Мансарда

   «Поднимаешься на шестой этаж, выходишь на балкон и там уже стоят, курят, пьют вино, и читают стихи… я присоединяюсь к ним.  И мы не расходимся до утра».                Валентин Хромов

На фотографии дом Галины Андреевой. Угловая комната с балконом на 6-м этаже - "мансарда" Здесь собирались поэты.

О советском литературном андерграунде ходит много легенд. О группе поэтов 50-х годов, которые получили  название по дому и квартире, где они собирались, «Поэты Мансарды» известно очень мало. И было бы известно еще меньше, если бы не мемуары Валентина Хромова, изданные в израильском журнале «Зеркало». Дом, где они собирались, я искал много лет.  Я слышал о нем бесчисленное количество чудесных историй.  Но как найти дом без адреса, а только по приметам?  Мне говорили, что это мансарда под крышей, на шестом этаже, что там есть угловой балкон, расходящийся крыльями и вправо, и влево, что с одной стороны видна улица Горького (Тверская), можно разглядеть и Шведский тупик, на другой стороне Тверского бульвара, с другой можно было увидеть Садовую и дом Булгакова, где теперь музей. На этот балкон выходили поэты и читали стихи. Выходили в самое, казалось бы, неподходящее для поэтов время.  В пятидесятые годы. Там играла музыка, Куперен, Рамо, Люлли, потому что мужем хозяйки дома Галины Андреевой был композитор и пианист Нектариос Чаргейшвили, автор симфоний, балетов, о котором Дмитрий Шостакович говорил, что он гений и прочил великую будущность. Но увы, Нектариос рано свел счеты с жизнью и теперь это забытый гений, которого помнит наверное лишь Софья Губайдуллина, которая организовала единственное исполнение его  предсмертной симфонии.  Я читал об этом доме, о мансарде в замечательной книге Андрея Сергеева, лауреата Букеровской премии, «Альбом для марок».  Он знал, о чем писал, потому что сам был поэтом Мансарды.
И в мемуарах Валентина Хромова я обнаружил точный адрес этого дома: Большая Бронная, 6. Но по этому адресу стоял какой-то одноэтажный, невзрачный особнячок. Явно не совпадавший с описание Мансарды. Валентин Хромов умер, спросить  было некого.
Называют их по-разному. «Поэты Мансарды», плеяда поэтов «Мансарды, окнами на запад», «Круг Галины Андреевой», потому что собирались у нее на квартире, и, наконец, «Группа Черткова». Последнее название пришло по всей видимости из КГБ, потому что все поэты находились под постоянным присмотром КГБ, а сам Чертков, был осужден по 52-й. Теперь назову имена этих поэтов: Галина Андреева, Валентин Хромов, Стас Красовицкий, Леонид Чертков,  Андрей Сергеев, Николай Шатров, Олег Гриценко.
 Журнал «Континент» в  перестройку опубликовал три стихотворения Николая Шатрова с удивительным предисловием. С предисловием, единственным, наверное, за всю историю литературы. В предисловии было написано три слова «О поэте ничего неизвестно». Это же можно сказать и вообще обо всех поэтах  этого объединения.
С Галиной Андреевой я познакомился, когда она уже давно рассталась с мансардой и жила на Новокузнецкой. Мы сидели на кухне, и она обещала показать мне, свою легендарную квартиру. Ей уже было за 70, но она сохранила всю свою женственность и привлекательность, о которых я тоже был наслышан (не один поэт горел страстью к этой необыкновенной женщине, посвящал ей стихи) и у меня всегда учащенно билось сердце, когда я представлял, что мы с ней встречаемся, как бы на свидании, и идем, гулять по Большой Бронной и она показывает свою старую квартиру и говорит о плеяде великих русских поэтов Мансарды.  И даже читает свои стихи. И потом, каждый раз, когда я пытался набрать её номер, чтобы подтвердить назначенную встречу, у меня опять начинало колотиться сердце, и я не мог поверить, что вот так просто можно встретиться с богиней, и клал трубку.
А пока мы сидели на ее кухне, она читала стихи, рассказывала многое, например, что как-то в начале марта они с друзьями вышли на улицу и дошли до Пушкинской площади, там оказался хвост очереди, стремящейся попрощаться с вождем всех народов. Ну да, это был март 1953 года. Сильно подмораживало, и они решили отойти ненадолго в Коктейль-холл. А это знаменитое заведение располагалось в шаговой доступности, напротив Телеграфа, и, на удачу, очереди в него в это время как раз не было. Они засиделись до темна, до закрытия, и когда вышли, то очереди своей не обнаружили, и решили разойтись по домам, что и спасло им жизнь, как оказалось впоследствии. Но хитрый маневр не остался незамеченным, кто-то донес, и на комсомольском бюро института Иностранных языков, где они все учились, их разбирали по косточкам.
- А что такого? – спросила меня Галина – мы всего-навсего выпили по рюмочке коньяка, потому что замерзли.
Спросила так, словно это произошло вчера, и я был теми самым комсоргом, который предъявлял ей претензии. В тот раз отделались выговорами.
Допытывался я об этом доме и у поэта Мансарды Валентина Хромова, и он охотно рассказывал.
- Вечером, идешь от Пушкинской по безлюдной Большой Бронной, и еще издалека слышишь музыку, которая раздается, как бы с самых небес. И понимаешь, что все в сборе. Комната, в которой жила Галина, была с удивительной звукоизоляцией.  Этот затейливый конструктивистский дом обеспечивал соседям Андреевой абсолютный покой, и мы могли ночи напролет там проводить время, беседовать, читать стихи и слушать музыку. Справа и слева от ее комнаты шли коридоры и все звуки при открытых окнах вырывались на улицу.  На улице музыка никого не беспокоила, поблизости никаких домов не было, и никто не вызывал милицию.
Подходишь к дому, дом совершенно темный, окна горят только на шестом этаже откуда и музыка, и голоса звучат и уже намного громче. Проходишь мимо двух топтунов, они всегда ошивались под окнами. Обычно, я здоровался с ними. Поздороваешься, и уже никогда не видишь этих лиц больше. Считалось, что они рассекречены и заменялись другими топтунами.
Поднимаешься на шестой этаж, выходишь на балкон и там уже стоят, курят, и пьют вино, читают стихи я присоединяюсь к ним.  И мы не расходимся до утра.

Потом я нашел стихи Олега Гриценко, посвященные Галине Андреевой, в которых описана Мансарда:
Я вернусь из обхода вселенной
И усядусь на стуле хромом.
Мне сыграют для увеселенья
Куперена или Рамо.
И согретый сердечным приемом,
Я очнусь и припомню все скоро.
Ведь внизу, как всегда неуёмный,
Разукрашенный ёлочный город…

И только недавно, в 2019 году мне в руки попался сборник стихов загадочного издательства ВНИРО, тираж 100 экз., безо всяких лишних УБК,  ББК, ИЭСБМ, на обложке которого я увидел фотографию того дома. Я сразу понял по описаниям, что это тот самый дом. И на доме в лупу я рассмотрел адрес: Большая Бронная, 8. Конечно, номер дома никто не помнил, потому что находили визуально, такой дом на улице, да и по всей Москве, был только один.
 Я добрался до него уже в сумерках. Калитка с кодом была приоткрыта, словно меня ждали. Это странное чувство присутствия невидимого! Кто не испытал его, ему трудно поверить, невозможно объяснить. Калитку открыла Галина, она и была рядом все время, пока я бродил вокруг, сидел в сквере и фотографировал дом, мансарду в уже сгущающихся сумерках.
 - Почему же вы не хотели печататься?  Даже в новое время? - Спрашивал я Галину.
Она молчала и только пожимала плечами.
- Ну, а вы понимали, что намного интереснее шестидесятников?
- Конечно, понимали, -  извиняясь ответила она.
Поэты Мансарды, так и не изданы. И никого из них уже нет в живых.
Мансарда теперь застеклена, и как бы отрезана от мира, не знаю, кому принадлежит эта квартира, но знаю, теперь в ней не зажигается свет, теперь там не звучит музыка. И весь дом погружен в темноту. 

ГАЛИНА АНДРЕЕВА

Стоит в тени платанов дом
и светится во тьме.
Его забуду я, а в нем
все помнят обо мне.

Струится невесомый дождь,
не приминая трав.
Туман сгустившийся похож
на завитки агав.

Воспоминаний не храню,
не надо писем ждать,
не надо ничего огню
в смятенье предавать.

Лишь благодарности моей
едва заметный дым
встает над крышею твоей
невнятен, недвижим.

Стас КРАСОВИЦКИЙ

Шведский тупик
 
Парад не виден в Шведском тупике.
А то, что видно, – всё необычайно.
То человек повешен на крюке,
Овеянный какой-то смелой тайной.
 
То, забивая бесконечный гол
В ворота, что стоят на перекрёстке,
По вечерам играют здесь в футбол
Какие-то огромные подростки.
 
Зимой же залит маленький каток.
И каждый может наблюдать бесплатно,
Как тусклый лёд
Виденья женских ног
Ломает непристойно,
Многократно.
 
Снежинки же здесь больше раза в два
Людей обычных,
И больших и малых,
И кажется, что ваша голова
Так тяжела среди домов усталых,
 
Что хочется взглянуть в последний раз
На небо в нише, белое, немое.
Как хорошо, что уж не режет глаз
Ненужное вам небо голубое.

Николай ШАТРОВ
БАЛЛАДА УЛИЦЫ

Вечереет. Загудело радио
Во дворе, — вернее, радиола.
Ветром танца — спереди и сзади он
Раздувает девичьи подолы.
А при них, одетые по-летнему
Пареньки с развинченной походкой.
Пахнет потом, семечками, сплетнями,
Табаком, селедкою и водкой...
То плывут шульженковской голубкою,
То летят молдаванеску резким...
Лишь луна недвижна — льдинка хрупкая,
Танцевать ей незачем и не с кем.
С девственным презрением глядит она
В ломких целомудрия оковах,
Как сопят блаженно-невоспитанно
Нянюшки в объятьях участковых...
Из окошка женский крик доносится.
Сыплются тарелки, чашки, блюдца...
Там кому-то дали в переносицу,
Там поют — там плачут — там смеются...
Вы с сестрой попреками напичканы,
А куда прикажете деваться?
Молодость уходит с электричками —
18, 19, 20...
Говорят, «дороги вам открытые»
«Все дано», «Учитесь не ленитесь».
Но одна тоскует Аэлитою,
А другая спит и видит ГИТИС.
Но до Марса дальше, чем до полюса,
В институте ж столько заявлений...
А когда-то ты бродила по лесу
До зари в каком-то ослепленьи.
Все казалось счастьем — и глаза его,
Упоенные ее любовью,
И рассвета огненное зарево,
И оранжевые пятна крови...
А теперь укладываешь локоны
И с сестрой хихикаешь про встречи...
Хорошо, что не читали Блока вы,
Девушки, сгоревшие как свечи.
О, поверьте! Это все отплатится,
Каждая слезинка отольется;
И тайком застиранное платьице,
И ребеночек на дне колодца...
Будет день и вы пред Богом станете —
Те, кто мучился, и те, кто мучил.
И он скажет: «Всех держу я в памяти,
Берегу для доли неминучей...
Душно мне от ваших скудных повестей,
Давшему земное изобилье.
Отвечайте, души, мне по совести,
Для чего вы жили и любили?!»