Листая старые журналы 41

                РАЗВЕДЧИЦА САША

                Рассказ
                Автор Эдуард Асадов

  Эдуард Аркадьевич (Арташесович) Асадов (1923-2004),
советский поэт и прозаик. Фронтовик.

  «Вы, наверное, ещё не позабыли, что после неудачного разговора с докторшей в селе Первоконстантиновка, что возле Перекопа, я, возвращаясь домой, вспоминал о Борисе Багратуни. И вспоминал не зря. По части покорения прекрасных глаз и сердец Боря, как говорится, соперников не имел. Превосходно сложенный, с тонкими правильными чертами лица, горячими, завораживающими глазами, он был сердцеедом без жалости и пощады. Увидев возле какого-нибудь санбата симпатичную докторшу или сестричку, несколько минут гипнотизировал её, как удав кролика, давая вдоволь налюбоваться своим обаянием и красотой. Затем ласково подходил к ней и с обезоруживающей улыбкой, поигрывая мягкими, бархатными нотами в голосе, говорил:
– Нэт, честное слово, но эту замечательную девушку я уже где-то встречал. Ради бога, не посчитайте меня донжуаном. Скажитэ, вы были когда-нибудь на Кавказе? – и, если получал отрицательный ответ, спрашивал снова:  – А в Кисловодске или в Крыму?
И, если ответ был отрицательным вновь, уверенно говорил:
– Ну тогда, конечно, в Москве! Надэюсь, что в Москве-то вы когда-нибудь бывали?

  И нередко оказывалось, что собеседница и впрямь когда-нибудь, или проездом, или навещая друзей, была в Москве хоть однажды.
– Ну вот! – радостно говорил Багратуни. – Тогда, конечно, в Москве!
Сам Борис в Москве не бывал ни разу. И запас географических сведений о столице у него был не слишком велик. Он знал, что в Москве есть Арбат, Сокольники, Измайловский парк, Охотный ряд, ну и, конечно же, Красная площадь. А ещё оперировал такими понятиями, как Большой театр, Третьяковка и ЦУМ. И для энергичного, авторитетного знакомства этого было вполне довольно. Если же выяснялось, что девушка в столице никогда не была, Багратуни это ничуть не смущало. Главное, разговор уже состоялся и продолжить его было делом искусства сердцеедства, которым Боря Багратуни владел безупречно. Вооружённый своей отвагой и красотой, он брал в полон доверчивое сердце почти мгновенно и без потерь. Потом, сидя где-нибудь в кругу друзей и дымя трофейными сигаретами, он с важностью говорил:
– Женщины, частное слово, превосходный народ! Только у них, ну буквально у всех, есть один нэдостаток. Они обязатэльно хотят витти замуж! Прямо бэда!

  Война – это сгусток, синкретизм едва ли не всех человеческих чувств. Отчаяние и надежда, улыбка и горе, слёзы и смех соседствуют так, что порой почти спрессованы вместе, И потрясённый печалью вчера, сегодня ты можешь вдруг весело улыбнуться.
В ординарцы ко мне был назначен прежний жуковсхий ординарец Иван Иванович Померанцев. Был он значительно старше меня. Мне минуло девятнадцать, а ему тридцать пять. (Эх, где мои девятнадцать лет!) Но пойдём дальше. Роста Иван Иванович среднего, с остреньким носом и немного птичьим лицом, от желтовато-голубых глаз его весело разбегались сеточки морщин, особенно когда смеялся. Следует сказать, что выражение лица у него всегда было плутовато-удивлённым, что вполне соответствовало его характеру. Вообще во всём дивизионе среди солдат и офицеров Иван Иваныч был единственным человеком, которого называли по имени и отчеству. То ли в шутку, то ли за весёлый нрав, то ли и впрямь из-за возраста, а может быть, просто так, с чьей-то легкой руки, возможно, того же Жукова.

– Видел я, ребята, у замполита Усачёва жену. Ну, не живую, конечно, а на фотографии. Мне эту карточку его ординарец Стёпа показывал. Ну, доложу вам, хлопчики мои, вот это жена так жена! Если за дело взяться с умом, то на каждого в нашем отделении по одной приличной жене слепить можно. Да ещё для меня останется, – и снижая голос до шёпота: – Как только товарищ капитан с ней управляется, ума не приложу. Целый Дом культуры, не меньше! Кроме способности отмачивать разные фокусы и чудить у Иван Иваныча был ещё и лирический талант. А точнее, талант музыкальный. Умел превосходно играть на гитаре и петь. Однажды где-то в полуразрушенной хате он подобрал старенькую гитару. Вид у инструмента был неважнецкий. Весь какой-то поцарапанный, облезлый. К тому же не хватало нескольких струн. Тем не менее Иван Иваныч ухитрялся извлекать из неё довольно приятные и мелодичные звуки. Так что нехватка струн почти не ощущалась.

  Лето 1943 года на Кубани было теплейшим. И спали мы, завернувшись в шинели, в садочках, прямо на земле. И вот ясными звездными вечерами, когда не было ни бомбёжек, ни стрельбы, брал Иван Иваныч в руки свою, видавшую виды «певицу» и, прислонясь спиной к какой-нибудь старой черешне, начинал, тихо перебирая струны, петь знакомые довоенные песни. Военных песен он, как правило, избегал, считая, что войны и так хватает по самое горло. Любил петь тёплые, лирические, запомнившиеся ещё с дорогих мирных лет:
«Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч,
Ты говорила, что не забудешь
Тёплых и ласковых встреч».
Пел Иван Иваныч тихим, но очень приятным голосом. Ребята подвигались к нему поближе, слушали, думали, вспоминали. Кто-нибудь говорил:
– Иван Иваныч, а ну-ка спой «Давай пожмём друг другу руки».

  Иван Иваныч на секунду задумывался, затем, мягко откашлявшись и чуть подражая голосу знаменитого в те времена Вадима Козина, начинал:
«Когда простым и нежным взором
Ласкаешь ты меня, мой друг,
Необычайным цветным узором
Земля и небо вспыхивают вдруг.

Веселья час и боль разлуки
Хочу делить с тобой всегда.
Давай пожмём друг другу руки
И в дальний путь, на долгие года».

  Ребята лежали, не шевелясь, глядя в звёздное небо, и каждый думал о чём-то своём, дорогом и очень личном. Знакомая песня непременно вызывает в душе у каждого единственные и неповторимые воспоминания. Иногда, растроганный таким импровизированным концертом, затянувшись крепким табачным дымом, просил его и я:
– А ну, Иван Иваныч, уважь, спой самую-самую...
Иван Иваныч отлично знал, о чём идет речь. Он закуривал, делал несколько жадных затяжек и, отложив самокрутку в сторону, с готовностью отвечал:
– Ну, что ж, самую, так самую, заказ принят!
И, уставившись в тёмные небеса, каким-то особенно проникновенным голосом начинал:
«Ты жива ещё, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!»
Песня не имела прямого отношения ни к нашей службе, ни к войне, но были в ней пронзительные, удивительно точные слова о самом близком и дорогом для каждого воина человеке. О матери.
«Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне».
Пел Иван Иваныч, вкладывая в каждое слово всю душу и извлекая из гитары особенно горячие и трепетные аккорды. И, чего греха таить, не один из нас тайком, чтобы не видел никто, смахивал навернувшиеся вдруг слёзы. И в эти минуты прощал я Иван Иванычу любые его ошибки и прегрешения. И, сколько бы ни прошло лет, тех светлых импровизированных вечеров в двух шагах от смерти не забуду уже никогда».

  «Дней через пять после памятного боя фашисты постарались отомстить нам за сорванное контрнаступление и около двух часов жестоко бомбили Анастасиевку. А за два дня до этого произошло следующее. Военфельдшер нашего дивизиона Манякин навестил в госпитале раненого танкиста, которого вынесли мы тогда с поля боя и притащили прямо на командный пункт. Госпиталь у нас был рассыпан по хатам станицы вдоль всей западной стороны, А хирургическое отделение и самые тяжело раненные находились в небольшом кирпичном здании местной больницы. Иван Захарович, так звала танкиста, встретил Манякина с приветливой улыбкой, как старого знакомца. Немного поговорили, а потом раненый лейтенант попросил нашего военфельдшера написать под его диктовку письмо матери в Свердловск. Сам танкист после перенесенной операции был ещё слаб и ни сидеть, ни тем более писать пока не мог. Закончив письмо и написав адрес, Манякин сказал:
– А у нас, между прочим, есть офицер, который детство своё провёл в Свердловске. Как раз один из тех троих, что принесли вас тогда к нам на КП с поля боя. Асадов его фамилия.

  Танкист заволновался:
– Так это же, выходит, фактически мой земляк. Послушай, браток, не в службу, а в дружбу попроси его зайти ко мне хоть на несколько минут. За всю войну свердловчан не встречал ни разу. Тем более что меня, наверное, не сегодня-завтра отправят в тыл.
Манякин ласково погладил его по руке.
– Не волнуйся, друг, я сейчас сбегаю за ним. Жди. Одна нога здесь, другая там.
И, выбежав на улицу, кинулся искать меня. Когда мы пришли к танкисту, тот лежал, плотно смежив веки. Не то спал, не то находился в забытьи. Могучая грудь была туго перетянута бинтами. В маленькой комнатёнке с подслеповатым окошком стоял тяжёлый запах лекарств, Было душно. Мы переминались с ноги на ногу. Затем Манякин кивнул на дверь.
– Пойдём покурим!
Но едва мы сделали шаг к двери, как раненый танкист открыл глаза. Несколько секунд вглядывался в нас мутноватым взором. Затем взгляд его прояснился.
– А, пришли, молодцы, спасибо, – поманил меня пальцем. – Из Свердловска-то ты давно?
– Да как сказать, уехал за два года до начала войны.

  – Ну это не так давно. Все равно приятно. Из моего родного Свердловска. А на какой улице ты жил?
– На проспекте Ленина, Дом пять.
Танкист оживился. Даже сделал безуспешную попытку присесть. Манякин уло¬жил его обратно.
– А я на улице Малышева... Можно сказать... почта соседи... А на Верх-Исет- ский пруд... бегал купаться?
– Спрашиваешь! И на Верх-Исетский, и на Городской, на водную станцию.
Разговорились. Бледное лицо танкиста порозовело. Напоминание о разных городских событиях, названия улиц, кинотеатров, площадей доставляли ему почти наслаждение.

  А когда мы стали прощаться, он вдруг повернулся к Манякину и сказал:
– Вот ты давеча про жену спрашивал. Есть у меня, дорогуша, и мать, и жена. И ведь надо же, как вышло, и ту и другую зовут одинаково – Мариями Степановнами. И обе ждут меня, не дождутся. А ещё есть у меня пара сорванцов. Пашка с Наташкой. Когда уходил на войну, то просили меня, чтобы привёз им хотя бы маленький камушек из Берлина. Говорят, в школу отнесём, в музей в честь Победы.
– Ну и как, привезёшь? – улыбнулся Манякин.
Иван Захарович очень серьёзно ответил:
– Привезу непременно. От самого рейхстага отколю кусочек и привезу. Иначе нельзя. Такое уж дал слово.
Потом строгое лицо его разгладилось и он вдруг мягко сказал:
– Хотите, покажу вам моих героев?
И тут же извлёк из-под подушки бумажник и, вынув из него фотографию, протянул её нам. На снимке красивая статная светловолосая женщина лет тридцати сидела на диване, обняв за плечики двух малышей. А они, тесно прильнув к матери, как два птенца, с напряжённым любопытством таращились в объектив.
– Красивая, – восхищенно сказал Манякин, – слышишь, Иван Захарыч, жена,
говорю, у тебя красивая. Не боишься, что какой-нибудь тыловой гусар уведёт?
Иван Захарович задумчиво прикрыл глаза и после минутной паузы тихо заметил:
– Нет, дружище, никто не уведёт. Не тот это характер, да и любовь у нас
не такая, Главное ещё впереди. Войну только надо поскорее кончать. И жизнь
придет лучше не надо!

  Мы вышли на улицу. После спёртого воздуха и лекарственной духоты с удовольствием вдохнули в себя свежий летний ветер. Закурили. Возле дома на скамеечке сидела девушка по имени Саша с двумя пришедшими навестить её ребятами: ефрейтором и сержантом. Саша была ранена разрывной пулей в плечо, и левая рука была прибинтована к телу. Поэтому один рукав у гимнастёрки болтался пустой, пожалуй, единственная девушка в станице, которую Боря Багратуни не гипнотизировал своим знаменитым «загадочным взглядом», а наоборот, при встречах
здоровался и разговаривал приветливо и серьёзно, Саша была разведчицей из
пехотного полка. На гимнастёрке её сверкали орден Красного Знамени, орден Славы и
медали. О судьбе её мы знали мало, ибо рассказывать о себе Саша не любила, а
если и говорила, то неохотно и скупо.
– Танкиста навещали? – спросила Саша. – Это хорошо. Совсем захандрил парень, да и дела у него вроде неважнецкие. С первым же транспортом собираются эвакуировать его в Краснодар, где все главные медицинские силы.

  На коленях у Саши лежали солдатские галеты, три пачки сигарет, две плитки трофейного шоколада. А на скамейке стояло ещё две банки американской тушёнки.
– Видали, чего понатащили, архаровцы, – кивнула на принесенные дары Саша, – сколько ни твержу им, чтобы не смели этого делать, всё равно что-нибудь да приволокут. Как будто я тут с голоду умираю. А впрочем, ладно. Вот мы сейчас Ивана Захарыча-то и угостим. Лена! – остановила она подходившую медсестру. – А ну, помоги мне, пойдём навестим танкиста.
И вместе с сестрой и гостинцами скрылась в доме. А мы, разговорившись с разведчиками, узнали наконец многое о нелёгкой Сашиной судьбе. Как фамилия Саши? Не знаю. Да и не помню, произносилась ли она в разговоре хоть раз вообще. Тогда это вроде не имело никакого значения, а теперь я очень обо всём сожалею.

  Жила Саша где-то в Брянской области и была дочерью лесника. Училась на заочном в сельскохозяйственном институте, собиралась работать агрономом в родном селе. А ещё была у Саши мечта – вырастить на Брянщине такой урожай пшеницы, о каком даже не помышляли ни на Украине, ни в Молдавии, ни на кубанской земле. Когда же началась война и село заняли враги, Саша не пала духом. Вся в отца, непокорная и прямая, собрала она все свои учебники и тетради, отнесла их на чердак. Сказала:
– Учиться будем после войны. А сейчас пойдём воевать».

  «Дружба народов», 1988, № 3)

 Продолжение рассказа в следующей публикации.