Вечность наступит во вторник. 3. Цикл IPSE LEGI

В ноябре по вечерам, когда над Гуджарати темнеет стеклянное небо, нестройные сонные дома — в них ленятся даже комнатные часы — теряют обветшалые очертания и рассеянно зажигаются скромными огнями оплавленных —  город невысок ростом — свечей, мерцающих на черной вате спускающейся ночи, оплетающей крыши  и  хлипкие подпорки их навесных балконов. На хмурой границе дня и ночи город и люди вслушиваются друг в друга: смех или плач?

Стараясь реже дышать ртом, Таяд сверху вниз смотрел на пламя, которое металось по обреченной, смердящей бумаге, черня ее от края к середине. В закопченном, литров на десять ведре, со стонущими, как весла в ржавых уключинах рабьей галеры, ручками домочадцы собирали для последующего «дезинфекционного» сжигания, как когда-то «скверную» одежду больных чумой, использованные не по назначению за неимением туалетной бумаги советские газетные нарезки, которые иначе, по фамильному опыту прежних лет, не раз, но чаще в жаркое время года, забивали ветхую канализацию.

Когда содержимое ведра выгорело полностью, Таяд залил хрупкую, все пытающуюся вспорхнуть золу водой из-под уличного крана и только после этого спустил, стараясь не расплескать, комковатую смрадную жижу в заменяющий унитаз, зияющий прямо в земле, осклизлый проход канализации, устроенный в готически мрачном сортире — «чешмэ».

Хозяйственный Таяд определил: он, жена и беременная дочь заполняют ведро за неделю.

Девять ведер своего «календаря» сжег Таяд после возвращения дочери домой! И зять, понурый, раскаявшийся «приползал» извиняться, а она — ни в какую: ни мириться с ним, ни возвращаться к этому «дэспоту» не согласна!
 
И в кого она такая непокладистая уродилась? Ну, ничего, Таяд своего добьется: зять извинился, дочь должна вернуться к мужу.
 
А как иначе?

Таяд засобирался в город…

В многолюдном, как на полотне Брейгеля, подвальном едко дымно-зычном духане, заставленном кряжистыми одноногими круглыми столами, которые крупно дрожали от стального скрежета электрического движения по улице «наверху» красного трамвая КТМ-5, грозного, как суматошный бык в узком прогоне, уже после первых «вводных» стаканов вина любой «постоялец» был волен упиваться жалобами на судьбу — «бэди».
Потихоньку, не всегда плавно, любые тосты — за родителей, братство, нашу землю, безвременно ушедших, а также благодарственные, оздоровительные, адресные или пышно привораживающие удачу — окончательно превращались в груды обесцененных слов.

После четырнадцатого стакана Таяд, щетинистое лицо которого глуповато смягчаясь, начало стекать штрихами морщин вниз, отрешенно загрустил. Сдержанно, по-мужски. Чуть напоказ.

Этому ноющему безотчетному сокрушению могли помешать, как это бывало, неуместные отрыжка, отзвук и запашок. Но не в этот раз, когда он, словно по чьей-то настоятельной подсказке, освобождаясь от суетности, басовито внятно посулил верным собутыльникам бессмертие:
 
- Хороший человек вечен! Смерть для него —  всего-то избавление от тела, как от старой, ненужной одежды. За хороших людей!

Таяд тут же дополнил себя: «Нас — мало!»

Орава разновозрастных приятелей c лицами, искаженными пьяным идиотизмом, дежурно встрепенулась: «Йия! Как правильно сказал!»

Кто и как отличит человека «хорошего» от «плохого»? Таяд не уточнил.

Собутыльники, продолжая оскорблять вино тем, что пребывали в состоянии, не позволяющем ощутить его скромный аромат, тяжело, криворуко потянулись за пятнадцатым стаканом.

На влажном тонком лаваше донесли обваленные в специях увесистые тушки скворчащих кебабов.
 
Ночью Таяд тяжело ввинчивался в сон. Ему снились пугающе огромные пуговицы от пропитанной потным духом чужих людей одежды. Их, черных, с обреченно висящими красными нитками в петле, было восемьдесят девять…

(См.Часть 4)

Фото:E.Erwitts