Обрывок 10

Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.


     Возвращаясь к подаркам от родной советской власти; так вот, конфеты, пряники какими бы сладкими они не были - бесплатными они всё таки не были: приходилось отрабатывать. В тогда ещё недостаточно механизированном социалистическом сельском хозяйстве, детский труд пользовался неизменным спросом. В странах капиталистического хозяйства детский труд тоже пользовался, но там он был эксплуататорским.
      Упрямая действительность была таковой, что дети родившиеся в семьях труженников колхоза, по месту рождения становились также членами колхоза. Или уже совхоза. По мере подрастания как бы полноправными, но в сущности полнообязанными Реформы "сверху" меняли "внизу" только вывеску: был колхоз, стал совхоз, а тащить всё тот же воз.
     Подрастая, дети обретали социалистическое право на трудовую обязанность наравне со взрослыми. Родился у лошади жеребёнок; подрос, всё - давай запрягайся. По умолчанию на детей также распространялась власть местной власти. Вот только не надо проводить тут параллели с крепостным правом.
      Местные руководители относились к детскому труду с большой охотой и выдумкой. Из-за сжатых природой Сибири сроков уборки урожаев и нехватки специальной уборочной техники, практиковали ручную уборку свеклы, яблок, гороха, морковки, капусты; и далее по нехватке техники и фантазии начальства.
     И конечно уборка земляной картошки; она была в деревне неоспоримой монополией школьников. В деревнях приближённых к городу, убирать картошку приспособили и везучих горожан. Их привозили автобусами. На их рассказах напишет потом Владимир Высоцкий замечательную песню: "Небось картошку все мы любим, когда с сольцой её намять...".
     Извлечённая по осени из земли и собранная детскими руками, картошка становилась в стране стратегическим продуктом. Ею кормили городской пролетариат, советскую армию, а также производился спирт; т.е. была важным звеном в кормовой и питьевой цепочке советского народа. Собственно и войну выстояли, благодаря картошке. Неплохо бы ей памятник поставить где-нибудь на видном месте.
     Труд по возможности не оплачивали; не потому что этих малых денег жалели. Совсем нет. Ну, во-первых: в колхозе их и взрослым-то долгое время не находили нужным платить. Потому что платили хлебом. То есть люди работали за еду. И не надо тут проводить параллели с крепостным правом.
     Нам же детям, будущим жителям коммунизма, прививали другие ценности. Готовили к светлому будущему, где "от каждого по способностям, каждому по потребностям. И денег там не будет. Деньги, они атрибут подколодного капитализма; атрибут наживы. Надо от них постепенно отказываться.
       При коммунизме всего будет вдоволь и все будут брать себе столько сколько надо. Без денег. То есть денег не будет, но у всех всё будет. Не будет бедности и будет всеобщее равенство. И ведь молодое поколение верило. И ехало на стройки коммунизма за романтикой, за приключениями, за героикой, даже за туманами, но только не за деньгами.
     Чтобы приблизить коммунизм надо было ещё очень много трудиться. Поэтому труд в концепции сельской школы всячески приветствовался. И постепенно укоренился как необходимое бесплатное приложение к бесплатному образованию подрастающего сельского поколения.
     Ведь труд, как  устала уже утверждать официальная наука: превратил таки обезьяну в человека. Правда злые языки на Западе распускали неопровергнутые слухи, что у нас как раз наоборот. Враки конечно.
     Деревенский труд он закалял физически, а на духовном уровне должен был возбуждать любовь к земле. Вознаграждался почему-то слабее труда заводского, из-за чего терял год от года свою привлекательность. Может поэтому, превозмогая любовь, большая часть деревенских пареньков и девушек с болью в сердце уезжали в города.
     Так вот, в моей сельской школе нас уже с первого класса активно доразвивали насильным посильным детским трудом, который активно продолжался потом ещё и в домашнем хозяйстве.
     Особенно по-осени, трудовой день длился часов двенадцать. И так из года в год. Такая трудовая закалка, конечно, и рано и поздно, и где-бы то ни было давало свой положительный результат. Деревенский паренёк мог спокойно выжить в тайге, пустыне, на льдине.
     Вспомните хотя  бы историю, как четверо наших солдат болтались в совсем не тихом Тихом океане на неуправляемой барже; без еды и почти без воды - целых сорок девять дней. Могли бы и все пятьдесят, но американцы их случайно спасли, поняли с кем имеют дело и их холодные отношениия к нам потеплели.
     Правда ненадолго; коварные они, эти американцы, и ненадёжные в международных отношениях. Так вот городской паренёк скорее всего, на неуправляемой барже без еды и воды, до американцев не дотянул бы.
     В городе, там ведь что? Влияние улицы, двора, подвала; там шпана-шантрапа, фальшивые друзья, кривая дорога и как следствие: следствие, суд, принудительный долгосрочный труд на лесоповале.
     В деревенской же среде дети произрастали миролюбивыми и дружелюбными. Боялись учителей и начальников. Уважали. Старшие не прессовали младших, не учили курить и мучить кошек. И собак, если вели они себя на людях пристойно, что было с их стороны не всегда.
     Нужно заметить, что дворняги в наших дворах были глубоко безпородными и некоторые из них представляли собой смесь совершенно невообразимую. Что-то вроде ежа с чайником. В результате многочисленных беспорядочных скрещиваний признаки какой-либо культурной породы в них давно исчезли, да и культуры не много осталось.
     Но других не было, а эти были чем-то похожи на простых своих хозяев и этим  им импонировали, и посему преданно сосуществовали. Жизнь у них всегда была несытной: с хозяйского стола объедков перепадало редко.  Хозяева их частенько поколачивали за воровские манеры; но при такой собачьей жизни они ещё безответственно размножались.
     Рефлексы - как заметил известный учёный по собакам, Павлов. И вот согласно рефлексам эти, не обременённые высокой культурой, разные там Жучки и Бобики могли легкомысленно, прямо среди бела дня, вступить в свои собачьи отношения. Прямо там, где их этот рефлекс и припёр.
     Публично, при нас, ещё ничем таким не испорченным, простых деревенских детях. Возмущённые таким непристойным животным их поведением, мы реагировали как примерные октябрята и пионеры: забрасывали распутную парочку подручными камнями. Это ещё в библейские времена практиковали.
     От болевого шока и страха, что-то заклинивало в механизме их отношений и они  не могли экстренно расцепится. Гребли бестолково в разные стороны. В такой разнонаправленной сцепке, визжа и скуля, бедолаги кое-как спасались в зарослях картошки.
     Согласен, это не самый гуманный метод прерывания беременности у собак, но что было, то было. А было это первоначальным наглядным половым воспитанием подрастающего поколения, которое на этом и заканчивалось. Вот, а в остальное время мы были по-прежнему неиспорчеными, повинными к обязательному среднему образованию.
     Осенью 65-го года прошлого века, моему отцу, механизатору в первом поколении, наконец-то надоело мотаться на работу; с утра пораньше - домой попозже. Круглый год, каждый день, в любую погоду. Пусть не особо денежную, но зато обязательную каждому советскому человеку работу. Потерять которую не было никакой возможности.
     Три километра туда и три обратно из нашего третьего совхозного отделения в отделение центральное. По неасфальтированному первоклассному глинозёму, который служил дорогой лишь в сухую и тёплую погоду. И родители приняли судьбоносное решение перехать из периферийной во многих смыслах Новодонки в центральную Украинку. Во многих смыслах ближе к цивилизации.
     Украинка географически расположилась у асфальтированного шоссе областного значения; имела автобусное сообщение с райцентром. Райцентр стал райцентром потому, что ещё раньше стал железнодорожной станцией Исилькуль в пору строительства Запсиба. А до Запсиба здесь было полукочевое поселение казахов.
     С появлением железной дороги, с её грохочущими составами и станционной колготнёй, закончилась спокойная аборигенная жизнь казахов. И они покинули свой Исилькуль, оставив пришельцам это вечно болотистое место вместе с названием. Не следует путать с Иссык-Кулем. Иссык-Куль, это скорее "горячая вода"; Исилькуль: скорее "гнилая вода". Теперь понятно, почему казахи так легко с ним расстались.
     Здесь осенью сорок первого года и высадили вынужденных переселенцев волжских немцев. И расселили по всей округе, строго очертив им черту оседлости. Выполнение режима оседлости контролировала комендатура. Я бы не брюзжал здесь по поводу вынужденного переселения, если бы это был всё таки Иссык - Куль.
     Война лет двадцать как закончилась и стало возможным переселяться почти свободно. В пределах пространства родного колхоза. Без паспорта куда ты дальше уедешь. И вот в 65 - м году наступило и моё переселение.
     Был ноябрьский вечер; был он тихим, ничто ничего не предвещало. Предстояла обычная ночь. Лежал на земле уже молодой снежок, и было приятно нехолодно; такой мягкий лёгкий "минус".
     Я был в приятном времяпровождении на улице, когда в воздухе возникло предчувствие события, какой-то важной перемены в моём жизни. Важная перемена явилась в образе подъехавшей ко двору грузовой машины ГАЗ - 51. Выходит какой-то загадочный отец и говорит, почему-то нерадостно; как бы принуждённо: "Ну всё, переезжаем".
     Я ещё до конца не осмыслил услышанное, но отчего-то стало мне ужасно тоскливо. Защипало в горле и влажность в глазах потекла через край. Помню, я даже заистерил: "Никуда я не поеду"; но получил от отца подзатыльник и осознал: "Поеду, как миленький".  Всей семьёй мы засуетились, забегали, погрузили в машину свой небогатый скарб. Всё уместилось в кузове; даже место осталось.
     Я, младшие брат и сестра, залезли в кузов, устроились на матрасах и машина тронулась. Машина увозила меня по темнеющим безлюдным улицам Новодонки, из моего малообеспеченного, но вполне счастливого детства.  Было мне тогда уже четырнадцать; я безвозвратно уезжал из детства.  Никто не вышел на дорогу и не помахал мне вслед рукой: не бог весть какое событие в жизни трудно живущей, незнаемой богом, Новодонки.
     Мы проезжали родные мне места и я вспоминал счастливые моменты моей жизни, связанные с тем, или другим местом. И было мне ощущение какой-то безвозвратной потери и равнодушия мира к происходящей потере. Разве что моя Новодонка как-то съёжилась и понурилась. Показалось конечно. Мир не удивишь переездами: с тех пор, как человек придумал колесо он стал много колесить; перезжать с места на место. 
     Наш дворняга Шарик бежал все три километра за машиной до самого асфальта перед Украинкой; асфальт, как границу, перейти не решился; заметался заскулил. Потом непонимающе посмотрел нам в след, развернулся и побежал обратно; маленький, сгорбленный, беспородный, а теперь и брошенный. Кругом несчастный.
     Он так и не стал жить с нами на новом месте, а остался гордый в Новодонке и там потихоньку пропал. В 94-м, когда мы уехали в Германию, наша дворовая собачка осталась и также тихо пропала. Собачье сердце не выдержало. И таких похожих случаев тогда было почти у каждого уезжающего.
     В Украинке уже заранее родители построили - два года строили - новый дом; рядом со старым клубом. Большой двор,  во дворе тополя высокие, на огороде акаций нестройный ряд. Но не было за огородом берёзового леса, не было травой заросшей ямы; да теперь уже и не надо было. Зато по переулку за огородами гостеприимно распахнуло свои берега чудо природы - озеро.
     Дом был сборно - щитовой, их выпускали одно время для целинных посёлков. Их называли ещё "финскими", но сами фины почему-то смеялись, когда про это узнали. Дом был просторный: целых 54 кв. метра на шесть человек; с большими окнами, а главное - тёплый. Так что зря смеялись фины над нашими  "ихними"  домами.
     Первые дни мы с сестрой и братом просто носились по дому без устали и цели, как вернувшиеся в дом после долгой отлучки собаки. Потом успокоились и стали приспосабливаться к новым условиям комфортной жизни.
     Перестали болеть постоянной простудой и шмыгать густыми зелёными соплями. А также избавились от вредной привычки ночного недержания содержимого мочевого пузыря. Чудеса случаются!
     Название Украинка было для сибирских мест с казахским уклоном, не совсем уместным и нетипичным. А были ещё Полтавка, Гоголевка и, уже мной обласканная, Новодонка. Оказывается ещё при царском правлении народ переселялся из густозаселённой Украины в жидкозаселённую Сибирь. Нет, нет не жидами; хохлами.
     Они расплодились на своей Украине так, что уже земли на прокорм не хватало. Очень многие никак хорошей жизни не видели. А в Сибири им пообещали и землю и льготы на первых порах. Называлось эта затея загадочным и многообещающим словом Реформа. Ох, как же слаб делается наивный народ на обещания власть предержащих. В глубине души понимает, что опять обманут, но хочется верить: "А вдруг на этот раз - нет"
     Не устояли наивные хохлы и поехали в Сибирь на свободные земли. Поехали, чтобы устроить себе и Сибири лучшую жизнь. Земля и вправду была свободная; но на этом все её достоинства и заканчивались. Без удобрений, без дождя, без химикатов она не могла родить больших урожаев. Толку было мало одним солёным потом её поливать.
     К тому же и остальное на этой земле было не для лёгкой жизни. Леса, сплошь берёзовые, были конечно красивые, но для постройки не годились. Много болот, мало озёр; речки вообще никакой. Вода из колодцев невкусная; для скота ещё годиться: ему-то деваться некуда. Зато снега зимой и грязи осенью - утонуть запросто.
     Но назад уже не поедешь, да и подъёмные уже получили. И льготы обещали. И осели хохлы и потеснили здесь не очень трудолюбивых, но свободолюбивых аборигенов-казахов вместе с их беспечными баранами. И заложили тут хохлы  маленькую  свою, кто бы сомневался, Украину.
     Трудились добросовестно. Но срок ещё был малый, поэтому ещё не поднялись и не разбогатели. Не успели. Наступила советская власть и это их счастье, что не разбогатели. А то бы поехали опять дальше в Сибирь, где Крайний Север. Ну точно не назад, на Украину.
     Другие хохлы, поддавшись чисто меркантильным интересам, отправились кто в Америку, кто в Канаду, а кто и в Австралию. По непроверенным слухам потом сильно об этом жалели: на чужбине и сало не то, и семечки не те, и галушки в горло не лезут. И песни всё больше грустные.
     По ещё нерассекреченным данным, просились они потом у Вождя всех времён и народов обратно; но Вождь был строг с побегушниками и предложил им Колыму и Воркуту. Те почему-то не захотели. Так и живут на чужбине; из кожи лезут воображают себя украинцами.
     А в Сибири добродушные казахи отошли в сторонку вместе с баранами и стали смотреть как надо жить. Хохлы приехали в Сибирь не с пустыми руками: они привезли с собой сильно испорченные русские имена, которые они произносили, ими же испорченной, русской речью. Особенно досталось несчастной букве "Г", которую они скрестили с буквой "Х".
     Правда до конца всё испортить не получилось. Вот посмотрите сами: взяли русское слово молва и сделали из него украинское - мова. И отсюда уже у них получилось: молвить - мовить, молчать - мовчать. И так и с другими словами. Несерьёзно как то. Суржик какой-то.
     Ещё они привезли с собой любовь к салу( вот сало они не испортили, так и произносили), к горилке и семечкам. Любовь эту они сохранили и приумножили. Семечки у них росли в подсолнухах, а подсолнухи по всем огородам и палисадникам.
     И вот в августе месяце расцветала бывшая казахская степь, серая и унылая, жёлтым морем подсолнухов. В подсолнухах доходили до лузгательной зрелости белые и чёрные семечки; к великой радости местного ненасытного воронья и грачья. Эти прожорливые пернатые никак не хотели отлетать на Юг пока стоял на огороде хоть один подсолнух.
     Хохлы стояли в обороне за каждый свой подсолнух до последней вороны или до первого снега. Потом они с любовью, а кто и с солью жарили свои семечки тёмными сибирскими вечерами. Утром набивали ими карманы рабочей одежды и мотивированные шли на работу.
     Шли непрестанно лузгая и плюясь, и при этом ещё трендели на своей мове. Отсюда пошло потом выражение "Быть в тренде". Работа у них без семечек не шла.  Если двух карманов семечек для работы было мало, считалось: это хорошая работа. И по количеству шелухи на рабочем месте, можно было определить, что здесь работает какой-нибудь Пердыщенко.
     На местности Украинка уютно располагалась своими десятью улицами в виде буквы "П" вокруг озера в виде буквы "О". О, это чудо озеро! Летом с утра вода чистенькая, с обеда тёпленькая, по берегам песочек. Всё лето деревенская ребятня, а я в первых рядах, не вылазила из этого озера. Вместе с утями и гусями.
    Сама Украинка, как и положено центральному отделению совхоза "Украинский" имела много признаков социалистической цивилизации. Как-то: больница, где были хорошие врачи; дет.сад, где были хорошие воспитатели.
     Клуб с библиотекой, где были хорошие книги; пекарня, где пекли всякие хорошие хлебобулки; общественная баня была, где мылись чистолюбивые жители села;  школа, где учились дети чистолюбивых жителей.
     И были магазины, целых три продуктовых и промтоварный. В продуктовых были товары первой жизненой необходимости:  хлеб, сахар, водка, табак. Продавец в продуктовом магазине - профессия беспокойная.
     Дело в том, что если даже хлеба, сахара, водки и табака в магазине не было, люди всё равно шли. Это были в основном страждующие мужики с вредной привычкой ходить каждый день за водкой.
     Другое дело магазин промтоварный; он выгодно отличался незатейливым набором товаров и ненавязчивым сервизом. Продавщицы в них страдали профессиональным недугом - меланхолией. Заходивший редкий покупатель быстро понимал, что зашёл не вовремя и вообще непонятно зачем.
     Оживлялись продавщицы лишь по-осени, когда появлялись на селе бравые солдаты автобата. Это неусыпное руководство страны бросило в битву за урожай проверенные силы армии - автобат. Чтобы обеспечить победу в этой битве и вывезти урожай в бездонные закрома родины.
     Солдаты, как и положено, жили в палатках и чистили свои зубы и сапоги два раза в сутки. Чистили хорошо; крем и паста быстро заканчивались и солдаты шли за этим в магазин, где и разгоняли попутно меланхолию изнемогающих продавщиц. И не только.
     Через девять месяцев после окончания "битвы" в наш местный Дом ребёнка подкидывали сопутствующие плоды этой битвы. Вернее скоротечной полевой любви: одного - двух младенцев. Нет, ну не всегда. Только когда они получались.
     А в кастрюли и чугуны местных жителей непланово попадали их же собственные куры, гуси, утки - сопутствующие дорожные  жертвы этой битвы. Они же не знали правил дорожного движения в деревне; согласно которым домашние гусь, утка или курица, отошедшие от хозяйского забора на три метра, считаются уже дикими.
     После этого всё стихало до следующей осени.