Вечность наступит во вторник. 2. Цикл IPSE LEGI

На свадьбе младшей, последней на выданье, дочери Таяда, когда невесту с женихом по обряду осыпали всякими щедростями: монетками, конфетами, фруктами — одно зрелое яблоко, запущенное кем-то как будто прицельно, попало ей по голове, отправив девушку в заметный нокдаун.

Свадьба — сородичи и зеваки — зашлась еще большим шумом и гамом, а Саили тогда охватили дурные предчувствия, в могуществе которых она не сомневалась.
И оказалась права.

Муж дочери, напившись, что случалось, теперь еще и распустил руки. В первый раз. И ударил ее за какую-то якобы провинность. Быстро назревшее проявление разногласий было связано с противоположными взглядами на семейное сосуществование, в котором невзрачная жена обязана была оставаться безропотной. При любом поведении мужа.

Уже беременная дочь решительно назвала его, опешившего, импотентом на букву «П», получила вторую оплеуху и, тайно собравшись, отчаянно бежала обратно к родителям. Возвращаться она не собиралась!

Напряженная дочь, ссутулившись, в ожидании родительских попреков в гордыне стыдливо сидела на лавке. Ее небольшой четырехмесячный животик, вздыхая, лежал на коленях. Как беспризорный котенок. В руках она скованно мяла, словно хотела придать ей новую форму, бело-синюю расписную неподатливую фигурку из фарфора «Девочка с санками», когда-то оставленную по бесполезному настоянию матери «для красоты, как у людей».

— Разбитая семья! Какой позор! — Саили ткнула указательным пальцем в низ живота дочери. Нерожденный  еще ребенок пережил первое смутное чувство вины.

Таяд зло вспомнил, как благоговейно-почтителен был зять в период жениховства и как, со слов дочери, будучи без году уже мужем (оборотень!), переоценивая ее приданое, назвал его «пожитками».

«Безродный!» — ожесточался старик. А ведь он носил им, детям, здоровенные сумки с едой, в том числе в последний раз — макароны «Соломка». Сорт высший. В картонной упаковке с длинными красными полосами.

Незваные доброхоты, соседи, для которых Таяд и все члены его семьи, что они не сделай, все равно будут правы только потому, что не могут с ними рядом жить «плохие» люди, разбились на две активные группы: тех, кто для урегулирования личного конфликта, предлагал переговоры и тех, кто требовал беспощадного, «прямо сейчас», наказания.

Вторые были погромче, посплоченнее. И у них был вожак.

Кроткая, почти прозрачная, тетя Кира (в девичестве до 1921 года рьяная католичка) голосом без единой ноты милосердия - невинной нашу честную красавицу взял и все-таки обидел! - возвестила о справедливом и неизбежном, нет, не приговоре – возмездии. Через физическое увечье, не совместимое с жизнью. «Распять паскуду (она хотела сказать «нечестивца») на швабре!»

Похоже, тетя Кира черпала вдохновение в истории Римской империи с ее любовью к свирепому методу казни преступников на Crux Commissa - T-образном кресте в дохристианскую эпоху, которую, чем черт не шутит, она, в силу неизвестного никому возраста, могла чуть-чуть и подзастать в детстве. Или юности.
Mores cuique sui fingit fortunam - судьба наша зависит от наших нравов. Свою судьбу, по тете Кире, зять Таяда определенно заслужил. Но заслужила ли её «наша» битая красавица?

В порыве смятенных чувств он отправился на железную дорогу, с которой, не в состоянии остановить свои простые мысли, любил, размашисто жестикулируя, по-дружески посоветоваться. К этому Таяда, нигде кроме Гуджарати не бывавшего, располагали её маршевый ритм и неистребимый, несмотря на годы, запах.

В детстве, соревнуясь со старшим братом, он параллельно с ним спешил наперегонки по стальным, сверкающим молодым серебром рельсам по обе стороны колеи. Балансируя руками, как канатоходцы, мальчишки, дразнясь, старались вынудить друг друга потерять равновесие, чтобы один из них, сбившись с шага, как с крутого обрыва, ступил вниз на полотно.

Это было ничего не значащее поражение одного, равное ничего не значащей победе другого. Они тогда еще не умели ссориться всерьез и не догадывались, что доживут до ожесточенной, уродующей обоих, выросшей из простой перепалки, ненависти друг к другу, о причине которой вскоре основательно сами и забудут, как о тяжелом, растворившемся поутру сне.

В ту пору от шпалы до шпалы им приходилось допрыгивать…

Сейчас Таяд шел посередине полотна, покоряясь тому, как мрачноватые шпалы, словно по приговору, ограничивали через одну длину его взрослого шага.

Побить зятя самому? Не солидно.

Поручить побить его забубенным своим сыновьям? – эта версия наказания Таяду в первые минуты гнева откровенно нравилась больше предыдущей. Но примирение после этого может оказаться невозможным. Зачем ему бывший зять-инвалид, не способный выплачивать алименты, которые, конечно же, пусть засунет себе в жо. Но…

Дорога, строгая к посторонним шорохам вдоль нее, с Таядом податливо не спорила.

— Подожду… Тупой бездельник… Приползет извиняться… Сам!

Рельсы уходили в стелившуюся пеленой темноту, и казалось, что понурый, раскаявшийся зять Таяда, еще секунда, появится из нее в обратном, встречном, направлении.

(См.Часть 3)

Фото:Б.Брандт