И небом потолок

 Вецлав Рагнавский (vetz25@yandex.ru) 

                !обсценная лексика!               



               
                (Тебе)  И НЕБОМ ПОТОЛОК

          
                Если жизнь не удаётся тебе, если ядовитый червь пожирает твоё сердце, знай, что удастся смерть.               
                Фридрих Ницше «Так говорил Заратустра»^ *

   

                Чувство раскаяния не могло иметь место в душе такого человека.
                Леонид Андреев «В тёмную даль»


                Чем дольше опыт бытия,
                Тем чаще я
                Воспринимаю смерть как дембель...
                Д. Быков "Дембель"(Александру Миндадзе)
               
               

                — I —
               
                Высохнув, потолок ожидаемо предстал во всём своём убожестве и невеликолепии. Сладострастно извиваясь, виляя собачьими хвостами, разводы краски, по собачьи же, норовили взобраться друг на друга, или, будто певцы в разлаженном хоре — где всякий норовил перекричать соседа, решая, кто же сегодня здесь главный. Смотрелось, чего уж там, убого.
                Она, задумчиво постояв, надела очки и с минуту глядела вверх, молчаливо и хмуро.
                — А от чего так плохо?
                И столько прозвучало очевидной учительской надменности в её вопросе, что Он незамедлительно взорвался:
                — Плохо? Да хреновей некуда, а не «плохо»! Я ведь говорил — не надо трогать, был же идеально, специалистом, выкрашен… Но тебе же — освежить! Ну, освежили, радуйся! 
                — Ну, почему ты такой безрукий? Неужели это так сложно?
                — Да, блин, сколько раз тебе говорил: не моё это! Ну, не знаю… обои, проводка, ламинат — пожалуйста — а потолок покрасить, не дано, видно… Тебе же нужно было мне отпуск испортить — грациос, у тебя получилось!
                — Попробуй ещё раз, хорошо?
                Он скрипнул зубами, зная наперёд: лучше не будет. Заварив крепкого чаю, уселся за «ноут»: советы при покраске потолка водоэмульсионкой. Твою мать, как же у них там всё просто получалось! И ладно у мастеровитых, крепкого вида молодчиков, так и у шалавистой брюнетки в бл**ских шортиках — и у той вышло на загляденье ровно! Осознание собственной неполноценности, помноженное на возрастное угасание, дало результатом ощущение, близкое к зубной боли: вот же, сука, уродство!
                Забравшись на табурет, Он судорожно водил валиком, отказавшись от удлинителя, короткими «ходами», надеясь хоть так достичь приемлемой равномерности слоя, — но там, где уже подсыхало, виделось, что вновь выходила лажа...
                — Господи, ну что ж за наказанье, в прошлый раз было лучше!
                — Ну ты ведь сама сказала — давай ещё раз!
                В пустой комнате жестяным эхом заскрежетали злые слова; давние обиды, воспрянув, радостно закружили вокруг них хоровод, а они, тяжело дыша, давясь ненавистью, бились, словно два потешных гладиатора тупым оружием, на забаву пресыщенной толпе, норовя если не ранить, то хотя бы ударить побольнее...
                Он бессмысленно, под аккомпанемент шаманским бубном молотящего сердца, смотрел в окно, жалея, что в доме перестали держать сигареты. Она шёпотом «так больше нельзя, это невыносимо», как заклинанием, запрещала рыданиям вырваться наружу, и 10-ью каплями валосердина поминала навсегда почившую любовь.
                — Давай клеить обои — это никогда не кончится, а у меня сил уже нет!
                — Да у тебя-то с чего? — злорадно оскалился Он, отказывая ей даже в снисхождении.
                С обоями выходило куда ладнее, всё же сказывалась практика — километры, их, бл.ха, переклеил. Но тоже не без приключений: на строительном рынке, им, как записным лошкам, сунули клей для флизелиновых, а купили виниловые, тяжеленые, что твоя клеёнка. Он поздно спохватился, выклеив уже почти стену, — когда Она, радуясь, гладила первый «конец», идеально окаймляющие окно, но при этом недоумённо спросила:
                — Слушай, а они совсем ещё не прихватились — так надо?
                Он потянул за угол, и обоина пошла, словно приложенная только что, а не более часа назад, — неся на себя пятна свежей шпаклёвки, коей он старательно замазывал неровности накануне — да ё..ный же по башке! Он снова орал в бессильной злобе, швыряя шпатель, тряпки, без жалости срывая еле держащиеся обои, но им, виниловым, хоть бы х.й — они с грохотом легли на пол, покорно предлагая себя использовать повторно. Зашла дочь, и Он наорал и на неё, что, мол, всяко представлял её, медалистки, будущее, но только не замужество за малахольным хоббитом (ейный муж, в миру Вадим, а средь сподвижников Феанор, был массовиком-затейником костюмированных шатаний «толкинистов» по здешним лесам). В ответ та полыхнула давно вынашиваемой злостью в огромных, в жену, глазах, и тонким росчерком губ произнесла:
                — Мам, собирайся, нормальным здесь не место!
                Оставшись один, Он вольным казаком (ковбоем уж) не замедлил садануть вискаря и тотчас полегчало. Добавил звука на старинном «бумбоксе» — радио E-NER-GY, и дело пошло. Слов нет, дебильноватая музычка, но для поклейки обоев самое то. Она, заглянув вчера, недоумённо подняла брови: как такое можно слушать? «Как-как, my dear, попой об косяк!» — с нервной возбуждённостью, а имела место, чего уж там, и 2-я рюмка, подумалось ему. И заканчивая стену, безупречно, даже себе на радость, в стык уложенными обоями, мерещилась ему та залихватская удаль пофигиста, коей Он был отличен все предыдущие годы, но в последнее время незаметно ставшая сходить на нет. И ощущая необходимость поверить, что Он всё такой же, прежний, отважно забив на гипертонию («у вас, к сожалению, работает только одна почка, и повышенное давление неизбежно, а в перспективе — инсульт»; сука, вот за что мне это?), сварить в турке настоящего, шарахнувшего ароматом по всей квартире, зернового кофе. А потом, сполоснувшись и наскоро перекусив, налив 3-ью (ладно, 4-ю) стопку J. D.’s Red label, усесться за ноутбук, с нетрезвой удалью вальсировать с собственными пороками: правда, на смену «порнушке» пришли сайты знакомств — оказалось, тоже затягивает. Третьего дня списался с аппетитной училкой, зрелой и язвительной, — и теперь «павлинил» напропалую, благо его сардонический прищур и седая щетина имели локальный успех. Спать лёг поздно, зачем-то по пути к дивану прихватив с кухни горсть смеси орехов из вазочки. Мало того, что с четверть часа пришлось усиленно циркулировать слюной во рту, смывая с зубов ореховые останки, так ещё, проваливаясь в глубокий, колодцем, сон, Он чувствовал стойкий миндалевый привкус — словно добровольно испил мышьякового яду.   
               
                — II —   
               
                Она не пришла ни утром, ни к обеду — и тут Он вспомнил, что дочь с мужем собрались в Турцию, отдохнуть, стало быть. Хотя где они изнемогли до той степени усталости, из которой вывести мог только отупелый релакс подле иноземного бассейна с коктейлем в руках, Он понимал с трудом, ибо о заводских проходных у обоих было самое поверхностное представление. Путёвку, вернее, тур, им подарили родители «малахольного» — люди, в изрядной степени обеспеченные: он — зам. главного по городскому мусору, она — каким-то надзирающим оком за наробразом при мэрии, и всё у них наличествовало соответственно статусу: загородный дом, квартира в центре и джип у каждого. Ну, а что в городе мусору полно и образование ни к чёрту — так на то она и жизнь, чтоб вносить, стало быть, свои суровые коррективы. Великой расположенности к выбору сына не они изъявили — ну, да, умница и хороша собой, но из очень уж простой семьи — так, с претензией на интеллигентность; сидя за столом на свадьбе, Он вдруг поймал ядрёный, видать, от прадеда-комиссара, прилив всамделишней, классовой ненависти. Наверное, проводив «деток», Она взялась убираться и стирать, к чему имела постоянно озадачивающую его расположенность.
                Он доканчивал вторую стену, когда телефон зазвонил первый раз. И будь у него старая, безотказная Nokia, Он бы незамедлительно, ни чуть не заботясь об остатках клея на пальцах, схватил бы её и узнал, кому и чего, бл.ха, надо. Но дочь отдала ему свой «старый» Sumsung — для неё, а по его меркам, крайне навёрнутый — цветные картинки, пальцем двигаются — блин, сущая ворожба, — оказавшийся крайне восприимчивым к чистоте рук, с чем у него не всегда имело место быть: всё ж слесарь-инструментальщик по штампам и приспособлениям. Что за профессия такая? Ну, в этой стране по видам на будущее — сразу в след за динозаврами. Поэтому Он, тщательно прикладывая обойный лист, звонок проигнорировал. Второй также был услышан, но пока Он вытирал руки, звонить перестали. Глянув на череду цифр — номер не определился, Он кратко выругался: сволота бездельная, опять реклама иль разводилово — в этих краях кто-нибудь думает работать по нормальному? Но вот третий раз Он успел…
                — …ский Вячеслав Сергеевич? До вас не дозвонишься… — мужской голос, совершенно чужой и неприятный, выдавал какое-то странное, настораживающее, участие, — Послушайте, Вячеслав Сергеевич, очень непросто вам сообщать такое, но ваша жена в морге, сможете сейчас подъехать? Записывайте адрес…
                Эти два дня провернулись страшным, невозможным и не с ним, калейдоскопом. Напуганная и растерянная, с остатками былой надменности на белом лице, её старшая сестра, с суетливо-бестолковым и шумно вздыхающим мужем, да скорбно шмыгающим носом, беззаботно-безработным сыном. Совсем незнакомые — оказывается, соседи. Деловито-серьёзные, крепыши, как на подбор, все в чёрном, «ритуальщики» — похоронный, блин, спецназ.
                И сейчас Она в зале, лежит. Он присел рядом — обычный гроб, обитый дешёвой, расползающейся под гвоздями, тканью. С утра заскочил в банк активировать кредитную карту, сунутую чуть ли не насильно полгода назад, когда им на заводе меняли обычные, «зарплатные». Бл.дь, у них там, в банке, провидцы, что ли, на окладе? Он погладил ей руку — сказали, Она умерла сразу — оторвался тромб, скорее всего, даже не поняла — сука, и это преподносится как везенье! «Надо было внимательнее быть, давно обеспокоится и лечить!» — недовольно пробасил моложавый «потрошитель» в заляпанном чем-то мёртвом, халате. Он взглядом, умеючи, даже не шелестя пергаментными губами, послал патологоанатома на х.й — тот осёкся и более не проронил ни слова.
                Опускалась ночь, и Он, стыдно сказать, не знал, что ему делать. К естественному чувству опустошённости и скорби примешивалось нечто пульсирующее, свербящее и не дозволяющее забыться или ненадолго заснуть, — но связанное с ней — то, что ещё можно было исправить. И вдруг Он понял — потолок! Она должна увидеть, что Он всё-таки сможет. Поднявшись, молчаливо и собранно отыскал старое байковое одеяло. Спокойно и деловито стал засовывать его под ножки табурета, стоявшего в изголовье — было трудно, но Он старался. Под тот, что стоял в ногах, заправить оказалось гораздо проще. Именно так, помнится, они с отцом, лихо, дурачась и со смехом, таскали по квартире купленное для сестры пианино — когда, в какой жизни и с ним ли это было?
                Он выпрямился и посмотрел ей в лицо — оно было печальным, но спокойным, как в лучшие годы их жизни — и не чувствуя и не понимая, рухнув обратно на подкосившихся вдруг ногах, в голос зарыдал, только теперь полностью принимая, что с её уходом кончилась и его жизнь тоже...
                Откидываясь всем корпусом, Он прижимался к полу задом, отталкиваясь ногами и стараясь как можно аккуратнее, не торопясь, подтягивать одеяло с гробом за выпростанный конец. Двигался медленно и тяжело, с глухо замирающим, когда гроб вдруг качался, сердцем. Стало жарко и ненавистна стала сама мысль о возможности чьего-то спокойного, под телек, сна, когда вот так, волоком, Он тащит гроб с телом жены. И не думалось ему, совсем, даже в голову не приходило, что это и была его краткая, недолгая, но по-настоящему страшная, персональная Голгофа, проходя которую, Он вымаливал запоздалое, не могущее ничего исправить, но так нужное ему, прощение. Гроб стоял у аккурат у входа в комнату со злосчастным потолком, чтобы она могла его полностью видеть. И Он ничуть не удивился, коли б Она на минуту открыла бы глаза и с той, незабываемой, слишком частой в последнее время, укоризной, произнесла: — Ну, что ты опять затеял?
                А Он точно знал, что затеял. И не сдерживаясь, снова погладил её по сложенной поверх груди, руке: обожди, милая, сейчас я всё, что смогу, исправлю.   
               
                — III —
               
                Недовольно шипя, валик равномерно отдавал из себя краску...
                Он понял свою ошибку: краска была слишком густая. Откупорив ведерко, на половину полное, шагнул в ванную и безбоязненно сунул на пару секунд под струю воду — хватит. Перемешивал долго и тщательно, будто кто-то неведомый потом сунет в бадью придирчивый нос и станет долго принюхиваться: получилось ли, как надо? Но Он добился, как и хотел, безупречной однородности раствора, будучи абсолютно уверенным в том, что делает.
                Давно минуло за полночь. Его не заботило это ни чуть, но по привычке всё ж воспитанного человека, Он старался шуметь по минимуму, прокатывая валик в кювете основательно, но осторожно.   
                … оставляя за собой ровный, как в интернет-пособии, след и становилось покойно и радостно, от того, что сразу виделось — всё получалось. Вставив наушники плэйера, нашёл ту самую, безмерно печальную, с надрывным трагизмом исполненную, “Miss You”. 1000 лет их^^ не слушал, а тут заскочил в ТЦ —  там, в «М. Маркте» ликвидация — ну, и потащился, по привычке, к коробам с дисками. Глядь, а сверху, никем не пока отловленный, последний ихний альбом лежит, “Golgotha” называется, на обложке, как положено, кресты покосившиеся, да вороны, и цена смешная. Взял, что называется, по старой памяти: в 87-ом славно под их, волосато-крикливых отщепенцев, винил “Last Commanded” с коньячком оттягивались, — все тогда молодые были — и живые, кстати, тоже…
                Пройдя половину, довольный собой, оглянулся на неё. Свет лампы (люстру Он покудова не повесил) делал тень его карикатурно размашистой, и падая на её лицо, та придавала ему загадочное, чуть насмешливое выражение — как у Джоконды. А Он оставался собран и спокоен, точно запоминая, где заканчивал движение валика, чтобы именно оттуда затем и начать. В наушниках, надорванный алкоголем, беспорядочным сексом и ускользающим успехом — а в след за тем беспощадным, однажды ночью, признанием самому себе в том, что жизнь, fuck, просрана без остатка, — надрывался заокеанский, такой же несчастный, старпёр: «Oh God, I miss you tell me, can you hear me?» /Господи, как же я тоскую по тебе, скажи: слышишь ли ты меня? (англ., пер. авт.)/ — и вспоминался, без труда и усилий, день, когда увидел её впервые: высокую, с копной вьющихся волос и огромными, удивительно чистыми глазами, становившимися ещё больше от его всегдашних рискованных шуток.
                Выглядела Она несколько зажатой и немного пугливой — сказывали, люди осведомлённые, коих во все времена сыщется немало, имела место романтическая, пылкая связь с человеком при солидном положении и грузом ответственности, включавшем внуков, — он-то, груз тот самый, в конце концов, перевесив, и вернул status quo на исходную, т. е. в семью — и теперь Она крепко страдала. Но ему сей цирк страстей был по фиг — Он сам только год назад бросил жену с 4-хлетним сыном, посчитав себя, в одностороннем порядке, малопригодным к семейной жизни, — а тут без памяти влюбился. Ухаживал красиво и темпераментно, временами подозревая в себе предков-гусар, — и однажды Она осталась на ночь в его импозантно обставленной «однушке», — они не засыпали до утра, торопливо и жадно обретая друг друга, словно давным-давно предназначенные насмешницей-судьбой.
                Он миновал уже лампочку-времянку, набрав неостановимый, подчинённый одной лишь цели, ритм. Валик покорно поскрипывал, всецело препоручив себя его воле, и ему казалось, что Она — просто затаила на время дыхание.
                Когда выяснилось, что Она беременна, Он без всякого пафоса взял её за руку и отвёл в ЗАГС, молчаливую и покорную — его так воспитали: коль девушка понесла от тебя, ты обязан на ней жениться, что Он и проделал — дважды в своей жизни. И с каждым годом всё более наполнялся чувством к ней, единственно, по-настоящему любимой. Он никогда не думал, что счастье может проявиться так буквально, когда, увидев её в окне роддома с дочкой на руках, натурально обезножил и шлёпнулся задом на мокрую, едва утреннюю траву. Она смотрела на него с невозможной красотой обретённого материнства и робкой верой в правильность выбора его своим мужем.
                Он мотнул головой, но видение не исчезало, а припев закольцованной на повтор песни, продолжал звучать в ушах: «Oh God I miss you, can't  scream and I can’t speak, show me now will I ever be free, from you?» /Господи, как я тоскую по тебе — и крика нет, и слов; яви мне, освобожусь ли я от тебя? (англ., пер. авт.)/
                Закончив, неловко, сразу устав, слез с табурета и подойдя к гробу, тихонько шепнул: — Ну, смотри, — даже не оборачиваясь и не разглядывая, ибо просто знал — там всё на этот раз получилось. И навалилась вдруг нечеловеческая, невыносимая в тоске одиночества, тяжкая усталость — будто с кем-то волок тяжеленую плиту, а они, подонки, взяли и отскочили, бросив одного — и глухо застонав, подвинув ногой обляпанный краской и шпаклёвкой, «ремонтный» табурет, Он присел подле гроба, ощущая себя совершенно опустошённым, на вроде Пьеро, внутри оставленного без ваты, устроив голову на её, сложенные крестом, холодные руки.
                Недовольное, разбуженное спозаранку дворником, утро, любопытства ради заглянуло в единственное на торце дома окно со включённым светом — и отшатнулось в испуге. Упёршись головой в тело ещё не старой, красивой женщины, лежавшей в гробу, то ли спал, то ли молил о прощении устало сгорбившийся, седой человек — скоро совсем старик. А над ними белел, обнимая и примиряя их обоих, безупречно, идеально выкрашенный потолок…   
               
                — IV — 
               
                Проснувшись, ему сделалось пусто, холодно и бесстрашно. Он с наслаждением выпил свежего, заваренного прямо в чашке, зелёного чая, подёрнутого плёнкой бодрящего кофеина. Посмаковал неторопливо исчезающую горечь, с искренним сожалением помянув отсутствие сигарет — сейчас бы самое то затянуться. Следом захотелось есть, да так сильно, что Он почти подскочил к хлебнице, нетерпеливо вытаскивая «ржаной» из пакета. Из тостера оба куска показались, предварительно щёлкнув, как две боеголовки, “souitable for framing”^^^, и Он тут же щедро намазал их маслом,  удовольствием наблюдая, как оно пузырится, исчезая в хлебных порах. Слов нет, вишнёвое варенье случилось бы очень кстати, но пойди его найди в балконном шкафу, среди всяческих лече и салатов! Мёд в желтой, с пчелой на боку, вазочке, оказался доступнее, и Он черпнул, не жалея — клал я на ваш «сахар»! Смахивая крошки со стала, опять стал желчным и злым, понимая, что предстоит. Дочь прилетит к вечеру, стало быть, времени достаточно, но стоит ли тянуть?
                Немного посидев за столом, Он прошёл в коридор и вновь взялся за одеяло, возвращая гроб в зальную комнату. От ночной, трагической патетики не осталось и следа: было тяжело и неудобно, немедленно объявилась изжога, а гроб едва не завалился на бок; вдобавок, от тела уже шёл ощутимый, тяжёлый трупный запах. Но Он всё доделал, стараясь не смотреть на пятнами темнеющее лицо. Вздохнул и отправился в спальню, доклеивать обои — осталось-то всего ничего, кусок над дверью и под батареей. Работал со вкусом, не торопясь, тщательно подгоняя вырезанные фрагменты. На всю квартиру, наплевав на обрядовые каноны, распевали Walker Brothers, с их сборником лучших песен — ну кто, скажите, нынче так споёт?
                Закончив, повесил люстру и тщательно прибрался, оценив сделанное на 4+, а потом долго, с мочалкой и шампунем, плескался в душе. Растираясь полотенцем, совершенно естественно подумал: а ведь грех не выпить! Неторопливо достал 2 рюмки — ей и себе, тщательно протерев их новым кухонным полотенцем; странным образом, заурядные привычные мелочи, стоило определиться с финалом, приобрели значение почти ритуального свойства. В «бэтле» плескалось виски на пару заходов — как раз, сугубо для настроения, а не для затуманивания мозгов. 1-ая пошла просто изумительно, вызвав искреннее умиление происходящим, за сим почти сразу выпил, обжигая гортань, налитую ей — за упокой, значит. Подперев голову, невидящим взглядом смотрел в даль, игнорируя тянущиеся в прощании ветки привычного, сколько они здесь живут — жили?, тополя за окном — где бродил лишь неприкаянным ветер, в торопливой надежде бросаясь к окошку.
                Не сильно вроде бы поставленная на стол рюмка, отозвалась костяным звуком в пронзительной, заполнившей всё абсолютно, тоске и невыражаемой, покуда жив, печали, и Он окончательно и бесповоротно понял — смысла больше нет. Тянуть, то есть.
                Операцию Он один не сдюжит — деньги, уход в больнице, копеечный «больничный», который не покроет и трети нужного — и, как следствие, милые барышни из банка, изрядно поднаторевшие в затягивании кредитных узлов на шеях сограждан. И хрен ли, остаток дней ходить в обносках, перебиваясь на хлебе и воде? — да вот х.й вам, сироты премудрые! Он даже воздел руку, произнося про себя последние слова, настолько взыграли в нём пролетарские самосознание и гордость. А без неё, операции — инсульт рано или поздно приобнимет; и хорошо, если сразу, но, памятуя, с каким иезуитством его испытывала судьба на прочность, на протяжении всей, бл.дь, жизни, надеяться на одномоментную кончину не приходилось — верняком, шарахнет привычно, по-бл*дски, чтоб только половина отнялась — правая, дабы ширинку расстегнуть, и ту самому не получалось. И что тогда (Walker Brothers как раз слаженно затянули “The Sun Ain’t  Gonna Shine Anymore”^4 — ему было лень менять диск и завёл их по 2-му кругу)? Мотаться, как бакен на фарватере, по квартире на скрипучей каталке, в обмоченных не единожды штанах, пытаясь нетвёрдою рукой разогреть прогорклую, трёхдневной давности, кашу? Как там в «Горькой луне»^5  — «у-у-у, мой тигр обоссался?» И похоронить ведь достойно не смогут — суслики, бл**ь, по жизни закредитованные…
                Он не заметил, что заключительную фразу произнёс с артистическим презрением и вслух, будто непутёвые дети находились неподалёку. Ладно, дочь, — той удача перепала, в виде обеспеченной родни, хотя стоит ли телесный комфорт жизни с этими тварями — it is a question. Он прекрасно знал породу таких вот «патриотов», способных в любое время суток лепетать о сыновьих (дочерних) чувствах к Родине, и столь же пламенно готовых прилежно отыметь её, любимую, едва только подвернётся случай. А вот сын — тот вечно в долгах и кредитах, олень бестолковый! Случись кончина и точняра, хрен найдут денег на приличный катафалк и место в ряду, прикопают папеньку где-нибудь в малобюджетных лесопосадках, — будут потом по осени грибники матюгаться, об холмик спотыкаясь… Мысль о спотыкающихся грибниках порядком его развеселила, и Он вылил себе в рюмку последки. Но она зашла трудно и безрадостно, от чего сразу нешутейно взгрустнулось: снова вспомнился сын — от первого, кратковременно-суетного брака, — ныне высокий и грузный, с наметившимися залысинами и вечно обустраиваемой квартирой в новомодной высотке, инициатором чего всякий раз выступала Барракуда (сноха, с хищным блеском маленьких стёклышек очков, плоскозадая и с не вегетарианским прикусом; в их тандеме она шла за главную). Ему уже 32, а детей у них не было, не смотря на шаманскую активность Барракуды: с разгрузочными днями, овощным смуззи и сексом по какому-то еб.нутому календарю, плюс вечными наездами на сына — за курение и неискоренимую любовь к «Кока-коле» (что поделать — дитя 90-х!).
                Они с ним разругались как раз на 23-ье февраля — сын позвонил поздравить, заодно довольно сообщить (что проделывал ежегодно с завидным постоянством), что они вот, у себя на фирме, «белобилетников» принципиально не поздравляют, на что Он, так же традиционно ответствовал, что, мол, вполне справедливо: праздник ведь называется «День защитника Отечества», а не «День тех, кто с яйцами» — привычно поржали. Но Он почему-то вспомнил сына времён его, сыновьей службы — худого, измождённого солдатика (по-другому и не скажешь), угодившего в госпиталь с воспаление лёгких. И как Он примчался за тридевять земель («учебка» находилось под Ростовом, а это более тысячи вёрст в один конец!), понимая, что ежели, не дай Бог чего, «бывшая» проклянёт и вендетту объявит — без срока, сука, давности, — за углом с осиновым колом по вечерам поджидая! Она и без того целую неделю, после получения сыном повестки, не давала покоя, требуя «подключить кого надо», чтобы «роднульку» отмазать — а вдруг, снова Чечня? Она, «бывшая», переполненная той ненастной материнской одинокой любовью, порядком располневшая и приобретшая привычку завершать фразы юродским «прости Господи», всё-таки сумела выбесить и Он привычно наорал на неё: «Какая, бл.дь,Чечня, о чём ты? Их там нефтедолларами по самое не могу завалили, ладно золотом минареты не кроют — не дебилы же они, руку, подносящую кусать!»
                А теперь сын вдруг снова попросил позвонить дяде Вадиму (двоюродный, по отцовской линии, брат, работавший зав. хирургическим отделением в больнице маленького поволжского городка) договорится принять его. В след за безрадостным воспоминанием о той поездке в госпиталь, подкатило, оформляясь в нечто большее, глухое раздражение — Он знал, в чём дело: Барракуда вновь затеяла обследование, хотя давно стало ясно — бесплодна она. И Он оборвал обильное бормотание сына в момент наивысшего патетического накала, когда тот заявил, что «если на этот раз ничего не прояснится, они начнут решать вопрос об усыновлении ребёнка из детдома» — ну, весь пи.дец, как говорится! Рявкнув: «Заткнись и послушай отца!», Он, еле сдерживаясь, чётко артикулируя, попытался объяснить, что не нужды озадачивать родственника-эскулапа, — тем более, тот, следуя моде средь еб**утых, но обеспеченных старпёров, стал «молодым» отцом в 52 года, — а надобно определиться окончательно: «У тебя ведь всё нормально, какие ещё обследования, а? Хочешь нормальную, полноценную семью — разводись с ней на хрен и найди неизбалованную, здоровую девку из «району»; а она в благодарность, за то, что вытащил из дыры и безнадёги, родит тебе пару карапузов и пыль с тебя будет смахивать — в смысле, «Кока-колу» сама покупать… ну, а ежели «…till death us do part»^6 — тогда, крепись, доля твоя, парень, такая — сам выбрал… Только блажь эту с усыновлением выбрось из голову, слышишь? Похорони немедля!» — выдержка ему изменила и голос его сорвался, ибо Он прекрасно понимал, что рохля-сын ничего не решает, а Барракуде это нужно для её пи*данутого статуса, чтобы, закатив глазёнки-очёчки перед подругами, рассказывать, насколько это трудно и не легко, но ведь «кто-то же должен дать этим детям семью и шанс на счастье», умалчивая при всём об удовольствии, с коим она миновала беременность, уродующие её холёное тело, роды, какашечно-плаксивый период (блин, как дочь, помнится, спать не давала!) — а сразу обзавелась уже 5-тилетним ребёнком — и вовсю тешиться, изображая требовательную, ироничную, понимающую мать, таская заодно на себе отблески гражданской жертвенности, как медаль, — но его балбесу это совершенно не понятно.
                И окончательно расставшись с патерской сдержанностью, Он почти кричал в трубку: «Ты совсем без мозгов — какое, на х.й, усыновление из детдома? Собаку лучше заведите, большую — чау-чау там, или эту, что лыбится всё время — самоедскую, во! Да там же один человеческий шлак, отбросы… Там те, от кого отказались их родители — конченные мрази, презревшие и нарушившие самый непреложный, которому следуют даже звери, естественный закон заботы о потомстве. Чтобы вы ему там ни читали, какие бы сказки ни рассказывали, как бы ни воспитывали, с развивающими играми и дорогими игрушками, с любовью и терпением — однажды, бл.дь, его дурная кровь — ведь он их, выбл**ок, помёт! заявит о себе во весь голос, и осколочной гранатой разнесёт вашу семью в клочья — ты, бестолочь, этого хочешь?»
                С эмоциями, Он, видать, перестарался — в трубке послышались сдавленные хрипы, и плачущий, предистеричный (ну, если, сука, секс по расписанию!) голос сына: «Ты, ты… ты всегда считал, что только ты прав … даже когда бросил нас с мамой — ты уходил такой самодовольный… я всё помню и я тебе этого не прощу! Я никогда, слышишь, никогда не стану таким, как ты!»
                Усталость и разочарование стали ему щитом, и тихо, но зло и ясно проговаривая каждое слово, Он ответил: «Конечно, сына, конечно не станешь… Ты обыкновенный слабак и подкаблучник, а чтобы быть мудаком, нужны хоть какие-то душевные силы и уверенность в себе…» — на том конце всхлипнуло и оборвалось — вот и поговорили, — а теперь, больше, наверное, и не придётся!    
               
                — V —
               
                Покончив с воспоминаниями, без права на обжалование приговора с их стороны, Он поднялся и направился в коридор, к антресолям — там покоилось, замотанное в старую куртку, так и не зарегистрированное, одноствольное ружьё, подаренное на юбилей еб.нутыми коллегами: «Сергеич, ты ж писатель, а они все охотниками были — осваивай!» — прознали, упыри, про графоманство тайное. Вот же, б.ха, развелось этих «АВИТ» — пушку, сука, если захочешь, купить можно! И понятно, отыскали они его на сайте, трогательно неприкаянное и душевно недорогое. А про «писательство», то Михалыч, гондон, верняк проболтался — сам виноват, тщеславия ради, почитать распечатку ему принёс — но ведь слово давал, что молчать будет, мудень плешивый. Ну, да ладно…
                В чехле, отдельно, завёрнутые в пакет из-под молока, дожидались своего часа три патрона — судя по маркировке, с картечью — to dobrze!^7 Недавний хмель от виски растаял без следа: Он вновь был собран и суров. Страха не наблюдалось — ни чуть. За последнее время Он много прочитал и о многом передумал и, ничтоже сумняшеся, отказывал человеку даже в слабом уподоблении Богу, существование которого, тоже, кстати, далеко не бесспорно. Помилуйте, что за «высшее начало» в прямоходящей комбинации костей, несвежего мяса, аминокислот и порядком разбавленной водой, плазмы? Какая в этом суповом наборе духовность, — да откуда ей там взяться? Всё это «создан по подобию Твоему», воспеваемое со времён Нового Завета и далее, тысячами философов, богословов, теологов, писателей — мыслителями всех мастей, — по сути, интеллектуалов-бездельников, просто боявшихся смерти и тщащихся хоть как-то измыслить пролонгированность своего земного, никчемного существования. «Ссыте смертушки, господа!» — с удовольствием хмыкал Он, без сожаления отмечая на полях читаемой книги наиболее спорные места, выдававшие нутряной страх автора перед неизбежным.
                Старина Дарвин со своей теорией, за некоторыми изъятиями, безусловно был прав: как ни парадоксально, сам человек, в веке № 20, доказал безусловную животность своего происхождения как вида, творя немыслимые зверства по отношению к себе подобным: рвы, забитые трупами до упора, газовые камеры, Дахау и Майданек, чтение Шиллера и Гёте под светом ламп, с абажурами из человеческой кожи.  Да и происходившее последние 20 лет в его стране, веры в людей и наличия в них «духовного», отнюдь не прибавило, а скорей, наоборот….  И к его 56-ти всё, наличествующее в нём, определялось в точности, как у эпистолярно одарённого неврастеника: «Он не верил в Бога, не хотел жизни и не боялся смерти.»^8 Ружьё, оставалось надеяться, было исправным: не хотелось бы, решившись и простившись, услышать издевательский щелчок осечки.
                Снова возжелалось просмаковать ядовитой горечи зелёного чая. Отхлёбывая и чуть обжигаясь, Он поднял голову и замер: память, не спрашивая, понесла его по своей зеркальной, отражающей, что только она захочет, поверхности, в тот июнь 84-го, когда их, вместе с 3-м взводом, отрядили на планово-учебное десантирование, с целью обнаружения, окружения и уничтожения гаубичной батареи условного противника. Ветер был что надо и ощущался даже внутри «АН-12-го», но 3-ий взвод прыгнул, а им, спустя 5 минут, выглянувшая из кабины пилотов голова бортинженера или кого там ещё, отрицательно помотала: сила ветра ушла в «красный сектор». И они, вроде бы развернувшись, легли на обратный курс, но затем снова стали закладывать вираж — база затребовала выполнения поставленной боевой задачи. Некий штабной «подпол» резонно, вслух, осведомился: «А во время войны, при сильном ветре, советские десантники выполнять приказ тоже не будут?»
                Он прыгал последним — закрутило, будто со злостью запущенную кем-то куклу. Просвистев облака, что называется, «на выстрел», Он незамедлительно подставился наотмашь ударившему его солнцу. Всю Прибалтику стало видно до горизонта, огромной, чуть выгнутой линзой. Но вот под ним почему-то оказался город — какой, непонятно, ибо города в месте высадки вообще не значилось. Лихорадочно вспоминая карту, в которую, чуть не прорывая, тыкал палец, раздражённого тупостью подчинённых, комроты — с обрубленным (лопаткой, что ли, сапёрной?), а не обстриженным, ногтем, — и значилась там какая-то ферма и лесопосадки, где и ховались хитрожопые «артюхи». Но вот города там никакого не было — точно. Немного уменьшив в голове масштабирование, Он как бы глянул на карту заново: выходило, под ним был Даугавпилс, т. е. снесло его вёрст на 30 от точки приземления. Понимая, что Он по любому «усядется» на жгучие трамвайные провода, лихорадочно начал работать стропами, добиваясь сноса; ветер оказался очень кстати, и через пару минут Он лихо, поджав ноги и едва не задевая задом сверкавшую чешуёй огромного карпа, водную гладь Даугавы, пронёсся к противоположному берегу (рыбаки, надо полагать, знатно прих.ели), где виднелся средней густоты лесок. Ожидая первой встречной сосны, чтоб остановиться, Он по максимуму сгруппировался, по-иному: сжался до размеров штатного РД. Но с шумом и треском, ломая корпусом разлапистые ветви и оглоблями торчащие сухие сучья, Он прошёл лесопосадку насквозь и вылетел на поляну, где неожиданно, толпами шлялся полуголый молодняк, и торчали рядками палатки — в одну из них Он и вписался. Шум, визг и собачий лай были ему вместо аплодисментов. Решив доиграть роль до конца, отомкнув лямки, кубарем выкатился из мешанины парашютного шёлка и палаточного брезента, красиво, с кувырка выпрямился и эффектно откинул рамку приклада АКС: «Мордами в поляну, дефективные!» — Он в самом деле ощущал себя молодым полубогом, завернувшим на Землю, чтобы слегка навести здесь порядок. 
                Хиппари — а то, что это именно они, без труда угадывалось по длинным волосам, присущим всем одинаково подряд, не взирая на вторичные половые признаки, пугливо заметались, истерично гомоня. «Кто не ляжет, стреляю на поражение!» — после такого наследники идей Толстого и Дж. Моррисона дружно повалились на землю, испуганно при этом щебеча: «Мы ничего не сделали, за что!» Кровожадно ухмыльнувшись, Он снял с предохранителя и клацнул (потом аккуратно, отсоединив «магазин» и заставив двоих «слабоумных» следить, куда вылетит патрон, взвёл АКС снова), затвором: «А это уже трибунал разбираться будет!» — вздох ужаса перед грядущим пронёсся над поляной. Через полчаса, Он уже с аппетитом уминал тушёную, изрядно пересоленную, картошку с грибами, широким жестом отдав хипарюгам свой «сухпай»; с превеликим трудом сумев успокоить, что с автоматом он здесь только один, да и то случайно занесло ветром.
                Выдав бедолагам заначенные в х/б две полновесные «синенькие»^9, Он отправил гонцов за вином. Те вскоре вернулись с целой авоськой портвейна «777» — так себе бухальцо, но и оно зашло замечательно в вынужденно и давно трезвый организм. Ещё через полтора часа (полчаса, под восхищёнными взглядами неразличимо патлатых, потратил на скорую укладку парашюта — ну, «with a little help from my friends»^10 — не без того), в одной лишь тельняшке, Он брутально интонировал свой беспроигрышный номер «Love Me Two Times»^11, вполне сносно аккомпанируя себе на расстроенной гитаре и вожделея даже глазами, неотрывно смотревшую на него рыжую красотку с белоснежно-сметанными плечами. Но тут послышалось надсадное рычание мотора и на поляну выехал плоской, как лик неандертальца, мордой, «ГАЗ-66» с до боли знакомыми полковыми номерами — то явились по его душу. Мотор заглох, а из кабины вылез и с хищной грацией лениво потянулся, комроты. Затем, не мигая, голодным удавом он уставился прямо на него — сидевшего одиноким еб.натом возле костра, в тельняшке и с гитарой — аборигены, все, как один, с завидной прытью куда-то испарились, в том числе и готовая немедленно отдаться рыжеволосая нимфа. Комроты вздохнул и обречённо, на выдохе, спросил: «…ский, ты, бл.дь, совсем дебил?» У Него достало ума оборвать недопетую песню, отбросить с пацифистским укором тренькнувшую гитару, вскочить и вытянуться «во фрунт»: «Никак нет, тов. капитан, не совсем — два неполных курса института за плечами!» В ответе комроты ожидаемо распознал скрытую издёвку и столь же предполагаемо заорал: «Так значит, институт был для дебилов — один, б.я, на весь Союз! Ты, мудень, чё за балаган здесь устроил? Ты где должен быть и что должен делать, а?» — и сам же ответил: «Ты, гондон безмозглый, должен идти щас вдоль трассы и ловить попутку — чтобы, значит, прибыть в точку выброски — на помощь боевым, бл.дь, товарищам!» — рык ротного вольной птицей разносился по окрестностям, пугая хиппарей до колик в  брюшной полости и мышечных спазмов. Для приличия помолчав с полминуты, Он негромко ответил: «Тов. капитан, ну кто бы остановится, увидев хрена в шлемаке, с парашютом в ранце и «калашом» на шее — менты, разве…» В ответ засипел стравливаемый сквозь ноздри офицерский гнев и с трудом сдерживаемое желание въ.бать срочнику-долобо.бу: «В машину, мухой — в части договорим!» Помнится, три, сука, наряда вне очереди вломили, да ещё хотели на «губу», но чего-то не сложилось… 
                Оглядевшись по сторонам, Он удовлетворённо хмыкнул: квартирка выглядела прилично, место «козырное» — продадут детки, а деньги поделят — ну, и похоронят, можно надеяться, достойно. А что могила будет самая неухоженная в ряду — да вертел я вас, чад неблагодарных! Главное, что оставалось — в процессе, так сказать, ухода, сильно стены да потолок не запачкать, —  Он вышел в прихожую, задумчиво оглядел входную, металлическую дверь — во, это сгодится. Принёс из комнаты и поставил стул, для придания процедуре некой солидности, но оказалось высоко — усевшись, Он едва дотягивался до курка. Вот же жизнь, сука — ни х.я с первого раза не выходит — ни жениться, ни умереть…
                Смеясь про себя (чуть нервничал, чего уж), отнёс стул и решил завести смолкнувших на время Walker Brothers с их патетической, очень подходящей случаю, «In My Room». Так и хотелось, став на минутку 4-ым из «братьев», с чувством вступить во втором куплете: «In my room where very night is the same| I play a dangerous game| I keep pretending she’s late| So I sit and I wait… /В комнате моей, где ночь сильна в правах своих, опасную игру я затеваю: как будто опоздавшую, её сижу и дожидаюсь… (англ., пер. авт.)/ Но, неся уже табуретку, от этой песни отказался — ну, какой, к чёрту, щенячий пафос, когда взрослый ныне настолько, что отливаяя в сортире, нет-нет, да и исподнее случайно намочишь? Тут Он вспомнил, как на свадьбе у дочери, они с женой славно станцевали по специально припасённую им вещь «братанов» — знатно ими приделанную, “Love Minus Zero” от гнусавого нобелевского еврея^12. Дочь тогда, радуясь и гордясь, снимала их на телефон — образцово, к немалому удивлению «сытой» публики, вальсирующих под стародавние мелодизмы, что было не так уж трудно: Он несколько лет хаживал в бальные танцы, пока «иртышские» основательно его не поколотили, и тогда, презрев стоны матери, Он пошёл в секцию боевого самбо; Она — преподаватель музыки в недавнем прошлом, легко поймала незамысловатый ритм и упоённо подчинялась его вышколенным давным-давно, движениям — с «идеальной» спиной и заложенной за неё левой рукой.
                И стоило песне зазвучать, Он не удержался и провальсировал до прихожей с табуреткою в руках: «My love she speaks like silence|With no ideals or violence|She doesn’t have to stay she’s faithful|Yet she’s true like ice, like fire… /Моя любовь еле слышна, без взлётов и падений, ей ни к чему пребывать в верности — ей она присуща, как льду, как огню… (англ., пер, авт.)/ — кто-нибудь видал подобное? Но, донеся табурет, пару секунд постояв, всё-таки вернулся и выключил аппаратуру — ТАМ, похоже, музыки не будет. Попутно глянул на свежевыкрашенный потолок — блин, ну просто сказка — вот бы ей хоть одним глазком посмотреть! Возвращаясь, минуя зеркало на стене, остановился и внимательно, последний, из бессчётного количества раз за жизнь, посмотрел на себя: «Не боись — просто выключат свет!»
                Что ж, теперь оставалось сесть поближе к двери — она железная и, если что, отмоют. Хотя, в упор картечь навряд ли пробьёт спину — ну, тут ведь не угадаешь! Он понимал, что возможно, умрёт не сразу и совершенно точно, будет адски больно — а кто говорил, что напоследок будет легко?
                Он выдохнул, поставил ружьё под углом к себе, упирая прикладом в плинтус. Затем расправил плечи, улыбнулся чему-то своему и прижался левой стороной груди к торцу ствола, прошептав: «Да идёте вы все!» — "And God I know I’m one!"^13 — после чего надавил на курок большим пальцем.               
               
                — VI — 
               
                Рассчитал Он всё верно: на стены и потолок ничего не попало.


                ...But whatever is behind that door
                There is nothing much to do
                Angel or Devil I don't care
                For in front of that door
                There is You.
               
                Taken from Jacques Brel's song "My death" performed by Scott Walker.               

                — — —
               

                *Примечания автора:
               
                ^ цитируется по тексту рассказа Леонида Андреева «Рассказ о Сергее Петровиче»;
                ^^ имеется ввиду американская глэм-металл группа W.A.S.P., весьма популярная в конце 80-х – начале 90-х;
                ^^^  «Готовы к употреблению» — второй, от 1969-го года, альбом американской поп-группы Three Dog Night;
                ^4 хит № 1 вокального поп-трио Walker Brothers, в котором начинал свою карьеру великий, без преувеличения, белый певец Scott Walker;
                ^5 высокохудожественная мелодрама 1993 г. режиссёра Романа Полански;
                ^6 «…и только смерть разлучит нас» — завершение стандартной для католического обряда бракосочетания, клятвы;
                ^7 вот хорошо!(польск.);
                ^8 рассказ Л. Андреева «Жили-были»;
                ^9 купюра времён СССР достоинством в 5 рублей;
                ^10 «с небольшой помощю моих друзей» (англ.) — отсылка к психоделическому шедевру гр. Beatles — альбому “Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band” от 1967 г. (трек № 2);
                ^11 хит американской группы Doors из альбома “Waiting For The Sun” от 1968 г.;
                ^12 автор песни — Bob Dylan, в миру — Роберт Циммерман;
                ^13  «И Господь, я знаю — я один!» — строка из сакраментального, многажды и многими исполненного, хита “House Of The Rising Sun” — цитируется по версии группы Geordie.