Стеллер - трагедия русской истории. Часть первая

               

     Георг Вильгельм Стеллер – уникальная личность сибирской истории. Даже беглое изложение его жизненного пути не оставляет сомнений в его неординарности. Не без основания романтически настроенные авторы пишут, что «жизнь Стеллера просится в роман».
     Он родился 10 марта 1709 года в Нижней Франконии  в городке Бад-Виндсхайм, около Нюрнберга  (ныне – часть Баварии), окончил местную гимназию. В I729 году  поступил на теологический факультет Виттенбергского университета, получив стипендию магистрата Виндсхайма. И  стал бы священником, если бы не случился в его родном городке пожар, ущерб от которого был настолько  велик, что выплата стипендии прекратилась.

     Для продолжения образования двадцатидвухлетнему студенту нужно было самому зарабатывать на хлеб и кров. Это стало возможным в Галле, где он получил должность учителя немецкого языка в Сиротском доме-приюте, продолжая  изучать теологию в местном университете. Но  гораздо  больший интерес вызывали у него лекции по естественным наукам на медицинском факультете.
     Студентам университета еще в 1697 году было разрешено частным образом читать лекции, и Георг Вильгельм открыл в университете свой ботанический класс, который охотно посещали сокурсники.

     Курс ботаники в Сиротском доме курировал один из лучших европейских медиков того времени профессор Ф. Хофман. Он покровительствовал Стеллеру, увидев в нем  способности к наукам. По его настоянию Стеллер сдал квалификационные экзамены в Медицинской обер-коллегии и у известного ботаника М. Лудольфа, получив в Королевской Академии наук диплом по ботанике.
     Стеллер решил, что его профессией  станет наука, но  в Галле   научного будущего для него  не было.   Из бесед с доктором Хофманом, который переписывался с некоторыми  академиками Петербургской Академии, Стеллеру было известно о перспективах, открывающихся в России для науки. Место профессора ботаники, решил он, можно получить там быстрее, чем в Галле. Одним словом, он  принял решение ехать в Россию.

     Денег у него не было, но были  крепкие и здоровые ноги. Летом 1734 года он пешком добрался  до Данцига, где тогда стояла русская армия, и устроился врачом на русский военный корабль с ранеными. Приплыл в Кронштадт,  затем перебрался в Петербург. Здесь ему невероятно повезло:  волею случая, или благодаря провидению он был приглашен домашним врачом к архиепископу Новгородскому и Ладожскому Феофану Прокоповичу. 
      По его ходатайству  в марте 1735 года Стеллер встретился с конференц-секретарём Петербургской Академии  И. А. Корфом, сдал квалификационный экзамен по ботанике профессору Иоганну Амману,  и  в феврале 1737 года был принят адъюнктом в Академию наук.
 
     В Академии к этому времени были созданы  обсерватория, физический кабинет (в нем было около четырехсот самых совершенных приборов и инструментов), анатомический театр, мастерские, типография, библиотека, архив, ботанический сад. Стеллер помогал профессору  И. Амману составлять академический гербарий, изучал флору петербургских окрестностей.
     Феофан снисходительно отнёсся к  ботаническим экскурсиям своего врача,  даже сочинил  на эту тему шутливое стихотворение на латыни, в котором с иронией  писал, что «пока Стеллер искал целебные травы для больного, тот умер. Покойника уже схоронили, а врача все нет. Наконец он появляется, рассерженный на судьбу за то, что она его опередила». В этих стихах отражён и характер Стеллера, и его беспредельное, страстное увлечение ботаникой. Таким его увидел Феофан, таким он и был в жизни.

     Годы, прожитые  в доме Прокоповича, были для Стеллера   временем самообразования. Феофан собрал самую большую в России своего времени частную библиотеку - около тридцати тысяч томов: древнерусские летописи, все сколько-нибудь значительные политические, философские и научные труды европейских мыслителей, географические хроники и описания, книги на различных восточных языках.
     К тому времени уже началась Вторая Камчатская экспедиция, и Стеллер надеялся с помощью Феофана в ней участвовать. В доме Прокоповича он познакомился с доктором медицины Д. Г. Мессершмидтом, который семь лет (1720–1727) был в Сибирской экспедиции. Ученый-универсал (географ, историк, ботаник и этнограф) был приглашен Петром I и послан в Сибирь, «чтобы приискивать всякие раритеты  — все, что «может послужить к пополнению и украшению царской библиотеки и музея».

     За долгие и трудные годы путешествия Мессершмидтом были выполнены маршрутные описания сибирских рек и городов, собраны зоологические, ботанические, этнографические и археологические коллекции. Итогом экспедиции стало «Описание Сибири, или Картина трех основных царств природы» и «нарисованный музей». Мессершмидт к каждому описанию прилагал свой рисунок. Так и был создан «музей». Позже, на Камчатке, Стеллер использовал этот опыт, а пока изучал материалы Мессершмидта, много разговаривал с ним и учился.
     В январе 1737 года прошение в Сенат и академию об участии во Второй Камчатской экспедиции было удовлетворено. Незадолго до отъезда он женился на Бригите-Елене - вдове умершего в 1736 году Даниэля  Мессершмидта, которая обещала сопровождать Стеллера в далеком путешествии. Но, доехав до Москвы, молодая жена передумала, осталась в Москве, и дальнейшая его семейная жизнь была сведена лишь к заботам о присылке средств для её комфортного проживания.
     Так началось его служение России и науке.

                *

     Продвигаясь на восток, Стеллер  почти на три месяца задержался в Соликамске  у известного промышленника  Г.А. Демидова, увлекавшегося ботаникой. За это время он привел в должный научный порядок ботанический  сад и большой гербарий Демидова, изучил коллекцию эндемиков Урала (эндемики - растения или животные, встречающиеся только в определенной географической местности), при участии Г. Демидова  завязал письменные контакты с К. Линнеем, - восходящей звездой европейского естествознания, ставшим вскоре кумиром Георга.
     Пишут, что прибыв осенью 1738 г. в г. Томск, Стеллер  перенес  тяжелое заболевание лихорадкой. Трудно сказать, увлекался ли он в это время алкоголем, но он знал, что  при простудных заболеваниях   рекомендуют применять водку, причем не только внутрь, но и наружно, в виде компрессов. Что жаропонижающее свойство водки при обтирании делает ее эффективным средством борьбы с простудной лихорадкой.

     Стеллер воспользовался этим рецептом, убедился в его эффективности, и, судя по всему, проникся глубоким уважением к этому зелью, посчитав его не только панацеей от всех болезней, но и стимулятором творческой активности.
Кончина Георга Стеллера по мнению многих исследователей была связана с пристрастием к алкоголю. И потому автор настоящего повествования сознательно подробно пишет далее обо  всех деталях и особенностях распространения в Сибири того времени крепких спиртных напитков с тем, чтобы читатель сам мог увидеть и оценить причины появившегося  у Георга Стеллера пристрастия.
     Вместе с тем, предвидя тот шок, который вызовет это повествование, не могу не сделать экскурс в историю, не напомнить читателю о том, что по утверждению специалистов, изучавших этот вопрос,  Русь вступила в Средневековье и вышла из него трезвой. До ХVI века русские люди пили в основном мед, пиво и, отчасти, привозное вино. Но много ли ввозили этого вина,  и многие ли могли его покупать? Пьянства как такового на Руси не было.

     А вот в Европе Средневековье отмечено широким распространением пьянства и алкоголизма. «Германия зачумлена пьянством», – восклицал в XVI веке реформатор церкви Мартин Лютер. Да разве одна Германия? «Мои прихожане, – жаловался одновременно с ним английский пастор Уильям Кент, – каждое воскресенье смертельно все пьяны». Жители Британии завоевали репутацию горьких забулдыг еще перед
вторжением норманнов в 1066 году.
     Появление этилированного алкоголя в России зафиксировано только лишь в ХV веке, им одарила нас Европа. И употребляли его на Руси поначалу исключительно для приготовления травяных настоев,  лекарств и компрессов.

     Полтора столетия с начала ввоза в Россию спирта и столетие со времени изобретения его перегонки из хлебного сырья упоминаний о пьянстве на Руси не было. Патриархальный уклад жизни в старой Руси, несмотря на появление водки, сдерживал распространение пьянства. Свод житейских правил XVI в. "Домострой" давал чёткие наставления в отношении алкоголя: "Пей, да не упивайся»,  «Пейте мало вина веселия ради, а не для пьянства: пьяницы царства Божия не наследуют».
Пьянство приходит в Россию с запретом простым людям самим варить пиво и брагу,  вытеснением корчмы кабаком, когда продажа алкоголя сделалась статьёй государственного дохода.
     Иван Грозный запретил в Москве продавать водку, позволив пить её лишь одним  опричникам. Для этой цели в 1533 г. был построен на Балчуге особый дом, называемый по-татарски кабаком. Это был первый "царёв кабак". 
Крепкие алкогольные напитки  впервые были названы словом «водка»  в Польше, при этом  само это название по одной из версий произошло от уменьшительного польского слова «водичка», сходного с русским. В России же  название «водка» впервые упоминается в указах почитателя и распространителя европейской цивилизации - Петра I.

     Именно с этого времени начинается оголтелое спаивание русского народа, чему в немалой степени способствовал  хлынувший в страну поток привыкнувших к этому зелью иноземцев. 
     Дело в том, что в те годы, о которых идет повествование, отношение к  «питию» было совсем иным, чем сегодня, когда все средства массовой информации включились в борьбу с «зеленым змием» (впрочем, как мы знаем, -  без особого успеха).  «Горячее вино»  было не только объектом  государственной монополии, приносившим  казне немалую прибыль, но считалось продуктом совершенно необходимым для здоровья и бодрости духа. Водку, которую называли в то время горячим хлебным вином, считали универсальным лечебным средством. Регулярный её прием  признавали профилактическим средством от многих заболеваний.  Утверждали, что с ее помощью можно вылечить  даже оспу, холеру и чуму.

     Вина потребляли  много, и считали это оправданным во все отношениях. Правда и в те годы к людям, пившим вино без меры, - до потери сознания, относились критически и даже с брезгливостью. И наоборот, – с уважением относились к тем, кто мог  много выпить и не терять при этом здравого рассудка.
     Обеспечение этим продуктом  людей служилых  власти  считали своей обязанностью. Еще в 1685 году (время правления малолетнего Петра под опекунством Софьи),   при отправке из Москвы в Даурию облагодетельствованного царской милостью свежеиспеченного князя Павла (Катаная) Гантимурова и его сына,   им была вручена  грамота, по которой «велено было давать им кружечных даров казенного питья от города до города по три чарки вина, да по три кружки пива на день и в русских и в Сибирских городах». 

     При этом  нельзя не сказать, что «чарку», имевшую   ёмкость   0,123 л.,  указом 1652 года было велено увеличить втрое   («чарки в три чарки»). Впечатляющей была и емкость пивной кружки, - 1230 граммов. Так что новоиспеченные князья возвращались к дому, можно сказать,  «не просыхая».
     Привилегии, полученные первыми Гантимуровыми, сохранялись и у их потомков. В донесении Алексея Гантимурова, датированном 1728 годом, которое он отправил в Иркутскую провинциальную канцелярию, говорится, что «отец его  определен был в городе Нерчинске за принятие христианския веры во дворяне, и оклад ему учинен: денег 40 рублев, хлеба 40 четвертей, овса – то же, вина – 20 ведер в год. В прошлом году отец ево волей божией умре, а ныне вместо умершего отца своего Лариона  желает  он быть в показанном ранге и в окладе, что отец его получал». К слову сказать, стандартная ёмкость ведра в те годы была 12, а по некоторым данным даже 15 литров.

     А вот какими были в первой половине XVIII столетия нормы снабжения этим продуктом рядовых участников морских отрядов камчатских экспедиций:  ежемесячно каждому человеку выдавали по 16 чарок водки (то есть в среднем на  день приходилось около 200 граммов), и по 60 кружек пива (в среднем на  день –  3,2 литра). При таких дозах служилый человек весь день находился, что называется, «в тонусе», или, как тогда говорили - «под балдой».
     Ныне мы уже не знаем смысла этого выражения,  в те годы  бывшего в большом ходу. Происходит оно  от   русского  прозвищного мужского   имени Балда с примерно одинаковыми во всех диалектах русского языка значениями, - дурак, тупица. Оно широко использовалось до начала XVIII века, пока в числе других нецерковных имён не было  запрещено правительством Петра I.

     Какими были нормы потребления алкоголя для начальствующего состава сказать трудно, но известно, что  годовое жалованье начальника Охотского порта в 1733 году состояло из 300 «рублёв», 100 четвертей хлеба и 100 ведер  водки (всего-то по ведру на неделю). Правда, водка предназначалась не только для личного потребления, но и для выполнения представительских функций.
     Пресловутый «отец русской истории» Герхард  Миллер, вернувшись из Сибири, писал по поводу пьянства: «...много ли в Нерчинске и в большей части Восточной Сибири таких, о ком нельзя этого сказать? Если по этой причине лишать жалованья, то немногие избегут этого».

     Добавьте к этому, что  70-е годы XVIII столетия станут  началом мировой славы русской водки. Императрица Екатерина  партиями будет отправлять этот напиток  в подарок Фридриху Великому, шведскому королю Густаву III и французскому просветителю Дени Дидро, получая от них восторженные отзывы.
     В  1790 году известный шведский естествоиспытатель Карл Линней   напишет трактат «Водка в руках философа, врача и простолюдина»,  в котором даст этому напитку высокую оценку. Он писал: «Имеет же напиток сей чудную силу. Сие вино есть крепительное, которое слабым придает силу; к ноздрям только поднесенное, возбуждает в обморок упавшего. Работою, трудом и другими тягостьми утружденный, возобновляет он весьма скоро хмельным напитком свои силы, которые и через многие часы не возвратил бы пищею». Отмечал, что водка «действует как мочегонящее, на пищу позывное, противуядное,  сердцеукрепительное и  творожащее кровь».

                *

     Однако,  вернёмся к нашему герою. Только лишь в декабре Стеллер добрался, наконец,  до Енисейска, где в это время находились академики И.Г. Гмелин и Г.Ф. Миллер. Он поразил их своим демократизмом и неприхотливостью. 
     Позже  Гмелин с удивлением и восторгом будет писать о Стеллере: «Он не был обременён гардеробом. Поскольку надо было всё имущество везти с собой через Сибирь, у него его было так мало, как только возможно. Для пива, мёда и водки у него был всего один стакан. Вина он не употреблял совсем. У него была только одна миска, из которой он ел и в которой он готовил все свои кушанья. Для них ему не требовался повар. Он всё варил сам и всё как можно проще, так что суп, овощи и мясо помещал в один горшок и варил всё вместе. Он легко переносил чад от стряпни в комнате, где он работал. Ему не нужны были парик и пудра. Любые туфли и любые сапоги ему годились.

     При всем этом он никогда не досадовал на плохие жизненные условия,  всегда был в хорошем настроении, и, чем необычнее шли его дела, тем радостнее он был.   Мы замечали, что, несмотря на полную неустроенность, которую он обнаруживал в своём образе жизни, он, тем не менее, всегда был крайне аккуратным в исполнении своих наблюдений и неутомимым во всех своих предприятиях…, так что в этом отношении у нас не было ни малейшего  беспокойства».
     Нельзя не сказать о том, что такую характеристику Гмелин дал Стеллеру много лет спустя, когда слава о результатах его исследований  уже распространилась по всей Европе. В 1739 же году  Георг доставил ему  немало беспокойства и переживаний. Дело в том, что Гмелин желал видеть в нём  лишь своего помощника и ревниво оберегал своё начальническое достоинство. Стеллер же считал, что он послан в  экспедицию  на замену Гмелина, и, проявляя готовность выслушать и принять к сведению   его советы, не считал себя его подчиненным и не видел необходимости непременно следовать этим советам.

     На первых порах все складывалось вполне согласованно. Отправляя Стеллера на Камчатку,  академики снабдили его наставлением-инструкцией. Помимо прибывшего с ним живописца Беркана,  в «свиту» Стеллера были включены «для вспоможения в наблюдениях и для переписки с канцеляриями» студент Алексей Горланов, «для обыску руд» бергбауэр Григорий Самойлов, стрелок Дмитрий Гиляшев  «для стреляния зверей и птиц»,  и «якуцкой служивой человек» Федот Климовский «для толмачества в якуцком языке …,  в чем он надлежащее искусство имеет».
     В своей автобиографии Миллер писал: «Хотя я и не был в Камчатке, но оттого никакого упущения не последовало. Господин Гмелин и я послали туда студента Крашенинникова, а потом господина адъюнкта Стеллера, коих мы снабдили общими наставлениями, по коим они всё нами им препорученное  исполнили». Эту мысль Миллер неустанно повторял при каждом удобном случае.
 
     5 марта 1739 г. Стеллер со всей своей свитой выехал из Енисейска и 23 марта  уже был в Иркутске. Здесь  ему предстояло получить жалованье и провиант для своей команды за 1739 год, обзавестись  вооруженным конвоем, порохом и свинцом «для стреляния птиц и зверей», решить целый ряд других организационных вопросов.
     Читая немногочисленные сохранившиеся письма Стеллера и свидетельства современников, невольно обращаешь внимание на его взаимоотношения с помощниками, его товарищами и спутниками по экспедиции, - студентом Горлановым, художником Берканом, служилым Осипом Аргуновым, Алексеем  Даниловым, позже примкнувшим к нему  переводчиком Линденау.

     Складывается  впечатление, что Георгу уже на первых порах удалось сколотить дружную команду единомышленников и активных помощников, которые относились к Стеллеру весьма уважительно, если не сказать – преданно. Причём такое отношение к нему было вызвано не его начальственным положением, а тем, что он являл собой пример для подражания своим добросердечием  и  смелостью.
     Иркутский губернатор Бибиков, со слов Стеллера,  не только лично оказывал ему содействие во всех его делах, но и «обывателей всех к тому же увещал» и, как писал Стеллер, «всяк мне с охотой в том служил».

     В ожидании окончания всех приготовлений для поездки на Камчатку Стеллер  не терял даром времени, делая небольшие экскурсии в Баргузинский острог, Селенгинск и Кяхту,  занимаясь изучением «трех царств природы»  тамошней местности.
     Толмач Стеллера якутский служилый Федот Климовский был отпущен в Нерчинск,  ему была дана инструкция по собиранию сведений о нерчинских рудах и минералах, о травах на пути от Баргузинского острога до Еравнинского, об употреблении нерчинскими жителями «каких трав в пищу и ежели которые в лекарство употребляют, то от каких болезней», о доставке имеющейся в Нерчинском уезде зеленой краски, железной руды и камня «кровавика». Климовский не возвращался из этой поездки до апреля 1740 г.

     «Реестр... описанным... около Иркуцка, Байкала и около Баргузинского острогу 1150 растущим травам и описания птиц на латинском языке» вместе с шестью ящиками высушенных трав, птиц, минералов, костей и семян и бочкой с рыбой и «иными куриозными вещами» в спирту был отправлен Стеллером 27 декабря 1739 г. «за казенною иркутскою печатью» в Петербург в Академию наук.
     Когда этот груз прибыл в Красноярск (20 января 1740 г.), находившийся там Гмелин увидел в подобных непосредственных сношениях Стеллера с Академией нарушение прав профессоров и несоблюдение соответствующего параграфа инструкции, а потому, по словам Стеллера, «Гмелин те ящики распечатал, и не все послал, но только некоторую часть».

     Этот случай вызвал активную переписку между Стеллером и академиками. Оба профессора (Гмелин и Миллер) в повышенных и раздраженных тонах писали об этом президенту Академии, что и вызвало «ордер» Академии Стеллеру от 18 июля 1740 г. о запрещении непосредственных сношений с Академией.  Однако это привело к тому, что последующие сношения Стеллер вел преимущественно с Сенатом, откуда его рапорты пересылались затем  в Академию; ему, таким образом, удавалось уклоняться от официальных сношений с профессорами.
     После отправки в Петербург ящиков, бочки и пакетов Стеллер стал  готовиться в новую поездку - за оз. Байкал, в Селенгинск и в Кяхту для покупки китайской бумаги «для вкладывания трав».
     В письме Гмелину от 10 мая 1739 года Стеллер со всем пылом своей страстной натуры  рассказывал о тех «открытиях» в области натуральной истории, которые ему удалось сделать уже в эти первые месяцы пребывания в Иркутской провинции; в письме сообщаются, однако, такие наблюдения, которые позволили Гмелину позднее, - в январе 1740 года, обвинять Стеллера в неумении работать без руководства, так как он де неправильно определял растения, рыб, птиц и пр.  Эти обвинения были изложены в «промемории», посланной Гмелиным  в Иркутскую провинциальную канцелярию.

     Считая, что Стеллер должен сноситься с Академией наук и Сенатом только через него и Миллера, Гмелин жаловался Сенату, что Стеллер не сообщает ему о результатах своей работы и отказывается ехать по тому маршруту, по которому он,  Гмелин, приказывает ему отправиться. Стеллер же  со своей  стороны  писал в Сенат, что Гмелин обходится с ним, как с находящимися под его начальством русскими студентами,  тогда как в силу заключенного с ним контракта, он  вовсе не считает себя подчиненным академика Гмелина. 
     В конечном счете, Стеллер всё-таки добился Указа из Академии  наук от 5 декабря 1740 г., отменявшего запрет на посылку «вещей мимо профессоров».  Гмелин этого ему не простит.

                *

     Миллер был хитрее и проницательнее Гмелина. Увидев в адъюнкте неординарные способности исследователя, он принял меры, чтобы сделать его   своим помощником и послушным исполнителем своих планов, в том числе  с  использованием  результатов его исследований.
     Дружелюбными   письмами, в которых  он начал с наиболее чувствительной для Георга темы, -  пытался примирить  с  ним его жену   Бригитту, прежде всего -  в области материально-денежных её претензий, Миллер, в конце концов,   нашёл путь к  сердцу Стеллера. В  своих письмах Миллер  снисходительно  журил   его за несдержанность, некорректность, порою за излишнее проявление самолюбия. Эти слова  нашли отклик в душе молодого учёного. В ответных письмах он писал Миллеру:
    
     «Поверьте, дорогой господин профессор, во мне нет угрюмого упорства, нет заносчивости, нет зависти, нет и лживости, но я отчаялся преуспеть в канцелярских делишках.  По мне лучше провести 100 обсерваций, чем подать повод для одной промемории. И поэтому  у меня тоже нет желания из-за разных условностей старательно расследовать каждый случай в этом кружке. Я ничуть не страшусь ответственности, и податливость при моей взрывной натуре объясняется слишком уж большим на меня нажимом.
     … ещё скажу, что из высказывания Вашего высокоблагородия я сделал своего рода клятву и буду стараться ей следовать: никогда и ни за что не оскорблять ближних: поверьте, больше, чем славы, я хочу иметь рассудительное сердце и работящие руки и ноги, а вовсе не наоборот: Ваши слова я считаю для себя очень полезными и значительными».
     При своём мягком и отзывчивом характере мог ли по иному реагировать молодой учёный, только лишь перешагнувший своё тридцатилетие,  на советы старшего по возрасту своего соотечественника, уже профессора и признанного учёного.

                *

     Относительно алкогольных пристрастий вспомогательного персонала академического отряда (художники, геодезисты, студенты и др.), с которым следовал Стеллер,  имеются лишь разрозненные данные, но, вероятнее всего,  в этой среде горячительные напитки имели большое хождение. В частности, студенты Василий Третьяков и Алексей Горланов еще до начала экспедиции отличились в так называемом «новогоднем деле».
     30 декабря 1732 года они  вместе с другими учениками московской Славяно-греко-латинский академии - кандидатами на участие в экспедиции, получили жалованье в размере двух рублей каждый. И началась гульба. В новогоднюю ночь Третьяков, Горланов и еще шесть учеников, «напившись пьяни неведомо где, и пришедши ночью, стали придираться к Андрею Полякову, чтоб убить ево, понеже прежде сего имели на него злобу,  что с ними компании не имеет. Того ради  Григорей Абумов, шедши из дверей, показал ему кукиш, и оный Поляков оттолкнул кукиш. Они же, взяв его за воласы, потащили и топтали, и глаз вышибли, и каблуками голову проломили». Попытавшийся утихомирить пьяных Л. Иванов отделался сравнительно легкими побоями.

     Пьяные выходки  Горланова продолжились и в экспедиции. В письме  Гмелину, отправленном в ноябре 1739 года из Иркутска, Стеллер рассказывает, что был в компании с вице-губернатором генерал-майором А. Ю. Бибиковым, когда неожиданно появился «по срочному делу» совершенно пьяный студент. Он не только отказался удалиться, как того потребовал Стеллер, но ещё и уселся за накрытый стол (к трапезе еще никто не приступал) и как ни в чем не бывало начал выпивать и закусывать. К счастью для Горланова, высокое начальство пребывало в хорошем расположении духа и с юмором отнеслось к этому невероятному с точки зрения субординации поведению студента.
     А вот информация из письма приказчика Илгинского острога  С. Зимина Г. В. Стеллеру от 28 апреля 1740 г., рисующая царившую вокруг него обстановку:
«По требованию Вашего благородия велено для сплавки до Якуцка построить в Устьилгинской деревне плот, которой  мог бы поднять тысячю пуд, и отдать его для сплавки до Якуцка команды Вашего благородия бергауру Григорью Самойлову …. А оной  берггауэр  с товарищи жил в Устьилгинской деревне за пьянством на кабаке долгое время.  А по приезде нашем на Устьилгу Вашего благородия команды  Алексей Софронов зазвал нас на оной плот, а на плоте имеющияся команды Вашего благородия люди весьма пьяные…. И оные команды Вашего благородия люди пьяные наших денщиков избили весьма вредительно, и нас бранили всякою неподобною  матерною бранью…».

     Описывая разного рода неприятности, случившиеся с ним на пути из Якутска на Камчатку, Стеллер упоминает  утрату значительной части своего багажа при переправе через реку. Оценив потери в общей сложности приблизительно на 100 рублей, Стеллер «особенно горевал о двух с половиной ведрах двойной водки, что  вместе с доставкой стоит по здешним ценам 30 рублей». Ему удалось спасти «лишь одну бутылку, которую он и выпил со своей свитой, чтобы распрощаться с разбитыми бутылками. Бутылку велел повесить на дерево как шаманский бубен».
     Впрочем, гораздо больше сведений касается пьянства среди солдат и казаков, сопровождавших академический отряд. Тут «господа академики» никого покрывать не собирались. Доказательством тому служат десятки их обращений к местным и центральным властям.
     При попытке задержать выдачу жалованья геодезисту Моисею Ушакову, погрязшему, по словам Гмелина, в лености, пьянстве и мотовстве, тот в «изумительном», по определению Гмелина, рапорте профессорам ответил весьма неординарно: «А что писано от вас, что якобы я пьяница и мот …, так пьяниц и мотов к делу Ея Императорскаго Величества не определяют...».  Как видим, с «логикой» у Ушакова было все в порядке.

     Добравшись до Якутска, Стеллер продолжил дальнейший путь вместе с профессором Де ла Кройером, - тоже, к слову сказать, любителю спиртных напитков.
Примечательно, что врученные  Миллером «наставления» дали Стеллеру основание по прибытии 20 сентября 1740 г.  на Камчатку,  вручить Крашенинникову «ордер» следующего содержания: «Господин студент Крашенинников! Понеже по силе 37 пункта данной мне от господ профессоров Гмелина и Миллера инструкции велено по приезде моем в Большерецкий острог принять вас в мою команду и пересмотреть у вас всякие вами с приезду вашего на Камчатку по сих пор чиненные наблюдения и исследования по данной вам от оных господ профессоров инструкции и писменным наставлениям. Ваши наблюдения, которые мне сомнительны покажутся, те исправить, чтоб никакого сомнения не осталось. Чего ради по получении сего быть вам у меня в команде, и чиненные вами наблюдения с приезду вашего сюды на Камчатку по сих пор мне при репорте объявить,  при том какие у вас имеются казенные книги,  материалы и сколько при вас имеется служивых людей объявить реестр».

     Нет сомнений в том, что Миллер  этим «37-ым пунктом инструкции» преследовал одну единственную цель  - не упустить из-под своего влияния этого способного русского студента, иметь возможность использовать результаты и  материалы его исследований на Камчатке, для чего Миллер и поручил  дополнительный надзор за ним своему соотечественнику. В том, что  Стеллер передаст ему все эти материалы,  и он сможет ими пользоваться в своих интересах,  Миллер, видимо, не сомневался.
     Крашенинников молча подчинился  Стеллеру, как это и надлежало согласно рангам того времени. Во всяком случае, до открытых столкновений между ними  дело не доходило. Известно, что Крашенинников представил ему отчет на 57 страницах, который мог послужить Стеллеру основой для предстоящих исследований.
     Трудно сказать,  увидел ли он в Крашенинникове нежелательного конкурента по исследованию Земли Камчатской, но в  марте 1741 года  Стеллер приказал ему закончить исследования и отправиться в Иркутск. Что было тому причиной и насколько действия Стеллера соответствовали  полномочиям, которыми его наделила Академия, - неизвестно. С.П. Крашенинников принужден был подчиниться ему, как  старшему по званию и социальному положению. Сам же Стеллер 10 апреля 1741 года прибыл в Петропавловскую гавань, где в это время шли последние приготовления к эпохальному плаванию к берегам Америки.

                Продолжение следует