную, оставшуюся, в том числе и после похорон, одежду, а потом продавал ее с небольшой наценкой и нахвалом другой части населения.

Когда ему не хватало слов для торга, он, как и любой гуджаратец, изъяснялся в совершенстве ведомым ему языком жестов, которым здесь, трижды поклявшись   прахом предков, легко могли рассказать о самом драматическом событии в истории. Личной или мировой.

О цели своего появления Таяд издалека сообщал «жужжащим» речитативом: «Старий одеж-ж-ж пакупаю!» Или так:«Старий одеж-ж-ж прадаю!»

В кварталах по правый берег городской реки Таяд чаще скупал подержанные вещи, по левый — продавал. Это необъяснимое, опытным путем сформированное правило, естественно, допускало и некоторые исключения.

Иногда что-нибудь из приглянувшейся одежды и обуви он оставлял себе или своим: жене, сыновьям, дочерям и никогда — племянникам, на которых был за что-то обижен.

Сегодня смуглый, никогда не краснеющий, худой усач почтенного возраста и неожиданного роста, со сплошной линией кустистых бровей и расчетливыми, настолько глубоко посаженными глазами, что они казались подведенными углем, без устали сновал по правому берегу и, согласно правилу, скупал ношенную одежду.
 
То тут, то там на улицах вскрывал плотную толпу его вытянутый острый нос, кончиком похожий на облупленную стрелку единственного в городе флюгера, случайно оставшегося тут от того времени, когда людей еще интересовало направление ветра.
Недруги — без них в Гуджарати никак — считали Таяда мрачным беговым тараканом. Сам он себя сравнивал с полевым волом, угрюмо распахивающим каменистую землю, и считал работу не только тяжелой, но и в высшей степени нервной. Особенно после того, как однажды купил старую родительскую одежду у мотов — студентов мединститута в могильно тихой лаборатории, заставленной «стеклотарой», на дне которой затонули заспиртованные органы неизвестного человека. Тем вечером жена неловко предложила ему домашний компот, в теплой сладкой мути которого тускло теснились изнуренные кусочки абрикоса чахло-желтого цвета. Таяда тогда побеспокоило мрачное воображение…

Бывший преподаватель музыкальной школы, проходя мимо которой Таяд часто слышал, как кто-то, ни разу не виденный им, задыхаясь, дышал в издававший звуки тромбон, смотрел на скупщика с жадной надеждой и сбивчиво рассуждал о вдохновляющей его весь день вековой общности гуджаратцев, родовая, так сказать, черта которых обязывала их незамедлительно — не успеет грянуть хоть какая беда, в том числе и материальная — жертвовать своим благополучием и собой друг ради друга.

Закончив говорить, преподаватель c усердием продул от грязи пластмассовую расческу с неполным рядом обломанных лиловых зубьев. Человек с заметно некритическим отношением к личной гигиене, чей неожиданно идеальный, межевавший налево – направо сальные блестящие волосы пробор на голове, только усиливал почти физическую вытертость лица, перечеркнутого по горизонтали усами, сорняком растущими прямо из носа, он ничего не сказал о естественных различиях гуджаратцев, парадоксально, как никто, совмещающих эту несколько преувеличенную общность с монументально выраженным индивидуализмом.

Не сказал он и о том, что борьба этих двух крайностей порождает смутную боль, которую каждый гуджаратец, вне зависимости от национальности, пола, возраста, соцстатуса и потаенных - такие были времена – религиозных воззрении, любуясь собой и не признавая этого, тщательно маскирует, то разухабистым, то печальным смехом. Как бы над другими. Но на самом деле, над - собой.

И при этом, самым искренним, заразительным способом отрицает банальность всего происходящего c ним –  homo, вроде, sapiens-ом, обреченным вечно открывать для себя одни и те же, другими давно забытые истины.

Переходя к делу, музыкант отрывисто — я тебе не пустозвон какой-нибудь! — хвастливо предложил купить у него не просто одежду, а «ансамбль»: неизвестного размера мужскую сорочку травяного цвета и к ней выгоревший амарантовый галстук из полиэстера. На удобнейшей нашейной резинке, гуманно избавляющей от мучений с любым узлом. Будь то «Pratt» или «Windsor».

Этот «ансамбль» в порыве чувств был когда-то подарен ему за «божественное» исполнение застольной здравицы самим Умбертом, сынком влиятельных родителей, про которых шушукались, что они с трудом ходят по дому, потому что «спотыкаются о золото на лакированном паркете».

Таяд, торгуясь, молчал. Выжидал.
 
Преподаватель привел в пользу цены, которую выклянчивал, придержанный как последний козырь весомый довод: гармонию такого «ансамбля» «англичанеби» признают picturesque — «живописной». Он с заметным облегчением закончил имитировать «их» артикуляцию в произношении.

Таяд, сосредоточенный, как ученый перед открытием, сделал вид «да, кто же этого не знает», но «неходовой» размер сорочки и состояние замусоленного галстука позволили ему обоснованно оспаривать цену уважаемого оппонента.

Музыкант облизал жухлым языком сухие, в трещинках, губы и стал доверительно предлагать в дополнение кружевную белую вуалетку, в которой, якобы, выходила в свет еще в начале века какая-то его замечательная - земля пухом – дальняя родственница. Старая дева. Из дворян. Титулоносных.

«Вещица» показалась скупщику излишне сексуальной -  брови Таяда на всякий случай, даже взметнулись возмущенными чайками -  для старой девы, а главное - непрактичной, как титул. Куда он ее денет? Нажитая им клиентура, скованная общественной моралью, подчеркнуто «высшей пробы», навряд ли бросится покупать «такое». Да и он, человек солидный, не бесстыдник какой-то. Морально тоже безупречный. Утехи в мыслях – кто им не предавался? - не в счет. О них никто не знает. И не узнает! Никогда! Хэ-хэ-хэ!

Старьевщик фальшиво закашлялся: толика сочувствия со стороны продавца призвана была значительно облегчить торг. Разочарованный ее исходом экс-преподаватель огрел, огрел и еще раз огрел Таяда по спине вроде вежливыми хлопками…

Случайность в Гуджарати, вопреки своей непредсказуемой природе, почему-то всегда представлялась, как явление кем-то безвестным тщательно подготовленное и продуманное в мельчайших деталях: месте, времени, цвете, запахе, звуке и т.д.

Никто не знает, некого спросить и некому, кажется, сознаться в том, что здесь на самом деле, в начале -  была случайность.

И только потом – было слово.

Потом - было много слов.  Очень много.

Навстречу Таяду, неспешно рассекая пыльный проспект Патриархов, двигался бежевый автомобиль с открытым верхом ГАЗ -М¬-20 «Победа», потрясающий бытовое сознание своего времени самодельный кабриолет, с капотом, по форме напоминающем лобный выступ цветного дельфина-афалины, если бы такой существовал.
На переднем трепаном диване цвета дубильной коры обольстительно копошились две решительные брюнетки с волнистыми, пружинящими волосами.
 
Смело разряженные, с анатомическими прелестями, которые весело и индивидуально  тряслись не зависимо друг от друга, они походили на исполнительниц народного египетского танца - балади.

Они трогательно держали друг друга за руки и, похоже, вдвоем согласны были подарить одному сильному, удачливому мужчине свою объединенную любовь, несколько соблазнительных эпизодов которой успели, ревниво распаляясь, представить себе Таяд и другие многословные зеваки-грешники, по воле случая оказавшиеся на время без цепкого надзора верных жен, о которых  сами  "за глаза" привычно говорили: «Бредут болтливые фигуры женщин…»*
 
Обтянутый звенящей кожей, полный телесных сил, триумфатор и счастливчик восседал в автомобиле за белым кругом руля, ослепительно сияющего хромированными спицами.
Это был тот самый Умберт — «мутрук» (детина) и сумасброд, старые подростковые вещи которого Таяд только что приобрел у преподавателя.
 
Умберт вел авто, азартно палил из именного маузера родного дяди-большевика вверх по безупречно белым облакам, защищавшим синь неба от необузданности соседей снизу, и, подлезая под юбки девиц, восторженно массировал им musculus gracilis — мышцы бедер, состояние которых восхищенно оценивал громко вслух: «Эауф! Эауф!»
Все действия он совершал одновременно.

«Победа» пронеслась к дому секретаря ЦК Всегуджаратского комитета Компартии товарища В.М., где застывшая было в оцепенении дюжина штатных охранников, оскорбленно спохватившись, патетически разоралась матом и открыла огонь.
Пистолетный. Предупредительный. Вверх, по безупречно белым облакам, привычно защищавшим чистую синь неба от необузданности соседей снизу…

Оторопелый Таяд после неожиданной передышки подкидывающим движением заведенной за спину руки сноровисто поправил заплечную поклажу — брезентовый мешок, забитый под завязку старой одеждой, трофеями долгого дневного набега, и побрел дальше.
Ему предстояло перебраться на левый берег реки и, подав по традиции «за фарт» пару копеек вечно хныкающему слабоумному Ншану, избравшему местом обитания из двух расположенных рядом церквей — православной и католической — первую, обойти обе.
 
Сразу за ними начинали виться в слушающую аромат тимьяна гору запутанные, разбитые дорожки, ведущие в его «захламленный» самозастроенными домами Окраинный квартал.

Влажные, несмотря на августовскую жару, от хозяйственной со свежими разводами мыла воды, они обманной прохладой притягивали взлохмаченных бездомных собак. Их неумолчный лай шаг за шагом преследовал каждую примагниченную уличными ржавыми светильниками к болезненно-желтым в их свете стенам бесформенную тень до самого верха, где, перебравшись через забытую железную дорогу, вскарабкался на скромный гребень и на птичьих правах нахально устроился на нем обветшавший еще во время возведения из-за применения многажды использованных стройматериалов, часто утащенных из-под чьего-то плохого пригляда, неказистый, иссушенный дом Таяда с застоявшимся запахом тыквы, вареной кашей из которой спасалась от изнуряющих запоров и, как она утверждала, тревожных состояний часто нервничающая  жена старьевщика Саили…

Таяд предполагал язвительно порционно рассказать за ужином Саили — он не отрицал ее права на новые впечатления — о музыканте и очередной выходке Умберта, после чего, как всегда, рассчитывал на покой и ответное почтительное — что значит правильный выбор женщины! — молчание супруги.
 
Но ее Таяд неожиданно застал в точке  высшего  напряжения, которое Саили, выпучив глаза и тряся руками, описала молитвенным, беспомощным шепотом: «Я стала получеловеком!» Так вольно она диагностировала вторую степень своего шокового, ошарашенного состояния.

(См.Часть 2)
---
*«Особенно, когда октябрьский ветер* Д.Томас

ФОТО:Г.Пинхасов