Похатница

   Желай соседу двух коров — будешь при одной здоров


   После Великой Отечественной войны этот посёлок при железнодорожной станции прямо гудел от людского шума, детского писка и смеха. В нём насчитывалось около пятисот дворов – дымов, как говорили старейшие его жители. По количеству дымов над хатами в их сознании вёлся настоящий учёт хозяйств. Они хорошо виднелись, особенно зимой, и свидетельствовали про нахождение в хатах-домах их жителей. Когда же  у кого утром дым не вился над дымоходом, ближайшие соседи начинали волноваться. Бросив свои дела, они бежали узнать: что случилось? Такая привычка была в каждой окружающей деревне. В посёлке – тоже. Пока он, как и более мелкие поселения вокруг, со временем (а скорое всего из-за Чернобыля) не опустел. После того лиха дымов над посёлком становилось на глазах всё меньше и меньше и их можно было уже пересчитать по пальцам.
   – Дожились: даже дымов над трубами не видать, – печально кивали головами один одному поселковцы, встретившись в единственном «живом» магазине (раньше их было до десятка разного калибра).
   – Почему же не видать? Десятка с два ещё набёрётся на этой стороне, а За переездом дым видать ежедневно у Елены-Похатницы, – возражал чей-то голос.
   «За переездом» для жителей четырёх улиц, которые составляли основу посёлка, называлась пятая – улица, которая выводила через десяток километров по лесу на шоссе Хойники-Речица. На ней, когда-то густым двусторонним рядом новых послевоенных хат, а теперь значительно поредевшим (одни рассыпались от времени, другие были раскатаны по бревнышку и перевезены в другие места ближе к большим городам), и, правда, дым шёл-вился из дымохода только в одной. Будто наперекор всем стихиям он регулярно вздымался в небо по утрам и вечерам и виднелся издалека. Даже с платформы-остановки поездов. И каждый раз редкие пассажиры из местных, сойдя на перрон с утреннего железнодорожного автобуса, который последним временем бегал по ветке с Гомеля на Хойники, оглянувшись вокруг, удовлетворённо говорили один одному:
   – Видишь, у Елены-Похатницы дым идёт из трубы? Значит – живая ещё, слава Богу!
   Похатницей между собой звали одну из коренных жителей посёлка – семидесятилетнюю Елену Шугалей. Благодаря ей, немного позже, когда остановка пустела, ещё из трёх хат на улице, где она проживала, начинал виться дымок.
   Кличка «Похатница» прилепилась-приклеилась к Алёнке ещё с детства. Голодного, послевоенного. Вместе с матерью, которую односельчане прозвали вместо Мария Марилей с добавкой -вдова, она жила в старенькой довоенной хатке. Та досталась её матери от умерших в войну родителей. Сразу же после войны Мариля-вдова, как и многие в посёлке девчата и молодые женщины, вышла замуж за одного из пациентов находившегося в посёлке интерната для инвалидов войны. Михаил был с одной ногой, на костылях. Через год у молодой пары родилась девочка – Алёнка. За няньку в хате оставался отец-инвалид, а Мариля работала стрелочницей на станции. Когда девочке миновало три годика Михаил умер от гангрены уцелевшей ноги. Так что малая Алёнка была предоставлена сама себе. Изредка, во время, когда не было поездов, в так званые «окна», мать прибегала подкормить её чем-нибудь и снова бежала на работу. За ребёнком, правда, присматривала старая соседка Зёмиха, которую Мариля подкармливала кое-чем, перепадавшим ей, как железнодорожнице, из вагон-лавки. Но, когда старая Зёмиха, натупавшись, прилегала на кровать, Алёнка вышмыгивала на улицу гулять, а с неё бежала по хатам. По правде говоря, она сбегала не столько «гулять», сколько рассчитывая что-нибудь в тех хатах получить с еды, потому что есть она хотела всё воемя. Кто из деревенских баб давал ребёнку вареную в шелухе картошину, кто краюшку чего-то похожего на  хлеб, кто сухого вьюна, кто холодного драника.
   В тот день она умудрилась сбежать от приболевшей бабки аж три раза. Когда третий раз за день она заявилась «гулять» к соседской подружке Зинке, то как раз попала там на ужин, а перед этим подцелила соответственно на завтрак и обед. Роскоши в хате родителей Зинки особенных не было: трое детей, да самих двое. Каждая картофелина, краюха хлеба, или кусок сахара был на учёте тогда в каждой семье. Мать подружки, которую на улице звали Никитиха, не сказать чтобы была злой или жадной, но когда в доме небольшой достаток и на стол подаётся всё поштучно… А в тот день она была ещё и не в настроении, потому что муж Никита, что работал на местном обозо-колёсном заводе, пришёл с работы мало того что на подпитии, так ещё и без ожидаемой премии, на которую так надеялась хозяйка. А тут ещё Алёнку третий раз за день пришлось сажать вместе со своими детьми за стол. Малая хорошо около него управлялась: и за последним драником с тарелки она первая протянула руку…
   – Гулянница!. Ей бы только по хатам бегать! – не удержалась в тот раз мать Зинки, после того, как Алёнка, съев то, что ей перепало, тут же перехотела «гулять» и побежала с хаты. В окно было хорошо видно, как девочка исчезла за калиткой других соседей. – Пока не оббежит все хаты на улице, так в свою не зайдёт. Вот же похатница! – говорила-злилась Никитиха, моя посуду.
   Назавтра уличная детва перешёптывалась, обзывала Алёнку «похатницей" и показывала на неё пальцами. Оказалось, это Зинка «по секрету» рассказала одной подружке, а та – другой. И пошло-поехало. Алёнка тогда была малая, ещё в школу не ходила и потому не обратила никакого внимания на то прозвище.
   Новости в посёлке расходились мгновенно, как в любом небольшом населённом пункте. Новая кличка, которую получила её малая дочь, дошла и до ушей Марили. Мать Алёнки разошлась от гнева: она сбегала к соседке и хорошо с ней поругалась. Малой же дочери своей строго-настрого приказала «не летать по хатам», а особенно к соседской Зинке. Тогда её не будут так обзывать. Со своей соседкой Мариля перестала здороваться, а , увидя Никитиху ещё издалека, переходила на другую сторону улицы. Но, Алёнка как и раньше, когда мать уходила на работу, несмотря на её угрозы схватить попруги, всё равно сбегала от глуховатой и слеповатой бабки к соседским детям на улицу, а с ними бежала в их хаты, где и ей хоть что-нибудь да перепадало с еды.
   Известно, что, прозвучавшая один раз кличка, навсегда приклеивалась к человеку. Так прилипла-приклеилась Похатница и к Алёнке.
   Шло время. Алёнка-Елена выросла и, в отличие от своих былых подружек, которые поразлетались по миру, осталась в посёлке. Она окончила училище кооперации и стала работать продавцом в одном из его магазинов. По дороге на работу на другой конец посёлка, она, как и в детстве, забегала в хаты к соседям, которые оставались в них одни. Но теперь не за тем,чтобы что ухватить да вкинуть в рот: она спрашивала, кому и что из них нужно принести из аптеки или магазина, а может и привезти из района? Те с благодарностью давали ей заказы, продолжая за глаза звать Похатницей. Среди них была и Никитиха, которая давно помирилась с Марилей. В одну из таких поездок в район Елена познакомилась с парнем, который позвал ее замуж. Позвал в Гомель, где после армии работал на большом заводе.

    Ну, как же я брошу мать, кто её досмотрит? А ехать никуда она не хочет даже думать, уговаривала она своего суженого. Уговорила. Пришлось ему смириться с такой постановкой вопроса, рассчитаться на том заводе, устроиться в местное лесничество лесником и выписывать лес на строительство новой хаты. Её молодые поставили на старом подворье рядом со старой хатинкой, из которой так и не захотела перебираться в новую хату Мариля.
   Они родили и с помощью старой Марили вырастили троих сыновей, выучили и, как говорят, выпустили в свет. Дождавшись первого внука Мариля тихо скончалась. А через несколько лет на ней на тот свет отправился и муж Елены. Чернобыль помог. Когда был жив муж, Елена держала корову, свиней, гусей, кур. Оставшись одна в большой и пустой хате, она свела только свиней, а на зиму ликвидировала и птицу, чтобы весной снова завести. Сыновья, которые осели в областном центре, не избегали матери, приезжали с жёнами и детьми, помогали, звали к себе и настаивали сбыть корову.
   «Это же нужно столько около неё крутиться! А корма ей всякого сколько требуется? Летом ещё кое-как на подножном корме перебьётся, а на зиму сена кто наготовит? Отца же нет», – уговаривали дети.
   – А вы на что, сыночки-голубочки? – смеясь, отбивалась Елена. Вы же не пустодомки какие, не накосите матери на одну коровку? Не притянете во двор тот стожок? Как себе хотите, детки, а  сена Рябке чтобы мне на всю зиму было! Корову сбыть не дам! Я с ней разговариваю, она меня кормит, я с ней ещё ползаю на ногах. Вы хотите чтобы я легла перед телевизором и день, и ночь в него таращилась? Так я же быстрее умру. Вы этого добиваетесь? Никуда я со своей хаты не поеду, потому, что здесь мои родители, муж, а ваши дед с бабой и отец лежат в земле. На кого я их брошу? Да и хаты живые ещё есть. А что я понесу Никитихе, а Сидоровне, а Кузьмичу? А старые ж (Елена считала себя ещё «хоть куда») ещё шевелятся в тех хатах, меня ждут, – этим последним доводом она останавливала каждый раз разговоры про сбыт коровы Рябки. Дети отступали. Из рассказов матери они знали, почему её на поселке все зовут Похатницей.
   А Елена, сидя на маленькой скамеечке около своей Рябки под мерное цырканье молока в ведро-доёнку, каждый раз вспоминала-перебирала свои доводы детям. Она может бы ещё и подумала про свое переселение к ним в город (да и то только на зиму), если бы оставалась на улице одна. Но, как же без неё обойдутся соседи, те, которые когда-то не дали ей умереть с голода, а теперь остались одни в своих холодных хатах, кому, как говорят, некому глоток воды подать? У каждого своя причина, но главная – ни один из соседей слушать не хочет, чтобы покинуть свой посёлок, свою хату, кусочек земли при ней. Они же, как и она, к ним приросли и попробуй теперь на старости лет их оторвать от всего этого. Считай, по-живому отсечь корни. Как у того дерева. А дерево же без корней не растёт. Вон, их однолетки, те, что поддались на уговоры детей, да поуезжали к ним в города. Где они сейчас? Так же в сосняке (на кладбище) вылеживаются! От тоски по своим уголкам, от безработицы раньше времени туда отправились. Но она на тот свет ещё успеет. На этом у неё не все дела сделаны. Она ещё в силах справляться не только со своим хозяйством, но и помочь своим уцелевшим соседям зимы зимовать. Зима ведь есть зима. То ли она выдастся тёплая, или холодная, хаты необходимо каждый день обогревать топкой печи или грубки-голландки, а то выстынут так, что в них будет не намного теплее, чем на улице.
   Вот и этой зимой на улице «шевелилась» она одна. Поутру Елена вытапливала в печи, чтобы сварить еду себе, а Рябке нагреть чугуны с водой для запаривания сечки из сенной трухи и соломы. Управившись со своим хозяйством, попоравшись, как здесь говорили, она отправлялась, как в далёком детстве, по «живым» хатам. Вначале заходила к ближайшей – той самой Никитихе. Та жила-доживала свой век одна в хате. Как ни звала её дочь Зинка к себе в Минск, а сыновья в Москву, она наотрез отказалась и даже слушать не хотела детей. А те не могли наездиться в такую даль.
   Минувшей ночью выпал хороший снег – Елена едва пробралась к сараю с коровой. Доглядела скотину – напоила, подкинула сена, подоила. Пробилась к калитке на улицу, выглянула из-за неё. Нигде никого: ни машины, ни трактора, ни людей. Пустая, до основания занесённая снегом по самые заборы. Пока у тех чистильщиков из соседней деревни, где теперь размещался сельсовет и центральная усадьба совхоза, очередь дойдёт до их поселка… Пока по графику к её беспомощным соседям доберётся социальная работница…
   «Вот бы лесовозы какие прошли на Дубровицу, они бы проторили две глубокие колеи-разоры. А так придётся добираться по пуп по снегу», – с сожалением подумала про себя Елена и вернулась в тёплую хату готовить и складывать в берестяную заплечную коробку «подкормку», как она сама прозвала, своим соседям.
Всунув ноги в старые с высокими (по пах) халявами валенки мужа, надела на себя теплый лёгкий пуховик, накинула на голову поверх платка-подведёнки пуховый платок-обпинянку, пристроила коробку за спину и, даже не накинув щеколду на входные двери дома (нигде никого нет), ступила за порог хаты, прихватив с собой лёгкую деревянную лопату. Когда-то ею старая бабка Зёмиха, а позже её мать Мариля доставали буханки хлеба с печи. А теперь она служила ей  ещё и посохом. С его помощью она  отгребёт снег от калиток и дверей, хат Никитихи, Сидоровны и Кузьмича. Те ещё кое-как переставляли ноги в своих хатах. А вот уже выбраться на двор да ещё такой заснеженный…
   «Что-то Никитиха совсем расхворалась. Хотя бы перезимовала…» – с такими мыслями, опираясь на лопату-посох, с трудом вытягивая ноги из глубоких ямок из-под своих же следов, Елена не шла, а лезла-ползла по пустой, немой, застывшей улице в сторону переезда. Около его одна в пустой холодной хате её ждала та, которая в далёком детстве дала её кличку Похатница, а за ней в таких же опустевших хатах гнездились другие старики.
   Наконец притянулась. Отгребла калитку,  пробила узкую дорожку к крыльцу, ссунула с него снежные заносы. Отряхнув свои валенки-снегоходы, через веранду вступила в стылую хату.
   – Павловна, живая? – закричала с порога.
   – Пришла!? Не забыла меня старую одну-одинёшеньку, – отозвалась та. Никитиха лежала в запечке на домотканой постилке под большим кожухом. Елена быстренько сняла с себя коробку и начала доставать свою «подкормку». Сначала, из принесённого с собой большого китайского термоса, не выпуская из рук кружку, попоила старую горячим чаем на травах. Потом подала в дрожащие руки кусок домашней выпечки и контейнерик с творогом и сметаной, посыпанных сахаром. Пока, ожившая на глазах Никитиха отводила душу, Елена вынесла с хаты и ополоснула её ночную посудину, запалила дрова  в печи, поставила вариться чугунки с немудрящей едой. Между делами рассказала соседке «что делается на дворе». В нём же она пробила-прогребла тропинку к дровяннику и к колодцу, принесла охапку дров и воды про запас в хату. Отдохнув минуту-другую начала пристраивать снова коробку за плечи:
   – Павловна, – снова обратилась Елена от дверей к Никитихе. – Вы тут побудьте немного сами, а я сбегаю к Сидоровне и Кузьмичу, гляну, как они там. На обратной дороге забегу и закрою юшку, чтобы Вы тут не замёрзли. Хорошо?
   – Алёнка, как когда-то в детстве её звала мать Мариля, подружки и все соседи, включая саму Никитиху, – услышала вдогон тихий голос, а скорее шёпот старой из-за печи Елена. – Прости, голубка, меня, заради Бога, за ту дурную кличку. Потом, видно, забывшись, Никитиха продолжила по привычке:
   – Похатница моя родненькая, золотенькая! А если бы не ты – меня бы давно тут занесло, похоронило живьём…



"Нёман" №12 2018