Отмщенные революцией

- Он, девчаты, как есть он - ево блахародие! Оне меня в задницу чирикали. Говорила ему, сволоте - болить
у мене от этово, нет, сволочь - знай наган мне в жопу тычет и хер тискает. Я уж говорю - ты хоть
оружию убери, изверг, пихай елдой, оно привычное дело...куда там... Изверг чистый... в 15 году было..

- Ах падлюка! Что, бабы, делать с ним будем? Сразу в расход или пусть покорчится?

Женщины загудели все разом, суть была одна - что-то надо было сделать ужасное Манцевичу с его членом.
То ли в кипятке сварить, то ли колоть чем ни попадя, то ли еще что...Выступила вперед
Евлаха, Евлампия Гудкова, здоровая баба на 7 пудов, командир женской красногвардейской роты полка имени 2-го съезда РСДРП.
Сдернула с поручика штаны и ухнула - нечего было терзать, все уже было истерзано войной.
 - Это что ж, ваше бродь, уже спопался раньше за свои изуверства?
 - Дура...миной срезало, - сконфузился Манцевич от своей мужской никчемности и потому огрызнулся.
 - вот чево...за веру, царя и отечество живота не лишился, а из-под живота - лишился, сталбыть!

Женщины загоготали и подвинулись все разом посмотреть на увечье. Загудели, кто-то и зацокал сочувственно,
одна даже протянула что, вот мол, "бедненькай...симатишный же, так то".

- Уж и непонятно, как нам тебя теперь угнетать, гада золотопогонного, - сказала Евлаха и обернулась
к  женщинам-красноармейцам. Те молчали. Стрельнуть - слабовато будет, а наказать хотелось,
Зинаида требовала революционного беспощадного отмщения за страшное надругательство.

Евлаха вдруг резко повернулась, сильно толкнула связанного поручика на пол, и стянув с себя спешно и
брезентовую юбку, и колготы, всей своей тяжестью уселась п*здой на лицо пленного.
 - Вот тебе контра, так и подохнешь в п*зде, греховодник, - и прижалась насколько могла к лицу Манцевича.
Решила она свести со света грозным женским оружием своего классового врага, вспоминая плакат,
на котором красноармеец душит белогвардейского змея в фуражке.
Огромная её п*зда заклелила лицо поручика, словно пластырь, и он начал задыхаться. Кроме ядовитой вони
давно немытого органа, никакой воздух не проникал к нему, а его кривляния не могли вовсе поколебать
чертову бабу, и хотя Манцевич корчился и извивался, как бесноватый, но грудь его и голова надежно были прижаты к полу.

И тогда, почти теряя сознание, Манцевич остервенело начал ласкать языком женское нутро. Ласкать яростно,
то глубоко вонзая язык, то трепеща упругим колким кончиком по кругу, то распластав его, жаркий и влажный, гладил из стороны в сторону, раскачивая плотные лепестки её п*зды. Евлаха содрогнулась раз, другой...поручик удвоил
старания, удивляясь, откуда только столько фантазии и необузданности открылось в нем по части
ласки языком. Евлаха дернулась, звонко  пустила горячий ветер ему в грудь, содрогнулась еще раз и потому на мгновение отлипла от благородного профиля офицера. Тот жадно хватанул сколько мог воздуха, сглотнув противную слизь своей
мучительницы и продолжил. Женщину стало бить истомой чаще, глаза её стали закрываться, и потом и вовсе закатываться.
Непроизвольно она начала сама елозить п*здой, вверх и вниз по лицу жертвы своей, все ускоряя свои
движения. Еще минуту, может чуть больше продолжалась эта странная экзекуция, и, наконец,
Евлаха хрипя, задыхаясь и волнуясь всем телом повалилась на бок рядом с поручиком.
Тот тоже задыхался, набирал полную грудь, отплевывал жесткие её волосы.
 - Ох, дьявол...ох, умеет...где ж такому только учат вас...гос...пода..хо..хо..ро...шия..., - прогудела
товарищ красный командир, перевернулась на живот и вытянулась, разведя ноги и уложив голову боком на руки,
с закрытыми глазами, словно бы и не было тут никого, кроме неё и вдохновенного поручика. Под п*здой её набежала заметная лужа сока...

Грудастые красноармейцы застыли в немой композиции. Некоторые, между прочим, тяжело дышали,
глаза их сверкали ведьмачьим каки-то огнем, одержимость проснулась в них. И вдруг с места сорвалась
Зина, та самая жертва проклятого царизма и извращенных поручиковых наслаждений, вытаскивая свои красивые, с жемчужным отливом кожи ноги из
уродливых солдатских галифе, сидевших прежде на ней в гармошку, отчего она походила на клоуна.
Сдернула их, отшвырнула и плюхнулась на лицо Манцевичу, сразу же начав бешенно елозить и охать.
Тонкие её пальцы с острыми ногтями со страшно силой вцепились в густые волосы, в кожу головы Манцевича.
Не ожидавший такого порыва поручик понял, что нужно ласкать, и принялся за дело, но язык уже устал,
плохо слушался, и ворочался с замираниями, чего Зинаиде не слишком хватало. Она начала сильно тянуть
волосы, почти вырывая их, и дергать голову поручика. Тогда Манцевич проявил изобретательность,
и чуть сдвинув лицо вниз, пустил в дело свой изящный нос, с горбинкой, тонкий и достаточно жесткий. Когда ощущал он, что горбинка носа скользит по сокровенной точке женщины, напрягал шею, и нажимал на неё. Оттого спустя лишь
несколько секунд Зинаида задрожала часто-часто, обоссалась на лицо поручика, и также свалилась в беспамятстве
по другую сторону от Манцевича, сжимаясь и разжимаясь, лихорадочно шаря по ущербному месту поручика,
больно царапая его ногтями, ища вожделенный его скипетр, забыв, что проклятая империалистическая
война уже отплатила контре за её страдания. 

Были и другие. В полном согласии с учением о светлом социалистическом будущем поручика обобществили, как орудие производства наслаждения. Три дня его пользовали во флигеле, стали даже кормить щами, чтобы поддержать
силы. Поставили кресло-качалку, на которую ложились и закатывали глаза, и Манцевич падал лицом
на эти п*зды, все разные, пухлые и стрункой, вывовроченные лепестками наружу, как перестоявшая роза, и плотно сложенные за скромную щелку, как бутон раннего тюльпана. Зловонные и благоухающие, гладкие и столь пышно укрытые волосом, что приходилось их изрядно вымочить, чтобы добраться до нутра как следует, во рту его сохло, и женщины лили
себе на низ живота воду, чтобы поручик творил блаженство без всякой помехи.
Стали они все в эти дни постоянно подмываться, добыли где-то даже духи и помаду...

Вечером четвертого дня лихо ворвалась в усадьбу казачья сотня, и после недолгого боя казаки
попользовали ночью тех, кто остался из красной роты живой и неувечной, а утром умело рассекли
бабам животы поперек, чуть-чуть не касаясь позвоночника. И пошли в сторону фронта. Манцевич через два часа
тряски в казачьем обозе застрелился.