Два мостика. Часть 1-я. Дед и махорка

   Василий Семёнович не любил магазинного курева. Мог мой дедушка, конечно, и папироской при случае побаловаться, но курил только самосад.
   И слово это звучало для меня своим первозданным смыслом. Дед всё делал сам: засаживал делянку на огороде, ухаживал, поливал, убирал. Потом сушил листья табака в теньке сарая. Просушенные листочки мял, рубил, измельчал большим тесаком. Готовый продукт ссыпал в мешочки и подвешивал на дальнейшую просушку и хранение на сеновале. Всё это ради того, чтобы в большом кисете не переводилась махорочка. Курил дед много и, наверное, смолоду. Были основания так предполагать с учётом его биографии, о которой, впрочем, много было известно чисто мифологически.
   На фронте, правда, пользовался трубкой. Была проблема с папиросной бумагой и бумагой вообще, чтобы «козью ножку» скрутить.
   У него был целый набор курительных трубок, которые лежали без надобности в верхнем ящике тумбочки, так как теперь он ими уже не пользовался. И внуки  постепенно эти трубки растащили да поразбазарили. А он в нагрудном кармашке своей рабочей тужурки всегда хранил ровно нарезанные из газет листочки для самокруток.
   Работал дед бригадиром стропальщиков на заводе «Электропечь». Его бригада отгружала готовую продукцию в железнодорожные вагоны. И даже в газете «Вечерний Новосибирск» была заметка о том, как здорово у них была налажена эта самая отгрузка. Есть и фотография, где Василий Семёнович ещё бравый, в мужском соку и вполне франтоватый, снялся со своей знаменитой бригадой и с букетиком полевых цветов, что в нагрудный кармашек приладил.
   А возвращался дед с работы всегда одной дорогой: пешком через поле, пересекал объездную железнодорожную линию, идущую с Кузнецкого моста, потом лесополосу, потом вдоль садово-огородного товарищества до речки Тулки через мостик, а тут уж и родная улица – Тульская. Места, особенно зимой – малолюдные, и там по ночам в лесополосе иной раз «встречали». Так говорили. Кого ограбят просто, а кого и поколотят притом. Убивать не убивали, бог миловал, но пошаливали крепко.
Вот бабуля его всегда и допекала.
    —  Чего ты всё ходишь один? Не ровен час и тебя подкараулят да встретят.
    Но дед только отмахивался — Да подь, ты! Разводишь тут мне тухлые разговоры.

    Он не всегда возвращался один, ведь и Гаврилыч, живший на Тульской по соседству, тоже работал в бригаде, но иногда случалось.
    Только дед действительно никого не боялся. У него был статус отчаянного. На улице Тульской селились люди не случайные, и друг друга знали издавна и часто были в родственных отношениях: сватовья, братовья, кумовья. И то, что Василий Семёныч спуску никому не даст, было известно всем в округе. А шалили-то скорее всего людишки из местных. Кулак у него был тяжёлый, а в драках он смолоду пощады не знал, умел постоять за себя. Горячий был, но не с дуру, а если уж допекут совсем – то взорвётся.
    И как-то зимой бабушка ждать-пождать мужа с работы, а его всё нет и нет. Темно уже стало. А дома ещё только средняя дочь была — Людмила.
    Вот бабушка её просит — Людка, сходи хоть до моста, глянь, может, что и увидишь или услышишь? Вдруг беда стряслась какая?
    Куда вот он запропастился? Ночь уж почти. Никогда так не задерживался.

    Страшновато, холодно, но Людмила пошла на поиски. И ведь не подвело чутьё бабушку! Скрутило деда по дороге в пояснице, до мостка родного немного не добрался.  Скрутило так, что идти уже не мог. Лежал пластом почти. Даже на колени встать не получалось.
    А всё почему? Тут не только дело в работе грузчиком, не только фронтовой нелеченный износ. Ещё ж и своё хозяйство надо было обеспечивать. Вот дед иной раз то доску хорошую, то брус прихватит и тащит на себе. При отправке вагонов для укрепления грузов этих заготовок пиломатериалов много шло в расход. Их никто тогда в расчёт точный не брал. Каждый раз крепёж особый, потому что и оборудование шло нестандартное. Иной раз и излишек образуется. И как бросишь брус или строганную доску пропадать, если им всегда место в мужицком хозяйстве найдётся! Взвалит на плечо и тащит дед.
    Да, видно, в тот раз не подрассчитал вес, и здоровье отказало. Так ещё бы не отказало — шпалу на себя взвалил!
    Дочь с божьей помощью помогла ему тогда добраться до дому. Где ползком, где на коленках, но дотащила-таки. Потом оттирали бабушкиными снадобьями дедову поясницу. Уложили спать. Уснул, как убитый, только храп стоял по избе.
А поднялся дед чуть свет — курить! Но поднялся сам. И за шпалой той — брошенной, отправился. Волоком по снегу притащил.
    А и как иначе? Мечтал дед новый дом возвести, собственноручно, вот и собирал материал. Только не сбылось, но не по вине Василия Семёновича. Ага, затащил шпалу в ограду, ну и снова — перекурить такое основательное дело надо.
    Курил он много, иной раз одну за другой, если работы рукам не было.
      
    Вот как-то однажды тоже зимой сидим мы с дедом вечером на кухоньке у печки.
Я в гостях на каникулах. Все мужские дела завершены, ставни закрыты. Тускло горит лампочка без абажура над кухонным столом, где у плиты возится бабушка с ужином. Чтобы меньше дымить, дед приоткрыл створку печи, и деликатно выдыхает дым в неё. Бабушка дыма махры не терпела.
    Дед сидит на низенькой табуреточке собственного изготовления. Он был самостоятельным хозяином, руки росли, откуда надо, хотя на слишком тонкую ювелирную работу был приспособлен не слишком из-за своей горячности.
    Василий Семёнович был по натуре скорее плотником-бетонщиком нежели столяром-краснодеревщиком.
    Струйки дыма уходят в печь, а в печи разгорелись с треском берёзовые поленья, тяга хорошая, скоро, значит, уже надо засыпать уголёк. Плохонькое ведро с углем, поблёскивающим чёрными антрацитовыми гранями, стоит рядышком с нами.
    Мы молчим и смотрим на огонь. Это всегда завораживает и притягивает взор и мысли разные. Телевизор уже давно изобретён, но ещё не куплен. Репродуктор из комнаты передаёт чуть слышно последние известия. Радио даже на ночь не выключается и в шесть утра будит всех домочадцев гимном. А вечером допоздна его слушает Валентина — младшая дочь.
    Её кровать в комнате стоит в углу, прямо за печью. И радио у неё прямо над головой у окна. Она только под него и засыпает.
Но Валентина пока ещё не вернулась с работы, а Людмила — на учёбе.
         
    Я сижу на лавке под полатями, спрашиваю:
    – Дед, а как было на войне? Расскажи.
    Я знаю, что дед был на фронте, и мне очень хочется узнать от него, что и как там было. Страшно ли? Смог бы я воевать?
    Не струсил бы?
    В бане, когда он хлещется до одури веником, я видел не раз огромный шрам на его левой ягодице. Но дед не любил рассказывать о войне, особенно на трезвую голову. Отделывался общими фразами. Да и никто тогда войну поминать не любил.
    Только однажды на День Победы, когда дед уже изрядно был в подпитии, мы с братом всё же выудили из него несколько воспоминаний. Они были не слишком героическими. На вопрос, убил ли ты хоть одного немца? — дед рассказал, как его часть попала где-то летом 1942 года в окружение. Пробирались в низине, почти в овраге. Наши двигались по его дну, а немцы при этом двигались вдоль оврага поверху.
    И те и другие видели противника, но почему-то не стреляли. Наверное, немцы намеревались взять всех живьём, а возможно не ввязывались в бой. Их передовые части торопились, чтобы наступать дальше, а окруженцев и так добьют — другие.
    Но в сумерках нашим удалось войти по лощине в лес и избежать пленения. Дед шёл в арьергарде колонны — прикрывающим. Так вот в лесу в сумерки, кто-то окликнул деда, ему даже показалось, что по-русски. Он оглянулся и увидел силуэт человека, который издали приближался к нему. Разбираться, кто таков было некогда и опасно. Дед выстрелил из винтовки не целясь. Попал или нет — не знает. Выстрелил и пошёл вперёд за своими. А на мой наивный вопрос — зачем стрелял, если неизвестный окликал по-русски, дед серьёзно вполне заметил, что кто его знает, может, померещилось. Мы же двое суток без сна, без еды... а там кто только не шарился по лесам, да и любой фашистский диверсант мог бы по-русски крикнуть. Такое случалось. Так ведь и не всякий русский был — свой. Мы уж это знали.
    И только много лет спустя от Людмилы я узнал, что дед всё-таки убил одного немца, и как! В рукопашной собственноручно задушил.
    Но никогда про это нам даже не намекал. А ведь ему – трактористу артиллерийского подвоза, попасть в такую переделку было смертельно опасно. Очень часто тягал боеприпасы в одиночку, и вот где-то нарвался на врага. Но нам — внукам,  он об этой схватке никогда не рассказывал.
    А в тот день Победы в 1965 году дед бросил курить. Тогда к 20-ти летию Победы страна словно вспомнила, какой подвиг совершило уже ставшее зрелым поколение советских людей, какие муки претерпели люди.
    Ну, собрались родственники, фронтовиков было трое. Повспоминали, выпили бражки раздольно, до слёз. Тут и мы с братом подоспели со своими вопросами. А день 9 мая был очень тёплым, как летом. И после застолья на свежем воздухе во дворе слёг дед на раскладушке отдохнуть даже без майки.
    Ну и проспал до позднего вечера, и как-то никто не позаботился его укрыть. Простудился дедушка, да так, что началось крупозное воспаление лёгких. Не сразу. Ну так он и сам, конечно, запустил болезнь. По врачам дед был не ходок. Даже зубы норовил вырывать сам себе клещами слесарными, а на анестезию и санобработку, ясное дело, использовал водку. Болезнь дала себя знать. Дыхание потяжелело, и дед дал зарок — больше не курю. И слово сдержал.
    А служил дед почти с самого начала войны рядовым трактористом гусеничных тракторов в 202 артиллерийском полку. Призван был 26 июня 1941 г, на фронте с 11-го сентября 1941 г., а уволен в запас по ранению 16 июля 1943 года.
    И служба эта была не из простых. Часто приходилось перетаскивать орудия под обстрелом, менять позицию. В то время как другие бойцы могли лежать в укрытиях, надо было «тягать». По бездорожью, под миномётным огнём, под бомбёжками, через реки в брод, и не дай тебе боже заглохнуть или застрять. За это дело можно было залететь под трибунал, если вовремя не успеешь на позицию. А уж как завести трактор зимой и не околеть в стужу в нём — разговор отдельный. До самых костей промёрзнешь. А ключ гаечный возьми-ка в руки и под днище машины, если понадобится, подлезь, легко ли?
    Но никаких особенных подробностей мы из деда выудить не могли. Слишком уж много страшного, тяжкого, кровавого, горького накопилось у него на душе. Даже обидного и несправедливого — как командирский удар нагайкой вдоль спины.
 
    Случилось как-то и такое, как раз при переправе через реку, но не вброд, а по мосту. Наши войска наступали, но всё движение колонн упёрлось в небольшой мостик. Толчея образовалась. И дед на тракторе туда же. Приказ – вперёд! Въехал на мостик и встал.
    Ну не ехать же по людям, по бойцам.
    А там затор настоящий образовался. Вылез дед из своего тягача разбираться, посмотреть, в чём загвоздка, может и помочь чем.
    Тут-то и подлетел откуда-то с горки наблюдавший за переправой командир на горячем коне. Видно, он отвечал за продвижение по мосту, и втемяшилось ему в голову, что всему виной трактор.
И весь затор из-за него. Сзади-то подошли ещё бойцы, напирают. Плохо дело.
   – Кто – водитель тягача?! – А тут и дед наш перед ним:
   – Я, водитель.
   – А ну, марш живо в тягач! Устроил тут бедлам! Всё движение мне срываешь.
    Только полез дед в машину, а ему по спине нагайка и прилетела. Вот где взыграло! И неизвестно, чтобы случилось, но только командир, расталкивая бойцов конём, уже протиснулся вперёд. Сжал дед зубы и взялся за рычаги. Но обиду эту навсегда в себе затаил.
    Вот такой у него мостик из памяти о войне. Не та у него в памяти картинка войны, как показывалась зачастую в кино.

    Но был и другой – мирный мостик, через речушку Тулку. Его дед соорудил сам вместе с товарищем по бригаде — Гаврилычем.
    Так что доски да брус шли и на общее дело. Дед вообще был абсолютно бескорыстен, а в работе так на удивление. Бессребреник, хотя зарабатывал хорошо.
    Но все его накопления ушли в никуда. Облигаций госзаймов было не счесть.
    Всё пропало, и сам он не дожил до момента, когда государство решило долги вернуть. Квартиру, как ветерану труда и войны, «выбила» для семьи дочь Людмила. А доски, брусья, фанера и прочее, включая немалое количество слесарного и столярного инструмента, были при переезде на новое жильё (в «панельке-то» они зачем?) были отданы многодетному шурину в деревню, да ещё зятю на дачу досталось немного.
    И почти до самой смерти уже на пенсии после завода работал дед грузчиком – то при столовой, то при магазине – и удивлялся, какие ж там "лёгкие" деньги.
    Ни довоенная, ни военная, ни после... жизнь Василия Семёновича прошла немного не в духе парадных реляций. Жизнь простого труженика и солдата на переломных этапах двадцатого века.