Понедельник

Утро — взгляд на стену, там часы. Отброшенное одеяло сжалось до Кордильер над белоснежной пропастью — зачем застилать, если вечером снова, зачем делать то, что  возвращает к началу. Это как вести пальцем круги по воздуху. Начинаешь в одной точке и там же заканчиваешь. Главное, попадать в исходную. Только определить где начало — заправленная постель или иначе, что-то раньше. Это философия, она увлекает и отвлекает.  И не одеваться можно, если дома. Потому что потом обратно, свалить комом в кресло. Впрочем, жалюзи повернуты под нужным углом, чашка чая на столе.
Погода так себе, как и настроение — прохладный туман, машины в дымке, прохожие задернуты молниями, капюшонами, утренними мыслями. Люди всегда думают, особенно по утрам, особенно в транспорте. Если оживить скрытое, такой галдеж начнется. Курятник отдыхает. Это как дыхание, непроизвольно, само собой, это в нас и вне нас.
— Здравствуйте, Ирина Петровна, Людмила Романовна, Виолетта Павловна? — какая, черт, разница. Сплетение зашифрованных условностей. Внешность собеседниц не известна — не видел, не увижу, не хочу видеть. Как компьютер — такая-то марка, такая-то частота, такая-то скорость обработки данных — все на картинке, проводишь, гладко. Он внутри, он за ней. Кто за ней? Вы кто, Ирина Петровна? Ваш цвет волос, во что одеты, что принимали сегодня на завтрак, как здоровье мужа? Моего? У меня нет мужа. Даже жены нет. А что? А если бы на том конце мужчина? Менял бы интонацию? На какую?
И это не мысли, это по телефону. Впрочем, тоже мысли, только вывернуты наружу
— С прошедшим вас праздником.
Я вас люблю, очень. Только от того что дозвонился, люблю. Потому что это уже праздник. Потому что звонил неделю, и никто не брал трубку, будто началась войн, а с войной бумаги на пол, все бегают, а телефон звенит, одиноко звенит. И главное, чтобы голос не раздраженный, не напряжен, потому тогда сложнее, тогда по-другому. Поднята трубка и это лишь увертюра к длинному представлению. А праздники не мое. Праздность ненавижу, потому что валяюсь без дела, как отравленный свинцом марсианин.
— Как ваше настроение, успехи?
Здесь главное не моргать, не обделаться.
— Так себе.
На том конце не спешат радоваться. Их тоже достали.
— Ах, ах, ах, сейчас все так сложно.
И не дай бог вырывается:
— Неплохо.
Тогда мгновенно:
— Очень рад за вас. А как там по денежкам?
Денежкам, денюжкам. Надо приласкать это слово самым похабным образом.
Тогда можно и про выходные и про хорошую погоду, даже если плохая, и про общее состояние экономики, которая все упорнее принимает горизонтальный упор, и вообще, что-то ляпнуть, вроде — приятно вас слышать. Главное голос построить и не краснеть через эфирные волны.
Знаете, отдайте мое. Нет, не то что хранили — спасибо вам огромное, конечно, а что продали и давно забыли. И посочувствовать, мол, всем трудно и вам отдавать очень трудно. Как вас понимаю. Да, имею наглость. Не просил бы, но понимаете — жизнь, обстоятельства. Мое же.
А потом сказать мило — до свидания, и менять атмосферу. Когда с собой можно не кокетничать, говорить откровенно, зло, и так, как привык, потому что оно внутри — карбид, заправленный водой: "Суки, у них проблемы, им отдать трудно, у них, видите ли, зарплаты и налоги. А мы живем без зарплат и налогов. С другой планеты. И это так круто, парить в облаках и парить мозги — ударение по желанию, когда ни зарплат, ни налогов, когда аренду платить не надо. У них же трудно. И они пользуются твоим, не потому что злые или какие-нибудь еще. Им трудно, пойми, наконец, сука".
И в конце матом взрывается. И злость на ком бы выместить. Только зачем? Кто виноват?
И послать к черту. Послать легко, а потом? Всех послать, а дальше? Оттянуться напоследок. Только "напоследок" сам с тобой оттянуться желает.
Потом кручу жалюзи. Так повернешь — темнота, обратно — светло. Опять темнота, снова светло. А в голове все недавнее — суки, твари. Они не виноваты, это выше их — суки, твари.
И прав, что не застилал постель. Снова под одеяло, там мягко, нежно. Тепло прошлой ночи. А ночью самое то. Она и придумана, чтобы разрывать события, чтобы трагедии делить на мелкие части, словно нарезанная колбаса перед выпивкой. Чтобы все сначала, следующая попытка. Потом еще и еще. Пока не закружится голова от установленной кем-то планки. Ее даже опускают для тебя, но уже и с этим не справляешься. Потому что для рекорда нужно не только утро, а желание преодолеть недоразумение.
Что это. То же, придумал. Жизнь недоразумение. С тревогой лучше переспать — прижать к себе, погладить, потом оттрахать во все дырки, пока та не сообразила. Она это уже днем с тобой не раз совершила, а к ночи застыла и здесь ты ее. И твой геморрой снова открылся. Не потому что перестал вставлять в задницу свечи, потому что наклоняли низко до земли.
Но я упорно обнимаю грусть каждую ночь. А кого еще? Сначала кино, потом грусть. Люблю ее. Подбираюсь сзади. Кто-то должен быть первым. Не в смысле очереди.
И хорошо, что на работу без графика. Там пытливые глаза — привез? как, дела? что еще? какие, истории? Если не спешить, это тоже случится, но чуть позже. И зачем тратить прекрасное на то, что все равно случится?
Ты начальник, как и твой маленький бизнес. А бизнесмен, хоть и маленький, всегда олигарх. Нанял, значит дай работу так, чтобы без перерыва, а потом деньги вовремя, чтобы без перерыва и по датам,  и без перерыва. Потому что у них семьи и страдания, и они стараются, а у тебя тоже семья, но ты успел, ты накопил — зачем открывать, если не накопил. А раз открыл, значит всегда заначка. И это от жадности или еще от чего не хочешь под плинтус забраться, достать фомку из шкафчика в сортире. И приезжаешь, как хочешь, а они рано с шести, чтобы добраться, сесть пораньше и два плана сделать. Поскольку ты нанял, а они будут работать, пока руки не откажут, пока от давления лицо не станет красным, лишь короткий перерыв на обед — кофе и что-то в пластиковой коробке — холодное, без запаха. Потому что холод ворует запах, забирает для чего-то. Об этом лучше потом, спокойно перед сном. Лишь не вспоминать картинку.
Покидая скорбящих, говорю:
— А вы знаете, что Чапаеву было тридцать два?
Сначала удивление, потом таяние льдов.
— Какому?
— Василию Ивановичу.
И мне приятно — озаботил. Пусть думают. Переключаться нужно на простые темы. И будут взвешивать — усы, папаху, саблю, "врешь, не возьмешь" и свою бесконечную ненужность.
А вечером к врачу, потому что у тебя геморрой нервы и давление. И голова кружится от радости. Ты все сказал, пообещал, и успокоил и тебе еще утром сказали, пообещали, и ты передал по цепочке слово в слово, как услышал. Связал события, себя с пытливыми глазами. И от этой цепочки на душе легче. И ничего, что твои косточки перемывают, говорят, что очередной шеф испортился, что этот не лучше, чем какой-то прежний, и зачем сюда соблазнил порядочностью. И что мир совсем беспорядочный и одинаковый, а кушать хочется и еще ребенку ботинки купить, потому что старые намочил в луже по колено и пошел в полусырых, закоревших от батареи. И вздыхают. Но руки делают, и в блокнотиках запаси — столько и столько должен. Сука.
А в метро спокойно. Там свое — чужое. Всем до лампочки. Светло, как и нужно в жизни. Потому что здесь расстояние между очередными событиями. Время отдохнуть, задуматься, помолиться. И смотреть друг на друга, лишь бы не улыбаться.

Доктор тоже человек несчастный, как личность. Это понятно в первом же кабинете. И до этого ясно, чисто теоретически, а здесь другое, здесь все натуральное, как обвисшие сиськи прошлой любовницы.
— Что у вас? — интересуется молодая женщина.
— Нервы и давление, — говорю.
— Давно?
— Недавно, вообще-то…
— Дайте руку, свитер можете не снимать.
— Понимаете…
— … Хочу взять отпуск и просто на дачу, — говорит.
Это не мне.
— Мы весь урожай собрали, — не отрывается от записей медсестра.
— Мы тоже, просто, хочу отдохнуть от этого всего.
От всего, это от меня или таких, как я. Но не сразу соображаю.
— Бабушка, что вышла, уже десятый раз приходит, — говорит доктор и качает "грушу". — Померяй давление и все. Как будто от измерения что-то изменится. И еще с такой претензией. Как работать?
Хорошо, что я не старушка, или не я старушка, и что здесь редко. Не трачу их нервы. И про "что-то изменится" страшно. Судя по безразличию, я не безнадежная субстанция. То есть, может и безнадежная, но по оболочке пока не видно. И они понятны. Зачем лечить тех, кто стабилен в безысходности. Кто есть природа, то есть переход в другое состояние.
— У тебя, сколько дней? — интересуется медсестра.
— Одевайтесь, — говорит врач. — Неделя осталась.
Боюсь нарушить касательные траектории перекрестного огня.
— Выпиши ему…
Рождаются латинские выражения и внимание. И главное, что конец. Конец всегда приятен.
— Что у вас еще?
Но про "еще" не хочу. Оптимистичные, красивые только отпуск им портить. И я здесь со своими прелестями. Нужно им это — мужские утонченности?

Почему в кабинете, где геморрой молодой доктор и очень молодая сестра. Такая симпатичная, что если спустить штаны, член может встать. Неприятно, когда такое дело и член стоит. Несоответствие глаголов и обстоятельств. В таких кабинетах должен работать старик с толстыми пальцами, которыми только что разделывал отварную курицу и запил изжогу кефиром. И медсестра должна быть как вахтерша или уборщица, только что вымывшая пол. С прядями волос из-под платка, в толстых резиновых перчатках. Чтобы ее улыбка воспринималась как безразличие.
— Что у вас?
— Геморрой.
— Ну-ка, покажите.
— Пожалуйста.
И туда пальцем-колбаской. А вахтерша смотрит в окно на уходящую осень, ее осень и моя мошонка ее не беспокоит, а член от страха в тело втянулся. И если застонать, то не так страшно или звук какой издать непотребный можно, прямо в лицо смотрящему. А потом извиниться.
Здесь много латинского. Больше чем с предыдущими красавицами. И тишина стерильная. Рождается приговор: Ab altero expectes, alteri quod feceris* или Ab aqua silente cave**. И я готов к этому, и что скоро конец. Хотя, судя по количеству листков, начало. И я смотрю в окно, где серый туман, даже птицы спрятались в голые ветки дотянувшего дерева. Спят. Или подсматривают.
А главное, все правильно. Целый день в унитаз. Осталось смыть и провести ершиком.

— Извините, — говорю. — Вы заняты, да, чуть заняты, извините. Заберите меня в этот ваш гребаный отпуск.
Медсестра — растеряна. Что-то с лицевым нервом. Я лишь сунул голову в приоткрытую дверь, предупредив в коридоре: "Мне только спросить. Я здесь был".
— У вас температура? — говорит врач.
— Да, температура, — говорю.
Не буду признаваться, что по-настоящему болит. Сердце и душа.

У меня есть книжка, куда записываю всякие гадости. Именно тогда в ней появилось слово "сука".
С этого слова я начну следующий день. Главное, переспать с тем, что твое и начать правильно. Сегодня сплю с геморроем. Люблю его, как и... Не придумал пока. А можно просто любить?
____________________________________
*Жди от другого того, что ты сделал ему сам
**Берегись тихой воды