Живее живых. История Эшлера, часть II

История Эшлера

Жизнь – это не наука. Ее невозможно познать или принять в себя полностью, без остатка. Ах, чертовски прав Шекспир: весь мир театр, а люди в нем – актеры! Меняй роли, данные тебе самим собой или Богом, но не смей становиться режиссером. Не вздумай познавать жизнь, ибо умножающий познания, умножает и скорби. Боль мира взывает к тому, кто слышит.
   Отрезкам времени необходимо давать названия, чтобы совершенно не запутаться в их однообразии, и, к сожалению, названия эпох не соответствует действительности, являясь лишь тем, что справедливо называют «духом времени». У каждого народа своя душа, но количество тел всегда превышает количество душ, а это и есть пища для всякого «государственного мужа», являющегося в мир одной из голов пресловутой гидры под названием «государство». В эти непонятные, остающиеся загадкой, времена волею рока выпало жить и мне, сыну отставного солдата, Фридриху Краузе.

Часть первая. Проклятые древности.
 О великом событии, изменившим облик христианского мира, только спустя год узнал Фридрих, и его жизнь нырнула в историческую неотвратимость перемен. Событие, которое он представлял себе иначе, чем оно случилось. Он мечтал принять в нем участие, смотреть, как простой смертный человек уподобляется пророку, несущему благостную весть, воспламеняет сердца и умы людей, предрекая им, спасение от невежества – матери всех пороков. Юноша грезил себя первым, кто прочтет эти краткие доказательства заблуждения человечества. Увы, но случилось это очень далеко от его родного городка.
   Роковой удар был нанесен простым священником, но его эхо, подобно залпу тысяч василисков разнеслось по всему миру от стука молотка, прибивающего тезисы, метко сражающего в самое сердце всякого, кто владел грамотой и мечтал изменить мир к лучшему – к Царствию Небесному.
   Фридриха сразило разочарование, но вместе с ним в его душу вселилась надежда. Это событие, совершенное отцом Лютером зажгло в его душе пламя, томившееся в нем уже долгие годы. Фридрих чувствовал себя безвольной марионеткой в духе этого события, ставшего для юноши гением, ангелом-хранителем, определившим его дальнейшую жизнь в огромном корабле-мире.
   Легко поселяется надежда в пустой желудок. Фридрих зарабатывал деньги, давая частные уроки грамматики и риторики, одновременно помогая пожилому профессору, доктору обоих прав в подготовке занятий, то есть, был у остроума на побегушках. Фридрих был кем-то вроде соискателя, так как денег семьи не хватало, чтобы полноценно оплатить его образование, и поэтому он с профессором заключил пакт взаимопомощи. У профессора была одна снобическая черта: он не переносил на дух богатеньких буржуа.
   Летний зной остывал, тьма окутывала мир. Всякий, кто не желал пасть в объятия древних языческих богов, спасался в кабаках и притонах, и вообще всюду, лишь бы горел свет, а тишину разгоняла какофония человекоподобных голосов веселившихся студентов и прочего сброда прожигателей жизни.
   Фридрих прятался в библиотеке, штудируя Энхиридион к Лаврентию Блаженного Отца Церкви и «Этику» Аристотеля, создавая материал для речи высокого цицероновского стиля.
    Мысли Фридриха прорвались сквозь магическую стену из слов и предложений, устремившись в мир слияния Единого Бога и пророческой древности, языческой древности могучих героев, чудовищ и титанов. В мире сладострастия и подвига, дух времени, Великий Хронос, шептал Фридриху фантазии соития в вечности, вечного Слова Божьего, которое есть «любовь» и прекрасной Венеры. Вакханалия первых святых, утопающих в объятиях обнаженных нимф и дриад веселой ватагой ворвались посреди созерцательного философствования, захватив дух юноши окончательно. Мысль была наградой вечного Господа не вечной плоти: стареющей, красивой, нежной, теплой, стройной и грациозной, словно пушистая спутница  приложила дьявольскую лапку к творениям да Винчи.
   Неизвестно как долго пробыл Фридрих в забытьи среди ушедшей навсегда древности. Увы, но Лета не поглощает в себя все полностью, некоторые явления отзвучат набатным эхом бессмертия.
   Сноп золотистых, блестящих лучей неторопливо вошел в библиотеку, расстилаясь роскошным ковром. Мягкое утреннее тепло, нежно пригладив Фридриха по длинным каштановым кудрям, пробудило его ото сна, словно Святой Дух вдохнул в него жизнь, вырвав из языческого мрака царства чудовищ, порождаемых сном разума.
   Проходящие мимо товарищи посмеивались над Фридрихом, показывая на него пальцем и сочиняя новую подленькую остроту, щеголяя которой, они надеются снискать расположение порядочного общества. К тому же, вместе с ростом городов, университетов и притонов, вырастают в изобилии соревнования по классам школы злословия. Каждый считал своим долгом победить в этом сочинительстве острот и каламбуров ради небольшого душевного отдыха и насмешки над собственной нищенской судьбой человека, выброшенного в большой мир, потрясаемый великими делами, меняющими историю. Среди великих дел копошатся мелкие студенты рядом с маргиналами и попрошайками, которых в Англии давно уже наказывают за леность и праздность. Вся жизнь нуворишей-гуманистов – это веселье и тоска, любовь и страх, свобода, и нищета с одним днем без надежд на завтра.
   Фридрих знал, что причина злобы кроется в самоуязвленности, в недостатке ума. Он эпикурейски переносил все обиняки, и иногда воспринимал их с долей сократовской самоиронии. Вступив в мир взрослых людей, не понимая разницы между правилами формальной игры и закулисных интриг, ему пришлось долго осваиваться методом проб и ошибок, приведших его к истине Эпикура: «Живи уединенно!».
   К Фридриху подсел его друг Ульрих, швейцарец по происхождению, но влюбленный в Рейх, созданный его кумиром Максимилианом I. Ульрих выглядел как жнец на службе у Смерти: высокий рост, впалые щеки, сухие длинные светлые волосы, морщинистый узкий лоб и почти стеклянные карие глаза, пронзавшие в самую душу. У каждого, кто имел смелости пообщаться с Ульрихом, в первый раз тряслись коленки, а в душе неистово кричало и вопило желание удрать поскорее. Про Ульриха ходила шутка, что он слишком долго сидел подле Люцифера в аду мессера Алигьери. Врачи же поставили Ульриху диагноз: избыток черной желчи, прописав ему такой образ жизни, который он вел всегда. Ульрих мечтал стать философом, доктором обоих прав и великим теологом, как Фома Аквинат, но при этом иногда он мечтал о далеких землях, о подвигах и приключениях, в том числе любовных.
   Ульрих и Фридрих долго смотрели друг на друга, потом улыбнулись заговорщически, и Фридрих сказал:
- Сдаюсь, ты выиграл. Жуткий вид, будто смотришь в бездну.
- Хм, не люблю выигрывать, но такова Судьба. – Медленно, прерывистой и тихой речью ответил Ульрих – слышал о Лютере или все еще мечтаешь об Эпикуре?
- Знаешь, тут рядом есть дом главы гильдии Альбрехта Вагнера? Он имеет отношения с ганзейским союзом то ли сам, то ли через посредников.
-Ммм, припоминаю…- протянул Ульрих.
- Так вот у него дочка божественной красоты. Я хочу написать для нее сонет и приложить подарок, но…  - возбужденно говорил Фридрих, пока Ульрих его не перебил.
- Но таланта у тебя точно больше, чем денег. Маргарита Вагнер очарует кого угодно, но не думал, что попадешься и ты, кто прекрасно знает идею Платона об эйдосах. Кстати, у меня для тебя есть кое-что.
   После этих слов Ульрих вынул небольшой свиток:
- Это трактат «О Сущем и Едином» мессера Джованни пико делла Мирандолы из академии в Кареджи. Трактат о том, как соединяются Платон и Аристотель, бывшие, как ты знаешь, соперниками. Трактат мне переписали друзья из Кареджи.
- Постой, примирить Платона и Аристотеля? Каким образом это возможно? – удивился Фридрих, забыв о любовной тоске.
- Сам посмотри – ответил Ульрих, протягивая свиток – это лучше, чем пасть в лоно геенны огненной, пусть и милой, как Маргарита.
- Влечет меня к ней, вот и все – раздраженно ответил Фридрих. Он знал, что такие разговоры с Ульрихом бесполезны, ему неведома страсть к красоте, жажда обладания этим сокровищем, словно прирученным фениксом.
- Понимаю, но есть предложение интереснее. Приходи на закате в старый квартал, и оттуда доберись до хижины лесника, что стоит вдоль могучего дуба. Постучи и скажи: «Carpe diem».
- Ты не можешь просто напиться у старого Иеронима? Решил придумать развлечение? – улыбнулся Фридрих.
- Нет, вино, и эль меня не пьянят. Приходи, вот и все. Доброго дня и храни тебя Бог – сказал Ульрих и неторопливо ушел бесшумными шагами, будто бы время не властно над ним.
   Фридриху пришлось отправляться на занятия голодным, но его больше интересовал свиток Мирандолы. Фридрих знал о Мирандоле весьма жуткие вещи: якобы он практиковал магию и продал душу Дьяволу за тайные знания общения и воскрешения мертвых. Людская молва рассказывала о нем небылицы, а ученые старались держаться от этих гуманистов подальше.
   После занятий Фридрих украдкой, словно опасный вор, пришел в свою комнату, и прежде чем войти, осторожно огляделся, опасаясь слежки. За чтение гуманистов можно было лишиться места или даже попасть к инквизиторам, в любом случае, костры возжигались, суды велись и этому не бывает конца. Излишняя осторожность не замечается как чудаковатая странность, если обладатель странности является чудаком, поэтому никто не обратит внимание на подобную предосторожность.
   Фридрих сел за письменный стол у окна, чтобы отдаться чтению запретного трактата человека, попавшего под суд за свои идеи. Держать в руках копию плода свободной мысли, устремленной к одной только истине, с лихвой устраняло всякое чувство опасности, превращая его в источник мученичества. Рисковать жизнью ради истины – это подвиг, на который способен только человек, знающий, что такое любовь. Чувство опасности только усиливало любопытство, тем более, Фридриха  поразило до глубины души, что кто-то сумел примирить Платона и Аристотеля. Ведь, примирив их, можно примирить весь мир под крылом Единой Истины, единого знания, познание единой сути вещей – вот мечта всякого, кто желает власти, даже пусть и власти над собой. В душе Фридриха распалялась страсть, вожделеющая этот свиток с письменами, и чем более он размышлял о содержимом и могуществе слов, тем сильнее он желал развернуть его, показать его лучам света Божьего, дабы тот осветил ему мудрость человека.
   Комнату постепенно заполнял мягкий золотистый с розоватым оттенком свет. Приближалась колесница Гелиоса, возвещающая о приближении союза Гекаты и Морфея. Розовато-алый плащ расстилался по небу, смешиваясь с небесно-голубым небом и сероватыми облаками, разбросанными по небосводу, словно ангельский шелк, рассыпая окровавленное золото по крышам домов и церквей блистательными лучами. Зной и жар полудня остывал особой свежестью и приветливой лаской, обнимая каждый полный вдох, и легкостью придавал умиротворяющее успокоение и уют.
   Фридрих почувствовал теплоту вечера, стряхнул с себя забытье размышления и оглянулся осмотреть комнату, словно был тут впервые и не узнавал привычных вещей. Спустя мгновение, он пришел в себя, но мысль о прочитанном, строгой и властной демоницей, восседала рядом с ним, на окне, закрывая своим телом свет так, чтобы игра теней была увлекательная и завораживающая.
   Беспокойно бродил Фридрих по небольшой комнате из угла в угол, словно зверь, предчувствующий опасность. Сомнение присоединилось к демонице, нашептывая ему противоречивые желания, доказывая разумность обоих. Фридриха мучил демон Мирандолы, но не отставало в пытках томительное ощущение таинственности предложения Ульриха.  Проклятое знание, проклятый, ненавистный Эпикур, учивший равнодушию к страстям. Сильнейшая скука без страстей, без Амора, без приключений, но на все это нет денег, ни славы и людского мнения, способные поднять из грязи любого сорвиголову с его пороками и обелить до ангелоподобной белизны. Только демоны, только духи мудрецов зовут вперед, указывая на слепящее солнце. Тишины и луны хотел Фридрих, и он знал, куда ему нужно идти.
   Горожане толпились на площади и у дверей церкви, стремясь успеть занять лучшие места на вечерней службе. Бытует мнение, что облатки вкуснее, если получить их первыми. Базилика возвышалась в центре площади, словно нерушимая крепость Воли Господа, проповедующая убранством своим скромность, целомудрие и милосердие любви к ближнему. Стены базилики не раз укрывали от врагов, и порой преступники получали убежище и шанс отмолить свой грех, получив возможность начать праведную жизнь. Ведь одна раскаявшаяся душа лучше, чем тысячи праведных, ибо сойти с тропы греха очень сложно, вступив на нее однажды, не получив своевременной кары. Базилика хранила все тайны и сплетни прихожан вместе со скрипторием и библиотекой мысли Отцов Церкви и ученых мужей, желавших понять и донести всем слово Божие, познавая тайны мироздания. Из-под крыла церкви вышли все без исключения гуманисты, и как странно, что мощные каменные стены равнодушно смотрели на то, как из них выходят маги и еретики, но пути Господни неисповедимы. Остается только уповать на милость его в день Страшного Суда. Базилика для горожан была спасительным ковчегом в юдоли скорби и царствии суеты. Монахи почитали базилику своим домом, землей обетованной посреди грешного и порочного мира, оберегая реликвии и мудрость апостолов от лап невежд. Монахи спасались в базилике от грохочущей дневной суеты, от жаркого знойного полудня и страстей, в игре которых, они, по наивности, не принимали участия. Хотя не все столь набожны, и острое перо сатиры нанесло монахам изрядное количество ран.  Стены хранят секреты, стены хранят дух былого и дух Святой. Сюда пришел Фридрих.
   Фридрих сел у церковной паперти, рассматривая горожан, проходивших мимо. Чья-то рука мягко легла ему на плечо. Фридрих не сразу отреагировал на этот жест, не сразу почувствовав руку на своем плече, ибо призраки древности еще донимали его беспокойный и уставший ум. Он оглянулся и увидел отца Альбрехта, который решил приглядывать за Фридрихом. Фридрих напоминал ему самого себя в молодости: горячий, но в меру, сообразительный, набожный, скромный и тихий человек. Теперь же отец Альбрехт был одним из редких монахов, кто разделял учение цистерианцев искренне. Про него сложно сказать что-либо порочащее его сан. К тому же, он уже был в почтенном возрасте, о чем ярко напоминала ему разраставшаяся плешь и остатки волос покрывались пепельной сединой. На лице появились неглубокие морщины, а лоб постоянно нахмурен. При этом в его глазах была странная всепрощающая доброта. Он на все смотрел так, словно ничто его не удивляло, а только радовало, словно все были ему как дети заблудшие. Он почувствовал смятение Фридриха и сказал ему с искренней честностью то, что шептало ему любящее монашеское сердце:
-Доброго тебе вечера, сын мой, я вижу ты в печали. Какие мысли гнетут тебя?
- Порой мне кажется, что Господь оставил нас. Порой, я чувствую себя чужим в этом мире. У меня ничего нет, я почти нищенствую, а другие – обогащаются обманом и хитростью на зависть лисьей и женской породе. Простите, отец Альбрехт, есть еще кое-что, что озадачивает меня сильнее, но сказать этого я вам не могу.
- Блаженны нищие духом, ибо откроются им врата в Царствие Христово. Людей же прости и отпусти им прегрешения их, ведь злобою своей ты несешь вдобавок к своим грехам и чужие. Бери с собой только веру и смело иди с ней. Богатство ты все равно потеряешь, а способ его приобретения грозит ниспровержением души во мрак.
- Но обыватель так любит солнце, что вовек не устанет сочинять ему сонеты и радовать его блестящей роскошью и вычурными одеяниями, щегольски сидящими.
- Суета мирская привлекательна и притягательна, вскружит голову изобилием мимолетных чудес, желаемых снова и снова изо дня в день, и все изощреннее должны оные быть. Люди любят солнце не за теплоту его, а за возможность поблестеть на нем. Прости им прегрешения их, ибо не нам с тобой судить тех, кого Спаситель призывал любить. В многой мудрости много печали, ибо умножающий познания, умножает скорби.
- Кто это сказал? Этого нет в Евангелии.
- Не все Евангелие должным образом изучается. Внешняя премудрость, грамота и шапочка свидетельствуют об уме более, нежели корпение над Плотином и Боэцием. Эти слова из премудростей Соломоновых. Соломон – древний царь земли израилевой, почитавшийся как премудрый из живущих. Говорят, что он приручил демонов числом семьдесят два, и сами ангелы споспешествовали делу сему. Он с Божьей помощью и ангельской подмогой построил первый храм для сынов Израилевых, дабы могли они справлять свои ритуалы во славу Бога. Демонов же запер за семью печатями, но любопытство невежд сильнее всего. Отворили они печати те, и мир канул во мрак смертей, болезней, злобы, проклятий, невежества и алчности.
- Откуда вам это известно? Ни от кого я не слышал ничего подобного. Вы занимаетесь магией?
-Нет, что ты, сын мой, я лишь читаю Писание и ищу премудрости Господа, дабы просвещать ею страждущих. Много книг древних хранятся в разных местах, почитаемые как святыни или томятся забытыми в надежде открыться искателю запретной мудрости. Я верю только в силу Господа, а магия – вещь противоестественная и ни к чему тому, кто блажен в вере своей.
   Вот посмотри – отец Альбрехт указал на другую сторону паперти, напротив нас  там сидел маленький мальчик с светлыми спутанными волосами, немытыми и грязными. Лицо его, исхудалое и бледное, покрыто болячками и грязью, словно он работал на каменоломне. Мальчик был одет в рубища и лохмотья, не имея обуви. Вид он производил удручающий. Его было очень жалко, и взгляд Фридриха заметил рядом с мальчиком костыли, ставшие орудием, ударившим по его сердцу так сильно, что глаза его невольно задрожали, а сердце сжалось от горечи. Отец Альбрехт продолжал – этот мальчик не просит милостыню.  Мы приютили его в базилике, и он прислуживает в скриптории и у алтаря. Он читает проповеди собственного сочинения. Устами младенца глаголет истина. Помнишь, сказано: «будьте как дети, ибо их есть царствие небесное». Мальчик слаб телом, часто болеет, порой плохо спит и питается простой пищей, чтобы не нагружать больной желудок. Дух его силен, ведь, несмотря на его немощи, он ни разу не пожаловался на горькую судьбу. Каждый раз, когда ему тяжело, я предлагал помочь ему, и он не отказывался, но говорил так: «Спасибо отец Альбрехт, но Господь не ниспошлет мне того, с чем бы я не справился». Мальчик никогда не забудет похвалить мироздание за красивые облака, за теплое солнце, прекрасный день жизни, за красивые разноцветные ковры цветов и мириады одежд благородных матрон. Детский глаз радуется всему, везде видит красоту и премудрость Божью. Я немного завидую ему и злюсь на тех, кто при здоровом аппетите, здоровом взоре, поступи и разуме тратит свою жизнь на приобретение, на роскошь, на обжорство, а в красивой деве видит лишь угоду своему вожделению. Хотел бы свое здоровье отдать этому мальчику, ибо в его годы я таким не был. Мое детство, безвозвратно ушедшее, я отмаливаю сейчас, а он уже сейчас молится за врагов и обидчиков не только своих, но и чужих. Знаешь, его однажды чуть не выпорол минорит, прибывший к нам погостить. Он направлялся в Капую. Этот минорит услышал, как мальчик вечером молил Господа простить альбигойцев и сарацин. Мальчика мы спасли всей братией. Эх.… У него помыслы и сила духа Бернарда Клервосского.
   Когда ты, сын мой, сочтешь, будто силы твои на исходе, вспоминай этого мальчика. Мы дали ему имя Бенедикт. Вставай, скоро начнется служба, а потом я хотел бы снова с тобой поговорить. Мне думается, что я смогу найти тебе занятие полезное и по душе.
   В атриуме Фридриха окутал приятный запах легкого воздуха, не отягченного иллюзиями тщеславной прелести ароматов косметики и суеты ремесел. В воздухе витали только призраки благовоний и ладана, смешиваясь с запахами, приносимыми с собой прихожанами, желающими очиститься от всего мирского или уменьшить тяжесть греховной ноши.
   - Сквозь Страшный суд, на корабле, ведомые пастырем войдем, в Царствие Небесное, и команда пастыря – добродетели и знания – слабоватым и мягким голосом, произнес некто за его спиной. Фридрих ничего не ответил и глубоко задумался над этими словами.
   Люди заполняли наос, занимая места поудобнее и поближе к алтарю, надеясь, что тем самым они покажут рвение в спасении уши. Сплетни, анекдоты, шуточки растворялись в воздухе, вытесняя благочестивую скромную тишину смирения на гул и хаос голосов, превращая место молитвы в рыночную площадь. Люди не умеют оставлять дела свои за вратами храма, где обитает Дух Святой. Страшно покидать земные пределы без гарантий уверенности, без скрепленного печатью договора, без слова чести благородного человека, но святые мужи оказались там, и многим тоже хочется попасть в место вечного блаженства, но это чудовищно тяжело. Прихожане обращают внимание на место, где сидят: они хотят видеть все лучше остальных. Они толкаются, ссорятся ради очереди или неаккуратного толчка. Хохочут над сплетнями о куртуазном подвиге молодого щеголя, и с зазнайством, предрекая ему то фиаско, то высшую награду Амора, что превращает разговор в яблоко раздора. Ожидание мессы выглядело, будто ждут представления шарлатанов и циркачей во время ярмарок. Чудеса тела равны чудесам духа только в показной зрелищности.
   Простор зала храма сужался, становясь тесной комнатой, от чего Фридрих ощущал себя неуютно, и удушье, костлявой холодной рукой подкрадывалось к его горлу. Воздух становился затхлым, безжизненным, противным по аромату, наполняясь нотками ротовой гнили, испарений вина, косметики, навоза. Голоса, запахи, яркий свет закатного солнца, омывавшего кровью сцены страшного суда и пороков, наводили на Фридриха головокружение и печаль Гераклита, от которой он не знал спасения, кроме церкви и Эпикура. Только церковь дарила ему красоту света, прелесть красот мира, игру теней в лучах трех солнц; только Эпикур подарил атараксию для созерцания величия прекрасного творения Господа.
   Ангельское пение органа заставило всех в благочестивом трепете замолчать. Храм ожил. Казалось, что сейчас с внешних барельефов сойдут цари Израилевы, явится Соломон и Екклесиаст вместе с Моисеем и Давидом. С другой стороны снизойдут семь прекрасных свободных покровительниц добродетелей истинного христианина, святые ученые мужи и отцы церкви. Призванное святое воинство направит корабль сквозь бездны адских зол в мир, где Господь примет нас, как отец принял блудного сына. Вторил божественному органу хор из мальчиков и подростков, прекрасных маленьких херувимчиков, чей незамутненный взор способен видеть благодать во всем существующем. Не зря сказал Спаситель: «будьте как дети, ибо их есть Царствие Небесное».
   Месса заканчивается проповедью,  для чтения которой на трибуну поднялся отец Альбрехт. Осмотрев паству равнодушным и спокойным взором, осенив ее крестным знамением, он начал говорить:
- В день сей возблагодарим Бога за благо, снизошедшее на нас по Его воле, за день жизни, за счастье близких и любовь в семьях и сердцах ближних. За все дары, Господи, мы воздаем хвалу тебе, ибо сотворил ты мир и людей, а за грех наш послал Сына своего, дабы искупить все прегрешения наши и дать нам Слово Свое, чтимое нами по сей день и во веки веков. Аминь.
   Царствие Антихриста грядет, ибо сказано у Иоанна в Евангелии: « многие обольстители вошли в мир, не исповедующие Иисуса Христа, пришедшего во плоти: такой человек есть обольститель и антихрист», а далее, по разумению Господа, вторит Иоанну и апостол Матфей, говоря так: «берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей шкуре, а сами суть волки хищные.… И плодам деяний узнаете их.… Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, дабы прельстить, если возможно, и избранных». Церкви, крещенной самими апостолами Петром и Павлом угрожают нелепые и еретические домыслы внутри самой Церкви. Папа дал приют и просвещение верным слугам, которые возгордясь, низвергнули свои души во мрак. О Ком я говорю? Я говорю о пастыре Лютере, коего одержал в себе тот, чье имя не говорится никогда. Он обуял, верного некогда сына истинной Церкви, сладкими речами, пообещав ему власть и богатство, растлив душу его, стал наущать его говорить свои постыдные речи, обвиняя Церковь в неправедности. Наша братия ежедневно молится за Мартина Лютера, и просит Господа вразумить его, наставив на путь спасения, ибо сказано у апостола Луки: «Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии».
   Как Лютер забыл во грехе гордыни, ослепленный сладкими посулами уст лукавых, и совершая ныне грех равный греху первого ангела Господа, так и нам надлежит помнить Слово Божие, помнить участь и силу Лукавого, способного совратить всякого, а потому сказано в евангелии от Матфея: «Входите тесными вратами, потому что широки врата и распространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их». Обратимся же к Писанию, вспомним, что говорил нам Господь, что завещал нам устами пророков. Так в притчах Соломоновых сказано: «Сын мудрый радует отца, а сын глупый — огорчение для его матери. Не доставляют пользы сокровища неправедные, правда же избавляет от смерти». И далее говорится там же: «Память праведника пребудет благословенна, а имя нечестивых омерзеет. Мудрый сердцем принимает заповеди, а глупый устами приткнется.  Кто ходит в непорочности, тот ходит безопасно,  а кто превращает пути свои, тот будет наказан». Многознание не научает уму,  а только вера способна дать человеку Истину, ибо сказано у мудрого Экклезиаста: «Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он все-таки не постигнет этого, и если бы какой мудрец сказал, что он знает,  он не может постигнуть».  Господь всякому отмеряет то, чего оный заслуживает, ибо сказал Сын Божий в Евангелии от Марка: «И посылают к Нему некоторых из фарисеев и иродиан, чтобы уловить Его в слове. Они же, придя, говорят Ему: Учитель! Мы знаем, что Ты справедлив и не заботишься об угождении кому-либо, ибо не смотришь ни на какое лице, но истинно пути Божию учишь. Позволительно ли давать подать кесарю или нет? Давать ли нам или не давать? Но Он, зная их лицемерие, сказал им: что искушаете Меня? принесите Мне динарий, чтобы Мне видеть его. Они принесли. Тогда говорит им: чье это изображение и надпись? Они сказали Ему: кесаревы. Иисус сказал им в ответ: отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу. И дивились Ему». Забываем мы великую и бесконечную Мудрость Божию, кто благами своими неистощим и любовью своею вечен и непреходящ. Установил Господь, что всякое стремление есть лишь доброта и любовь, но всякая добродетель, имеющая тысячекратное воздаяние здесь и на небесах. Забывают многие этот закон Божий, и потому ждет кара их здесь и на суде Божием. Нет у человека власти ни над чем, кроме своей добродетели, ведущей к спасению души, ибо сказано у Экклезиаста: «Не во власти человека и то благо, чтобы есть и пить и услаждать душу свою от труда своего. Я увидел, что и это — от руки Божией, потому что кто может есть и кто может наслаждаться без Него?  Ибо человеку, который добр пред лицем Его, Он дает мудрость и знание и радость, а грешнику дает заботу собирать и копить, чтобы отдать доброму пред лицем Божиим». Нет нужды говорить мне своими словами, ибо они – ничто перед речами пророков и апостолов, передавших нам заветы древние, дарованные самим Господом через верных рабов Его. И последнее говорю вам, соблюдайте заповеди, чтите истинную Церковь, заботьтесь о спасении здесь и сейчас, ибо на Страшном Суде никому не будет пощады. Сказано в притчах Соломоновых: «Итак, дети, послушайте меня; и блаженны те, которые хранят пути мои! Послушайте наставления и будьте мудры, и не отступайте. Блажен человек, который слушает меня, бодрствуя каждый день у ворот моих и стоя на страже у дверей моих! Потому что, кто нашел меня, тот нашел жизнь, и получит благодать от Господа, а согрешающий против меня наносит вред душе своей: все ненавидящие меня любят смерть».
   Отец Альбрехт читал очень эмоционально, проникновенно, стараясь донести Слово Божие до каждого прихожанина. Он жестикулировал руками, обращая взор свой то на Запад, то на Восток, то пронзительно смотрел в глаза каждому мирянину, словно искал нотки сочувствия, нотки понимания. Глаза его горели праведным пламенем человека увлеченного, посвятившего жизнь служению Господу, усмиряя плоть, являясь примером для остальных. Отца Альбрехта слушали с необыкновенным упоением. Казалось, он сумел тронуть душу каждого. Публика реагировала на каждый его жест, ловила каждое его слово, ожидая, что он сможет спасти их, что он говорит и учит чему-то настолько важному, что невозможно не отдать жизнь за великое и праведное дело. В этот миг люди почувствовали, что все их заботы не имеют значения, ведь древние мудрецы, обретшие Царствие Небесное учили смирению и милосердию. Приумножение благ земных казалось им тщетой, временным благом, которое сгорало в очистительном огне взора Отца Альбрехта.
   Месса закончилась, и все суетное, грязное, ничтожное, что витало в воздухе, теперь рассеявшись благостной музыкой, было сожжено и развеяно пламенной проповедью отца Альбрехта. Удивительные вещи происходят там, где обитает Святой Дух, ибо все страсти он обращает в покой, словно по волшебству всякий вошедший во гневе усмирялся, вошедший с вожделением, забывал о нем, обращая свой взор к мозаикам и статуям, донимая расспросами священников. Все смертные грехи умирали или сбегали из храмов сразу, как только начинались мессы и читались молитвы. Люди покидали базилику с иными помыслами и чувствами. Казалось, они делали первый шаг, но снаружи их ждал мир, окутанный тьмой, где правила луна с легионом звезд. Облегченные мессой, люди побрели по домам, обсуждая проповедь, возвращаясь к своим делам и заботам. Среди толпы Фридрих заметил ангельской красоты создание, сопровождаемое отцом. Желанное сокровище, способное развязать войну между королями, ступало своей легкой поступью по ступеням базилики. От легкого вечернего ветра ее нежные, пленяющие своим кокетливым, заигрывающим с лунным светом и светом факелов, волосы едва развевались, ибо раскрыться в полноте своей красоты они не могли, будучи спрятаны богато расшитой, тонкой золотой нитью с шелковой каймой накидкой небесно-голубого цвета. Стан сокрыт от завистливого взора Венеры скромным зеленым платьем. На Маргарите не было никаких украшений, кроме фамильного кулона с инкрустированным редким небольшим гранатом. Фридрих видел в ней не дочь торговца, но благочестивую девушку, одетую в одеяния целомудрия и скромности. Как же верно замечали древние, что глаза без веры не увидят ничего. Фридрих не спеша спускался следом, стараясь уловить каждое ее движение в ночном серебристом мраке, старался запечатлеть в памяти ее прекрасный, ускользающий в игре теней и пляске звезд, милый и светлый лик.
   Фридрих остановился у последней ступени, прощаясь с удалявшейся возлюбленной, вспомнив о разговоре с отцом Альбрехтом. Он застал отца Альбрехта в скриптории за чтением псалмов:
- Простите меня, отец Альбрехт, я чуть не забыл о нашем разговоре – виноватым, низким голосом сказал Фридрих.
-Да? – отвлекаясь от чтения, ответил ему отец Альбрехт. – Прости, ты, меня, сын мой, я и вовсе забыл об этом. Очень увлекся проповедью и задумался, как проповедовал Мейстер Экхарт, дескать, если после проповеди ты пойдешь заниматься обычными делами, то ты не понял сути сказанного. Вот я решил, что мирское подождет, а понимание Священных текстов ждать не будет. Однако, ты пришел, у меня к тебе есть предложение работать в скриптории. Я дам тебе письменное разрешение и свое ходатайство, чтобы ты имел доступ к библиотеке базилики. Она не богатая, но очень полезная. Вдобавок, я могу найти тебе книги, какие только пожелаешь. У меня много друзей. Что скажешь, сын мой?
- Вы просто так даете мне такую возможность? Мне нечем зарабатывать себе на пропитание, а скоро платить за жилье. Ваше предложение замечательно, но я хочу услышать, что лежит на другой чаше весов.
- Это не сделка, Фридрих, это благодеяние. Мне бы хотелось иметь при себе человека талантливого, эрудированного, устремленного к знаниям. Да, тебе придется прислуживать в базилике или сопровождать меня в паломничестве. Однако, у тебя есть возможность посвятить себя Церкви. Твой университет ничего тебе не даст, ибо там скорее ты все отдашь. – Ответил отец Альбрехт, но видя смущение Фридриха, добавил: – Дам тебе два дня на размышления, и не затягивай с решением.
- Хорошо, спасибо, что дали мне время все обдумать. До свидания, отец Альбрехт, доброй вам ночи и благослови вас Господь, – с поклоном ответил Фридрих, пребывая в растерянности.
- Доброй ночи, сын мой, храни тебя Господь, – ответил отец Альбрехт, осенив Фридриха напутственным знамением и улыбкой мудрого и снисходительного отца.
   Фридрих не заметил, как добрался до своей комнаты, и еще долго предложение отца Альбрехта не давало ему уснуть. Спустя пару часов, сон набрался сил и изгнал все мысли, возведя на престол разума мир грез и сновидений.
  Стук в дверь разбудил Фридриха. На пороге стоял Ульрих:
- Доброго утра, можно войти?
Фридрих не сразу ему ответил пригласительным жестом.
- Почему ты не пришел на симпосион?
- Не захотел, – лениво и уклончиво ответил Фридрих.
- Как это, не захотел? Ты же любишь Эпикура. Где ты был вчера? – с небольшим удивлением спросил Ульрих.
- Я был на мессе у отца Альбрехта. Он предложил мне свое покровительство, но мне нужно бросить университет.
- Ты принял его предложение?
- Приму, о нем сообщу ему сегодня.
- Так, а почему ты решил пойти на мессу? Не говори, что из-за Маргариты.
- Нет. Меня будто на части разрывает, словно я совершаю грех. Эпикур не признавал богов, а я признаю Бога, и не знаю, как можно жить в безбожии – с трудом Фридрих произнес свои слова, обнажая другу свое сердце, даря ему болезненные цветы своих раздумий.
- Эпикур не признавал вмешательство богов в дела смертных. Сам посуди, если совершенное есть то, что лишено всякого внешнего желания, являя себя как автономное существо, то зачем ему вмешиваться в дела смертных? Неужели совершенное божество станет участвовать в жизни несовершенных существ, ведь тогда получится, что божество в чем-то нуждается, но я тебе говорю, как и Платон, совершенное не нуждается, ни в чем.
- Звучит разумно и приятно, но как, же чудеса? Как же явления божества апостолам, как же вдохновение и озарение Духом Святым? – спросил растерянный Фридрих.
- Эпикур был язычником, откуда ему знать о Духе Святом? Я бы предположил, что Бог не вмешивается напрямую, но своими чудесами дает направление, будто путеводная звезда в ночном небе, освещая путь к праведной жизни. В общем, я зашел ненадолго. Эпикурейцы собираются послезавтра на том же самом месте. Приходи, я тебе настоятельно рекомендую. Храни тебя Бог, друг мой.
- Всего тебе доброго, и Бог в помощь, – ответил Фридрих, оставленный другом в раздумьях.
   Днем Фридрих сообщил профессору, что уходит из университета, принимая предложение отца Альбрехта. Профессор не сильно разочаровался, точнее, ему было все равно. Студенты, желавшие стать его клиентами строились в очередь. Целая очередь пресмыкающихся и раболепствующих льстецов из богатеньких семей была на службе у почтенного старца. Искали они знания или авторитета учебного заведения, это не имело существенного значения, для многих главное устроиться в приличный цех или гильдию, а может пригодиться ко двору мецената или иного сильного мира сего, которому можно составлять личный астрологический календарь, сочинять оды и памфлеты. Каждый использовал свои таланты, как умел и как хотел, но главное, что за эти таланты платили всегда пфеннигами.
   Прогуливаясь по тесным улочкам города, Фридрих рассматривал дома и лица людей: угрюмых поденщиков, утомленных тяжким и почти бесплатным трудом, тучных и важных ремесленников, аккуратно наряженных с цепями и украшениями, говорившими о принадлежности к почтенному сословию и гильдии или цеху. Фридриху на глаза попадались и мелкие воришки из приютов или окрестных деревень, за которыми следила городская стража, готовая закрыть глаза и покарать всякого, кто нарушает закон. Закон чаще всего нарушили представители бедноты, ибо они были лишены благодати Божьей, и поэтому их надо направлять тяжким трудом и страхом перед алебардой стражника. Особой категорией щеголей были ростовщики, которых ставили в один ряд с евреями. Часть ростовщиков была евреями, но этот способ обогащения понравился нуворишам из дворянства и почтенным древним рыцарским династиям. Все видели, как продаются и покупаются гербы и титулы, а с ними и должности. Особое удовольствие Фридриху доставляло рассматривание украшений, блиставших на солнечном свете, словно обладатель нес свет в себе. Пестрые костюма и платья горожан радовали глаз игрой цветовой палитры и прелестью украшений. Каждый стремился быть красивым, и многим это удавалось. Люди вносили краски и чувства в белые дома, разносили благовония, разгоняя запах продуктов и товаров. На рыночной площади немногим  продавали диковинные специи, привезенные из крупных городов, получившие их, в свою очередь, из самой Индии или Турции. Так или иначе, пока есть спрос, будет и предложение, особенно, подчеркивающее элитарный статус покупателя, его избранность.
  Отца Альбрехта не было в базилике. Идти Фридриху было некуда, поэтому он сел на скамью и стал ждать, рассматривая игру дневного света с тенями, погрузившись в размышления о вечной борьбе добра и зла. «Множество лучей имеет свет, но тьме доступно не меньше коварных хитростей, ведь свет добродетели не светит там, где правит мрак. Однако, стоит свету разогнать все тени, как нисходит мука от жара и слепоты. Тень и свет должны дополнять друг друга, обеспечивая изменения в мире, но тогда получится, что должно быть нечто вечное, которое выше добра и зла. Бог создал свет и сам является светом, но откуда взялась тогда тень, если все совершается по Воле Бога? Быть может, Бог создал и тень? – так думал Фридрих, и постепенно печаль ласково обнимала его сердце, засыпая меланхолическим сном в его чувствующей душе».  Кто-то мягко дотронулся до его плеча. Фридрих вздрогнул и резко обернулся:
- Что? Кто вы? – нервно с нотками защитной злобы сказал Фридрих, но видя перед собой юную монахиню, держащую в руке корзинку грибов и яблок. Ее нежный и кроткий взгляд заставил Фридриха устыдиться своего гнева и страха. Он спокойным голосом продолжил. – Простите сестра, я задумался. Чем я могу вам помочь?
- Мое имя, сестра Адельгейда, а как ваше имя? – кротким голоском спросила сестра.
- Меня зовут Фридрих, Фридрих Краузе. Я вольный слушатель, а теперь хочу поступить на службу к отцу Альбрехту. Мне нужно с ним поговорить.
-  Отец Альбрехт скоро придет. Он был со мной на рыночной площади и встретил там брата Иеронима. Я оставила их беседовать. Очень хорошо, что вы решили поступить именно к отцу Альбрехту. Мне пора идти, всего вам доброго и благослови вас Господь, – веселым голосом произнесла сестра и удалилась.
   Фридрих не дождался отца Альбрехта, и отправился провести последнюю ночь в своей комнате, читая перед тусклой свечой трактаты и духовные наставления. Вечерний свет разыграл судьбу Фридриха иначе. Стоило ему покинуть стены базилики, как его охватило беспокойство, призвав на помощь тревогу и смятение. Фридрих не знал, у кого спросить совета, ведь принятое им решение радовало и пугало его, попеременно владея его духом. Служба в церкви давала ему все, что необходимо для спокойной жизни, для его эпикурейской мечты гуманиста. Однако служить церкви, являющаяся для души источником сомнений и преградой для вольнодумства, требующая жертвовать самим собой, становилась почти врагом к исполнению мечты. Фридриха раздирало противоречие: служить Богу или человеку. Это сомнение не давало ему покоя весь остаток дня, и даже сон не сумел покорить его мятежный, загнанный в угол дух. Фридрих устало бродил по ночному городу, остерегаясь и обходя сборища пьяных гуляк и опасные части города.
- О, Фридрих, а ты что тут делаешь? – окликнул его Ульрих, мирно сидящий у входа в чей-то дом.
- Ульрих?! – Удивленно спросил Фридрих, очнувшийся от тоски, словно его окунули в ледяную воду. – Ты пьян?
- Ну – протянул Ульрих, ощупывая себя – я, пока еще я. Ну да, выпил немного эля, а теперь принялся за вино, но я-то здесь по необходимости своего желания, а ты?
- По необходимости, по злой и роковой необходимости – неуклюже ответил Фридрих.
- Хе-хе, нет никакой необходимости жить с необходимостью. Я встретил пару человек, отлучившихся в таверну неподалеку, прикупить вина. Мы собираемся поговорить и весело провести время в истинном удовольствии. Присоединяйся! – ответил Ульрих, жестом зазывая друга с собой, – вспомни тетрафармакон: зло легко переносимо, а благо легко достижимо.
   Фридрих сел на ступень дома и принял чашу от друга, которую выпил до дна, выражая тем самым, свое согласие. Вскоре показались два силуэта: один среднего роста и слегка полноватый, другой – высокий и мощный. Как только двое вышли на свет, Фридрих смог их разглядеть. Человек среднего роста, с мягким и гладко выбритым лицом,  с длинными рыжими волосами и голубыми глазами был одет в добротный дуплет из приличного белого льна. Его голову украшал белый берет с пером. На поясе покоилась рапира с красивой, посеребренной змеевидной гардой  и рукоятью, украшенной позолотой, а также изящным навершием в виде головы льва с инкрустированными светло-зелеными изумрудами. Другой мужчина с тяжелым взглядом и мощными чертами лица, словно знал о труде и войне не понаслышке, имел длинные и вьющиеся кудрями  каштановые волосы, и был одет  в простой красный фальтрок без рукавов поверх синего вамса, о чем можно судить по рукавам. Голову мужчина украсил беретом с золотым украшением с инкрустацией агатом, рубином и алмазом. На поясе висела рапира, украшенная бронзой и серебром, а навершие представляло собой пасть волка.
- Долго вас носило злым роком. Разрешите, я представлю вас моему другу, а затем он представится вам. Итак, этот ангельский щеголь с роскошной рапирой – академик, как он сам себя считает, Альфред Шульц. Его спутник – Генрих Нойманн по прозвищу Вольфенштерн.
- Герр Шульц, герр Нойманн, для меня честь и удовольствие знакомство с благородными мужами и почитателями философии. Меня зовут Фридрих Краузе, студент… бывший студент. Друзья обменялись поклонами и рукопожатиями.
   Теплый, уютный, и полный мистической загадки макабрического танца, полумрак приветствовал погрузившихся в него друзей. Перед ними предстали несколько лож из венецианского дерева имперского стиля, говоря о мощи и славе Рейха, обитые шелками с золотисто-пурпурной каймой. Ложи имели нарочито кричащий вид, создавая атмосферу цветущей красочной древности, когда все служило удовольствию и склоняло к размышлению. В центре лож, расставленных в форме пятиконечной звезды, поставлен стол с яствами, наилучшим образом способствовавшие мягкому пищеварению, изумительно подходившими как к винам Пфальца, так и к утонченным и популярным винам долины реки По и Капуи, возрождавшие традиции римских виноделов по трактам Колумеллы и «Георгикам» Вергилия. Атмосфера призывала к утонченному досугу философов. Гости расположились на ложах: Фридрих, Ульрих, Альфред и Генрих. Одно ложе оставалось свободным, венчавшему остальные четыре, как бы возвышаясь над ними. Ульрих обратился к друзьям:
-Друзья, я предлагаю начать нашу беседу. Свободное ложе предназначено гостю, заверившему нас в скором своем появлении, и принося извинения почтенной компании, просил начинать без него. Друзья, в вашем распоряжении вина и закуски. Наслаждайтесь обществом друг друга, беседой и едой.
-Воистину, жизнь нам дана ради удовольствия, и вот о чем я хотел бы поговорить с вами, мудрые мужи. Предмет беседы любопытен тем, что имеет прямое отношение к вечным устремлениям человека, а именно – к добродетели. Почтенный Джованни Мирандола написал прекрасную речь о достоинстве человека, где сказано, что нет в мире существа божественнее и величественнее, чем человек. Обыщи весь мир, и более совершенного существа, способного общаться с богами, удостаивающегося их милости, ты не найдешь.
   Мне недавно попалось сочинение, написанное якобы от безделья, почтенным Эразмом из Роттердама, где он восхваляет глупость. Ведь, действительно, глупость есть наилучшая черта человека. Если добродетель и разумность нам должно достигать, как того, чего мы лишены, то глупость является нам врожденной вместе с бессмертной душой. Более того, глупость является наиболее приятной и угодной Богу, ведь мудрейший скульптор бытия не станет создавать несовершенное. Итак, глупость есть законченное и совершенное бытие человека, устремленного к вечному наслаждению, – веселым и искусительным басом поведал Генрих. Повествование вызвало всеобщий смех и радость от стройной речи, не лишенной правильного построения логики. Гости оценили превосходную стиль, отличив его новизну в отличие от надоедливой софистики.
- Прекрасная речь, друг мой. В самом начале я решил, что ты обезумел, утверждая похвалы глупости, однако, я выскажу свое мнение относительного того, что твоя речь, увы, имеет зерно истины, несмотря на внешнюю шутливость, – ответил Альфред, продолжая свою мысль. -  Мы почитаем глупцом не того, кто не разумеет латыни и философии. Такой человек просто жалок и несчастен, достойный нашего сочувствия. Глупцом зовем мы того, кто не желает преуспевать в познании того, что наш мир подобен пещере Платона, и всякий благородный человек обязан эту пещеру покинуть. Таковое достигается только познанием, но так как людям присуще невежество не изначально, но по своеволию, то справедливо, что всякий человек благ по своей природе и к благу устремлен. Благо же сокрыто в наслаждениях, ведь Эпикур учил, будто лучше быть разумным, но несчастным, чем без разума и счастливым. Таковое означает, что истинным источником бесконечного наслаждения и счастья есть разум, и никакое невежество не способно сравниться с величайшим из благ, дарованных нам Богом.
- Друзья, но как вы можете утверждать, будто в жизни главное – получать удовольствие, даже если оно и от разума? Ведь учил Сенека, что добродетель и есть высшее удовольствие, и хотя оно достигается с помощью разума, но оный лишь инструмент, то очевидно, что наслаждение без добродетели невозможно, без праведности нет в нем пользы. – Сказал Фридрих, выражавший свое любопытство.
- Ха, замечательный вопрос, позвольте на него ответить мне?! – задорно сказал Генрих, и, получив одобрение, продолжил – Ирония в том, юный друг, что сам Сенека проповедовал бедность, владея богатствами и подарками от императора Нерона, при этом, не удосуживаясь пересчитать их. Сенека просто закрывал глаза на изобилие и роскошь, но при этом, смог бы он все это раздать беднякам, я сомневаюсь. Легко учить отрешению, когда ты стар. Юность всегда гоняется за удовольствиями, но многие из этих удовольствий не стоят и толики последующих страданий. Удовольствия надлежит выбирать с умом и не ради того, чтобы избежать страданий, но исключительного ради недопущения страданий. Известно от великого Платона, что мы подобны возничим на колеснице, и только обуздав наши желания и страсти, ведомые к страданию, по учению Эпикура, мы способны постичь настоящее наслаждение, уподобившись богам. Более того, друг мой, удовольствие легко доступно, ибо природа все создает совершенным, и главное с чего начинается познание, это ощущения, а уже потом разумность мышления.
- Откуда такие мысли, друг мой, неужели ты прочитал этого несносного грамматика? – удивленно спросил Ульрих.
- Да, Лоренцо Валла, эрудит и прекрасный знаток латыни. Вы должны знать, что он подвергался опале за то, что назвал Константинов дар подлогом и фальшивкой. Это был огромный скандал, и беда от того, что мессере Валла был безупречен в своем знании латыни. Более того, он настолько был искусен в праве, что ему пришлось бежать от преследования юристов, которых он критиковал. Последние даже покушались на его жизнь. К несчастью, он не считал себя гуманистом и не признавал авторитет Цицерона, однако, его труд, который я имею честь и удовольствие носить с собой, с готовностью им поделиться, «Об истинном и ложном благе» создан с позиции эпикурейцев, и мессер Валла блестяще соединяет христианскую веру с эпикурейством, утверждая, что только в истинной вере мы способны испытать и постигнуть высшее наслаждение, дарованное нам самим Господом, и мир наш создан для удовольствия, а не упражнений в голодовке и ханжестве.
- Можно ли найти компромисс между праведной жизнью и удовольствием? Вы это пытаетесь отыскать? Я полагаю, что мессер Валла человек высоких достоинств и благородных качеств, но он заблуждался относительно эпикурейцев и стоиков, стремясь угодить сановникам Церкви. Конечно, вне всяких сомнений, его речи мудры и справедливы, доказывающие его интеллектуальную даровитость, но я не верю, будто можно пойти по стопам Аристотеля и найти середину, ибо нет крайности между наслаждением и порочностью. Ведь суть всякого порока не в самом деянии. Порок начинается с помысла, то есть с невежества. Сказал наш учитель Эпикур: «величайший плод ограничения желаний - свобода». То есть, источник наслаждения не в вещах, титулах и телесных удовольствиях, но только в том, что мы правим нашей колесницей, о чем и говорили Сенека и Эпиктет,  – отвечал Фридрих.
- Юноша очень способен к занятиям философией. Примите, в знак моего почтения и радости дружбы, первым, это сочинение. Быть может, сам мессер Валла объяснит лучше то, о чем я пытался вам сказать. – Ответил Генрих, протягивая Фридриху потертую книгу со скромным внешним оформлением и переплетом  из недорогого пергамента, скорее всего, свиной кожи.
- Друзья, мы непогрешим против истины, если скажем, что основа всякого познания есть любовь, которая выражается в том, чтобы дарить благо всякому. Учил Платон, что любящий божественнее любимого, ибо вдохновлен Богом. Лучше сказано, что Бог есть любовь, и, следовательно, познание есть акт любви по отношению к вещи, а значит, восхищение прекрасным, являющееся необходимым и приятным для любви, есть познание. Поэтому все время пятое ложе было пустым, ибо предназначалось для того, кого одарила щедрой красотой сама Венера, – торжественно произнес Ульрих. После этих слов в комнату вошел человек, закутанный в небесно-голубые покрывала из тонкого атласа и шелка, и занял место на ложе. Ульрих продолжал: – Нам надлежит быть мудрецами, разумеющими о добродетели, наслаждении и красоте, дабы судить справедливо, не поддаваясь страстям и поспешным решениям. Древний ваятель Пракситель создал статую Афродиты Книдской, изумившую своей нагой красотой сограждан, что они расценили это как богохульство и вызвали Праксителя в суд. Там выяснилось, что он не только изобразил богиню обнаженной, но и натурщицей была гетера по имени Фрина. Оратор Гиперид, защищавший Праксителя перед ареопагом, увидел, что слова его не имеют силы над мудростью эллинов, и тогда он воскликнул: «Раз речам моим, эллины, сограждане, вы не внимаете, то сами узрите ту, что образом стала прекраснейшей богини пеннорожденной». После этих слов, Гиперид сдернул все ткани с Фрины, и изумленные эллины признали ее красивейшей из смертных. – После этих слов Ульрих сдернул все покрывала с гостя, и полностью обнаженная, девушка предстала перед друзьями.
   Слегка охмелевшие, расслабленные и объятые блаженной негой, друзья подняли глаза на гостью, и изумление, словно ярчайшей молнией работы Гефеста, пронзило им взор. В первые мгновения каждый решил, что спит и волшебством очутился в античной Элладе, но позже изумление смешалось с эстетическим восторгом, ибо воочию каждый из них узрел музу. Никто не знал, кем была эта девушка, ибо лицо ее сокрыто венецианской маской, украшенной кроваво-алыми и синими перьями, и отделанная серебряной и золотой пылью. Публика аплодировала, восхваляла ее красоту и выкрикивала оды Эроту и Дионису за величайшее блаженство для глаз и тела.
   Фридрих был потрясен до глубины души. Ему показалось, что он увидел искусительного суккуба, восставшего из древнего языческого мира ради принесения жертв лживым богам, но ее красота была залогом калокагатии: «прекрасное тело не может иметь уродливой души», а значит перед ним – святая во плоти. Обнаженная святость, возрожденная из пепла древних ритуалов. Языческая красота ворвалась в христианские добродетели, и противиться этому никому не под силу. Фридрих, не отрывая глаз, смотрел на явленного ангела или суккуба, а быть может, и музу, как вдруг его демонический спутник – друг его одиночества – шепнул ему: «Разве Господь может ошибаться, создав то, что надо скрывать? Разве тот, кто есть любовь станет создавать то, что должно ненавидеть и отринуть?». Фридрих вскочил со своего места и выпил свою чашу до дна. Затем он преклонил колено перед девушкой. Все углы склонились перед венценосной единительницей всех стихий, перед Великим Духом, и произнесли хором: «Omnia victit amor». Поклонившись, каждый из них занял свое место на ложе, и вечер продолжился, хотя многих уже клонило ко сну. Ульрих обратился к Фридриху:
- Вот видишь, сколько всего мы упускаем по неведению. Да, это производит сильное впечатление и, кажется, будто мы занимаемся богохульством, но обрати внимание сам на все, и тебе станет ясно, что миром правит Совершенный Господь, разумеющий о красоте человека больше, чем кто-либо. Знаешь, что уродливо? Похоть. Если ты вожделеешь прекрасное, то оно исчезнет, ускользнет от тебя, но если закроешь глаза и откроешь сердце, будешь блажен. Не надо вожделеть женщину, не надо желать владеть богатствами и роскошью, ибо это обман – путь в Ад. Истинная красота дана для всех, и она свободна, ибо кто может осмелиться дерзнуть овладеть божествами: колдун или безумец! Я рад, что ты пришел. Доброй ночи, Фридрих, мой дорогой друг.
- Прости, я не нахожу слов, дабы описать это волшебство, случившееся со мной. Я счастлив быть здесь, окруженный прекрасной обстановкой, приятными яствами, не тяжелящими меня, а только воспламеняющими мой дух для мудрых бесед. Большое тебе спасибо за знакомство с прекрасными и учеными мужами. Клянусь тебе, я буду дорожить этой дружбой, как своим родством дорожили Горации.  - Доброй ночи, друг мой! Храни тебя Господь, и лови мгновение. – Ответил на трогательную речь Ульриха Фридрих, поднимая последнюю, третью, чашу с вином за новых друзей и новые знания.
   С первыми лучами рассветного солнца Фридрих покинул симпосион, и направился домой, опираясь на стены, ибо ноги его слушались с трудом. Он не чувствовал тяжелой усталости, а скорее опустошение своего тела и величие просвещенного духа. Он ощущал вдохновение. Легкость, приятное тепло и образ юной гетеры согревали хмельное сердце Фридриха, потерявшего всякое ощущение реальности, растворившееся в лучах солнца, словно туман сновидения.
   Последний раз Фридрих мог выспаться в своей каморке. Последний раз он оставался здесь со своими лемурами и маннами, осаждавшими его страхом, смятением и сомнением. Последний раз он пребывал в обществе демоницы в черных траурных одеждах со свитой крикливых баньши: совести, вдохновения и радости. Эмоции, чувства, мысли, и интуитивные догадки расцветали здесь в истории, а умирая, угасали до едва теплых, приятных воспоминаний. Вся жизнь Фридриха превращалась в неизбежное умирание. Только сейчас он осознал, что восседает среди руин древности, среди обломков пережитого, бывшего очень важным, порой определяющим дальнейший путь, но теперь не имеющим никакой ценности, всего лишь груз воспоминаний, ушедших, словно видение наяву. Новый постоялец займет его место, и что же он узнает о предшественнике, захочет ли узнать, какое составит мнение, насколько важным окажется это мнение в его жизни. Фридриха раздирали эти вопросы на мелкие кусочки, подобно одичавшим зверям или прирученным властью людям. Фридрих оставляет часть своей души в этом месте, унося с собой неуверенность, безнадежность, молчание и смерть, преследующую его по пятам.
   Проснувшись глубоким днем, Фридрих поспешно собрался, и осмотрел комнату в последний раз: обиталище древностей языческой, неясной старины манили и искушали его, бодрили его дух, научили добродетелям Христа, но на манер героев Эллады. Теперь он прощался с суетливой мудростью, мечом отсекая прошлую жизнь, но бережно храня память о ней. Торопливым шагом Фридрих направился к отцу Альбрехту.  И лишь спустя время, служа у отца Альбрехта, Фридрих поймет, что язычников придумала церковь ради собственной власти – власти кесарей, невежественных и суетливых. Древность язычества возродилась, словно прекрасный феникс, окрыляя мир пламенеющими широкими ангелоподобными крыльями, разливала свет просвещения и мудрости над всем миром, возжигая искорки гуманизма в каждом образованном сердце, неумолимо приближая новое будущее, претворяя новые грезы и открывая горизонты. Все же, многознание не научает ничему, и как вера мертва без дела, так и знание мертво без сердечной теплоты человечности.

Часть вторая. Фамильяр1.
Некоторое время спустя отец Альбрехт посвятил свою мессу чтению буллы нашего любимого папы Льва десятого «Восстань Господи», где подробно разбирались пункты еретического учения Лютера. Сорок один пункт учения Лютера был признан еретическим. Папа призывал всех праведных христиан не допустить распространения этой ереси, и властью Божией, он, посланник и Отец истинной Вселенской Церкви, крещенной самими апостолами Петром и Павлом, объявлял Мартина Лютера еретиком и отлучал от церкви. Во время месс отец Альбрехт напоминал слова Библии о явлении лжепророков, говорил об искусителях и дьявольских ухищрениях в делах совращения праведников с пути спасения. Отец Альбрехт зачитывал протоколы судов инквизиции, рекомендации инквизиторов о наилучшей защите от скверны. Также он призывал всех молиться о спасении души Лютера, о том, чтобы Господь простил его, излечил его бесовское безумие и указал ему путь в лоно истинной церкви.
      На этом гонения не прекратились. Король Арагона и регент Кастилии Карл принял корону Священной Римской Империи Германской Нации в Аахене. Рейхстаг курфюстров признал Карла королем еще за год до официальной коронации. Праздновало это событие все отечество.  Улицы украшались флагами, цветными лентами, цветами. Устраивались ярмарки, хлебные раздачи, вербовки новобранцев-ландскнехтов, раздачи вина и пива. Люди надевали самые нарядные одежды, украшая себя цветами и ленточками, стараясь походить на щеголей ландскнехтов. Повсюду народ плясал, веселился, дрался, пьянствовал, проигрывал последние пфенниги в кости, беседовал друг с другом, соблазнял, приставал или добивался куртуазного адюльтера украдкой от родителей в духе новелл Боккаччо. Все стремились повеселиться вдоволь, забыть о протестантах, о грубиянах и забияках с кошкодерами, послать к черту все свои проблемы, сбежать от жен к любовницам и от любовниц  к собутыльникам – рейтарам удачи без страха и упрека – товарищам по игре в кости, где наверняка можно измерить благоволение высших сил. Меланхолики ненавидели эти празднества, мешавшие им заниматься изучением магии, движением  звезд и юных девушек в комнатах по соседству. Корпение над трактатами прерывается глотком вина, скудной едой и размышлениями, пока истинные светила – магистры и доктора обоих прав, обняв за талию кокетливую легкомысленную Морию, отправятся распевать пошлые студенческие песни  и агрессивно заигрывать с юными девицами, предпочитая наивных деревенских простушек. Жизнь дается один раз, и у большинства эта жизнь – серое, монотонное прозябание в нищете и грязи без всякой надежды на улучшение быта. Так почему бы не пожить хотя бы один день по-королевски, ведь завтра может не настать. Костлявая без приглашения притащится на любой праздник и обязательно приберет к себе лучшего пьяницу, плута, сорвиголову и танцора. Кого-то скоро унесет болезнь, кого-то – ночная драка, кого-то – коварство, а кого-то – два вечных зла человека – любовь или оспа. Никто не забывал славить императора и готовиться к войне, так как издревле императоров коронует сам Папа, да и французы не собираются просто так отдавать Италию.
   Император в конце мая на рейхстаге в Вормсе объявил Лютера еретиком, но выдал ему охранительную грамоту. До того, как грамота пригодилась, Лютера похитили и удерживали в замке курфюрста Фридриха Саксонского Вартбург. До рейхстага Лютер сжег буллу о своей анафеме и дал свой ответ папскому засилью в обращении, положившему факел на пороховой склад. Постепенно из-под крыла Лютера входил в большой мир юный и пламенный проповедник Реформации Томас Мюнцер.  Император действует в интересах государства,  а Лютер – Господа. Так или иначе, остается не совсем ясным, кто же действует в интересах простого народа: крестьян, ремесленников, бедных горожан и поденщиков. Однажды, Фридрих услышал, как Маргарита сказала, что бедняки прокляты Богом и обречены на адские муки, ибо лишены его благодати, ведь любящий Господь не позволит чадам своим голодать и прозябать в холоде. Именно эти бедняки, не понимавшие латыни, желавшие себе иной участи, шли к Лютеру, как к огоньку надежды, словно мотыльки, летевшие на огонь. Именно эта фраза стала одной из причин потери Маргаритой всякого уважения того, кого она даже не замечала.
   В памяти людей были свежи погромы и восстания, устроенные крестьянами, объединившимися в общины башмачников. К ним охотно примыкали и анабаптисты, запрещавшие крещение детей, не понимавших смысла вероучения.
   Находясь на службе и попечении отца Альбрехта, Фридрих смог лучше ознакомиться с учением Лютера. Они часто и подолгу беседовали о тезисах, обсуждали фрагменты учения, указанные в булле об отречении. Фридрих изменил свое мнение о Лютере, стал относиться к нему холоднее, предчувствуя беду и опасность, исходящую от его учения, понимая причины выступления Лютера. В одной из вечерних бесед отец Альбрехт так говорил:
- Лютер очень образованный человек, а в трудные времена из лона церкви всегда выходили люди, желавшие изменить мир к лучшему. Они наивно полагают, что изменения с отправления ритуалов, в изменении положений догматов приведут к изменению в душах людей. Увы, это далеко не так. Ведь ум Лютера подобен высоте горных вершин, где чистый воздух и радостная близость к небу воодушевляет поделиться этим благом. С кем? С теми, кто живет в долинах, и полагают, будто в лесах живут демоны и тролли, а в горах – привидения, гномы, кобольды и прочие чудовища. Попробуй, убеди их в безопасности жизни в горах, и увидишь, что каждой пастве надо славить их пастуха, а не другого. Как это говорится: каждый монах свой монастырь славит. Ты, сын мой, наверняка, знаешь миф о пещере Платона. Так вот, тут тоже самое.
- Отец Альбрехт, но как же так, вы осуждаете Лютера и его деяния, но теперь утверждаете, будто он – жертва своих стремлений? И вы же называете толпу людей, страждущих спасения, невеждами, не желающими подлинного знания. И мне нравится идея молитвы на родном языке, уменьшение роли священников в деле общения с Богом.
-Caritas, сын мой, она просит молиться за Лютера. Я не верю, что он – кровожадное чудовище, мечтающее разрушить Рейх и Церковь. Однако то, что он начал совсем не вовремя, ибо сейчас империи нужно единство, а не раскол. Посмотри, рыцарство угасает, честь и доблесть принадлежат сынам рейха – продажным ландскнехтам. Процветают бюргеры и торговцы, продающие все и вся. Разве это предвестники наступления Царствия Божьего на земле? Скорее, это начало конца света.
   Да, сын мой, ласкает слух молитва ясная и понятная, исцеленная от схоластических нарывов лжемудрости. Вспомни, как Господь разделил народы и языки. За что? За строительство башни Вавилонской. «Город Вавилон, город грешный» - кажется, так восклицают древние. Так что же Лютер делает, а именно, разделяет народы на языке, а без пастуха все стадо разбежится и впадет в грех неповиновения, а далеко до Люциферова падения? Совсем недалеко. Разобщает сынов рейха, разобщает и развращает невинные, заблудшие души. Сейчас, когда идет война и враги вынашивают коварные замыслы, надеясь покорить нас, Лютер подливает масла в огонь. Владыка Небесный Господь триединый и истинный, на земле – один его наместник – Папа и одна только власть – власть императора. Только так будет лучше для всех, послушай Аристотеля, утверждавшего в своей «Политии», что только власть лучших мужей и одного царя будет правильной, не дающей поводов к раздорам.
- А как же быть с рыцарями и крестьянами? Они разве недовольны своей участью?
- Крестьяне – чернь, живущая самыми низменными желаниями. Они лучше всего понимают строгость и наказание. Безграмотные и невежественные, их дело – жить в праведном и благочестивом повиновении кайзеру и князьям. Рыцари же более пекутся о своих деньгах и роскошествах, нежели о верности кайзеру. Легко быть верным, когда тебя ублажают землями и подарками вместе с титулами. Нет, сын мой, это не рыцари, а кондотьеры с высоко задранными забралами гордости и хвастовства. До меня доходили слухи, что некоторые рыцари даже вступают в конфликты с архиепископами, желая отнять их земли, дарованные самим кайзером. Разве это не каинитский грех, сын мой? Разве защитник рейха и церкви станет поступать так с теми, кто молится о спасении души?
- Как вы приняли эдикт об индульгенциях?
- Все средства хороши, если цель – спасение души. Деньги пойдут на строительства храма, где страждущие могут получить спасение. Может быть, способ необычный, но мы всегда живем на пожертвования прихожан.
- Разве немало священнослужителей грешат, погружаясь в мирское? – спросил Фридрих и понял, что погорячился с вопросом.
- Хм, мне не нравится тон нашей беседы, но я тебе отвечу так, сын мой, в каждом стаде есть паршивые овцы. Соблюдать обеты довольно сложно, ибо широки врата, ведущие к погибели, но узка тропа к спасению. К тому же, считать грехи других, свои не замечая, – верный признак дурака. Давай закончим на этом. Сходи, посмотри, все ли в порядке в храме, и можешь идти спать. Доброй ночи и храни тебя Господь, сын мой. – Сказал отец Альбрехт, медленно поднимаясь со стула, и медленным шагом отправился в свою келью.
- Доброй ночи, отец Альбрехт, Бог в помощь, – ответил Фридрих, поклонясь.
   Осмотр храма Фридрих всегда проводил с особым тщанием, осматривая каждый угол, каждую колонну, каждую статую. Иногда он останавливался поразмышлять о своей жизни, о том, как не потерять веру, не дать сомнениям и страхам поглотить свою душу, как не поддаваться унынию, и как сочетать древнюю философию с верой в Господа. Блаженны верующие, ибо их есть Царствие Небесное, но Фридрих страдал от того, что Николай Кузанский называл «ученым невежеством». Страдать от мудрствования там, где нужна только вера, но эта вера достигалась познанием, заводила в тупик. Самое простое оказывалось самым трудным, а наивная вера не устраняла страданий, сомнений и суеверия. Эпикур учил, что важность философии в лечении душевных страданий, но иногда Фридрих хотел страдать. Он защищал свои страхи, свою боль, как мать защищает свое дитя. Он не хотел избавляться от страданий, а переплавлять их, как учил Христос, ведь страдание самого себя, не есть ли страдание ближайшего из ближних. Кто в силах понять боль души человеческой, как не сам человек, и как же очевидно, что всякое страдание проистекает от невежества, а потому – любовь к Богу есть лучшее лекарство от страдания, ибо превращает страдание в восхождение к вершинам мудрости, а ходьбу – терпением и отстраненности от мирского тумана.
   Возвращаясь в наос, Фридрих услышал приглушенный стук и шепот. Выйдя из северного нефа, Фридрих увидел маленького Бенедикта, чинившего треснувший костыль, читая молитву Деве Марии. Бенедикт услышал приближающиеся шаги, оглянулся и спросил Фридриха:
- Почему Христос говорил: «Прости им, ибо не ведают что творят»?
-Потому что люди слепы духовно, и могут ненароком причинить боль тем, кого любят. Человек может действовать из благих побуждений, но нанести вред, потому что осудил поспешно. Люди потакают своим желаниям и слабостям, считая удовольствия и роскошь мерилом всего, и из-за этого полагают, что имеют все основания учить других как надо жить припеваючи.
- Надо уметь прощать и любить людей такими, какие они есть, наставляя их жить по примеру Христа?
- Верно, Бенедикт.
- А почему последними словами Христа были: «Отче, почему оставил ты меня?»
- Господь никогда не оставлял своего Сына. Здесь имеется в виду, что Христос преобразился в последний свой час земной жизни, возвышаясь к жизни божественного всепрощения и благости. Отец Небесный оставил земную сущность Христа, ибо сказано: «не мир я вам принес, но меч», которым вы отсечете от себя все суетное и земное, ибо «тот, кто не отринет отца и матери, не сможет стать учеником мне». Вот так вот, Бенедикт. Ты очень смышленый мальчишка, не похож на сверстников.
- Я заметил, что ты сторонишься людей, почему? Они тебя обидели, а ты никак их не простишь? Не хочешь снова пострадать от них?
   От этого вопроса у Фридриха побежали мурашки по телу и его обдало храмовым холодом. Он глазам не верил, что разговаривает на такие темы с ребенком, которому пристало воровать сладости в пекарне. Все-таки он так ему ответил:
- Да, давно, когда я был твоего возраста. Мне пришлось научиться быть одному, терпеть издевки и побои. Одиночество мучительнее всего, но оно стало приятным, когда я разделил его с философами. Они показали мне тишину ночного звездного неба, показали мне молчаливую добродетель, научили спокойствию и безмятежности духа. Только тогда я научился прощать, но вместе с тем, решил, что никогда мне не будет места среди людей. Я рад им помочь, но боюсь подпускать их слишком близко.
- Ты – папоротник – задорно ответил Бенедикт.
- Что? – оторопел Фридрих, не ожидавший такого ответа.
-Ты, как я понял, цветешь ночью, ладно, я пойду спать и обязательно помолюсь за тебя и за Адльгейду. Она обещала почитать мне Евангелие от Матфея. Она добрая. Доброй ночи!– Произнес Бенедикт, неторопливо прихрамывая, отправился спать.
- Спасибо и доброй ночи, Бенедикт, – отозвался вслед Фридрих. Он остался ненадолго, чтобы помолиться Христу за Бенедикта и узнать, почему этот мальчик никогда не сможет играть в мяч со сверстниками. Почему одним все и они зарывают талант в землю, а другим ничего, но они славят великого Творца именно за то, что все сотворено именно так, не иначе. На сердце у Фридриха проступали болезненные язвы мстительности и ненависти. Он всеми силами старался понять и примириться с промыслом Господа, но чем рьянее старался, тем тщетные были усилия.
   Утром Фридрих переписывал в скриптории сочинения Бернарда из Клервы, а на очереди были медицинские трактаты Хильдегарды из Бингена. Половину утра Фридрих не сдерживался в выражениях по поводу вульгарного перевода Платона, который ему надлежало переписать. Никогда еще он не встречал такого убогого прочтения диалога «Федр», из которого, по версии дилетанта-переводчика, можно сделать вывод, что низменная любовь есть любовь вульгарная. Фридрих отлично знал, что эллины вообще не рассматривали акт зачатия детей как любовь, и поэтому у них низменной любовью был эрос, а высокой – филия. Боже, к каким ужасным и развратным последствиям могут привести выброшенные из уст дурака речи. Нет в мире такой истины, что не извращена в угоду невеждам, не желающим до нее подняться. Тем не менее, копировать книги необходимо для пополнения библиотеки храма и распространения знаний среди жаждущих. Как говорил Плиний Младший: «читать следует много, но не многое».
  Перо нежно и осторожно скользило по пергаменту, вырисовывая буквы и инициалы2. Бледно-золотистый яркий луч утреннего солнца согревал своим теплом каждую букву, словно желая запечатлеть текст в вечности. Луч света казался живым любопытствующим взором, пожелавшим с утра прикоснуться к величайшему из истинных наслаждений, к источнику всех свободных искусств – творчеству. Утренний гость уютно расположился в аскетичной каменной скриптории, окутывая помещение теплом и бодрящей свежестью утра. Игривые солнечные зайчики озоровали на чернильницах и геометрических инструментах, перепрыгивая с них на стены и наоборот. Трудно было сосредоточиться, не отвлекаясь на невинные забавы великого светила, созданного Богом.
   К обеду, Фридрих устал и проголодался. Он поднялся из скриптория в надежде перекусить сыром, хлебом и взбодриться молодым вином в таверне, находившейся неподалеку. Фридрих не очень любил объедать запасы храма и дары прихожан, поэтому  или соглашался на отработки,  или иным способом заслуживал право поесть. Он не считал, что занятия в скриптории являются серьезным трудом, ведь Христу некогда было писать трактаты и письма. Отец Альбрехт хвалил такое рвение за праведность смирения, но ругал за слепоту, ибо он не на работе, а на службе, приводящей его к жизни праведной.
   Из южного нефа доносились голоса. Фридрих увидел, как Адельгейда играла с маленьким Бенедиктом, рассказывая ему притчи и анекдоты3, а мальчик с интересом отгадывал и задавал вопросы. Фридрих услышал один из вопросов:
- Сестра, а почему Христос сказал: «не мир я вам принес, но меч»?
- Давай посмотрим стих у Матфея. Ты помнишь, где это место?
- Я не умею читать – стыдливо сказал Бенедикт, понурив взор.- Отец Альбрехт читал мне вслух.
- Хорошо, когда-нибудь я научу тебя читать. Это Евангелие от Матфея. Так, посмотрим, ага, вот – мягким голосом, по-матерински заботливым с нотками наставничества говорила Адельгейда, но читать она начала голосом, полным смиренного благочестия, спокойным и едва слышным. – «Итак всякого, кто исповедует Меня пред людьми, того исповедаю Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, от того и Я пред Отцем Моим Небесным. Не думайте, что Я пришел нести мир на землю; не мир пришел нести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его… Кто принимает вас, принимает Меня, а кто принимает Меня, принимает пославшего Меня; кто принимает пророка, во имя пророка, получит награду пророка; и кто принимает праведника, во имя праведника, получит награду праведника». Вот, Бенедикт, кто стяжает тщетное, никогда не обретет Господа, и от тех Он отвернется.
- Я обязательно буду упоминать всех страждущих в своих молитвах, сестра – отважно произнес Бенедикт. – Доброе утро, Фридрих.
   Адельгейда оглянулась и приветствовала Фридриха легким и сдержанным поклоном головы. Она сидела перед Бенедиктом на коленях, словно ангел, принесший благостную весть.
- Доброе утро, Бенедикт. Блаженный Августин отринул свою семью, чтобы жить в раме города Гиппон Регия и писать свои труды, способные помочь всякому жаждущему познания обрести его с помощью такого проводника, как Августин. Святые отрекаются от мирского не сразу, но им приходит откровение, помогающее им осознать бренность суеты ради богатств и роскоши, ибо в день Страшного Суда не сможешь ты грозиться властными родственниками, ни титулами, ни богатствами, ибо Господу угодна лишь вера, укрепленная делами праведными. Был такой любитель мудрости из римлян Сенека, что значит «старец». Он говорил, что хуже всего не иметь самого себя, имея богатство, и тот, у кого дух не преисполнен мудрости, обладает лишь животной пустотой, и любой порок завладеет таким человеком, как захватчики завладевают крепостью с распахнутыми вратами.
- Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их, – вспомнил Бенедикт.
- Умница, Бенедикт. Молодец, ты запомнил строфу от Матфея. В следующий раз я принесу тебе гроздь самого вкусного винограда. Ты такого еще никогда не пробовал. – Радостным голосом пообещала Адельгейда. Когда Бенедикт ушел, она спросила у Фридриха:
- Ты упомянул римлянина Сенеку. Ты читаешь труды язычников?
- Да, язычников и последователей Платона, говорившие о Едином Боге – Логосе – задолго до рождения Христа. Они, сами того не ведая, говорили о Боге.
- Но как такое возможно? Не иначе, как через Откровение? Но почему же они не услышали всю истину полностью? – с большим интересом и удивлением спросила Адельгейда.
- Из-за своих языческих заблуждений, наверное. Есть у Платона притча о пещере. Представь себе узников, которые смотрят на тени от вещей, но полагают тени истинным миром. Одному из узников удается освободиться от оков. Он выбирается из пещеры и постигает мир истинный. И вот интересно, как же он расскажет то, что увидел? Поймут ли его или испугаются и убьют? Объявят сумасшедшим и посмеются, или пойдут за ним, словно за пророком? Вот Платон познал истину, но сам  полностью разобрать ее не мог, ибо не ведал Откровения Христа и пророков. Ну и Аристотель тоже полагал, что истину трудно объяснять невеждам, так как они принимают за истину лишь то, что могут познать чувственно.
- Нам пока не разрешают читать такие книги, но отец Альбрехт кое-что мне рассказывает. Он, правда, не упоминает о язычниках, и говорит об Августине Аврелии, Фоме Аквинате, Бернарде из Клервы, Франциске Азисском. Сейчас он очень хвалит известного философа Эразма из Роттердама. Вообще, отец Альбрехт очень образованный человек и очень набожный, но, к несчастью, он не может открыть всю свою мудрость своей пастве, как бы сильно того ни желал.
   Общение с Адельгейдой и монотонная работа под покровительством отца Альбрехта среди стен дома Духа Святого положительно складывалось на душевном состоянии Фридриха. Он стал спокойнее, добрее, общительнее. Стал лучше и  крепче спать, чаще шутить и улыбаться. Обучение стало его досугом, а не средством выживания. Все же, это кажется адской идиллией, рождающей ощущение фатализма, и как следствие - появление скуки.  Знать наперед, что тебе уготовано, лишает жизнь азарта, и все же, Фридрих был рад такой участи, ибо неведение всегда пугало его. Ему лучше не знать людей, чем не знать о людях. Откровенно говоря, большинство людей – лишь дуновение атомов ветра, лишь тени восходящих солнц.
   Однажды вечером Бенедикт не пришел на вечернюю проповедь отца Альбрехта. Мальчик никогда их не пропускал и всегда слушал с упоением, но в этот раз всех, кто знал Бенедикта, охватила тревога и чувство пустоты. 
   В келье с мальчиком сидела Адельгейда:
- У него небольшой жар. Кажется, он где-то подхватил простуду. Мальчик говорит, что у него боли в пояснице и ему холодно. Я накрыла его самыми теплыми вещами, какие только нашла, – тревожным голосом говорила Адельгейда, не отрывая от мальчика взгляда.
   Отец Альбрехт отправился за врачом, но предварительно осмотрев мальчика, он шепнул Фридриху: «Это оспа. Я уверен». Фридрих смотрел на мальчика, и видел его блаженный, исполненный смирения взгляд, бегающий в поисках ответов. Мальчик не был готов к смерти.
- Сестра, что ты не сказала отцу Альбрехту? – сурово спросил Фридрих.
-  Ну, его рвало пару раз за вечер. Сижу я с ним с обеда. Вчера он еще был в порядке, только жаловался на головокружение и много пил. Клянусь, он пил больше лошади.
- У него оспа,– мертвенно произнес Фридрих, вынося мальчику приговор, будто бы он сам наслал эту болезнь на него.
   В этот момент вошел Ульрих. Он сразу кинулся к постели ребенка, оттолкнув Фридриха и Адельгейду:
- Проклятье, мы опоздали. Дайте пройти. Здравствуй, Фридрих, дружище.
- Ты сошел с ума, Ульрих? Ты можешь объяснить, что тут происходит? Ты врываешься, расталкиваешь нас, сыпешь проклятиями в храме Божием. Что с тобой? – растерянно спросил Фридрих. Он никогда не видел Ульриха в таком возбуждении. Он вообще его таким не видел. Пока Фридрих пытался понять поведение Ульриха, тот достал из-под кровати копну волос, кость и травы: болиголов, шалфей и ромашка.
- Происки ведьмы.  Два дня назад сюда прибыли инквизиторы, разыскивающие ведьм. У людей пропадает скот, иные видят чудовищ, на которых летают ведьмы на шабаш. В общем, в городе недавно начали происходить неладные вещи, и вот теперь это. Осталось найти эту тварь, и заставить ее поплатиться за все злодеяния.
- Хорошо, пусть ведьма, но мальчик-то в чем виноват? Что он может сделать дурного ведьме, да вообще всякому? – Фридриха раздражали домыслы Ульриха, его поведение, его неожиданное появление, но больнее всего была мысль, что Бенедикт мог кому-то причинить зло. Фридрих взял себя в руки. Адельгейда и вовсе не понимала что происходит. Она подошла к мальчику и обняла его, защищая от незваных гостей.
- Боже милостивый, ты не читал «Молот ведьм»? Ведьма ради сношения с самим знаешь кем, сделает все, что угодно. Душа маленького мальчика – это же деликатес для этих тварей.
- Давай не будем говорить при ребенке, пойдем, – спокойным голосом произнес Фридрих, уводя друга за собой. Как только они вышли, Фридрих продолжил:
-Как ты собрался вычислить ведьму? Город хоть и маленький, но попотеть тебе придется, да и почему ты за это взялся?
- Я вызвался помогать инквизиторам в расследовании. Вычислять будут они, а я постараюсь не соваться впереди всех. Мне обещали вознаграждение.
- Ты стал думать о бренном? – усмехнулся Фридрих
- Хочешь жить, умей зарабатывать. Да и время сейчас странное: каждый только и делает, что зарабатывает.
- Успехов в расследовании, да направит тебя Господь, – ответил Фридрих. Сейчас ему хотелось поскорее избавиться от Ульриха и его ведьм. Он своими домыслами перепугал всех.
- Спасибо. Я помолюсь за мальчика. Прощай, Бог в помощь, – ответил Ульрих, и ушел резким чеканным шагом. Они не виделись несколько дней, возможно ли измениться за столь короткое время, или Фридрих просто не видел того, что Ульрих скрывал в себе. Фридрих надеялся, что это лишь помутнение в связи с нависшей угрозой, и вскоре он встретит того самого призрачного Ульриха-эпикурейца.
   Через пару часов, глубокой ночью, вернулся отец Альбрехт с доктором. Доктор представился, как Петер Шульц и попросил отвести его к мальчику. Мы проводили его в келью, где лежал Бенедикт. Войдя в келью, мы увидели сидящего на постели Бенедикта, которого Адельгейда кормила похлебкой из моркови и капусты. Увидев нас, Адельгейда сияющим ликом и лучезарной улыбкой приветствовала нас, говоря:
- Как только тот юноша забрал ведьмин клад, Бенедикту стало лучше. Посмотрите, с каким аппетитом он ест.
-  Хорошо, продолжайте его кормить. Ему нужна пища. Также найдите ему красную рубаху, часто молитесь о его здоровье и давайте ему облатки с вином. Ему нужно много красной пищи. Как только пойдут струпья, зовите меня. Мы будем их выжигать, и возможно придется прибегнуть к кровопусканию, если его состояние будет ухудшаться. И рекомендую мазать ему лицо особой мазью на основе лисьего помета и крови девушки. Итак, пока все хорошо. Отец Альбрехт, вы не будете возражать, если я поживу здесь, чтобы быть ближе к мальчику.
- Конечно, но нет ли у вас других пациентов? И о какой крови вы говорите?
- О той самой, отец Альбрехт. Другие пациенты… в этом городе у меня нет пациентов. Я сворачиваю практику и перебираюсь в Аахен, чтобы продолжить учиться у лучших врачей Империи. Или отправлюсь в Италию, там сейчас война и во врачах недостатка не будет, а в материале – тем более. Доброй ночи, господа, – произнес доктор несколько дрожащим, но четким и басистым голосом.
   Фридрих не мог думать о чем-то другом. Умирающий Бенедикт забирал с собой все его мысли, всю его философию. Фридрих будто торговался со смертью, играя в шахматы. Ход за ходом он проигрывал, но ради мальчика игра стоила свеч. Множество приемов изобретены философами, чтобы справиться с горем, но Фридрих чувствовал, что с их помощью отстраняется от мальчика, а этого он не хотел. С каждым новым днем солнце уродовало тело Бенедикта и душу Фридриха. День с его суетой перестал существовать, пища перестала насыщать и радовать, и меланхолия постепенно завладевала юным эпикурейцем. Фридрих стал больше времени проводить в одиночестве, тишине и перестал крепко спать.
   Оспины проступили по всему телу. Бенедикт перестал есть, так как всякая пища почти сразу же извергалась обратно. Смерть забавлялась с мальчиком, наскакивая на него с яростной силой, вводя его в бред, жар и судороги такой силы, словно десяток демонов, выворачивают детские ручки и ножки в разные стороны. Когда этого оказывалось мало, то бесы придумали вводить в безумие мальчика, изрыгая из его уст нецензурную брань, которой завидовал бы любой пройдоха, проклятия, сквернословия и богохульства. Из уст маленького Бенедикта летели оскорбления и непристойности в адрес Троицы, Девы Марии, Христа и Господа-Отца. Мальчик поносил все и всех. Лишь когда святым пламенем прижигали струпья, то душераздирающий вопль заставлял бесов покинуть тело мальчика, и смерть отступала, а сознание прояснялось. Так продолжалось два, может быть, три дня. Доктор Шульц решил делать кровопускание. Скальпелем он надрезал руку мальчика, и кровь алой струйкой медленно стекала в большую чашу, похожую на чашу для пожертвований. Бенедикт впал в безумие, глаза его закатились, и он издал свой хриплый тихий последний вздох. Душа его покинула бренное тело, и никто из нас, охваченных страхом и чувством беспомощности, не может более ничем помочь. Да и могли ли помочь в борьбе со смертью. Это удел всего живого со времен изгнания из Рая. Смерть забавляется, играется, как кошка с мышью, как охотник с дичью, и никто не уйдет от ее цепких лап, от размашистой косы. Никто не знает, кого и когда она настигнет. Известно лишь, что будет это вовремя. Гробовая тишина воцарилась в келье. Все, будто ожидали чего-то, пребывая в трепетном ужасе перед маленьким тельцем, покрытым ожогами и струпьями. Адельгейда склонилась над маленьким Бенедиктом, сложив руки в молитве, и сквозь едва сдерживаемые слезы, она молилась. Отец Альбрехт начал приготовления к отпеванию.
- Читайте над ним молитвы три дня, и еще три дня сторожите его могилу – рекомендовал доктор Шульц. – Если у вас объявилась ведьма, то она может действовать не в одиночку, а мальчик может стать материалом для всяких алхимических опытов, служа чернокнижникам – фамильярам ведьм и колдунов.
- Согласен с вами, доктор. Фридрих, сын мой, мы с сестрой Адельгейдой помолимся за покой души усопшего, а ты охраняй его от поругания колдовского.
- Конечно, отец Альбрехт, я выполню ваше поручение с превеликим тщанием и рвением. Этот мальчик стал мне близок, словно брат родной, – едва сдерживая слезы, обещал Фридрих.
- Все мы – братья во Христе, сын мой. Иди, отдыхай. Мы сделали все, что должно. Доверь предприятия свои Господу и да свершатся они по милости Его.
   Загорался рассвет, освещая бледное лицо мальчика, наконец-то обретшего покой. Он выглядел безмятежным серафимчиком и мучения его закончились. Солнце его не грело, крики петуха не услышать ему больше, щебетание птиц не нужно ему больше. Весь мир продолжал жить и тело Бенедикта было лишним, было неживым и никому теперь не нужным.
   Адельгейда продолжала молиться, когда первые лучи солнца осветили ее лицо. Фридрих положил ей руку на плечо и сказал:
- Он всегда будет жить среди нас и благодаря нам.
- Как это? – удивленно посмотрела Адельгейда на Фридриха глазами, окровавленными скорбью и множеством пролитых траурных слез.
- Пока ты его помнишь, он будет жить с нами. Вспоминая его игры, его шалости, его благочестивые речи, мы вспоминаем его. Его душа теперь с Господом, и мы должны радоваться, что он был с нами, что его земной путь окончен, и он был отважен в борьбе с болезнью.
   Адельгейда ничего не ответила. С помощью Фридриха она дошла до своей кельи. Она совсем обессилела от ухода за мальчиком и от скорби, добивающей остатки ее сил. Фридрих поклонился и тоже отправился спать.
   Три дня отец Альбрехт неустанно молился за спасение души Бенедикта. Три дня неравного сражения с колдовским воинством, где победитель забирал себе мальчика. Три дня не смолкали молитвы, не смыкались уста воина Господа, сражавшегося словом и делом, не щадя своего тела, готового умереть от истощения, лишь бы спасти того, в чьем имени было благословение, а в жизни – помощь святого Франциска. Отец Альбрехт жертвовал собой лишь бы даровать мальчику вечный покой. Когда прошли три дня, у отца Альбрехта потупился взор, ослабли члены, глаза перестали блуждать, словно остекленели, лицо его украсили проявившиеся морщины, а голову венчали седые волосы. Никто не знает, что именно происходило во время отпевания, но все радовались тому, что мальчик был спасен душой. Теперь черед Фридриха спасти мальчика от происков слуг дьявольских, суть которых - волки в шкурах овечьих.
   Фридрих шел на могилу Бенедикта, залитую кровавым золотом закатного света, опьяняющего и розоватой легкостью бликов, и искусительно-ленивым дуновением вечернего ветерка. Мимо сновали туда-сюда толпы людей, словно ими управляли неведомые силы, как марионетками. Но имена этих сил – желания - влекли их в места, где исполняются мечты, где каждому воздается по вере его. Великий кабатчик все предусмотрел так, чтобы вслед за одним желанием возникало новое, еще более сильное и неистовое, чем прежнее. Уставшим от старого, предлагалось нечто особенное – хорошо забытое старое – новое развлечение, но делалось оно столь недоступным, что часто шептало смелым и отважным людям преступить через себя и немного украсть, немного пролить крови, ведь жизнь коротка, а попробовать новенькое - долг каждого уважающего себя человека. День клонился к своему концу, разбрасывая свои лучистые кости по небу, а мрак рассыплет кристальный колдовской порошок забвения, и назавтра жизнь снова войдет в привычное русло – прямиком на кладбище. Пока остается бродить среди домов, пройдох, пьяниц, дворян и бюргеров, замечая как впитывается солнце в черепичные крыши, как зажигает золотые и серебряные украшения на шляпах, как поблескивает алмазным полем в лужицах.
   Кладбище украшали дриады и сатиры, соткав мягкий саван из трав  красных, синих, белых, желтых и лиловых полевых цветов.  Вход сторожили два старых кипариса и два ангела, окаменевших от усталого  сердца, истощенного вечной траурной скорбью. Всякого встречают они демонстрацией своей бренности, оголяя древесных паразитов, и гниющие, покрытые мхом или плесенью язвы, предвещая иссушенность, оглашая приветствие пронзительным скрипом, от которого пробирает оторопь. Ангелы, скорбным своим видом, приглашают всякого в мир тишины и покоя, ибо печалятся они не о мертвых, но о живых. Их крылья сложены, как и руки, в поминальной молитве, глаза взирают на бездну, ибо не на что смотреть иссохшим, застывшим в камне, глазам.
   Никого в царствии одиночества, в молчании лунного света, в бесконечной пустоте равнодушных звезд, пронзительно-визгливого жалобного стона деревьев и мертвенной холодности ночного ветра, блуждавшего с устрашающе тихим свистом среди могил. Только Фридрих сидел, допивая остатки купленного вина, доедая сыр с хлебом, кроша перед собой на могилу того, кто не нуждался более в пище телесной, ибо вкусил он духовной пищи, умерев для всех нас. Сквозь могильную плиту, Фридрих отчетливо видел маленького Бенедикта, видел его милые и прелестные волосы, необычно мягкие для нищего ребенка. Видел его блестящие глаза, полные радости, мудрости и жизни, воспламенявшиеся особым пламенем, когда он говорил другим, когда отдавал последнее и единственное, что было у него – пищу и надежду всем, кто отчаялся. Маленький Бенедикт не знал отчаяния, не знал горестей жизни, не завидовал, и всегда был игрив и весел, почти беззаботен. Только иногда он уставал, но стоило ему уснуть, как являлся к нему ангел, брал его за руку и они вместе читали молитвы. Так проснувшись, Бенедикт имел сил больше, чем кто-либо.
   Фридрих задумался: «Как могут колдуны вредить? Ведь мы все такие беспомощные перед лицом смерти, перед волей и промыслом Бога. Эпикур, как и Сенека, вместе с Платоном, учил, что вся жизнь – это лишь подготовка к смерти, и добродетельному мужу умирать проще и приятнее, ведь ничто его не держит в мире наслаждений, и он уходит, подобно вежливому гостю, насытившись в меру, дабы уступить место другим.… Все рассуждения меркнут перед ликом небытия… Любовь, которая никогда не была взаимной для меня, сохранила мне жизнь, но только лишь для того, чтобы я умер в ней». Хитрый и ловкий Гипнос подкрался к Фридриху и одним метким ударом окунул его в мир сновидений.
   Проснувшись на рассвете, ощущая слабость и вялость, не выспавшийся Фридрих отправился в свою келью. Гипнос смысл с него тяжеловесную скорбь, обернувшуюся вокруг его сердца, пустившую свои меланхолические зловещие корни в самую глубь. Теперь от нее остались лишь шрамы, следы от жуткого корневища, сквозь которые проникал свет тусклого серого солнца, окутанного грозовыми тучами. Свинцовые небеса несли Фридриху утешение, и ему стало легче дышать ненавистью, наполнявшей его легкие. Весь мир был равнодушен в смерти: время продолжало двигаться вперед, люди продолжали идти по своим делам, шаркая под гнетом забот и плети Фобоса. Все продолжало существовать так, словно ничего не случилось, и только Фридрих не мог смотреть на мир как прежде, словно сделал глоток эликсира некроманта. Он повсюду видел следы рук смерти: в трещинах домов, в дряхлых деревянных опорах, в хромоте, слепоте, глухоте людей, в морщинах, в дрожи рук и ног, в хриплом дыхании, следах от перенесенной оспы, усталых глазах, наигранной улыбки, создаваемой путем огромных усилий. Все носило на себе печать приговоренного к смерти, даже свинцово-серые тучи нависли над миром, подобно могильной плите. Только дождь смывает скорбь с лица, смывает все содеянное, все  мыслимое, очищая и обновляя мир, освежая и питая его нескончаемой барабанной дробью, разбивая капли о мостовые так же неустанно, как люди разбивают сердца ради еще одного дня в удовольствии и комфорте.
   Фридрих не заметил громового набата, не заметил, как вымок до нитки. Он шел по улице, не замечая никого: ни знакомых, ни доброжелателей, ни бывших товарищей по университету, отнесшихся, на удивление, с пониманием к изменениям в жизни Фридриха. Лишь порыв ветра охладил раздумья Фридриха, взбодрив его, заставил найти убежище в таверне возле церкви.
   Неудивительно, что здесь оставляют очень много денег обжоры и гурманы, подобные Тримальхиону, ведь трудно устоять перед ароматом свежих овощей, сыров, горячей полбяной каши и ароматных колбасок, покрывающихся ароматной и хрустящей корочкой на вертеле, насыщаясь сочнейшим жиром, сдабриваемые томатной подливой, луком, чесноком и зеленью, ожидающие в томленье того счастливчика, кто испробует их в изобилии, как любовниц, подбадриваемый глотками свежего пива, разлитого из новеньких бочонков. Иные сытые и охмелевшие счастливцы могли сыграть в кости, разнести сплетни и узнать свежие и сочные новости о жизни своих друзей, знакомых и сильных мира сего – свинолицых бюргерах – предметах самых острых и жирных шуточек.
   Фридрих подсел к компании местных поденщиков, обсуждавших своих и чужих девушек, также способы улучшить свою долю. На Фридриха они не обращали никакого внимания, пусть учится студентик.
- И что с того, что я нажираюсь до беспамятства?! Какой мне прок от нищенки-добродетели с ее полоумной сестричкой-праведностью? Да с этими девками ни порезвиться нельзя, ни разбогатеть, ибо каждый блюститель этих нищенок сам-то владеет имениями и сотней наемников, блюдет свое золото и положение, а я весь такой добрый должен что, на рай надеяться? Да к черту ваш рай, я и тут напьюсь.
- Ты бы полегче, тут инквизиторы бродят, ведьму ищут. Не дай Бог услышат.
- Так пусть к теще и жене наведаются! Ха-ха-ха, знаешь какой отравой они меня потчуют – хоть прям руки на груди складывай. Ей-богу, сущие ведьмы. Налей-ка мне еще, давай, не жадничай. Завтра еще деньжат получим и опять напьемся. А эти святоши… а плевал я им знаешь куда? В их святую плешину, и клянусь, что эти самые святоши сами любят превращать воду в пиво и приобщать к слову божьему миленьких фройляйн. И знаешь, все довольны: святоши отдыхают от тягот монашества, а девочки получают первые уроки любви не от грязных тупиц вроде нас, а от благочестивых мужей, знающих за всякие там философии.
- Типун тебе на язык, Боже мой, что ты за болтун, язык, как помело. Храбришься здесь, а от тещи бегаешь, как черт от ладана.
- Да, она ведьма сущая, говорю тебе. Она самого нечистого в зад целовала на шабаше. Я своими ушами слышал, как она со своими сестричками шепчется. И метлу заколдованную видел, и…
- Пьян ты был так, что тебя легко было с ушастым ослом спутать, ибо слова вымолвить не мог, жрал сено, думая, что это колбаски и ходил на четвереньках.
   Тут вся компания разразилась громогласным хохотом, похлопывая героя по плечу, пристыдив того окончательно. Как только они замолчали, один из них сказал:
- Может, соберемся и пойдем в ландскнехты. Я слышал набор идет в помощь тем, кто сражается в Италии?
- Ага, вот сейчас женам скажем, они нам скалкой промеж ног двинут и пойдем. Ты с ума сошел, ты помереть хочешь среди этих зверей? Да они разбойники и пьяницы похлеще нас. Они и матерей родных за пару гульденов зарубят и не покаются. Душу они продали, и кроме денег ничего им не надо. Все они обречены попасть в ад.
- А то нам рай светит, ну да…
- Да заткнитесь, вы все, давайте жить, пока живется, и пока в нас пиво льется! Поднимай пинты, ваше здоровье, олухи!
   Друзья поднялись с мест, пожелав друг другу здоровья, выпили кружки до дна. Усевшись, они продолжили говорить о ценах на еду, о мерзком и вредном жиде-нанимателе, о женах-ведьмах и красавицах девушках из красного цеха.
   В этих людях было что-то обреченное, словно их жизнь замкнулась и остановилась, и без денег она была невозможна. Они ценили маленькие радости собрания среди им подобных, среди друзей и завсегдатаев. Их не замечают, их работу не ценят. О них никогда не сочинят поэм или песен, не напишут новелл. Они навсегда останутся убогими, безродными, грубыми и глупыми поденщиками, у которых одна радость в жизни – пьянство до смерти под аккомпанемент сплетен и россказней. Ни один кайзер не облегчит им жизнь, ни один святой не обладает такой силой, чтобы вырвать их из мрака, куда даже Бог не посмотрит без содрогания, ибо он же и отдал мрак во власть Дьяволу. Участь этих людей была решена теми, кто грабит и убивает во имя отечества, которое платит верным своим слугам землями с этими нищими, человекоподобными обреченными, теми, кто сочиняет неплохие сонеты и больше думает о себе, о своем спасении, чем о судьбе ближнего.
   Фридрих осторожно смотрел в их лица, испещренные уже в молодости морщинами, на их грубые и мозолистые руки,  гниющие зубы и жутковатого цвета лица, щедро усыпанные разноцветной сыпью. Лица отображали все их пороки, зажавшие их в оковы низменных наслаждений, которым не будет конца. Они шумели, кричали, громко смеялись, дрались. Они делали все, чтобы не наступала тишина, в которой слышна поступь костлявой танцовщицы. Они были живы и хотели, чтобы жизнь никогда не кончалась, никогда не затихало лучшее из ее проявлений – дружеское веселье.
   Тоска не покидала его. Все казалось ему враждебно-равнодушным, а жизнь пустой и бессмысленной. Луч познания, светоч откровения не проникал во все места в этом мире, а философия не спасала от тягот и тревог, помогая лишь справиться с мыслью о них. Идеал атараксии оказался не только недостижимым, но и бесполезным. Все ради чего живет человек, он чувствует. Жить ради небесного мира, ради чистых помыслов впервые показалась Фридриху нелепой, ведь все, что мы знаем исходит от чувств. Жутковатой мыслью казалась возможность отказаться от своих чувств, признать их фальшивыми или ребяческими. Мысль эта открывала путь к отказу от Бога, что было сродни самоубийству.
   Измотанный бессонницей, склоняющийся под тяжелой усталостью, утомленный вихрящимися, беспощадными раздумьями, Фридрих подошел к паперти храма. Уродливый вид демонических гаргулий впервые проник в самую душу Фридриха, воззвав к его самым страшным глубинам, самым мрачным уголкам, заставив его затрепетать. Страх, тоска, боль ожидали прихода еще одной сестры. Ее пришествие угадывалось в сценах страшного суда, в испытывающем и пронзительно-недоверчивом взоре апостолов и двадцати четырех старцев. Холодный камень, застывший в страстном и томительно-благоговейном ожидании явления Христа, осуществлении всех знамений, был словно надгробный памятник, повествующий о том, чего нет на свете – спасении.
   Фридрих пал на колени. Сердце его заколотилось, словно не могло насытиться жизнью, получив смертельный укол бездушного камня. Дыхание перехватило. Он жадно глотал воздух, отдававший тяжелым запахом клоаки, гнили, пота и тухлой рыбы. Слабость не позволяла ему сделать шаг вперед. На глазах проступили слезы. Фридрих поднялся и, не оборачиваясь, ушел прочь от храма.  Выйдя из города, он присоединился к крестьянам, возвращавшимся домой после продажи своих товаров, чтобы уплатить ренту своему господину.
   Взобравшись на холм, Фридрих впервые оглянулся, будто бы невидимая сила, его даймон повелительно шепнул ему: «Обернись». Перед ним открылась панорама города, застланного легкой дымкой от печей или каминов, словно сказочный город, тянувшийся к храму, тающему в небеса, как восковая свеча, нарушившая закон мироздания. Шпили храма пронзали небо своими остриями, цепляясь за облака, а роскошь домов бюргеров, епископов, аристократии и бургомистра тянули людей вниз, в обитель грешников, невежд, отдавая всех в руки порока и тщеславия. Лишь  с городской площади вдруг потянулся черный густой дым. Скорее всего, они поймали ведьму, и предали ее справедливой каре за ее преступления. Крестьяне предложили Фридриху поспать в повозке, и он с радостью принял их предложение.
   Треск и лязганье заставили Фридриха проснуться, и прежде чем он сумел разглядеть, что треск принадлежал не сверчкам, а крестьяне не собирались устраивать привал, его глазам открылась бойня: роскошно одетые люди расстреливали из аркебуз крестьян, пытавшихся в панике спастись бегством. Тех, кто бежать не успел, убивали без всякой пощады и снисхождения. Разбойников не беспокоило убийство людей, обречение их семей на голодную смерть. Фридрих попытался бежать, но один из разбойников крепкой хваткой схватил его, и, ударив ногой, заставил его сесть на колени:
- Я – слуга Господа. Делайте со мной что хотите, но отпустите уцелевших и позвольте мне похоронить их. Я вас не выдам, хоть вы и чудовища! – вскричал Фридрих, пытаясь вырваться.
- Что?! Отпустить? Это можно, – ехидно ответил пленитель.
   К Фридриху подвели двух уцелевших крестьян. Их заставили смотреть друг на друга. Затем два разбойника с разных сторон вытащили шпаги, и, словно по единодушному сатанинскому наущению, перерезали крестьянам глотки.
- Вот мы их отпустили, как Ваше преподобие и велело, но уточнить место отпуска оно забыло, – произнес пленитель, и трое разразились звериным хохотом.
   К ним подошел главарь в роскошной одежде, держа в руке окровавленный меч ландскнехтов. Рядом стоял человек в богатых сапогах, одетый в мантию доктора с меховой оторочкой и воротником. Их лиц невозможно было разглядеть из-за насильно склоненной головы. Они словно рок – вершители Судьбы, оказавшиеся здесь по случайному стечению обстоятельств. Судьи пришли судить всех земным судом – судом наживы, судом грабежа и разбоя. Фридриха одолел страх, превращавшийся в оцепенение. Он ощущал себя овцой, которую ведут на заклание. От страха его сознание помутнело, воля ослабла, а тело начало трясти, словно оно уже остыло.
   Главарь приказал поднять монаха, чтобы лучше его разглядеть. Как только Фридрих увидел своего судью, то его обуяло смятение, гнев и удивление так сильно, что он не мог вымолвить ни слова. Главарь же сказал ему так:
- Да, страх смерти даже из святого сделает зайца. Тело может дрожать, биться в неистовстве, но тем мы и отличаемся от черни, что дух наш высок и смерти не страшится. Ведь так, мой ученый друг? Так ведь учит Эпикур, что смерть не имеет к нам отношения, а боги в жизнь смертных не вмешиваются?
- Да, все так, но мне кажется, что я не узнаю вас, хоть и лицо мне кажется знакомым – ответил Фридрих, пытаясь говорить  четко и ясно, но тело не слушалось его, язык все время заплетался, отчего он был похож на заикающегося.
- Ну, дела! Перед тобой, Генрих Нойманн, по прозвищу Вольфенштерн, авантюрист, верный солдат Фортуны, и, с недавнего времени, поэт. Знаешь, как-то надо коротать время между грабежами или одалживанием имущества. – Весело произнес Генрих и повелел отпустить Фридриха. Самое сладкое - всегда первое и всегда желанное. Фридрих обрел свободу не иначе, как чудом Божьим. Генрих продолжил говорить, как только увидел, что его друг приходит в себя:
- У нас будет время поболтать, но позволь, для начала, представить тебе нашего врача – тут он указал на своего спутника – англичанина Джонатана Стауфа. Все любезности потом, а сейчас мы идем в Италию, к городу Павии. И ты, если хочешь жить, пойдешь с нами.
- Как можно из желания жить, отправляться на войну?
- Жизнь – это движение, вечное движение – ответил Генрих с иронией.
- Скора у мертвых поступь, и мы уже не живы. Тот, кто видел смерть, живым от нее не уходит. Вы скоро поймете, о чем я толкую, а пока довольствуйтесь моим приветствием и почтением, – вежливо и спокойно, с чувством такта и легким акцентом произнес доктор Стауф.
- Итак, банда, принимаем нового товарища – Фридриха Краузе. Он будет помогать нашему врачу отпиливать вам все ненужное и вульгарно торчащее. Теперь в путь!
   Компания стала собирать пожитки, и дружными рядами пошагала прочь, на юг. Во время пути Фридрих и Генрих много беседовали о разных вопросах. Генрих пояснил, что занимается грабежом не от хорошей жизни, ведь бюргеры устанавливают свои правила игры и высокие проценты сделок, а богатые цеховые мастера готовы на любые крючкотворные подлости и самое низменное интриганство, какое только видел свет от сотворения мира. Крестьяне громят богатеев без разбора и ждут, когда смогут выступить всей массой. Сейчас для этого условия идеальны: Лютер и Цвингли раскололи церковь не хуже альбигойцев, император в Италии, к тому же официально не коронован как император, что ослабляет его власть. Рыцари сражаются в Италии, часть стремится сражаться здесь со священнослужителями за земли и замки. Страна бурлит, кипит, и скоро столько крови прольется, что стоны и крики будут слышны везде. Все жаждут крови и золота.  Человек человеку волк – вот единственный принцип жизни!
   Во время привалов Генрих учил Фридриха стрелять из аркебузы и фехтовать кошкодером. Также рассказывал о тактике и засадах все, что знал сам. Хотя знал Генрих немного, однако, это лучше, чем ничего. Труднее всего принять это все через себя, через свое сердце и полюбить это ремесло, спасающее жизнь тем, что отнимает жизнь. Хотя, логика эта присуща всему: войны убивают ради денег, крестьяне лжесвидетельствуют ради денег, судьи берут взятки, бюргеры пишут фолианты ненужного и запутанного крючкотворства, схоласты выдумывают тяжеловесные слова, сливают их в речи, и выливают на прихожан ради денег. Все зло в мире творит человек ради денег, чтобы выжить самому, и в итоге, как объяснял Генрих, человек – злобное, эгоистичное существо, удерживаемое страхом и алчностью в узде. Гаже только избалованные девицы, которые даже из гульфика утащат последние пфенниги, ради своей красоты и сварливости.
   Доктор Стауф не оставался в стороне, всячески помогая Фридриху осваивать медицину и философию. Фридрих постепенно отходил от эпикуреизма в сторону академизма. Он видел, что люди поступают не по своей свободной воле, а их связывают обстоятельства и личные качества с уровнем просвещения. Человек представлялся ему инструментом, игрушкой и марионеткой, но вопрос в том, кто управлял этой безделицей.
   Прошло несколько недель полных грабежей и потасовок с местными бандами, из которых банда триумфально, оберегаемая дьяволом, из раза в раз во всевозможных ситуациях, порой отчаянных, выходила победителем. Множество городов и монастырей было посещено, но они нигде не творили безнравственного беззакония, не чинили богохульства и насилия, чем заслуживали себе почет и уважение, а также небольшие вознаграждения и подати от местных жителей. Генрих был суров, но он не был кровожадным, и он держал Фридриха подальше от сражений, чтобы тот осваивал ремесло. Они шли сражаться не с чернью, а с профессиональными наемниками, не ведавшими страха и милосердия. Каждый человек в банде был очень важен, хотя и берегли они друг друга для мясорубки. Марш разъединяет, а сражение сплачивает. Живя бок о бок, самые разные люди удивительным образом сдружились прочнее, чем доминиканская братия.
   Фридрих под менторством Стауфа постигал учения Фичино и Мирандолы вместе с магическими экспериментами самого доктора. Видя раненых, видя умирающих, видя мертвых, рассматривая раны и агонию, Фридрих ужасался в убежденной очевидности хрупкости человеческого тела. Он уставал, помогая лечить раненых, ампутировать, кровопускать, прижигать под мощные истошные вопли терпящих. Банда теряла людей от болезней больше, чем в схватках, и раненые гибли от нестерпимой боли, от потери крови, от потери рассудка. Они шли, оставляя за собой удобрения для нежных полевых и луговых цветов, которые соберут девушки или юноши для праздника или в подарок возлюбленным. От изнеможения и усталости, от постоянной работы при слабом освещении, Фридриху мерещились призраки его товарищей, тени павших в пути от болезней или в битве. Неупокоенные, они шли за ними, как за своей единственной семьей. От всего пережитого Фридрих ощутил подлинный вкус жизни, но ценой надломленности в душе. Он слишком близко принял к сердцу, слишком сильно невзгоды завладели его душой, что в нем что-то навсегда умерло, и этот труп ему придется влачить до самой смерти.
   Однажды, сидя у костра, ему послышались голоса:
-Теперь ты понял! Хе-хе-хе…. Теперь ты все понял! Но это еще цветочки, это еще ничего! Вкусна жизнь алая, вкусен и привкус ржавого железа, вкусна и святость!
  Фридрих огляделся, но рядом никого не было. Только пламя плясало танец святого Витта, пощелкивая своими язычками. Фридрих начал понимать смысл слов доктора Стауфа, но он чувствовал, что это лишь часть головоломки. Лучшие разгадки томятся во снах. Фридрих заснул, и тепло огня убаюкивало его, как смерть холодной рукой убаюкивает каждого из нас в свой последний час.


Часть третья. Беатификация.
Как часто люди смотрят на звездное небо тихими вечерами, когда день унес и спрятал дневные заботы, так же часто мечты и грезы сближают сердца, усмиряют душевные тревоги и волнения. Судьбе, несмотря на это, счастье людей не угодно, и немилосердной рукой, закружив мечты и грезы в снежной буре или мощном осеннем ветре, срывающим деревья вместе с корнями, поднимает их к звездам с торжествующим злобой взглядом, с триумфальной улыбкой счастливого диктатора, швыряет мечты на землю. Человеку же ничего не остается, как слезами оплакивать свои мечты, пытаясь соединить эти драгоценные грезы драгоценными каплями усталых глаз, одиноко метающихся от зрелища к зрелищу. Так все лучшие начинания без осенения благодатью Господа превращаются только в пепел и прах, погребая тех, кто сражался за это начинание словом и делом. Древний Рим богател и процветал, а лучшие его умы просвещали народ, возомнивший себя владыкою мира, бросив вызов Богам и не вняв мудрствованию, впал во мрак роскоши, безделья, злобы и алчности. Теперь такая участь ожидает всякого, кто вознамерился творить благо, не будучи благим. Папа Римский преставился на радость гуманистам и протестантам, ибо его любовь к охоте и светским развлечениям приличествовала скорее языческому императору Нерону, нежели наместнику Господа на земле. Похороны прошли торжественно, и многие, кто не знал всех его деяний, но истово верил в созданный образ, пришли почтить память любимого покровителя и защитника, кто обязательно замолвит словечко перед ангелами и небесным Судьей.
   Банда веселых авантюристов сильно поредела в кровавых стычках. Их было так много, что у всех кончились слезы. К тому же, доктор Стауф покинул их по неизвестным причинам. Он просто однажды исчез, вот и все. Зимовать банде пришлось в Швабии, в каком-то старом бюргерском домике, заброшенном давно. Деревня, куда они пришли, была пуста. Дома покосились от старости или представляли собой обгоревшие руины, посещаемые единственным посетителем – зимним ветром.  Здесь ощущалось присутствие призраков, наводивших суеверный, но праведный страх на головорезов. Зловещее одиночество смешалось с чувством преследования всеми убитыми, не обретшими покой душами, и никаких шансов на спасение. Только пьянство, постоянные разговоры и песни, любой шум мог немного вдохнуть жизни в этот памятник страданию. Все же, среди ребят Генриха мало кто сожалел о том, что слишком хотелось жить, и ради жизни приходилось брать взаймы у других.
   Прибежал испуганный Людвиг. Он ворвался в дом с криком:
- Толпа! Сюда идет целая толпа какого-то сброда! – он едва мог перевести дух, с трудом произносил слова без запинок.
- Успокойся, ты чего так взъерошился? Что за толпа? – спросил Генрих, кладя хлеб на стол, и протягивая руку к клинку.
- Там толпа черни с оружием. Я видел несколько аркебуз и арбалетов с пару десятков. Как тут не испугаться? Я не хочу умирать здесь! Черт!
- Что ж, пора немного согреться! К оружию, ребята! – приказал Генрих тоном веселым и радостным.
   Все заняли свои позиции. Фридрих взял аркебузу и расположился на чердаке с Петером и Карлом. Все надеялись на возможность избежать схватки. Противников больше и зимний холод подорвал здоровье и настрой ребят.
   Из толпы вышел человек в приличной одежде, по которой его можно было бы принять за наемника. Громким басом он обратился к банде:
- Верует ли этот поганый сброд в Христа?
Наступило молчание. Оскорбление нанесено всем, и забыв о ранах, воины воспылали яростью и праведным гневом. Отвечать на оскорбление этого ряженого дурака никто не стал. Тут Фридрих движением пальца прижал змейку к себе. Раздался хлопок и шута сразила пуля прямо в лицо. Фридрих прокричал:
- Верует!
   Банда разразилась гомерическим хохотом и приготовилась к драке. Раздались ответные выстрелы, засвистели болты, врезаясь в стены одряхлевшего дома. Ночная тишина была разогнана бранью, кличами, криками и стонами первых раненых. Банда не несла потерь, но страх и смерть витали над полем боя в воплощении воронов. Толпа черни стреляла не лучше, чем слепой. Хотя под таким прикрытием часть их людей сумели подойти к дому. Они попытались пролезть в окна, но первым из них проломили спины полэксами, а иных проткнули двуручными мечами или отсекли голову.
   Толпа врагов ворвалась через прогнившую дверь, выломав проржавевшие засовы. Началась резня внутри дома. Банда хоть и из опытных вояк, закаленных в кузницах Марса, но против упрямых чисел устоять невозможно. Драка переросла в рукопашную и поножовщину. Как дикие псы люди вгрызались друг другу в руки, глотки, уши, носы, забивали дубинами, камнями и всем, что попадалось под руку. Кто-то из врагов полез на чердак. Фридрих увидел старика, который поднимался к ним и одним точным ударом угла приклада он умертвил несчастного, даже не понявшего, что его убило. Приклад Фридриха блестел кровавым пятном - первым трофеем, взлелеянным лунным светом и быстро замерзавшим на холоде.
   Внезапно банда стала разбегаться в разные стороны, посчитав, что все напрасно. Страх овладел ими, вид смерти, крики, кровь и убийство сломали остатки некогда веселых ребят. Этот заем был слишком дорог, и они падали под бременем дороговизны. Тех, кто вылезал через окна, расстреливали из арбалетов и аркебуз, а иных добивали прямо на месте.
   Раздался душераздирающий крик боли. Фридрих узнал его и понял, что прямо под ним умирает среди апофеоза битвы его друг, спаситель и брат по оружию - Генрих. Страх сковал Фридриха, а мания закрыла его взор пеленой безумия. Он бросился вниз, и, сделав несколько ударов клинком, ощутил на себе тяжесть такой силы, что немедленно упал на землю, не приходя в сознание. Для него эта битва кончилась.
   Проснулся Фридрих в саду рядом с храмом с высокими, остроконечными башнями. Теплый дневной свет согревал розы и маргаритки, причудливо сочетавшиеся с лекарственными цветами и травами. Прелестные цветы красовались на дневном солнечном свете, и, словно радуясь спавшему засушливому зною, тянулись вверх. Почти высохла утренняя роса, и сад блаженствовал в объятиях свежего прохладного ветерка, резвившегося, словно дитя среди разноцветных даров природы.
   Фридрих не верил своим глазам, но отделаться от этого сна ему не хотелось. Мир, покой, и долгожданное беззаботное блаженство в прекрасном саду в удивительный теплый и светлый день согревали его уставшее от борьбы сердце, его утомленный тревогами дух. Ветер мягко приглашал его пройти вглубь волшебного царства, обрести утешение и покой. Неторопливо Фридрих продвигался к центру сада, откуда ветром доносилось едва разборчивое пение.
   Едва Фридрих приблизился к беседке, откуда доносилось нежное пение, как взор его стал угасать. Отчетливое видение превращалось в размытые краски, разбросанные повсюду. Мир застилался туманом, ярчайшим светом. Вспышка света ударила по его ослабевшим глазам, и, прежде чем  мир вернулся к изначальной тьме, он увидел светлый образ Адельгейды, звавшей его к себе. Она смотрела на него всепрощающим взором любящей матери, понимающей страдание своего ребенка, желающей разделить его с ним, испить горькую чашу до дна.
    Капли холодной воды, сырость, запах плесени пробудили Фридриха. Он очнулся в тюремной камере, где спать приходилось на каменной плите. Свет проникал из небольшого окна, находившегося на высоте таким образом, что выглянуть из него, чтобы оценить свое местонахождение, не представлялось возможным. По соседству с ним никого не было. Царила мертвая тишина.
   Порой человек не знает, в какую сторону ему идти, каким делом заниматься. Порой, он не задумывается о том, что его душа рвется из этого мира в мир Бога. Она взывает к плоти, умоляя ее смириться, успокоить свои страстные позывы и потакание детским капризам. Но разум не слышит зов души, голос небес, и душа - искра Божия, чувствует себя, словно в клетке. Ей некуда идти, кроме как вырваться из тела, разорвав бренные оковы в гневе, словно нежеланное дитя, оставшееся на попечение бесчувственных родителей. Глаза обманывают нас, когда мы видим простор и свободу. Мы заперты в наших клетках, тщательно отделанных дорогими металлами, украшениями, шелками и пурпуром. С великим тщанием человек украшает свою темницу, из которой он страстно желает вырваться, но идти ему некуда. Неожиданно для самого себя, Фридрих с легкостью примирился с этим заточением. Он не стал пытаться вырваться или устраивать допросы. Он просто сел на камень, подставив свою голову скупым лучам света, отдавшись слабым искоркам его теплоты. Он ощущал себя в адской бездне, где грешники жадно ловят каждый луч солнца, каждый луч надежды.
   Проводил время Фридрих в заточении, в безмолвии, в молитвах и размышлениях. Ему казалось, что среди тишины, в преддверии вечерних сумерек, призраки прошлого, мысли, обретшие призрачную плоть, слетаются к нему в камеру. Они преследовали его с момента рождения, как преследуют каждого, кому суждено отвечать за свои прегрешения на страшном суде собственной совести. Фридрих молча слушал завывания духов, сначала казавшиеся сквозняком, затем едва различимым шепотом, обманывающим слух, и лишь спустя пару минут хаос голосов стал различим. Фридрих слушал их жалобы, упреки, укоры, оскорбления, но ощущал и поддержку, помощь, вдохновение, сочувствие. Все призраки были его деяниями в жизни, были им самим. Только в одиночестве, в клетке, Фридрих смог по-настоящему ощутить то, кем он был. Только сейчас он познакомился с самим собой, и он был так счастлив этой встрече, что совсем забыл про сон. Он уснул лишь с первыми криками петухов.
   Проснувшись, он увидел перед собой миску с гнилыми овощами и заплесневелым хлебом.  Фридрих к еде не притронулся. Омерзительная пища отбивала любой аппетит, к тому же, она скорее загубит его подорванное здоровье, нежели придаст сил. «Люди питаются хорошо приготовленной мертвечиной, съеденной вовремя, – подумал Фридрих – но рожденное из праха, да обратится в прах». Он отшвырнул миску за решетку и сел, уткнувшись глазами в пол. Откуда-то раздался шепот:
- Хороши цветочки аленькие! На могилках невестками взращенные! Рви цветочки, рви цветочки полновластно! Нравится здесь? Ну, посиди, подумай, а как надумаешь, мы и явимся, хи-хи-хи.
- Кто здесь? – испуганно спросил Фридрих, но ответом было эхо и пустота.
   «Нет никакого заточения, как и нет этой клетки» – размышлял Фридрих. – «Все это только мое воображение, ограничивающее мои удовольствия, и от того, делающее меняя несчастным. Боэций и Эпиктет не были несчастными, даже в тюрьме или рабстве. Ведь можно запереть человека в темнице, можно продать его на галеры, можно пытать его, но суть человека – его душа – подвластна лишь высшему судье – Богу. До тех пор, пока Господь со мной, ничто не причинит мне вреда. Вред причиняют мне воспоминания о наслаждениях, которых я лишен. Однако стоит мне вспомнить блаженство, которое даруется нам единственной любовью – любовью к мудрости, то меркнут все земные блага, и посему я обретаю счастье в этой клетке, и идти мне никуда не нужно».
   Кто-то сказал Фридриху старческим, спокойным голосом, привыкшим диктовать и наставлять, исполненным мудрейшего блаженства:
- Господь не ниспошлет тебе того испытания, с которым ты не смог бы справиться, юноша.
Фридрих огляделся, и увидел перед собой тень старца в белоснежных сияющих ярким благодатным светом одеждах, поглаживающего белого голубя.
- Кто вы? Как проникли сюда? – спросил Фридрих, недоумевая, и дивясь чудесному явлению старца, которого не касалась ни грязь, ни тень этого мира.
- Веруешь ли ты в Господа? – спросил старец
- Да, верую.
-Зачем?
-Зачем? – переспросил Фридрих. – Верую, ибо Господь – моя опора, защита и надежда.
- Веруй, чтобы понимать. Стой на том, и не пытайся стоять иначе.
- Doctor Gratiae4, дай мне совет, что мне делать? – пытался обрести утешение Фридрих. Ведь совет от божественной персоны, от самого Учителя и Отца Церкви обладает огромной силой и мудростью.
- Люби и делай, что пожелаешь – ответил старец и направился к выходу.
- Подожди, я хочу еще спросить. Не оставляй меня одного! – Кричал ему вслед Фридрих.
- Всем нравится прекрасная лошадь, да не все хотят ею стать – бормотал про себя старец, не обращая внимания на заключенного.
   С уходом старца клетку вновь окутал мрак, разгоняемый все тем же одиноким лучом света. Плесень, мох, сырость, запах гнили делали свое коварное дело. Фридриха одолела лихорадка. Глаза застилал серый саван смерти.  По телу текли маленькие капельки пота. Дыхание становилось глубоким, хриплым и прерывистым. Тело ослабело, кости ломило, словно на пыточном механизме. Отсутствие пищи и воды доводили до тошноты и рвоты. Ужасные и мучительные боли начали издеваться над ослабевшим телом,  беззащитным телом. В этой тюрьме он пытал самого себя. Призраки слетались уже второй вечер, усиливая пытки муками совести и раскаяния. Прошлое преследовало его, мертвое, с пустыми дырами вместо глаз, с лицом, испещренным разложением и морщинами, изъеденными червями, иссохшее тело с яркими, выпячивающимися жилами и пустыми венами, по которым мог бродить разве что прах или слизь. Редкие седые волосы, приглядевшись к которым, можно разглядеть все прошлые поступки, свидетельствовали о том, что опыт ничему не учит, а только накапливает, чтобы одним могучим ударом покончить с человеком, чья сумма грехов всегда перевесит самое искреннее раскаяние. Будущее казалось маленьким лучом света в царствии теней, но чаще, будущее являлось самой тенью, всепоглощающим мраком. Все возвращалось из ниоткуда в никуда. Настоящее – тонкая здравомыслящая грань между умирающим будущим и воскресающим прошлым. Поле битвы, вечной битвы, где нет победителей и проигравших, а есть только те, кто после долгих забот и треволнений увидит конец войне – мертвецы. В часы, когда тебя одолевает лихорадка, понимаешь, насколько ничтожна и хрупка жизнь, насколько неуступчива и жестока смерть. Фридрих молился об исцелении, ведь в эти часы болезнь, калечившая его тело, катартически излечивала его душу. Как известно, душа не живет без тела.
   Однажды, Фридрих услышал голоса вдалеке:
- Монашек еще не рехнулся? – смеялся один голос с хрипотцой.
- Вроде готов. Он лихорадит. Того и гляди, помрет, – отозвался гулкий бас.
- Господин знает о его состоянии. Завтра мы просто отрубим ему его чертову католическую голову, как гидру обезглавим. Всем станет легче, если одним прохвостом станет меньше, тем более таким, что связался с разбойниками.
- Пошли, сыграем, ты еще три чарки не отыграл.
- С тобой играть невозможно, ты жульничаешь, и пьешь как лошадь.
- Не, моя теща так пить не умеет. Ха-ха-ха!
   Под звонкий смех, казавшийся чем-то дьявольским и мерзким, голоса стали исчезать под роковое сопровождение неумолимых отдаляющихся шагов, будто чье-то сердце перестает биться. Фридрих счел, что умирать ему еще рано, и поэтому размышлял о том, что ему надлежит предпринять, дабы освободиться от лап смерти. Его жажда жизни вступила в неравную схватку с Судьбой, и чудовищная сила неотвратимости была на стороне Фатума.  Лихорадка совсем ослабила его. Он неподвижно лежал, жадно глотая влажный воздух, пахнувший плесенью.
   Посреди ночи, в кромешной тьме Фридрих проснулся совершенно здоровым, бодрым и веселым. Философия снова струилась по его телу сладким нектаром. Вдохновение призывало его действовать, призывало к жизни, к Эроту.  Умирающий теперь здоров. Фридрих понял, что это было чудо. Святой старец исцелил его по ходатайству святой заступницы Адельгейды.  Однако, его веселие прервано знакомым голосом, раздавшимся из мрака:
- Не думал ли ты, по какой причине возвращать телесное здоровье тому, кто завтра лишится головы исключительно за то, что он, во-первых, католик, а, во-вторых, кровожадный народ хочет крови?
- Господу угодно исцелить меня, чтобы я мог и дальше славить Его имя добрыми делами, – ответил Фридрих не совсем искренне.
- Это какая-то дурацкая шутка, эпикуреец, который славит Единого Бога?
- Да, это шутка. Я слышу, что вы знаете меня, а посему, простите мне мою ложь, ибо не знаю, с кем говорю. Быть может, вы лишь плод моего воображения или посланы врагом рода человеческого.  Я очень рад еще одному дню жизни, и никак не могу примириться с тем, что мне уготована участь, быть обезглавленным в угоду толпе.
- Вот это уже хорошая речь. Итак, я доктор Стауф, если ты позабыл. У меня к тебе есть предложение: я помогаю тебе выбраться из темницы, а ты взамен клянешься мне в фамильярной верности. Ведь согласись, после спасения твоя жизнь принадлежит мне.
- Я рад вас видеть, доктор, и даже не хочу знать, как вы сюда попали. Чудеса явления стали здесь для меня делом обыденным. Однако, ваше предложение внушает мне опасение, вызванное недоверием к вам. Ведь сделка, несмотря на очевидную ее справедливость, обязана иметь темную сторону, да и вы пользуетесь моим бедственным положением, и посему - это скорее принуждение, чем честная сделка.
- Не волнуйся ты так, твоя душа останется при тебе. Это чисто плотская сделка, вот и все. Более того, я дам тебе свободу передвигаться в любом направлении. Никаких дьявольских уловок. Все добровольно. Посему, в знак дружбы и доверительного к тебе отношения, я исцеляю тебя и этого у тебя не отниму. Прими это как дар. Ведь исцелила тебя философия. Все болезни начинаются от слабости и немощи духа, когда неумеренности достигают состояния беспредельного, загрязняя душу. Итак, твое слово.
- Посвящаю жизнь Истине. Я согласен на договор.
- Вот и замечательно. Теперь возьми эти свитки и сделай все в точности как там написано. – Доктор Стауф протянул Фридриху несколько свитков. В кромешной тьме эти свитки слабо светились синевато-зеленым свечением, словно по волшебству. – И еще, подойди к решетке поближе.
   Фридрих подошел к решетке. Внезапно во тьме блеснуло что-то серебряное, скользнув своим холодным языком по шее Фридриха. Он стал задыхаться, ощущая отверстие в шее и стекающую кровь. Хрипя, пытаясь схватиться за что-нибудь, он упал, задыхаясь. Последнее, что он слышал, как доктор мягкой походкой уходил от него, как тишина окутывала его тюрьму вместе с чернейшим мраком, таившим в себе ужас реального мира и одиночества.
   Четвертый день в заточении Фридрих встретил бодрым, свежим и отдохнувшим. Старый добрый лучик солнца вновь освещал его камеру. При тусклом свете он развернул свиток. В него были завернуты две книги, изданные в 1515 и 1517 годах, названные «Письма темных людей». Фридрих стал внимательно их читать, но ему было сложно сосредоточиться из-за всего пережитого в этих тесных стенах, живущих за счет жизней осужденных на муки еще в часы пребывания в этой юдоли скорби и роскоши.
   С двумя стражниками в темницу вошел человек в хороших доспехах, озарявших тьму светом пустых тарелок, отблескивая и отражая подлинный свет дня. Увидев в руках Фридриха книги, он спросил у него:
- Что ты читаешь, мертвец? Жажда истины неутолима для тебя?
- Это «письма темных людей». Очень поучительная книга, но никогда не видел воочию таких служителей церкви. Знаю, что всякий может пасть, но тот, кто следует путем Господа нашего Иисуса Христа, искушаем более всего, ибо его падение наиболее угодно врагу рода человеческого.
- Мой драгоценный друг, вдохновитель. Человек, выдающегося ума и добродетелей весьма значительных и непоколебимых, окаймленных в пурпур заслуженной рыцарской чести, является одним из ее авторов. Надеюсь, что эта книга вразумит тебя на простую истину: церковь следует путем Золотого тельца, забирая земли верных слуг Кайзера, его рыцарей. Епископы из Италии богатеют. Чиновники дворянских судов и княжеских магистратов разоряют тех, кто в боях проливал кровь за Кайзера, кто клялся защищать церковь, защищать слабых, кто с древнейших времен сражался в Святой земле против ересей. Какова награда? Богатеют все, кроме рыцарства, и более того, наши земли отбираются той, кого мы клялись защищать, в чьих стенах освящали наше оружие и доспехи, где в ночных бдениях мы постигали смирение и благочестие, ниспосылаемое от самого святого Георгия. Кайзер молчит. Он сражается за Родину там, пока местные святители, погрязая в глупых разговорах, пьянстве, обжорстве и разврате, отбирают у нас наши владения на благо церкви. Это пора прекратить. От нас отказались все: мы не можем жаловаться князьям, епископам, а бюргеры теперь ведут себя так, словно мы им прислуга и лишь от того, что они жидовскими хитростями сколотили себе капиталы. Мы сбросим ярмо лжепророков, зажравшихся в отсутствие Кайзера, князей. Веет воздухом свободы, как говорил мой друг герр Гуттен.
- Вы хотите начать войну с папскими легатами? Неужели мало в мире войн и разрушений?
- Немало, ты прав, но почему одни должны довольствоваться крохами, когда иные меняют столы по восемь раз и пьют, сколько душа пожелает до тех пор, пока Вакх не нашлет безумие?!  Я впал в немилость Кайзера в 21-м году, когда, не поворачиваясь спиной к французам, вывел войска из похода. Кто помог мне припасами и лекарствами? Епископы, князья, свинорылые бюргеры, друзья – рыцари? Нет, никто мне не помог. Я мечтаю о единой Германии с церковью, которая слышит голос народа на родном языке, слышит мольбы и просьбы. Я мечтаю о Германии и германцах, приходящих на помощь друг другу, а не ворующую у тебя дома, словно ночная тать, покуда ты сражаешься за Отечество. Пусть ученые ведут ученые споры, а не голосят о девках и выпивке, прикрываясь длинными облачениями. Настают времена мелочных людей с жидовским складом ума, складом продажных Иуд и торгашей. Я покажу этим трусливым и малодушным монахам, как ведутся дела на земле Кайзера.
- Мне трудно понять ваше горе, но я искренне понимаю те чувства, которые вы испытываете сейчас. Я хотел бы прояснить нечто менее существенное, а именно свою судьбу. Меня должны казнить сегодня.
- В этом нет необходимости, если вы отречетесь от католической церкви и примите сторону Лютера и Рейхлина. Дабы ваше решение было взвешенным, я выделю вам покои и книги, которые вам надлежит изучить. У вас немного времени для принятия решения.
- Почтенный рыцарь, я хотел бы, при всей скромности, прояснить еще и значимость вашего внимания к моей персоне. Вам известны обстоятельства моего заточения, и как я оказался в Швабии?
- За вас просили. Это все, что я могу вам сказать. Прощайте, надеюсь, вы примите взвешенное решение. Мне пора идти.
-Храни вас Бог, милорд. Глубоко признателен вашей милости за приятную беседу и внимание. – Вежливо, кланяясь, попрощался  Фридрих.
   Комната идеально подходила для научных исследований: минимум необходимой мебели, прекрасный письменный стол, камин, несколько стеллажей с книгами римских и греческих авторов, написанными на вульгарной, по выражению Лоренцо Валлы, латыни. Комната немного напоминала каморку, в которой пару лет назад жил Фридрих. Уставший, обессиленный от потрясений последних дней, он, словно утопленник, окунулся в кресло у камина, и Мнемозина нашептывала ему воспоминания. Прошлое, уже ушедшее, теперь становилось ясным и близким, пробуждая в сердце волнительный отклик. Фридрих скучал по проповедям отца Альбрехта, по прогулкам с Адельгейдой, которые он никогда не забывал. Казалось, что она единственный призрак, соединяющий его с прошлым.  Сердце сжималось от боли при воспоминании о маленьком Бенедикте, о тех кошмарных днях, окутанных в покрывала скорби и поисков утешения в беседах, молитвах и бдениях. Постепенно воспоминания уносили его в студенчество, когда он жаждал приключений, жизни. Жаждал дней, когда он сможет возвыситься, подобно древним философам и поэтам до высот Парнаса, прикоснувшись к размеренному, словно поэзия Гомера и Овидия, темпу жизни, исполненному героизма, подвигов и бессмертной любви красивейших из нимф. Судьба распорядилась иначе, и нет никого, кто смог бы предсказывать заранее ее страшные ходы, полные циничной неотвратимости. Судьба была, просто была вне академизма, вне ликеистов, вне стоиков и эпикурейцев. Все они учили умирать, учили, что жизнь – это благо, которое стоит обрести, а насытившись им – отпустить. Сейчас она дала Фридриху передышку, то ли из-за вмешательства высших сил, то ли это часть большой мозаики, которой вскоре придется собраться воедино. Фридрих глубоко вдохнул окрепшими легкими свежий воздух, пахнувший вкусной едой, горящими в камине дубовыми поленьями и ощутил себя счастливейшим человеком.
   Фридрих ощутил на себе щедрость рыцарского гостеприимства. Ему предоставили хороший костюм с замечательным черным дуплетом, отделанным превосходным льном и элементами бархата. Также подарили хорошую рапиру из лучшей стали, какую можно было найти во всем Рейхе. Рапира была не богато украшена, но показывала статус ее владельца. Также Фридриха обучали фехтованию и стрельбе из арбалета и аркебузы. Часто эти практики переносились в зрелищные состязания опытных охотников, и Фридриха, как почетного гостя, часто брали с собой, подчеркивая его эрудированность, благочестие и остроумие, заимствованное у авторов «Писем темных людей». Кое-что Фридрих понял и в делах, щекотливых своей куртуазностью. В библиотеке были сочинения Боккаччо, Данте и Петрарки, которые Фридрих поглощал с неистовой жадностью. К сожалению, в крепости было мало девушек, способных оценить творения Петрарки, да и вообще девушек было крайне мало, исключая прислугу, но по отношению к ним многих талантов не нужно.  Фридрих был слишком благочестивым для подобных развлечений и не хотел пятнать душу мимолетными развлечениями, которые по учению Эпикура, могут стоить больших страданий, которые не окупит ни одно наслаждение.
   Прошло несколько месяцев. Приходили новости из Италии. Кайзер вел успешную борьбу против Франциска I, но до решающего сражения было еще далеко. Владелец замка, у которого гостил Фридрих, выступил в поход, при поддержке союзников, против епископа Трирского. Однако, осада Трира провалилась. Те, кто клялись в дружбе, поддержке, не пришли на помощь, а заклятый враг ландграф Гессенский сумел нанести поражение единственному подкреплению из Брауншвейга. Просчитались также в оценке епископа, так как он оказался человеком умелым в военном деле. Он и гарнизон Трира дали серьезный отпор рыцарскому войску, и они, обозленные возвращением с пустыми руками, принялись грабить и жечь все, что попадалось на пути, отдавая предпочтение церквям и монастырям. Нет злобы более дикой и безжалостной, чем злоба того, чьи замыслы не удались. Теперь подняли голову враги рыцарства, выступив в поход на замки рыцарей – последние оплоты этого восстания, на которое не обращал ни малейшего внимания кайзер, словно был равнодушен к братоубийственной войне своих верноподданных. Фридрих остался в одной из крепостей, чтобы вместе с остатками рыцарского войска разделить всю горечь поражения восстания, к которому он успел проникнуться сочувствием. За это время, Фридрих изучил труды Эразма из Роттердама, прочел «Письма темных людей» и ему даже попалось несколько сочинений Лютера, в котором он стал замечать не врага Бога, а врага «светлых» схоластов и папских шарлатанов.
   Вплоть до весны 1523 года Франц фон Зиккинген с беспомощной скорбью и злобой наблюдал, как армия епископа и его союзников убивают его друзей. Он ничем не мог им помочь, не было войск, а имевшиеся уже не рвались в бой так рьяно, предпочитая зализывать раны. Даже в тот момент, когда из родового замка выгнали родственника его лучшего друга и вдохновителя Ульриха фон Гуттена, Франц сдерживал обиду, оскорбление и гнев, но поделать ничего не мог. Он предлагал мир, но епископом овладела гордыня и опьянение от триумфальной чаши Ареса, которую он испил с каждой своей победой. Ослепленный такой удачей, он мечтал раздавить нахального рыцаря, и суд князей ему не противостоял при молчаливом равнодушии кайзера Карла.
   Весной, когда Персефона покидает царство своего супруга и пробуждает к жизни весь мир, войска епископа подошли к крепости Зиккингена, чтобы посеять смерть. Не в их честь ранние птицы пели песни, не ради них затевали игры сатиры, речные нимфы и дриады, играя на свирелях и панфлейтах гимны Борею и Афродите. Не на их призыв явились лесные звери, пробужденные теплыми лучами солнца. Неведома красота тем, кто пришел разрушать. Войска с марша стали готовиться к осаде, копая валы и устанавливая огромные василиски на лучшую точку обстрела.
   Осажденные понимали, что их дни сочтены, и пощады за поджоги им не будет. Для них это была битва насмерть. Стрелки заняли свои позиции на стенах вместе с пехотинцами, готовыми сбрасывать осадные лестницы и держать врага на стенах как можно дольше, выигрывая с каждым убийством себе еще минуту жизни. Взывать к войскам не было смысла, ведь все понимали, что живыми они не выйдут из крепости. Зиккинген наотрез отказывался покидать свой дом. Он остался сражаться вместе с теми, кого он подвел.
   Приготовления прекратились спустя несколько часов. Обе стороны замерли в ожидании, проверяя терпение друг друга. Один из бойцов повернулся к врагам задом, снял штаны и прокричал:
- А ваш епископ так может или ему хвост мешает?
   Шутку встретили громогласным хохотом, и многие, осмелев, стали поносить епископа и его прихвостней бранными выражениями, нисколько не стесняясь и даже соревнуясь в остроумии. Из этих речей многое можно узнать о происхождении, о сословии, об уме, о благочестии епископской армии, а также о том, с кем и как они предаются содомитскому греху. Некоторые уверены, что большая часть армии епископа – его бастарды-евнухи.
   Со стороны противника свое слово сказали громогласные василиски. Несколько залпов оглушили местность  своим неистовым ревом, казалось, что земля содрогнулась от мощных выстрелов. Из орудий вырывались столпы пламени и густой бледно-серый дым. Снаряды таранили стены, пробивали зубья, пролетали над головами осажденных. Один из снарядов попал точно в того бойца, первым бросивший ругательство. Зубья разлетелись в разные стороны, а бедолагу с дьявольской силой выбросило со стены, переломав множество костей. Фридриха и других, стоявших рядом, с огромной силой отбросило в стороны. У Фридриха помутнело в глазах, звон десяти упавших колоколов раздался у него в ушах, сливаясь в один протяжный гул, от которого кружилась голова, и терялось ощущение равновесия. Фридрих ощущал себя ужасно, словно в пьяном бреду.  Смерть была рядом с ним, и он чудом избежал ее руки, ощутив лишь злобное леденящее дыхание. Бой только начался, смерть наточила свою косу, и всадник апокалипсиса рассекал по небу, призывая воинов схлестнуться в кровавой битве.
   Враги полезли в бреши, подводили лестницы и карабкались по ним на стены. Осажденные с яростными криками и ругательствами стреляли в них из аркебуз и арбалетов, сбрасывали на них камни и трупы. Объединившись, им удавалось отбросить лестницу от стен, неминуемо погребавшую воинов, поднимавшихся по ней. Тяжелые бревна придавливали их, и если они сразу не умирали, то смерть медленно душила их, сдавливая им грудь. В этом смешении цветастых и пестрых одежд, грязи и трупов сложно было разглядеть что-то, кроме цветного калейдоскопа кишащих насекомых. Наверное, так выглядели адские котлы, варившие похлебку для адского пира или шабаша. Фридрих, поднявшись, огляделся по сторонам. Бой уже шел везде. На него с дикими воплями, с изуродованным гневом лицом, бежал юноша, заведя над головой клинок. Удача улыбнулась Фридриху, ибо аркебуза была готова плюнуть в лицо этому мерзавцу хорошую пулю. Он не прицеливаясь, выстрелил этому безумцу прямо в лицо. Тот рухнул замертво. Огнестрельное оружие мгновенно сбивает всю спесь с дураков, чья участь завидна лишь от того, что они видят конец войны. Время застыло в ужасающей картине апофеоза смерти, великой жатве. Реки крови, люди, похожие на адских демонов, испачканных кровью и грязью, рвали друг друга на части. Фридрих был в эпицентре этой схватки. Он потерял над собой контроль, забыв всю технику фехтования, он был подобен бессознательному животному, борющемуся за еще один миг жизни, за еще один вздох, за кайзера и рейх, за любовь.
   В центре крепости раздался вопль:
- Милорд ранен. Зиккинген, наш господин, ранен.
   Кричал мальчик, совсем еще молодой, ему не более шестнадцати лет. Он одет в хороший доспех ландскнехта с геральдическим сюрко. Вероятно, он был оруженосцем у Франца. Он поднял знамя, встал рядом с раненым господином и взывал изо всех сил:
- Ко мне, войны! Защищайте милорда! Ко мне! Все к знамени!
   Кто-то услышал его крики, а кто-то запаниковал, понимая, что надежды нет, и, смирившись с жизнью в позоре и бесчестии, бросился наутек. Оставшиеся верные бойцы окружили знамя, создав стену из клинков, алебард и щитов, готовы были защищать Франца фон Зиккингена до последней капли крови, оставаясь верными идеалам рыцарства, жестоко попранными в этой схватке продажным, алчным епископом. Фридрих хотел броситься к остаткам войска, но ему преградили путь трое здоровых вояк, с которыми ему было не справиться, и он предпочел бежать в ближайшую башню, где продолжали сражаться забытые всеми стрелки.
   Противники догнали его и сбили с ног. Теперь Фридрих смотрел в глаза своей гибели. Он уповал лишь на быструю смерть. Ему не хотелось истекать кровью и мучиться от боли посреди гор таких же несчастных и обреченных. Внезапно между ними возник огромный черный пес. Грозно рыча, он защитил Фридриха от троих преследователей, ибо ими овладел суеверный ужас, и они бросились в разные стороны. Кто-то положил руку на его плечо, отчего вздрогнув, он обернулся и увидел перед собой доктора Стауфа. Доктор улыбаясь, сказал:
- Доброго дня, мой драгоценный фамильяр! Скажи мне на милость, какого черта ты вдруг решил повоевать? Замечательно, что знание анатомии тебе пригодилось, однако задерживаться, здесь более не стоит. Все вопросы потом, как только мы доберемся до убежища. Пока что слушай меня внимательно, отправляйся в Павию, где я буду тебя ждать. Мне пора, люди жаждут чудес!
   Огромный пес с ревом схватил Фридриха за одежду и унес в небо так, что никто ничего не заметил, а Фридрих не успел ничего возразить, ибо доктор Стауф был непреклонен. Смотря вниз, Фридрих смотрел на продолжавшуюся битву, и она теперь казалось ему незначительной и мелкой. Такими мелочами занимаются и епископы, и папы.
   Восстание было разгромлено. Земли поделены, а не оправившийся ни от раны, ни от поражения Франц фон Зиккинген, в мае скончался. В августе смерть пришла и за его другом и музой - Ульрихом фон Гуттеном. Два величайших рыцаря кайзера, два гуманиста, поддержавших Реформацию, погибли с честью, но преданные своими друзьями, преданные горожанами и крестьянами. Восстание это послужило всем уроком, ибо Зиккинген разорял города и села, а затем просил их помощи. Странное поведение, если судить по рыцарским идеалам. Рыцари не умели жить по-новому, но хотели превосходить роскошью нуворишей-бюргеров. Рыцари рейха превращались в рейтаров-наемников, сражавшихся за золото. Неумолимые шестерни новой эпохи перемолотили старое сословие.
   Фридриха пес доставил до убежища, представлявшего собой хижину отшельника рядом с заброшенным монастырем, вероятно, разрушенным когда-то крестьянами или рыцарями, вроде Зиккингена. Фридрих часто гулял среди старых, зеленых, покрытых мхом деревьев, шагая по сырой земле, из которой пробивались сочная зеленая трава и переливавшийся разными цветами кустарник. Здесь не было дорог, не встречались в изобилии животные. Здесь царила тишина, дарящая совсем иное чувство, новое для Фридриха, которое он обозначил, как умиротворение и подлинное смиренное слияние с божественным миром. Ему легко дышалось ароматами дождливого леса, лесных цветов и ягод, этой чудесной палитрой, оказывающей чудодейственно-бодрящий и исцеляющий эффект,  свежим и мягким воздухом, бродившим среди деревьев размеренно, словно статный кот, играющий с шелестящей листвой, словно с клубочком ниток.
   Он подолгу оставался в разрушенном монастыре. Среди полуразрушенных, обветшалых стен пробивался кое-где розарий с яркими бутонами, увядающими этой осенью. Вся их красота, сочность и свежесть меркла перед неизбежностью забвения. Много поклонников каждую весну слеталось пить сладчайший, дикий нектар из недр этих прекрасных цветов, с игривой щедростью расточавших блага каждому своему гостю. Холодные осенние ветра обратили в прах красоту восхитительных роз и медленно, лепесток за лепестком, убивали их на потеху своим поклонникам, наблюдавших со стороны за любимым зрелищем всех лицемеров – падением кумиров, развенчанием богов. Низкие и подлые существа обожают видеть убийство богов, чтобы потом вспоминать и поклоняться на свой лад. Иссохшие лепестки, при жизни восхищавшие толпы, ныне служат им ковром, по которому приличествует или ходить, или в омерзении и брезгливости воротить нос, обходя стороной.  Фридрих взял в руки несколько лепестков, желая дать им приют бессмертия в своей памяти, избавить от участи быть раздавленными лишь от того, что их боятся те, кого ожидает подобная участь. Лепестки оказались очень хрупкими, не выдерживающими легкого нажатия. Неужели смерть более хрупка, нежели гибкая и изменчивая жизнь! Основания, на которых покоится жизнь – удовольствия и пороки, а хрупкая смерть покоится на вечности.
   В центре монастыря застыл в безмолвии холодный каменный ангел скорби. Некогда монахи поминали усопших, но теперь всех поминает этот ангел, неспособный больше плакать. Он одиноко стоял посреди разрушения, забвения и расцвета новой жизни, которая касалась его змеиными объятиями цветущего плюща. Плющ также обрел познание тщетности жизни, и в кружеве осеннего бархата рассыпался гниющими, желтеющими изумрудами. В этой тишине раскрывается вся борьба диалектики, все единение противоположного, весь триумф скорбного счастья, отрешенного от мира трусливых ханжей, видящих жизнь в шуме, режущих глаз красках, вообще, во всем, что пустое внутри, ибо только так всякая вещь может греметь.
   Призраки прошлого, прежде мучавшие страхом, терзаниями непоправимости и болью раскаяния, отдававшимся в сердце тысячеголосым клокочущим воплем кровожадного зверя бессмысленности, теперь же собрались вокруг ангела, склонив головы в траурном равнодушии. Здесь все были равны, ибо все молчали, и только легкие завывания ветра нарушали покойную безглагольность бытия. Состоялось великое примирение Фридриха с его духами. Он подолгу общался с ними, выслушивал их, и вместе они создавали огромный мир грез и добродетельных стремлений. Духи постепенно меняли свой облик на нечто эфемерное, воздушное, словно дымка от сгорающего пороха. Здесь Фридрих осознал, что его душа велика, и может впитывать частички других людей, чтобы оставлять память о них в вечности. Он жил вместе с другими, и в других он начинал разглядывать себя. «Человек в других людях и есть душа человека – подумал Фридрих. – Только сначала нужно выйти из пещеры, сбросить оковы, умереть для мира, вобрав в себя всю горечь и боль познания вместе с блаженным наслаждением, высшим наслаждением, где нет ни одного сравнения и понятия, которое было бы близко к этой правде».
- Хаос правит всем! – внезапно хором прокричали все духи, словно по чьей-то команде.
   За криком последовало закрытие ясных голубых небес свинцово-серой могильной плитой грозовых туч, громовыми раскатами, возвещавшими ужасный ливень и ураган. Глаза ангела задрожали, словно от слез, долго сдерживаемых. В жертвенную чашу скорби ангел ронял кровавые слезы аккуратными рубиновыми каплями чистого, багряно-алого эликсира Сатаны.


Часть четвертая. Падение рыцарства и подъем низов.
Во время рыцарского восстания в Италии происходили дела столь мерзостные, что только свет Карла, короля Испании, регента Арагона и кайзера Священной Римской Империи Германской Нации способен был разогнать всех нечестивцев и установить мир в прогнившем, пропавшем в страшнейших грехах, папском дворе и всем Риме. Король Франции терпел поражения от армии Испании, а в этом время английский король обвинил короля Франциска в содружестве с шотландцами, и это было использовано как повод для объявления войны и вторжения на территорию Франции. Франциск не имел сил для войны на два фронта, и ему пришлось наблюдать, как англичане продвигаются к Парижу, но у Парижа англичане остановились и не решились захватывать город без поддержки имперских войск, которые так и не подошли.
   В промежутке английского триумфального шествия под руководством всадников апокалипсиса, Франциск искал средства для оплаты военных кампаний. Он быстро их отыскал у семейства Бурбонов. От имени Луизы Савойской Франциск конфисковывал земли своих вассалов, и герцог Бурбон затаил великую обиду на короля. Недолго размышляя, Бурбон предложил свои услуги Карлу.
   Франциск решил проверить лояльность своего слуги, вызвав его в Лион. Однако, Бурбон, сославшись на болезнь, и возможно, на отвратительный флер от французского двора, решил проветриться в имперском городе Безансон. Король был в восторге от этой затеи и приказал казнить всех союзников Бурбонов за измену. Этот поступок окончательно заставил Бурбона  открыто выступить против своего короля на стороне будущего Императора Карла.
   Стороны сражались, набирали подкрепления, захватывали города и укрепляли свои позиции. Однако, Афина благоприятствовала имперской армии. Так в августе 1524 года де Бурбон и д'Авалос осадили Марсель – последний оплот французов в Провансе. К несчастью, атака была неудачной, но всегда можно сломить плоть голодом, а камень – везде камень. И снова фиаско, в октябре в Авиньон подошла армия под личным руководством Франциска. Двум герцогам пришлось под действием благоразумия отважно ретироваться. Франциск успешно захватил Милан к октябрю 1524 года, и это стало точкой невозврата. Новый папа Климент Седьмой не был ярым союзником кайзера Карла, а взятие Милана французами его очень обрадовало до высшей степени выражения счастья – заключения сепаратного мира с французами против Карла. Климент выплатил все долги своего родственника, командира кондотьеров «черная банда» - Джованни Медичи, но за это он вежливо потребовал от кондотьера служить на стороне французов. Конные аркебузиры с опытом работы не нуждались к тому времени в представлении. Медичи согласился служить на стороне французов. Он неплохо проявил себя в нападении на конвои имперских войск по пути из Милана к Павии. К тому же герцог Феррары прислал помощь в виде боеприпасов, но это не помогло Франциску, у которого из армии ушли около пяти тысяч швейцарских наемников ради защиты своего дома, подвергшегося мародерству ландскнехтов.
   На Родине рыцари Зиккингена показали крестьянам и беднякам пример достижения целей путем военных действий, восстаний и разбоя. Крестьянская война воспылала алым заревом по всей Германии. В Швабии действовал во главе независимых «Черных отрядов» Флориан Гайер, во Франконии резвился со своей толпой крестьян рыцарь Гец фон Берлихинген и на юго – западе Германии действовали отряды Ганса Мюллера. Особое место отводилось Саксонии и Тюрингии, так как там вел людей к справедливости сам Томас Мюнцер, ярый проповедник, хорошо образованный эрудит и прекрасный, пылкий оратор, бывший учеником Мартина Лютера. Теперь же он отошел от его учения и создал собственное движение. Мюнцер приручил крестьян, участвовавших в восстании башмаков. Эта крестьянская война разрослась, словно лесной пожар в жаркий летний день. Мюнцер и его сторонники подготовили «статейное письмо», призывавшее крестьян объединиться против угнетателей в лице светских и духовных властей. Чернь восстала против своих защитников перед врагами и перед Богом, забывших о своих обязанностях, погрязших в чревоугодии, пьянстве, разврате, коррупции и иных мерзостях, имя которым – счастье и удовольствие. Рыцари восстали ради воскрешения старых привилегий и почета, но их время подошло к концу. Гуманизм был тем спасительным светом, той путеводной звездой, возбуждающей робкие сердца к подвигу, лукаво уводя людей прямо в ад сражений, смертей и болезней. Ради этого и стоило жить, ради этого стоило понимать всю ценность уединения, блаженного отдыха под тенистой сенью дубов, радость новому дню, исполненному великолепия встреч с друзьями, с возлюбленными, с родными. Ведь завтра могло не настать. Жаль, что Лютер не смог достучаться до алчных сердец простой идеей, что счастье может быть только в настоящем моменте и только в душе человека.
   В жаркий август 1524 года Фридрих прибыл в Павию, побывав предварительно в Милане. Его путешествие достойно отдельной книги, полное чувства опасности, свободы и жизни. Он путешествовал то в одиночку, то с группами восставших крестьян, то с монахами, идущими поклониться святым реликвиям, и даже был членом бродячего цирка. Фридрих едва избежал проказы, чумы, смертельных ранений, даже пережил нападение диких волков на бродячий цирк. Из-за нападения Фридриху пришлось бежать, циркачи решили, что он – колдун, если умеет врачевать так искусно, и, следовательно, призвал волков из зависти простому счастью: семье, здоровью и бродяжничеству.
   В Милане Фридрих дышал полной грудью, желая вдохнуть дух древнего Рима, представляя, что этим же свежим и приятным воздухом, ласкающим, словно тончайший бархат, дышали риторы и ораторы. Он стоял на той земле, где зародилась великая империя, подарившая людям красоту, порядок, науку и философию. Мурашки бегали по коже, волнение и священный трепет вместе с великим изумлением овладели Фридрихом во время прогулок по Милану. Хотя жизнь низших людей ничем не отличалась, но особый дух римского аристократизма всюду окружал его, манил его в разные стороны, забавляясь его забытьем. Архитектура удивляла его. Здесь не было серых цветов. Весь город жил вечным карнавалом, предчувствуя войну. Здесь хотят жить одним днем, видеть красоту во всем и во всех. Слишком часто здесь делает привалы смерть, слишком часто снуют повозки с трупами, чтобы жить северной серостью и уродливой готикой.
   Однажды, прогуливаясь после ужина, состоявшего из местного сорта сыра, куриного мяса и кружки вина, Фридрих, чье восприятие Милана изменилось в сторону чудесного блаженства, заметил девушку. Она была очень похожа на забытую им, низвергнутую с пьедестала пустышку Маргариту. Он был рад обознаться, попытался догнать девушку, зашедшую за угол. Как только Фридрих догнал ее, то понял, что обознался. В этот момент два крепких итальянца подошли к нему, бормоча что-то на своем, как показалось Фридриху, женственном языке. Фридрих, не раздумывая, вытащил кошкодер и прокричал хвалебные слова кайзеру, медленно стал напирать на врагов. Итальянцы, услышав наречие ландскнехтов, имя кайзера Карла, оценивая вычурный, петушиный по яркости, вызывающе безвкусный внешний облик, решили, что он ландскнехт. Итальянцы с присущей им женской грацией немедленно ретировались, так как за убийство ландскнехта мстит не правосудие, а вся рота. Войны в Италии показали, что может натворить рота разъяренных ландскнехтов. Это немного отрезвило Фридриха, и он решил не мешкать с отправлением в Павию.
   Путешествие принесло Фридриху примирение между мудростью Христа и мудростью древних языческих философов. Открытое познанию сердце привлекает в себя чистую и нежную любовь, равную ангельской. Часто ему снилась Адельгейда в образе святой защитницы и покровительницы. Она являлась всегда прекрасной, радостной, держа в руках потир с вином и рыбу. Никогда ничего не говорила, только от ее явлений всегда становилось на душе благоговейно и радостно. Хотя, однажды, она явилась в траурном одеянии, принеся змею и иссохшую розу. Эти явления и символы Фридрих не пытался разгадать, а только наслаждался ее присутствием, обманчивым, иллюзорным, но это была она, и она была с ним. Пускай это обман, но это прекрасная ложь, спасающая его от мрака безнадежного одиночества, заблуждения, ибо только Адельгейда разогревала его мечты, бродившие по венам, возжигавшие кровь, будто вино, наполняя тело жаждой действия, стремлением к самозабвению и благочестию. Во сне он слышал шорох ее одеяния, тихий стук четок, размеренное, спокойное дыхание. Все было, словно наяву. Адельгейда, словно оберегала его от искушений мира, построенного на развалинах древней языческой империи, не выдержавшей смрад от собственных пороков. Гниль – прекрасное удобрение, но ужасный пример для подражания.
   В Павии Фридриху пришлось потрудиться, чтобы отыскать Стауфа. Он выбрал самую непритязательную гостиницу над борделем, в районе каких-то отвратительных взгляду порядочного человека  трущоб, где люди сливались со своими нечистотами, напоминая чудовищ из самого ада.
   В комнате не было ничего, кроме кроватей, стола, пары старых стульев, двух кружек и одного подсвечника, который не украли лишь из-за его дешевизны. На нем покоились ничтожные остатки свечи, свидетельствующие о ночных трудах Стауфа. Он всегда производил впечатление человека, который никогда не спит. Даже сейчас он сидел, спрятавшись за свои книги и медицинские инструменты, словно весь мир был не за окном, а здесь – среди старых, пожелтевших страниц, освещаемых тусклым пламенем свечи. Пламя казалось равнодушным и даже несколько циничным, освещая странные письмена и сигилы, неведомые Фридриху, подсматривавшему за работой Стауфа, прежде. Доктор отложил перо, и, не оборачиваясь, загадочно ровным и тихим голосом сказал:
- Не говори мне идти спать. Спят только глупцы с грязной совестью и отчаявшиеся, что их подлости никогда не свершатся.
- Не может человек забыться сном, чтобы сбросить ярмо каждодневных трудов?
- Ты сам сказал, что заботы дня – ярмо, так неужели ярмом будет то, что приятно? Едва ли. Сном не забываются. Сон – это маленькая смерть, это переживание смерти. Неужели ты не читал греков, наподобие Фалеса из Милета? Праведному человеку много спать не нужно, да и к тому же, сон – удел сомнамбул, живущих лишь чувственными восприятиями. Сон не всегда лишь отдых тела. Душа может покинуть телесные пределы и путешествовать с помощью магии.
- Как это? Вы учили меня совсем другому! – удивленно, с долей опаски и испуга ответил Фридрих. В его голосе почти неслышно проскользнули нотки возмущения и обиды.
- Зачем светить в совиное гнездо? К тому же, стоит вспомнить, что душа – это эйдос и энтелехия тела. Душа разумная, о которой и речь, может путешествовать в небесные сферы. Этим объясняются различные ведьмовские чудеса и откровения святых. Простолюдину этого не понять без подготовки и практики, а с твоей практикой будут сложности. – Тут доктор Стауф замолчал, погрузившись в раздумье. Через минуту он ответил миру забористым храпом. Фридрих не стал его будить, предпочтя лечь спать. Мысль о схожести сна и смерти приводила его в трепет, но и пробуждала интерес к миру, который он прежде старался четко разграничивать. Как странно, что эта граница исчезала во сне.
   Фридрих не спал большую часть ночи. Ночью таверна была переполнена веселящимися людьми. Слышался громкий и звонкий смех, звуки драк, возгласы радости и вопли поражения. Кипела жизнь, не зная времени. Те, кто дорожил каждым днем, старались не спать, стремились друг к другу. Рыцарям, бюргерам, священникам было чего хотеть, поэтому они брали у жизни заем на завтра под проценты надежды.
   Утром Фридриха разбудил голос Стауфа, продолжившего свою речь, будто он и не засыпал вовсе:
- Для практики всегда нужно что-то отдать. И так как все в жизни привходящее или акциденциально, то необходимо жертвовать лишь тем, что содержит в себе имманентную потенцию вечного движения от первопричины, которая есть Бог. Иными словами, ради знаний надо жертвовать жизнью смертной. Это не так просто как кажется, ибо ты отдаешь себя во власть тех сил, что живут по несколько иным законам, а идешь ты со смертными очами. Посему, надлежит тебе сначала очиститься от человеческого с одной стороны, и обрести высшую человечность – с другой.  И напоминаю, что ты – фамильяр или мой клиент, если тебе угодны римские определения. Выбора у тебя не так много.
- Вы мне предлагаете очищение от грешной жизни? Тут разве можно отказаться? – с настороженным удивлением поинтересовался Фридрих.
- Нет, я тебе не предлагаю праведность. Я предлагаю тебе возможность познать платоновский мир идей, эйдосы Аристотеля. Тебе нужно лишь позволить своей душе вырваться из телесного плена путем магии. Некоторые считают это невозможным, но если можно изгнать беса, который суть исказитель бытия, то истинную частицу Бога вызволить также возможно. Ведь есть допущение о сходстве демонического и ангельского с душой человеческой. Как ты знаешь, демоны были когда-то ангелами. Так и душа есть часть мыслимая, а потому имеет соответствие и взаимодействие с миром идей, то есть с небесными сферами, где обитают ангелы всех рангов. Итак, подумай над моим предложением, ведь цена – потеря человеческого облика. Бывает чувство, когда ты сам не свой? Так вот эту чашу ты выпьешь до дна! – резким тоном, четко проговаривая слова, будто ставя ультиматум, говорил Стауф о своем коварно-соблазнительном предложении.
- Не совсем понимаю, отчего я не могу изучать то, что есть в моей душе без принятия предложения? – недоверчиво спросил Фридрих.
- Почему Пифагор требовал пятилетнего молчания и соблюдения строгих правил? А христиане требовали трехлетнего обета послушания, прежде чем посвятить неофита в таинства? Это не только проверка на верность и силу воли. Также, подобные практики освобождают духовную деятельность. Унижение внешнего суетного мира преходящих вещей, способствует проникновению сквозь акциденцию к субстанции, как через густые леса путник идет к своей цели во мраке.
- О человек, ты – чудо из чудес, наделенное необъятной силой разума, могуществом чувства и упорством в добродетели, как же можно отринуть то, что стремится к совершенству? – ответил Фридрих, переставший колебаться в своем выборе.
- Что ж, раз чудо из чудес, в таком случае, как говорится: жребий брошен. Начнем мы вскоре наши уроки, а теперь, я бы хотел заняться изысканиями, поэтому, будь добр, не отвлекай меня. – С довольным выражением лица и радостью в голосе изрек Стауф.
   В один из вечеров германцы и испанцы сели играть в кости, передразнивая друг друга и испрашивая везения у своих святых покровителей, список которых венчался чертовой матерью Франциска французского. Так как свободных мест не было, а от запаха свежей еды негде было укрыться, Фридрих сел к ним за стол, показывая своим видом нежелание вмешиваться в игру. Однако, один германцев, изрядно выпивший, заметил кацбальгер у Фридриха и резким громким басом, словно обличая его в преступлении, сказал:
- Эй ты, сопляк! Откуда у тебя кошкодер, чтоб тебя! Я тебя на твоих кишках вздерну, бастард!
   Товарищи прекратили играть, ожидая, что будет дальше. В таверне воцарилась гробовая тишина, будто уже кто-то умер, и даже дрова, улавливая это напряжение безмолвия, старались потрескивать как можно реже.
   Фридрих испугался от резкого и неожиданного выпада оскорблений прирожденного убийцы. Ему казалось, что в нем говорит демон опьяненного безумия, и теперь, приютив эту дьявольскую тварь вопреки установлениям Господа, произойти, могло все что угодно. Пытаясь сдерживать дрожь в голосе, Фридрих ему ответил:
- Это подарок из арсенала Франца фон Зиккингена. Я сражался с ним плечом к плечу при осаде его замка Ландштуль.
- Что за чушь, собачья! Ты мне врешь, подонок! Готовься, сейчас я тебя прирежу! – Заорал германец, и бросился на Фридриха. Однако, его товарищи удержали его, и в этом им помогло его коварное опьянение, служившее только демону Вакху.
- Франц, остановись, пьяный дурак. Этот парень прибыл с тем врачом. Тебе нужны неприятности с судом?! Иди, проспись, тупица! – сказал ему один из товарищей, утаскивая его из таверны. Другой германец подошел к Фридриху, сжимавшему крепко рукоять кацбальгера, словно рука и клинок стали едины, спаянные самим Вулканом.
- Друг мой, простите нашего товарища. Он всегда ведет себя агрессивно, когда выпьет. Часто дерется с испанцами или другими товарищами по роте. В общем, с кем получится. Все же, будьте любезны рассказать нам правду о том, где вы достали этот клинок? Вы, наверняка знаете, что мы делаем с теми, кто не ландскнехт, но носит кошкодер!
- Прекрасно знаю, и прошу мне верить, ибо я сказал истинную правду. Зачем мне лгать тем, от кого меня не защитят имперские законы, которые, вдобавок, молчат в военное время, наряду с законами Господа. – Держась уверенно и, немного успокоясь, отвечал Фридрих.
- Пусть будет так, но учтите, мы не будем церемониться с лжецами! Доброго вам вечера. – Ответил ландскнехт и снова сел за стол. Тишина уступила место общему веселому гомону, будто бы ничего не случилось. Великое умение – забывать!
   Со временем Фридрих привык к завсегдатаем, а они – к нему. Вечера проводили в попойках, погрязая в россказнях и побасенках на хмельную голову. Каждый пытался перещеголять другого, описывая свои приключения и анекдотические истории. Среди наемников были люди разных сословий, разных судеб, но они переплелись здесь при заключении договора о найме. В итоге, всех объединяло одно: они никому не нужны, никто не ждал их дома, а Отечество просто покупало их. Такое положение дел всех устраивало, и как узнал Фридрих, гарнизон де Лейвы расположился здесь, в Павии, со своими семьями. У них были свои фратрии, свои священники, свои семьи, и все жили одним большим лагерем, не имея ни Родины, ни изгнания. Их влечет туда, где есть чем поживиться, впрочем, этим они похожи на людей, жаждущих земли обетованной, и ради обретения оной они пускаются в путь по пустыне.
   Близкое знакомство с этими щеголями, солдатами удачи, авантюристами и искателями приключений, людьми с пылающими сердцами, с ненавистью к простому бессмысленному труду на жирного и напыщенного индюка, рисует обычных людей, запутавшихся в спицах колеса Фортуны, пытающихся найти радости и утешение в этом мире, в перерывах между битвами и стычками, ставшими не столько делом чести и верности, сколько работой поденщика. Фридрих давно заметил, что некоторые люди колеблются между искренностью и пониманием смертности каждого ближнего. Кто стремится быть сильным, должен избегать близких отношений, доверия, привязанностей, любви к кому-то, любви к жизни. Однако, любая сила вскоре падает под натиском своего веса, будто уставший Атлант, отдавшись неге, посылаемой Амором и Гипносом. Среди толчеи жизни, среди поступков самого разного толка, горожане не теряли веру в царствие небесное, продолжая зарабатывать на праведную жизнь. И, слава Богу, что все праведное он сделал легко доступным, но дьявол сделал людей страстными.
   Все, что делается на земле, то же делается и на небесах. Преданная своему мужу, Персефона покидала этот мир, уходя в царствие Плутона. Наверное, Венера устраивала в честь ее ухода и смерти всего прекрасного, цветущего и благословенного красотой жизни, празднество, окрашивая умирающую, опадающую на тело великой матери Гейи, листву в разные цвета. Красные, желтые, оранжевые, смешанные цвета, словно перья диковинных птиц, гонимые ветром, искали приюта там, откуда они пришли – в земле. Прекрасная пора печального расставания с богиней, чтобы встретиться вновь уже в весеннюю пору. Осенью мир радовался своей смертности. Напоминание о том, что нам предстоит уйти, наполняет жизнь красками, эмоциями, впечатлениями, окутанными легким тоскливым утренним серым, густым туманом. Украшают размышления о краткосрочности жизни и капли дождя, падающие и разбивающиеся о карнизы, словно люди, приобретшие плотские богатства, падают в прах из-за тяжести собственной ненасытности. Смерть капель дождя, кружение листвы в ритме бранля осеннего ветра, золотистые снопы лучей, погребенные под свинцовыми тучами, надвигающихся гроз, вместе составляли причудливую ярмарку жизни со взлетами и падениями, любовью в богатстве и бедности. Пора меланхолии – пора гениальности. В это время все труды в поте лица обретают свое завершение в празднестве красок и умиротворения от бесед с друзьями, корпением над фолиантами, и для лучшей почвы гуманизма – досуга и занятия философией.
   В дни войны хочется отвлечься от повседневных забот. Тут талант и знание Фридриха пригодились в полной мере. Вечерами он сидел с германцами и испанцами, рассказывая истории о древности, казавшиеся для наемников слишком возвышенными и сложными, а потому они с удовольствием все упрощали, прибавляя изрядную пригоршню пошлости. Получалось правдивее, честнее, история приобретала человеческое лицо, измученное трудами, заботами, болезнями и страхами, либо распухшееся от наслаждений. Особенно ландскнехтам понравились рассказы о приключениях героев Апулея и Петрония. Вот, где смеху было вольготно. Поощряя находчивость заколдованного осла, остряки добавляли свои версии и способы разрешения конфликтов. Эти новеллы подбадривали сотрапезников рассказывать свои истории из жизни. Прошлое римлян сливалось с германцами, испанцами сейчас, здесь, в этой таверне, этим пасмурным холодным осенним вечером, согревая их смехом, историями, вином и пивом.
   В один из вечеров, сквозь смех и одобрительные возгласы, раздаваемые щедростью человеческого сердца, словно дагой исподтишка пронзились криками, бранью и лязгом клинков. Охмелевшие ландскнехты и Фридрих выбежали на улицу. К ним бежала девушка в разорванном платье, а за ней девочка и пожилая матрона, одряхлевшими руками обнимая напуганное дитя. Девушка едва могла говорить, захлебываясь слезами, но когда она подняла лицо на свет, то все увидели страшные побои: лицо все в порезах, залитое кровью, глаз распух и не открывался. Девушку отвели в таверну к Стауфу.
   Виновником оказался разъяренный ландскнехт. Здоровый брюнет размахивал своим цвейхандером, держа его обратным хватом, в разные стороны и истошно, звериным криком орал:
- Где эта девка! Я ее убью, убью всех этих поганых тварей, чертовых павийцев. Всех убью!
- Герхард, беги за капитаном, а эту тушу мы усмирим. Студент, беги за аркебузой! Живее! – скомандовал испанец Альфонсо.
   Фридрих побежал в комнату. Ему пришлось немного повозиться с поиском кремня и кресала среди книг и инструментов Стауфа, с азартом вправлявшего кости, готовившего бинты и мази для несчастной, способной отдать Богу душу от страха, нежели от боли.  Фридрих не зарядил аркебузу из-за отсутствия времени. Снаружи шла жаркая драка, лязгали клинки, войны кричали друг на друга. Фридрих выглянул с аркебузой с балкона второго этажа, служившего обычно трибуной для проституток:
- Я тебе череп продырявлю! Оставь моих друзей в покое, пьяная скотина!
   Все прекратили драться, а зачинщик из доппельсольднеров5 оказался в окружении. Он положил меч и стал смотреть на фитиль, отмерявший мгновения его жизни. Он не стал сопротивляться, понимая, что свинцу и селитре безразлично его сердце, его кровь, его мышцы. Они рьяно служили смерти, которая алчной старухой, невидимая, бродила среди толпы, надеясь урвать кусочек посочнее.
   Пара минут напряженного молчания длилась бесконечно долго. Отлегло у всех, когда раздалася стук подков по мостовой. К таверне прискакали кавалеристы и капитан. Он немедленно взял под стражу пьяного доппельсольднера и пожелал осмотреть девушку, заодно выслушав показания очевидцев и участников. Капитан поднял взгляд на Фридриха и спросил его:
- Не жалко пулю тратить на него?
- Ваше Превосходительство – лукаво улыбнулся Фридрих – Видите ли, она не заряжена. Я напугал его просто тлеющим фитилем.
   Всем понравился этот хитрый трюк, и как ни в чем не бывало, под звонкий смех, под пересуды и болтовню, люди стали расходиться.
   Капитан увидя девушку, отпрянул со словами:
- Этот бастард поплатится за все, что натворил! Клянусь, он искупит свои преступления в шеренге безнадежных6! За счет этого животного она будет вылечена!
   Случаи драк из-за девок бывали часто, бывали и драки с девками, причем последние часто приманивали  Нику на свою сторону. Драки случались от избытка горячей холерической крови, прилившей во время игры в кости, когда ставки были высоки. Однако, случай с этой девушкой был необычен, или, как говорят итальянцы, экстраординарен. Ландскнехтам по договору – кодексу - запрещалось учинять разбои и насилие по отношению к местному населению. В этом случае было нарушено правило, да еще и с особой жестокостью. Никто не понимал, какой черт вселился в того здоровяка, но силу он направил не в нужное русло. Пожилая женщина с девочкой остались в таверне. Вежливые Герхард и Альфонсо оплатили им ночлег, а проститутки забавляли девочку, показывая ей блестящие безделушки, украшения и  рассказывая истории, которые они наслушались от посетителей.
   Усталый и измотанный Фридрих добрел до жесткой, неприветливой постели. Как только он положил свое тело учиться умирать, учиться путешествовать в мире фантазий и грез, резкий голос Стауфа, словно острой дагой, пронзил его слух:
- Прости Господи, чтоб его Триединого и Вечно Благого! Так, не спать! Завтра ночью пойдем с тобой творить великие дела, поэтому готовься: никакого пьянства, никакого блуда, только аскетизм и утренняя молитва.
   Фридрих кивнул, пробормотал что-то невнятное, и медленно на его лазах огарок свечи пропадал во мраке. Мир погрузился в сон невежества, стыда и вины за все содеянное ранее, ныне и во веки веков.
   Утром Фридрих отправился в ближайшую кирху на утреннюю молитву. Местные церквушки отличались от его родной церкви. Здесь не ощущался провинциальный уют, а люди приходили не за спасением, а по велению какого-то рока, убивающего зевесовой молнией всякую свободную волю к спасению. В душе Фридриха воцарилось ощущение игры, лицемерия загнанных к спасению людей, не понимающих и трясущихся от страха, сжимающих руки в рьяной молитве о том, о чем они и понятия не имеют. Они похожи на механизмы, которые выйдя облегченными, воспарившими к небесам своего духа, устремятся к грехам и тяжким порокам, чтобы не предстать перед Господом, а остаться на земле, где хорошо. Человек не видит дальше своего живота, дальше глаза, дальше носа, поэтому не понимает ничего, что не его, как и он сам себе не принадлежит, ибо хозяин его тот, чье имя не произносится всуе. Тем не менее, после молитвы Фридрих отправился в комнату и весь день корпел над трактатами некоего мессера да Винчи, то ли медика, то ли естествоиспытателя, то ли колдуна, но человека удивительно образованного, экстраординарного. Вдобавок Стауф показал Фридриху работы римского архитектора Витрувия и объяснил, что плоть есть здание, а всякое здание подобно плоти. С этим наставлением, словно белыми парусами аргонавтов, пустился в путь познания Фридрих.
   Дождавшись наступления сумерек, когда Гелиос уступил мир силам Гекаты, Морфея, Гипноса и Эроса, Стауф и Фридрих отправились в путь. Стауф взял пару лопат, ножницы, ступку с пестиком и кошелек со странными закорючками и фигурками стрелок с головками змей, также взяли кресало и кремень, пару стеклянных колб. Стауф основательно подготовился к походу, прихватив также и молитвенник.
   В ночном сумраке, среди завываний осеннего, пронзительного и мерзкого ветра, метающегося, подобно неистовому демону в страшных адских муках, лишенного всякой надежды на исцеление, и теперь заражающего своим криком и дебошем всякого, кто осмелится выйти из дома. Боги на звездах сидят и хохочут над потехами своих менее удачливых демонов стихий, древних архонтов бытия, ставших теперь прислугой единого бога. Хохот их мягкими светло-стальными лучами падает на землю, не даря ничего, кроме холодного бессмертия и путеводной тропинки на фоне черного всепроницающего света адских сил языческой древности, суммы человеческих злодеяний. Фридрих искал в этих звездах облик дорогого ему человека, а в беснующемся ветре старался расслышать молитвы за всех живущих и исполненный великого смирения, шелест одеяний невесты Христовой. Увы, но слух шептал ему ноктюрны празднеств в честь Сатурна, восхвалявшего злодеяние за грехи человечества, которые преодолел Христос. Фридриху был тяжело на сердце от того, что счастливые люди ничего вокруг не видят, а несчастными их делает то, что им даже не принадлежит.
   Выйдя из города в отдаленный пролесок, Стауф начал располагаться у старого и дряхлого дуба, от которого веяло смрадом, а весь его дряхлый вид, словно изрыгнут преисподней обратно, внушал, поистине панический страх и сильнейший трепет. От вида иссохших сучковатых ветвей, раскинувшихся кроной противоестественного бессмертия, их ртутного блеска в лучах луны можно было сойти с ума, будто сама Лисса, покаравшая Геракла и Ахилла, в образе обольстительной демоницы восседает на кроне. Старая кора, покрытая седовласым мхом, была прочна, но ее морщины и шрамы были свидетельствами отвратительного промысла природы, поддавшейся на уловки лукавого.  Вокруг дерева вся земля была мертва, несмотря на павших и усопших в ней прелестных вакханок, танцевавших в исступлении, славя своей кровью и жизнью великое безумие – ночное познание всего дионисийского, всего безумного и неистового.
   На дереве Стауф начертал какие-то знаки, похожие на части карты звездного неба и компаса, где вместо стрелок направления были написаны странные имена, которые Фридриху никогда не доводилось слышать. Фридрих, тем временем, раскладывал инструменты в порядке, указанном Стауфом. Также в определенном порядке были извлечены и измельчены ингредиенты растительного, животного и минерального происхождения. Каждый из них смешивался с воздухом, а под влиянием колдуна заряжался еще и особым духовным эфиром, который был частью единого божественного эфира, являющегося основой всего существующего и всего бессмертного. Фридрих тщательно соблюдал весь ритуал приготовления порошка, внимательно следил за пропорциями, несмотря на сильное волнение и первородный страх перед всем таинственным и мрачным. Вера без дела мертва, поэтому суетному верующему всегда проще верить, ведь он никогда не осмелится заглянуть в области тьмы – пустыни, где подвергся искушению сам Христос.
   Порыв ветра поднял с земли почившую пожелтевшую листву, угасшую в период осеннего макабрического безумия. Пестрая листва, словно римский народ, металась, закруженная вихрем удовольствий и зрелищ римских игр, праздников Цереры и Марса, венчая короткую жизнь великим девизом: «Лови мгновение».  Листья разлетелись, обнажив черную тропинку, ведущую от Стауфа и Фридриха к незримому мраку, в котором сливаются воедино тени и объекты. Вновь наступила гнетущая тишина, нарушаемая лишь стонущим скрипом деревьев. 
   Густая оболочка уплотненной черноты, непроницаемой для лунного света, приближалась к Стауфу и Фридриху. Стауф держал себя в руках, не выдавая своего беспокойства, будто проделывал такие ритуалы и раньше, видя подобные ужасающие сгустки довольно часто. Фридрих не на шутку испугался. Холодная дрожь пробежала по его телу, дыхание его участилось, а сердце билось чрезвычайно часто, стремясь вырваться на свободу из грудной клетки. Фридрих стоял в оцепенении, ожидая, как покорный зверь, что будет дальше, но его рука самовольно тянулась к клинку.  Призрак приближался. Он был отчетливо виден, как человеческое очертание. Он шел размеренным, аристократическим шагом, прогуливаясь по миру, словно был его властелином. Тень подошла к символу, внезапно разгоревшемуся неярким красновато-синим огнем и остановилась. Снова наступила гробовая тишина. 
   По прошествии нескольких минут, казавшихся Фридриху мучительными, терзающими душу отголосками небытия, пришелец произнес хриплым голосом:
- Доброго времени суток, дорогой доктор, чем могу быть тебе полезен? Угодно ли вина, женщин, славы, реформы образования с целью вашего господства? Все богатства владыки мира сего к вашим услугам? Однако, прошу простить, это ваш клиент или очаровательный любовник, как Сократ и Алкивиад? Впрочем, неважно, ах, эта любовь так близка к безумию! Отчего, любезный доктор, ваш друг дрожит? Неужели ему, вкусившему крови, есть дело до игр Фобоса? Какая пошлость!
- Замолчи, исчадие ада, выполняй мои приказы и угомони свою жалкую софистику! – Требовательным тоном, резким голосом ответил Стауф, жестом прося Фридриха молчать и быть готовым бросить в пришельца магическую пыль из селитры, пороха и толченых камней.
-  Доктор, откуда в вас столько неучтивости, вы – сын крестьянки или день выдался неудачным? Тем не менее, это не повод оскорблять тех, кто способен разорвать вас на Демокритовы атомы.
- Мы в магических кругах и нас оберегают амулеты! Ты не властен над нами!
- Самоуверенность ведет к беспечности, дорогой доктор. Вы немного подтерли сигилы, во-первых, а, во-вторых, ваш страх мне очень нравится, и я могу найти вас в другое время и другом месте. Поэтому перейдем сразу к делам: чем я могу быть вам полезен?
- Начнем с рукописей, которые ты мне обещал отдать, и немного золота нам бы тоже пригодилось.
- Золото? Немного? Вечная проблема умствующих бездельников – нет денег, а Господь призывает к кротости и добровольной бедности. Я, с вашего позволения, выскажу свою теорию, согласно которой, Бог либо неимоверный жадина, либо его творения – алчные болваны. В любом случае, в мире что-то пошло не так!
   Внезапно раздался выстрел, и между беседовавшими образовалось небольшое облачко бледно-зеленоватого дыма, пахнувшее селитрой и порохом. Демон отряхнулся и рассмеялся:
- Ха-ха-ха, меткий выстрел! Юноша, вы меня убили, но отчего я умру, пока не в силах решить, от смеха или от вашей пули! Эх, с кем приходится иметь дело. Вы – эпикуреец, так какого черта? Что вас укусило, юный скептик?! Впрочем, ладно, прощаю вас и избавляю от ответов. Посему, вот ваши рукописи, доктор, и золото. Напоследок позвольте мне рассказать вам еще одну интересную историю: представьте себе мир, где люди настолько стали просвещенными, настолько познали тайны мира, что их стошнило собственными душами, откормленными на этой желчи. И вот они, бездушные, загнанные делами до такой степени слепоты, что не видят дальше собственного носа, и все, что они могут делать – это выполнять простейшие ритуалы. Вообразите себе мир без людей, а только одни человекоподобные автоматоны, как часы в Нюрнберге. Идея моя в том, что Бог решил спасти не всех, а тех, кого он решил спасти -  он сделал сумасшедшими философами или, что интереснее – чернокнижниками. Итак, благодарю за то, что выслушали, прощайте, всего вам…хе-хе-хе, доброго! – Произнеся  эти слова, пришелец исчез, растворившись среди черной ночи и бледного холодного сияния звезд. За пришельцем последовал ветер, разносивший иссохшую, беспомощную листву ради забавы, воспевая их былые подвиги среди воспевающих жизнь храмы гамадриад.
   На обратном пути оба шли в полном молчании. Фридрих шел позади Стауфа, потирая руки и стуча зубами от долгого нахождения на холоде. Стауф был настолько погружен в раздумья, что не обращал внимания на холод и на неоднократное схождение с пути. Он напоминал Фридриху шутку про Фалеса из Милета, упавшего в колодец, наблюдая за звездами во время прогулки. Мысли Фридриха были поглощены странной теорией пришельца. Она казалась стройной, даже приятной на слух, но совершенно нелепой с точки зрения здравого смысла. Фридрих стал мучиться вопросом, оторвавшим его ум от всего мирского: почему язычники не слышали и не видели Единого Бога? Жажда тайных знаний овладела им как в прежние времена, но смешалась с его настоящим, окровавленным человекоубийством и насилием. Придя в таверну, он отказался от еды и вина, и не смог сомкнуть глаз до самого утра.
   Утреннее зарево спасительных лучей ворвалось в мир, разгоняя орды теней. Уставший и измотанный, обласканный лучами рассвета, Фридрих смог уснуть, будто его душа жаждала теплого света, будто просила о желанном покое в согревающем свете Господа.
   Фридриха разбудило сладкоголосое пение. Он открыл глаза и увидел перед собой ярчайший чистейший белый свет, в центре которого стояла тень, напоминающая по очертаниям ангела. Тень, сделав несколько шагов вперед, предстала перед ним в образе Адельгейды, но одетой в богатые одежды со вкусом, присущим лишь Маргарите. Настороженный внезапным появлением гостьи, он брезгливо с недоверчивостью сказал:
- Вот всегда, любая злая тень ночная, придя средь бела дня как тать, свой облик прикрывая  светом, чтобы лгать.
-Как можешь ты так приветствовать друзей из сонма святого воинства? – удивленно и несколько обиженно спросил дух Адельгейды.
- Столь святого, что скромности средь блеска злата не узреть.
- Неужели ты испугался призраков, что являются тебе по воле Божьей?
Фридрих изменился в лице. Он побледнел, почувствовал тоску, растерянность и беспомощность. Ответил он тихим, виноватым голосом нераскаявшегося грешника:
- Ты права, мне страшно, но нет от призраков, а от того, что в мире этом я уже не знаю чего бояться, и бесстрашие это страшит меня еще сильней.- Уповай на Господа, силы дающего нам и испытания, с которыми мы способны справиться.
- Скажи мне, откуда в мире невежество и зло? Почему нельзя создать мир совершенным?
-Мир совершенен, а человек - нет. 
- Но человек часть мира, отчего же он несовершенен? Разве Господу угодны наши страдания, войны, амбиции и роскошь, граничащая с самодурством?
- Мир совершенен, и человеку дана свобода воли.
- Против его воли? Быть может, он всю жизнь желает быть рабом, служа бессмертному владыке?
-Неисповедимы пути Его.
- Почему? Может, он не таков, каким мы его знаем, быть может, он – лишь наше подобие?
- Все, что скажешь о нем – истина, ибо Господь – это жизнь, и она непознаваема.
- Чего ты хочешь от меня, в таком случае?
- Береги себя и помни, что велики врата, ведущие в погибель.
   За мгновение перед полным растворением, тень лукаво улыбнулась, и в этой улыбке Фридрих угадал черты вчерашнего пришельца. Цепкой хваткой страх сдавил Фридриху горло своими когтистыми лапами. Задыхаясь, Фридрих ощутил, как тело его ослабевает, беспомощно дергаясь в жалких попытках освободиться. Тщетные попытки вдохнуть немного воздуха только добавляли волнения к нарастающему приступу паники, величественно увенчавшимся предсмертными конвульсиями, агонией и, тянущимся к небесам, телом. Без чувств Фридрих рухнул на пол, а реквиемом был ему злорадный смех торжествующего зла. В холодном поту, ближе к вечерним сумеркам Фридрих проснулся, жадно глотая свежий воздух с ароматической палитрой бурлящей жизни, хмельных вечеров.
   Удивительно легко жили горожане всех сословий, наемники, сновавшие всюду, где пахнет наживой. Подобно животным, их волнует лишь их бренное существование, и они готовы поверить во что угодно, принести любые клятвы, лишь бы выиграть у костлявой еще один день, который они потратят на ненужную и ненавистную работу или на пьянство или поучение житейской мудростью своих чад. Человек является загадкой для самого себя, и отсюда становится очевидным полная непознаваемость человеческого существа. Он полон благородства в труде, полон гнева и ярости в разочаровании, полон стоической мудрости в аскетической жизни, но не умерен в чревоугодии. Фридриху хотелось бы получить ответ, один единственный ответ на вопрос своей сущности, но стоило ему всмотреться вглубь себя, пробираясь через бутафорию и мишуру событий с его участием и суждений о нем, то он не находил ничего, кроме границы беспросветной тьмы. Туда он боялся ступать, ведь оттуда, как ему было известно, возврата не было. Фридрих сидел среди товарищей ландскнехтов и внимательно смотрел за ними. Он видел не наемников, желавших наживы, а странных, но живых людей. У них надломаны жизни, исковерканы судьбы, сердца, полные рубцов и шрамов, но они здесь, и готовы умирать ради звонкой монеты, всего лишь пустой блестящей монетки из металла. В них было что-то пустое, словно они управлялись демонами или ангелами, преследующими куда более значимые цели, и использующими людей ради их достижения. Изучая свободные искусства и философию, Фридрих приходил к пониманию, что не все хотят учиться, так как пользы от этого нет. Учение не пробуждает жизненные силы в крови, не приводит в возбуждение сознание и аффекты. Тихое созерцание не делает ничего перцептивно воспринимаемым, а это пугает людей. Они привыкли верить на основе чувств грубых и телесных, они привыкли щупать реликвии, прикасаться к статуям и ларцам с мощами, привыкли работать и видеть результат, но они не могут верить и видеть, то благо, к которому их ведут, словно стадо овец.
   Фридрих вспоминал свои годы, проведенные в стенах альма матер. Он, как и все, проходил унизительные ритуалы посвящения, призванные отделить его от мира остальных, мира смертных. Лишь спустя годы он понял все издевку. Знания никому не нужны, а университеты ничуть не лучше лавочников-жидов, торгующих черепками сосудов, из которых якобы пил сам апостол Петр. Преподавателей, высокопоставленных магистров, прекрасно и справедливо высмеивали темные люди в своих письмах. И дело не в их пороках – результатах слабости человеческой плоти, а в высокомерном их отрицании, словно, они грешат со всяким отсутствием стыда, полагая порочную жизнь в роскоши – вознаграждением и уважением за обладание тайными знаниями. За пределами университетов мир совсем другой, и возможно, это служит причиной душевной меланхолии и затворничества профессоров. Им страшно, им тяжело жить в мире, где они не могут отличить сна от бодрствования. Удовольствие не знает ритуалов, не знает посвящений. Оно взывает к людям из глубины души, а это означает бессилие философа перед привычкой. Фридрих жалел мир, жалел людей в минуты приступов тоски, но только свет знания, свет неизменности мира, его бесконечности завораживал его и вдохновлял жить не ради себя и своих удовольствий, а ради знакомства с теми, кто уже прошел свой жизненный путь. Великий Платон был прав: в жизни есть только одна полезная наука – философия – искусство умирать. Все же, надежда просветить человечество, надежда общения с потомками никогда не угаснет в слабом подобии вечного перводвигателя – сердце мечтателя, жаждущего жить ради наслаждения жизнью, но не стоит забывать, как прекрасна, бывает смерть для тех, кто не страшится ее.
   Лучшие мысли приходят лишь ночью, но разгоняются лучами восходящего солнца, словно ангелы истинной и рьяной веры рассеивают мрак сомнений, знаний. Недаром учили отцы церкви важности веры, а не знания. Ведь теперь знание атрибутов Бога затмило самого Бога, и праведнее стал тот, кто изощреннее рассуждает о Боге, а не смиренный нищий, но исполненный веры праведный человек, живущий по заветам Христа, как ранее жили добрые люди-альбигойцы. Лучшие мысли приходили на ум Фридриху по ночам и с голоду, доводя его до желания уснуть. Так он и поступил, проспав несколько часов.
   На столе лежала записка от Стауфа. Фридрих смотрел на причудливые, витиеватые каракули, написанные старой и дряблой рукой, дрожащей от слабости мышц. От чернил, словно капель черной крови, брызнувшей в момент перерезания горла, повеяло смертным холодом, равнодушием безмолвного закона, высеченного на плоти мертвого дерева. Казалось, это было не письмо, а надгробный колдовской камень, дающий право ступать туда, откуда бежала даже надежда. Разбирая почерк Стауфа, Фридрих прочел:
«Желаю здравствовать, юноша. Выбирая богов, мы выбираем судьбу. В наше непростое время, необходимо иметь силы и мудрость, чтобы оставаться на истинном пути к Богу, не соблазняясь на мирские блага, даже, если речь пойдет о еще одном дне жизни. Ведь, в Царствии Небесном будет вечность самых ярких и сладких дней, которые можно только возжелать. В любом случае, со смертью, ты ничего не потеряешь, хотя бы потому, что ее не существует. Весь мир вечен и бесконечен, но существуют мириады метаморфоз, творимые по определенным законам и воле Господа. Именно по его велению я покидаю тебя. Теперь ты сам по себе. Я многому научил тебя, и надеюсь, тебе это пригодится в твоей жизни и смерти. Однако, я хочу попросить у тебя прощения, прости старческое малодушие, что прошу его в письме. Я прошу твоего прощения за то, что не смог научить тебя самому главному искусству, без которого невозможно ничего – искусству жить. Мир гораздо сложнее и интереснее, чем жизнь одного сумасшедшего старика или узколобого рыцаря, не видящего шире прорезей в шлеме, или самого Папы, ослепленного до такой степени блеском Золотого Тельца, что уже давно ввергнул мир в лапы Сатаны. Прости меня, и пусть Господь направит тебя на путь истинный, пусть хранит тебя от невзгод и воздаст тебе по справедливости твоей веры. Прощай, твой друг и наставник, доктор обоих прав, Стауф».
   Ничего не произошло. Ни порыва сквозняка, ни вспышки пламени, ни грома и молнии, ни проливного дождя. В душе Фридриха не изменилось ничего, ни одной эмоции не возникло. Должен ли человек печалиться или негодовать, а, быть может, преисполняться счастьем и радостью. Неважно, человек должен чувствовать, а Фридрих не знал, что именно он чувствовал. Он до конца не понимал тех чувств, которые он питал к Стауфу. Ему с ним было намного спокойнее, но сейчас, когда его покинули, и он остался совершенно один без средств к существованию, ничего он не чувствовал, кроме полной свободы и одиночества. Мир продолжил жить своей жизнью, словно это важное событие было совсем неважным и никому не нужным, как сам старый доктор Стауф, явившийся неизвестно откуда, ушедший неизвестно куда, оставивший лишь обломки воспоминаний.
   Это было, кажется, 20 октября. Фридрих лениво бродил по улицам города, разглядывая дома и лавочки, набитые свежим товаром, манящим своей красотой или сладким теплым ароматом. В Италии осень особенная: жизнерадостная, пестрящая приятными и мягкими цветами. Жители безумно любят цветы, словно добавляют красок к творению Природы. Осень здесь не пора смерти или траура, но пора собирать урожай, подводить итоги. Заканчиваются работы в поле, подсчитываются налоги, и таверны наполняются людьми, жаждущими отдыха и азартных игр на хмельную голову. Церкви полны прихожан, слушающих проповеди, читающих псалмы в трепетном благоговении перед церковным органом, но сатирически поглядывают на священника, который время от времени проявляет человеческие слабости. Его стоит уважать хотя бы за его стремление взять ношу, которую никто не хочет брать. По пути Фридрих обменивался приветствиями с товарищами-ландскнехтами и испанцами, которые помогали ему с заработком или просто угощали, когда намечалась пирушка вскладчину. Лучше всего думается во время прогулок, отвлекающих от нищеты и голода.
   Вернувшись после прогулки, Фридрих застыл в дверях. Он, словно безумный, уставился остекленевшими, широко раскрытыми от пронзающего холодным клинком ужаса, глазами. На столе, словно мурчащий властелин дома, вальяжно и властно расположился лист бумаги. Сероватый, с оборванными краями, носящий на себе следы от огня, вина и воска, он хранил на себе шрамы от чернил и пера, словно заклейменный носить их вечно преступник или раб. Фридрих сразу узнал почерк Стауфа, но манера письма немного отличалась чрезмерной вычурностью и старинной витиеватостью фраз, словно писал Стауф, живший во времена Катона. В письме Фридриху приказывалось срочно найти человека по прозвищу «Vitriol» и по имени Джироламо. Сказать ему особый девиз и далее, следовать его указаниям. Последними словами Стауф предупреждал о великой гибели мира, когда тень и свет станут едиными вновь, чтобы в хаосе горнила войны разойтись с новыми полюсами.
   Незамедлительно Фридрих отправился к единственному человеку, знавшему о каждом горожанине все – священнику. Приора он не застал, но его встретил пожилой монах-сторож, изрядно обратившийся к таинству евхаристии, явившийся к Фридриху прямо, как ни странно, из погреба. Поправляя сутану, пожилой монах с улыбкой приветствовал Фридриха:
- Бог с тобой, сын мой, что привело тебя в столь поздний час? Какие тяготы грехов решил ты оставить здесь? Быть может, ты хочешь совершить благое дело?
- Доброго дня, святой отец. Привела меня к вам не исповедь, но поиски души, давно мною потерянной, и только милостью святого Марка пришла мне весть о том, что искомая мною душа не только жива и среди нас пребывает, но и живет в этом городе, и даже скажу более, родилась здесь. Не могли бы вы посмотреть в книгах, снять бремя тоски и сомнения с моего сердца?
 -Да, сын мой, души все сочтены и на небесах, и здесь, но сказать тебе я не могу, ибо ты не посвящен в глубокие таинства Христовы и нет у меня уверенности в том, что не возжелаешь ты худого несчастному рабу Божьему.
- Вы не верите мне, святой отец? Вы столь недоверчивы?
- Благой человек творит дела благие во славу Господа.… Однако, посмотри как вандалы глумятся над храмом Духа Святого: побиты скульптуры, порезаны ножечками скамьи, пообломаны свечи, помяты потиры, подсвечники, да и вся утварь уже не столько прекрасна, как ранее. Погляди, что с краской, как ужасно она облезла и помутнела. Это все происки Лукавого и его ведьм. Скромными силами, с верою в сердце, смирением в душе и Святым Духом в разуме мы восстанавливаем былое величие храма, но без жертвы, без милосердия и примера добродетели милосердия, доброты, мы едва ли что сможем сделать с кознями Лукавого. Вместе, добрыми пожертвованиями мы бы смогли взаимно обогатить мир благодатью помощи и любви к ближнему, о которой учил нас Спаситель.
- У меня совсем нет денег – с грустью ответил Фридрих, нарочито повернувшись к монаху в пол оборота, демонстрируя дыры и заплатки на одежде.
- Сын мой, не теряй надежду и веру, ибо Господь помогает всем страждущим. Завтра будет служба и проповедь. Приходи на нее. К этому времени, я уверен, Господь одарит тебя щедростями своими, а ты сможешь показать всем прихожанам, как легко творить добрые дела с верою в душе и Божьей милостью, помогая Матери-Церкви.
- Спасибо вам, святой отец, вы возвратили меня на путь спасения, не дали сгинуть одинокой душе. Прощайте.
- Бог в помощь, сын мой, – ответил монах и сильным хлопком закрыл дверь. Раздался звук запертого засова, словно путь к спасению на сегодня закрыт. Хотя всегда есть парочка обходных путей.
   Фридриха не пустили в таверну, так как он не смог заплатить за ночлег, а деньги, оплаченные вперед Стауфом, закончились. Невидимая рука рынка стала силой, не пустившей его на порог теплой гостиницы. Дух преклонения перед золотом, ощущение себя бесплотным без монеты в кармане, стали мытарствующими спутниками Фридриха. Чувство полного своеволия, вошедшее в его душу с вдохом пестрой палитры ароматов города и осени, открыло ему глаза, будто бы он проснулся от бессознательного сомнамбулизма. Он мог идти, куда ему вздумается, делать то, что ему хочется, однако, он еще не достиг полного освобождения, ведь насущным желанием стало поиски теплого уголка для ночлега. Фридрих быстро сообразил, где можно отдохнуть, и куда не пойдет ни один почтенный человек. Поступью свободного от суетного мира человека он пошагал по улицам, выискивая вход в клоаку. Чем ближе к аду, тем теплее.
   Пробираясь сквозь зловоние, грязь и нечистоты, конфликтуя с местными пьяницами и бездомными существами, едва напоминавшими людей, Фридрих отыскал себе место, где мог отдохнуть. Сон не шел к нему, а наступившая ночь казалась ему кромешной. Не было ни луча света, ни луча надежды в этом мире, где ты не зависишь ни от кого, и никому не нужен. Все забывают о тех, кто теряет последний пфенниг, последнюю закладную, последний договор о займе. Страх подступил к Фридриху, царапая когтями его усталое сердце, издеваясь над его положением, заставляя через удушливую тревогу ощущать близость смерти – единственной спасительницы и утешительницы, требующей за свои услугу первое, последнее и единственное, что у него осталось – жизнь без завтра.
   Мерзкий холод заставил Фридриха проснуться. Он едва смог подняться, его ноги тряслись, зубы стучали, руки дрожали. Рядом не было ни единого источника тепла. Выбираясь по лабиринтам канализации наружу, Фридрих заметил пару бродяг, спавших в обнимку. На их лицах мирно покоились следы от многократно перенесенной оспы, от прижиганий и удалений струпьев. Приблизившись к ним, он понял, что они оба мертвы. Для верности, он потыкал каждого клинком, и, убедившись в своей правоте, восторжествовал, словно коршун, увидевший гниющую падаль венца творения. Он стал обыскивать их на наличие хоть чего-нибудь похожего на деньги. Пока он искал, его заметили трое подобных оборванцев, видимо, бывших товарищами этих покойников. Без лишних слов они выхватили свое оружие: ржавая дага, дубина, кузнечный молот, вероятно, украденный. Отбиваясь из последних сил, Фридрих отчетливо понимал свое бедственное поражение, постоянно пятясь назад. Ему удалось в момент замаха противника вонзить клинок ему в живот. От громкого крика, от падения молота, обескураженный, шокированный громила попятился назад, постепенно ложась на пол. Двое его товарищей, разъяренные такой выходкой тощего воришки, атаковали его еще яростнее. Фридрих оказался прижатым к стене, и голота, торжествующе, наслаждаясь видом беспомощной, загнанной дичи, стала медленно с язвительными ухмылками, приближаться. Внезапно, клинок вырвался вперед из шеи одного из бандитов. Запаниковавший товарищ пал от ловкого рубящего удара Фридриха.
   Фридрих стал пристально разглядывать своего спасителя, не узнавая его. Перед ним стоял человек лет тридцати, аккуратно выбритый, с прической, подобной Мирандоле. Одет он был весьма щегольски на итальянский манер, но главное – по погоде. Богатая одежда выдавала в нем человека среднего или чуть выше среднего достатка. В руке он сжимал прекрасную посеребренную рукоять рапиры. Оба долго разглядывали друг друга и Фридрих нарушил молчание первым:
- Я должен вас благодарить за свое спасение и прошу меня простить, но явление столь почтенного мессера в таком месте удивляет меня.
- Я шел сюда, будто по наущению духов. Поначалу я решил, что это чепуха, но решил пройтись тем не менее. Вот так я услышал звук борьбы, а затем увидел вас. Вы были в моем сне, мессер. Сейчас я понимаю, что вы – фамильяр, но господина вашего я не знаю. Прошу, идите за мной. Здесь не место для разговоров, и вы, вероятно, утомлены и голодны, не говоря уже об этом проклятом холоде, изрядно вас остудившем.
   В доме было тепло и уютно. Комнаты большие и просторные, обставленные с прекрасным вкусом и чувством меры. С кухни Фридриха дразнил аромат дичи и овощного супа, а приоткрытая дверь поддразнивала его видом свежеиспеченного хлеба.
   На втором этаже располагался кабинет и библиотека. Фридриха привлекло обилие книг античных авторов. Библиотека была не хуже университетской. Здесь не было холодно, камин прекрасно справлялся с отоплением комнаты. Видимо, здесь всегда было приятно работать. Рядом с книжными стеллажами стоял рабочий стол, перед которым стояли два изящных кресла и камин с барельефом, изображающим Соломона.
   Они сели у камина друг напротив друга. Хозяин начал разговор своим приятным, но слегка тихим, боязливо-трепещущим голосом:
- Как вас зовут, мессир? Позвольте сразу спросить, как вы оказались в столь удручающем положении? Почему вы носите меч этих мясников-головорезов и гнусных разбойников?
- Я - Фридрих Краузе, прибыл в Павию вместе с моим наставником, доктором Джонатаном Стауфом. Однако, он покинул меня здесь. У меня закончились деньги, отчего я был вынужден побираться и искать ночлега в самых неприглядных местах. К слову, с доктором мы жили в не самом лучшем притоне, но там часто случались казусы, служившие тренировочным материалом для упражнения в медицине. Этот потасовщик был подарен мне несколько лет назад благородным рыцарем, погибшим в ходе восстания против меркантильного засилья папских прихвостней и имперских крючкотворов-лизоблюдов. Рыцаря звали Франц фон Зиккинген. Я видел, как он погиб в той схватке в своем замке. Жаль, что его наставник и друг - рыцарь Ульрих фон Гуттен не увидел столь печального итога. Сам он тоже вскоре скончался, кажется, в августе 1523 года от Рождества Христова.
- Ульрих фон Гуттен? Он скончался? Какая великая потеря! «Письма темных людей», написанные им и его друзьями, великолепны. Я читаю их по нескольку раз, восхищаясь остротой, колкостью их шуток, изяществом и строгостью стиля. Воистину, их писали рыцари, умевшие сражаться речами не хуже, чем мечами. Образчики римских полководцев.
   Однако, вы упомянули некоего Стауфа, доктора. Вам известно, чем он занимался помимо медицины?
- Нет, ни о чем, кроме медицины он мне не рассказывал – резко ответил Фридрих.
- Ну что ж, вот вам мой жест доверия. Видите ли, Фридрих, мне приснился сон, в котором ко мне явился мужчина со странными, старомодными манерами и прострелянной грудью. До сих пор помню эту дыру в его груди. Он настоятельно требовал от меня явиться ранним утром в канализацию, якобы меня ищут. Во сне я также увидел ваше лицо, увидел столь отчетливо, как вижу его сейчас.
- Посети недра земли и очищением ты обретешь тайный камень. Вы – Джироламо? – удивленно, словно марионетка, произнес Фридрих. Ему казалось, что он не владеет собой от усталости и голода, не отдавая себе отчет ни в словах, ни в поступках.
- Так это правда?! Да, да, я – Джироламо. Выходит, что ваш Стауф не так прост, и вы обучены магическому искусству. Что ж, раз высшие силы привели вас ко мне или меня к вам. У меня есть кое-что для вас. Я хотел бы, чтобы вы, как можно скорее сняли рукописную копию с этих рукописей. Они принадлежат моему другу, которому эти рукописи оставил на хранение, поспешно убегавший из Павии философ – Генрих Корнелий Агриппа. Здесь его оккультная философия. Перепишите ее, прошу вас, это знание должно быть сохранено. Оно бесценно для всех нас. Здесь вы будете желанным гостем и можете пользоваться своим правом в любое время.
- Благодарю вас от всего сердца. Немедленно приступлю к работе.
      25 октября Франциск подошел к Милану, готовый обрушить всю сатанинскую мощь своей армии в случае сопротивления. Однако, миланцы сами вынесли ему ключи от города, что задобрило дикого зверя, чье сердце неслышно билось внутри прочной кирасы. Франциск расположился в 25 километрах от Милана, что стало поводом для шутки со стороны ребят Ланнуа из Бинаско. 26 октября Ланнуа обошел армию французов, и вошел в незащищенный Милан. Перед рыцарем открылась жуткая панорама, словно город был наказан Господом в назидание. В городе вместо звуков музыки, песен и танцев весело и задорно раздавался громкий и неистовый кашель, хрипы и стоны мелодично вторили инфернальной композиции. Утомленные плясками смерти, лежали прямо на мостовых, и до них никому не было дела в столь радостный день жатвы смерти. Сам город стал кладбищем его жителей, где на костях отцов сыновья дворцы воздвигнут вновь, и вновь поселится здесь любовь, прекрасно цветущая на крови и прахе.
   В городе не было ничего, чтобы попытаться его удержать. Еда вся или испортилась, или была отобрана благородными французами. Никто не обращал внимания на мелких муравьев, плативших налоги, чтобы каждый риттер мог воспевать о своих подвигах в прекрасном замке. Мир справедлив, если ты ползаешь на коленях и раболепствуешь, то не удивляйся, что тебя раздавили. Войска Ланнуа испытывали смешанные чувства, но жалости не было среди них. Ланнуа покинул город и отправился в Лоди.
   Франциск на два дня отказался от активных действий. Он хотел убедиться, что его военный товар не забраковала болезнь из Милана. В конце концов, было уплачено жалование, и его должно отработать сполна. Также Франциск посовещался о дальнейших планах с прославленными военачальниками: Ла Тремуль и Ла Палис предлагали атаковать Пескару и Ланнуа в Лоди; Бониве предложил атаковать де Лейву в Павии. Король решил не оставлять в тылу силы, угрожавшие Милану и его арьергарду, и приказал выдвигаться на Павию. С помощью слов был вызван рок, и мойры стали прясть активнее, пододвинув к себе ножницы.
   Фридрих закончил переписывать сочинение Агриппы ранним утром 28 октября. Он отвлекся от работы из-за странного шума на улице, предчувствуя сердцем неладное. Взяв свою аркебузу и остатки пуль, он выбежал на улицу, и сразу нырнул в поток людей, метавшихся из стороны в сторону, словно крысы в клетке. Гарнизон де Лейвы группировался у стен, ворот и  первой линии обороны – ряда блокгаузов, где в основном были испанские мушкетеры. Фридрих примкнул к роте пикинеров, чтобы она расчищала ему путь от толпы горожан.
   Добравшись до стены, Фридрих увидел копошение мелких человечков, слитых воедино знаменами французов. Огромные толпы людей, построенных квадратами, прибывали и занимали свои позиции. Все они приходили через парк Висконти, а затем разделялись, охватывая город со всех сторон. Человека вернее сразит голод и болезнь, чем порох и сталь. Армии встали у хутора Сан-Лафранко, в комплексе аббатств и между аббатствами Сан-Джузеппе и Торе дель Галло. Павия блокирована с трех сторон: север, запад и восток. Сам король расположил свой лагерь в центре парка и в северной его части.
   Гнев, злоба, растерянность властвовали над Фридрихом. Он не хотел быть рабом обстоятельств, не хотел заканчивать жизнь по указке каких-то французов. Однако, стоя на стене, видя механически точное рассредоточение войск врага, осознавая свою беспомощность перед этой огромной силой, горделиво и пренебрежительно спокойно располагавшейся перед его взором, Фридрих не желал сдаваться на милость тех, кто марширует по приказу и живет по приказу не Бога, но человека в красивом табарде.
   С 28 по 31 октября прибывали французские войска. Осада должна войти в историю, из которой уберут трусливых торгашей, которые в мирное время обирали своих сограждан, задирая нос, выпячивая брюхо, щеголяя роскошными одеждами и украшениями ожиревшей шеи и пальцев. Выпишут из истории все мелкие имена служителей церкви, попрятавшихся за прочными стенами, запертыми вратами на засов, украв последние запасы из казны, чтобы откупиться от раскрашенных дикарей-феодалов. Выпадут из хроник и имена рядовых солдат, протыкавших, стрелявших друг в друга ради собственной жизни, ради красивых историй и небольшого вознаграждения. Фридрих всегда чувствовал отвращение к щеголям такого рода. Он презирал их, но отчасти и завидовал, ведь именно они достигают в жизни благополучия и удача сопутствует им. Эта зависть разъедала его, словно ржавчина, принося ему еще больше тупой боли, вылившейся в презрение ко всем, кроме тех, кто честно убивал ради денег. Ведь в это время все так поступают. Все смотрели на французов, строивших укрепления, располагавших осадную артиллерию, как на армию гнева Божьего, как неумолимый зов битвы.
   1 ноября кольцо осады замкнулось с юга войсками Монморанси. Он встал в области Борго Тичино. В это же время артиллерия громогласно объявила всем смертный приговор, извергая из пламенной пасти тяжелые снаряды, пытаясь пробить бреши в стене. Пехота пыталась найти слабые места в обороне крепости, но всегда получала свою порцию свинцовых пуль, и отступала. И так весь день. Фридрих просто смотрел со стен на врагов, мечтая прорваться сквозь эти войска к свободе. Осадное положение сильно сказывается на чувствах человека, даже Диоген из Синопа стал катать свой пифос от стыда, что он никак не участвует в этой сатирической комедийной зарисовке бытия человеческого.
   2 ноября подошли латники Монморанси. Они остановились у моста через реку Гравеллоне, что южнее от городского моста через реку Тичино. В утренней мгле они встретились с отрядом графа Сорне, везшим артиллерию в Павию под прикрытием пятисот ландскнехтов. Обменявшись флиртующими взглядами и любезностями, ландскнехты вступили в схватку с высокомерными латниками. Однако, подкрепление Монморанси заставило графа вдохнуть осеннего малодушия и ретироваться в город с остатками роты, бросив всю артиллерию. Тем не менее, имперцев встретили с дружескими объятиями, ведь теперь им некуда бежать, разве что в могилу. Испанцы на стенах шутили, что есть один способ покинуть город: испустив душу по воздуху.  Положение в городе ухудшалось с каждым днем, особенно печальным становилось очевидное и неизбежное зло – жажда жизни – ландскнехтам нечем было платить, а маркитанты завышали цены на продукты, редевшие день ото дня. Люди предавались панике, участились случаи воровства, и более приятного – казни за воровство и разбои. Так пытались избавиться от слабых элементов и лишних ртов. Остальных пытались записать в ополчение, и около тысячи итальянцев откликнулись на зов де Лейвы.
Артиллерия пробила брешь в участке западной стены, где находился Фридрих. Туда сбежались аркебузиры и мушкетеры, ожидая подхода рот гарнизона. Французы устремились в брешь, сметя на своем пути блокгаузы, перебив всех. Один из товарищей Фридриха по гостинице, оказался там, как он выяснил позднее. Рев орудий ненадолго прервался, сменившись бранью барабанной дроби и ругательств, смешанных с приказами капитанов и сержантов. Французы шли небольшими квадратами пикинеров, сопровождаемых по флангам алебардистами и аркебузирами.
   Имперцы открыли пальбу по скученной пехоте. Это самая приятная часть битвы: смотреть, как молодые парни падают замертво сквозь противно пахнущую зеленоватую дымку пороха. Щелчок, змеиное шипение, треск, плевок и человек падает замертво. Французы отвечали своей пальбой. Вот так началась первая вежливая попытка штурма – с обмена комплиментами. Спустя несколько выстрелов, разглядеть что-либо было уже трудно, и пришлось немного подождать, пока дымка рассеется. Фридрих сидел за зубцом стены, окруженный дымкой, мешавшей ему хоть что-то разглядеть дальше вытянутой руки, но он отчетливо слышал ругань и вопли со всех сторон, будто сражались призраки или ад излился всеми своими кипящими нечистотами с грешниками наружу. Коробки пикинеров достигли друг друга. Фланговое прикрытие устремилось ломать пики и черепа врагов. Любой ценой пробиться, прорваться сквозь лес острых пик, и во что бы то ни стало, выиграть день, а может и миг жизни. Кровь кипела, заслоняя разум и тактику. К черту ее! К черту все благоразумие! Мир обезумел, опьяненный аресовым вином, щедро изливавшимся на землю Деметры. Красота мужчин, их щегольство увядало, умирало, уступая первенство уродству, застывшему на мертвом лице, испещренном агониями и муками. Так Афродита уступала место Аресу. Так погибала красота в угоду отваге и мужеству! Ландскнехты в первых рядах, оставив надежду, как лишний скарб, пронзали врагов острыми язычками пик, посылая платонические поцелуи, сами погибали от ответной любви. Это был поединок героев Эллады, словно две могучие волны сошлись, и пеной крови оросили землю. Никто не уступал и пяди земли, и вскоре стали сражаться на трупах. И тот, кто пил вино, теперь растоптан, мог быть своими хмельными друзьями, мстящими за него.
   Фридрих разглядел ужасный пир, торжество Ареса и безумие танца арлекина, гарцующего на крови и падшей плоти, что когда-то имела блеск в глазах и любовь в сердце. Фридрих зарядил аркебузу и приготовился внести свою лепту в сражение порядочных людей, ненавидевших друг друга, как достойных конкурентов, правда, никчемных, но это детали. Внезапно, на его плечо упала рука. Фридрих обернулся и увидел испанца, его товарища по гостинице:
- Сожрите мне глаза, чертовы вороны, если это не наш студентик! Где ты пропадал? Я скучал без твоих историй! Ладно, смотри, там, видишь – Альварес показал на арьергард одной из рот – гарцует ряженый, какой?
- Вижу, Альварес.
- Я даю за него три чаши вина и окорок в придачу.
- Идет!
   Оба прицелились. Два щелчка, вспышка прирученной молнии Зевса, взрыв дьявольского огня, вырвавшего с огромной силой Вельзевулова шершня, отправила красавца на покой:
- Эх, перья у него отличные! Я такие на берет хочу. Слава Богу, что он их на голове носил!
- У французов нет голов, сплошные седалища, вот и шлют пехоту!
   Оба расхохотались, и спор продолжился. Однако, французы, увидев, что их доблестный командир пал, заиграли отступление. Клод Лонгвилль теперь будет кормить павийских червей вместе с представителями менее интересных сословий.
   Французы перегруппировались и предприняли вторую попытку штурма бреши. На этот раз они сражались лучше. Они хотели отомстить за смерть своего военачальника, и это укрепило их решимость и рвение в бою. Однако, фламберги ландскнехтов переубедят кого угодно. Они вонзаются, словно застывшая молния или затвердевшая волна гнева Нептуна. Ландскнехты украшали доспехи и лица французской кровью, орудуя фламбергами и цвайхандерами, словно мясники на мясобойне. Конечности летели во все стороны, пронзались по двое за раз. От ужасных ран, вида павших от огромных мечей, в окутанном дымкой поле боя, дрогнет сердце всякого, кто узрел гнев Божий в слиянии с военной изобретательностью человека. Вторая попытка штурма обошлась французам еще дороже. Стрелки на стенах показывали им направление отхода или дразнили целостностью своих ягодиц. В общем, победители вели себя как малые дети. Остаток дня пехота смывала с себя вино Ареса, опьяненная его вкусом и запахом, чистила сытых кошкодеров, готовясь к следующей битве.
   Наступила тишина, странная, жуткая гробовая тишина, будто весь мир застыл от ужаса увиденной битвы, и не мог выдавить ни слезинки скорби. Страх, отчаяние и безнадежность сковали мир утренней дымкой тумана, осенним холодом разносились вести о смерти и тщетности всего существующего и всех дел человеческих. Однако, горожане продолжали жить так, будто ничего не случилось, словно они привыкли жить и радоваться каждому дню, понимая, что смерть застанет их в любое мгновение. Тем не менее, память о своем имуществе, страхе потери, приводили горожан в чувство, как глоток морозной жажды жизни. Только ландскнехты вели себя совершенно спокойно: задорно горланили песни, резво и с азартом играли в кости, ухлестывали за девицами, пили вино и эль, а мушкетеры спорили на деньги, соревнуясь в меткости, занимаясь отстрелом лазутчиков.
   В башне стрелков было холодновато. Однако, в этой гнетущей обстановке, пропитанной сыростью, леденящим нервы, игривым холодком дыхания смерти, было что-то успокаивающее. Тишина, никакой суеты, только обстрелы, редкая пальба, словно ничего не случилось, будто бы всем война пришлась по вкусу, не изменив судьбы ни на йоту. Человек, оторванный от своего домашнего очага, где его всегда ждал недурной обед, сражается на чужой земле за невысокое жалование, не желая при этом умирать. Кроется ли в глубине души, в усталых глазах, повидавших всякое, непреодолимая жажда жизни, пусть и такой, пусть собачьей или того хуже, но все-таки жизни. В сердце Фридриха и его товарищей хватало ли места для отваги, безумной храбрости идти плотным строем навстречу врагу, смотря прямо в лицо погибели. Среди всех судеб мира, многие выбрали судьбу авантюриста, искателя приключений. Фридрих не знал никого, кто пожалел бы о своем решении. Не надо интриговать, вести темные дела ради статуса, красивого слова или брака по расчету. Все равно умирать в нищете, так лучше умирать плечом к плечу в сражении, чем в своей постели среди готовых разорвать наследство коршунов, застывших в образах Фидия, ожидая последнего издыхания того, кто держал в страхе друзей и близких. Тем не менее, каждый мечтает сколотить себе состояние на войне – самом прибыльном деле современности.
   Четыре испанских мушкетера и Фридрих коротали время, рассказывая о доме, сквернословя при игре в кости. Они пришли из далекой страны, чтобы немного подзаработать и сбежать от сборщиков налогов, от злоупотреблений которых страдают сотни крестьян. Разоряются целые села, и люди подаются поденщиками в города или наемниками-конкистадорами в Новый свет. Один из испанцев рассказывал:
- Прежде чем уйти из дома, отобранного епископством по подозрению в укрывательстве жида или еретика, мне приятель прислал последнее письмо – Антонио достал измятый, рваный, прогнивший кусок бумаги, развернул и продолжил. – Он говорил, что там живут звероподобные люди, раскрашивающие свои тела кровью христиан, поедающие сердца и некрещеных младенцев, и уверял меня, что там земля проклята и только безумец отправится туда ради золота. Больше крови прольешь, чем получишь золота. Благодаря королю Карлосу Испания теперь едина, а коммунерос я не поддерживал. Я уже был в Италии в это время. Я тут с Мариньяно.
- Ерунда это все… чертов холод… сброд там, сброд здесь… а про этих дикарей я тоже слышал от моряков. Я как раз поденщиком работал в порту, грузил рыбу. А тут я из-за проститутки. Она меня обокрала, а когда я попытался вернуть свои деньги, то меня просто избили. В общем, пришлось мне исчезнуть. Хотя, несмотря ни на что, я скучаю по своей невесте, но она, видимо, уже замужем… ай, ладно, пойду прикуплю вина, пока этот живоглот цены не поднял.
- А тут вообще семьянины есть? – спросил Фридрих.
- Зачем? От девок одни проблемы, так они еще их плодят, хе-хе-хе – отозвался знатный усач Карлос. А вообще, есть и очень много семей. Жены торчат в лагерном обозе вместе с проститутками, хотя, частенько последние становятся первыми. Беда, если мужа прибьют. Женщине одной выжить невозможно. Она - обуза, которой остается или вернуться к старому ремеслу лагерной девки, или отправиться на все четыре стороны. – Альфонсо помолчал в задумчивости, а затем продолжил. – Все же, мне хочется простой семейной жизни, ну, чтобы ты пришел домой, а там тепло и есть еда. Пока ты ешь, тебя донимают маленькие дети своими вопросами. Ты сажаешь их себе на колени, смотришь им в глаза, улыбаешься им в ответ, наслаждаясь каждым мигом… дааа…- протянул Альфонс, плененный мечтой.
- Пока не помрут от оспы, чумы или войны. Эх, дружище, все это здорово, говорю тебе, как женатый человек, но из шестерых выжило только двое. На жалование наемника их не прокормишь. Ты с деньгами здесь, а они – там. Так что наслаждайся каждым мигом жизни, какая тебе отпущена, – медлительно ответил все время молчавший испанец. Резкой фразой он, словно выстрелом мушкета разорвал тонкую шелковую вуаль грез, рассеивавшуюся вместе с ядовитым дымом от пороха. Часто слова разят сильнее любого мушкета, а сказанные без чувств, подобны холодному клинку, смакующему кровь и агонию сердца.
   На ступенях послышалась брань и проклятия такой силы, что дрогнул слух самых опытных сквернословов. Поднимался Пьетро, разговаривая сам с собой вслух о ценах, маркитантах и мерзавцах всех бюргерских профессий, не забывая и о женщинах:
- Жирная, безмозглая чертова подстилка! Да пропади ты пропадом, скопидом треклятый! Да чтоб тобой жиды подпоясывались, бастард собачий! Да чтоб у твои зубы сгнили, пропойца чертов, да чтобы портки на тебе расходились, боров никчемный, мерзкий торгашик!
- Ты чего раскричался, Пьетро? – спросил Альфонсо.
- Чего?! Ничего, кроме того, что это ничтожное, смазливое, жирное, содомитское, племени сатанинского, жидовское отродье, да чтоб он подавился каждым пфеннигом, совершающим обратное путешествие в его брюхе… он обсчитал меня! Он обсчитал меня, так еще и заявил, что вина нет ни капли! А я знаю, где вино, я слышал, как оно плескалось в его брюхе! Да, Бог свидетель! С высоких небес видно это красную довольную физиономию, это свиное рыло! – Пьетро ревел, как дикий зверь, жестикулируя руками так рьяно, что все испугались за кувшин в его руках.
- Пьетро, остынь, сядь и поешь – спокойным, повелительным тоном сказал Фридрих.
- Я остыну! Я так остыну, что этому мерзавцу гульфик не понадобится! Он продал мне пиво по цене вина! Нет, ну куда это годится?! Я сейчас отдохну, а потом пойду и так его побью, что… - не успел яростный и бравый кабальеро Фортуны закончить монолог, как его перебил Альфонсо:
- Что? Прохвост приведет тебя к суду и от веревки нахтрихтера ты точно не скроешься, болван! Так, сядь и успокойся. Нам хватит и того, что есть. Предлагаю создать общую казну и поддерживать друг друга в непростое время.
   Идея была принята единогласно, но Фридриху стало немного стыдно от того, что его мошна была пуста совершенно. Единственные деньги у него были, данные ему Джироламо, с которым он не виделся с начала осады. Фридрих надеялся, что его товарищу удалось сбежать из города. Найдя немного сена, Фридрих соорудил себе постель, и, закутавшись потеплее в одежды, съежившись, попытался уснуть на легкую хмельную голову. Он думал о маленьком Бенедикте, об Адельгейде, но как только возникал образ Маргариты, его бросало в дрожь. Он резко открывал глаза, словно от кошмара. Все причины войн из-за чьей-нибудь роскоши, телесной красоты и умственной немощи, поддавшейся обольщению золотых клеток и алмазных цепей. Фридрих тосковал по тихой библиотеке, по самым грозным врагам – пыли и декане. Тосковал он по Эпикуру, по книгам и приятному досугу в тени деревьев или уютной комнате с мерно потрескивающей, гарцующей харитой, тающей от собственного тепла. Он скучал по миру, по угасшему миру в его сердце, продолжавшем упрямо бороться за глоток воздуха, за тепло солнца, за ласку ветра, за счастье любви и дружбы, за радость быть человеком.
   Вид плачущего человека способен вызвать смех, но слезы ангелов, пролитые над глупостью и бессмысленностью величия человеческого духа, в разгар славного сражения корпоративных баталий наемников и щеголяющих, словно павлины, рыцарских ордонансов, вызывали только жалость и сильнейшее презрение. Пятого ноября начались дожди, питавшие землю небесной влагой. Небесные алхимики-ангелы творили философский камень из стихий: огонь битвы, пламень орудий и гнева воинов, вода – дождь и кровь, земля – бедная, истоптанная, истерзанная вотчина Деметры, воздух – смрад трупов, запах свежепролитой крови и замерзшей растерзанной плоти, аромат дьявольского порошка и свежая прохлада утра и вечера. Не хватало только великого духа. Его ангелы получали с каждой умершей душой. Весь мир заколдован, полон чудес и загадок, где человек уже не хозяин и господин, а самая обычная пешка, падающая в одну коробку с королями. Разгадывать их не имело никакого смысла. Воинам было важнее получить свежие капли мира с частыми дождями. К несчастью, дождь перемирия нарочито тарабанил по крышам и карнизам поминальные дроби.
   Де Лейва выплатил жалование из последних, имевшихся в распоряжении, средств. Он отчетливо понимал, что ландскнехты не станут сражаться без жалования, и где-то нужно срочно искать источник дохода. В противном случае, его верные войны обернутся против него, и эту банду наемников не остановит ни кодекс рыцарей, ни закон кайзера, ни закон Божий. У него был ровно один месяц на раздумья, а в это время подоспели еще несколько проблем. Сражаться с ними он поручил своим полковникам и капитанам.
   У французов захлебнулись пушки, часть запасов пороха находилась под угрозой намокания. Войны стали заботиться о себе, и друг на друга у них не было времени. Все надеялись, что дожди продлятся недолго, и скоро можно будет снова идти на штурм или смотреть, как стены города становятся величественной кладбищенской оградой для жителей, словно загнанные в лепрозорий, умершие для всех еще до последнего вздоха.
  Целых пять дней шли непрерывные дожди, срывавшие планы великих королей, могучих рыцарей и алчных наемников. Всего лишь дождь, словно дерзкий Давид отважился выступить против полчищ Голиафа. Подобно кроткому и смиренному Христу, выступившему против могучего языческого Рима-мира, маленькие капли, которым не было числа, уничтожили все замыслы великого человеческого ума. Молниеподобными ударами одна капля-человек прибила 95 тезисов, и начался великий потоп старой, сгнившей в грехах, церкви. Свежие воды насыщали землю, превращая ее в непроходимую грязь, смрадные и отвратительные, непреодолимые болота, полные дьявольских существ, ползающих гадов и безумцев дьяволопоклонниов.
   Скудная пища, тяготы походной жизни с их вечными спутниками - сыростью и холодом, привели с собой кровавый понос и рвоту. В лагере осаждающих стали проявляться и распространяться игривые жесты флиртующей старухи с косой. Своими костлявыми руками она прикасалась к воинам, и те заболевали кашлем с кровью, оспой, а избранные награждались поцелуем в самую душу – безумием. Приплясывая, кривляясь в подражание святому Витту, раскидывая руками, старуха обнажала свои истлевшие ножки, издеваясь над подвигом святого Лазаря. Старуха танцевала и в Павии. Фридрих часто просыпался от хруста костей, брошенных за стены людей или разобранных на магические амулеты, оберегавшие, по иронии, от смерти; от ужасной трупной вони, пожираемой пламенем неизлечимых бедолаг всех возрастов. Фридрих начал засыпать под неритмичные завывания кашляющих, сопящих, сплевывавших прохожих. Колыбельной ему были не стихи Овидия или поэмы Вергилия и Гомера, а стоны тяжко больных, мучимых кровавой диареей, рвотой и вшами, мечтающих о смерти, и с завистью поглядывающих на кучки пепла. Жалость, страх и уныние стали освещать улицы города, где весело было задорному дождю, крысам и костлявой плясунье.
   Убогий вечер авантюристов, обнявшихся, чтобы не замерзнуть, подходил к концу. Дни им казались длиннее и суровее. Переживать их в постоянной готовности сражаться и умирать, а потом разочарованно обедать с изысками, будто в последний раз, казалось изощренной пыткой, где все разговоры, все перипетии судеб стали лишь прахом, никому не нужным. Они продолжали беседовать, чтобы не страдать от гробовой тишины. Рано хоронить ландскнехтов, готовых сражаться за честь банды.
- Как думаете, это наше последнее жалование?  - спросил Пьетро, успевший несколько раз вспыхивать и угасать в течение дня.
- Я надеюсь, что нам помогут…- начал Альфонсо, но его перебил Антонио. – Подохнуть! Главное, отработай денежки и иди к черту! Нас прикончат или болезни и голод, или проклятые французы с этими коровьими бастардами!
- Представьте, если здесь соберется вся имперская армия. Вот это будет знатная потасовка! Сколько песен и легенд напишут, – размечтался Пьетро.
- И все не про нас, мы – рябь на воде, исчезнем, и никто не заметит, – задумчиво сказал Фридрих.
- Неплохо сказано, и очень верно. Давайте, друзья выпьем, а за нас кто-нибудь обязательно помолится, – подытожил Альфонсо.
- Аврелий Августин говорил, что Господь не станет посылать нам испытания, с которыми мы не в силах справиться. Мы станем пропадать за бесценок, как гнилые овощи, верно? – задорно спросил Фридрих. – Мы выспимся, хорошенько подкрепимся, а потом превратимся из ряби в бушующие волны!
- Еще не время отчаиваться, пока мой гульфик звенит недавно выплаченным жалованьем, я, пожалуй, поживу и повоюю, – ответил Альфонсо.
   Ночь была встречена хмельными ругательствами со стен в адрес французов. Лишь глубокой ночью друзья отправились на свидание к смерти, посмотреть на ее царство вечного сна, причудливой озорной шутки ее маленьких братьев: Гипноса и Танатоса. Лишь безмолвная Селена наблюдала за работой мойр, сменивших золотые нити на чернила, разлитые по миру Гекатой. Бледные прорехи в полотне служили подсказкой для чародеев и алхимиков, вынужденных предсказывать судьбы для царственных особ и редко – для поисков философского камня или сокровищ. Только поэты, пьяницы и идущие на казнь наслаждаются расточительством двух богинь, опьяненные таинственной красотой безмолвия, даруемой нам, порой незаслуженно.
   Скука мира, монотонность и однообразие жизни, чеканившей дни, словно фальшивомонетчик, становились новым бедствием бытия. Печатный станок трудовых будней принес заморозки на грешный мир. Господь и архангел Михаил видели, сколько людей умирает от болезней, голода и накладывают на себя руки в припадках святого Витта или иного безумия, и решили вознаградить французов за ожидание и терпение, а имперцев – за стойкость и отвагу, ниспослав холод, препятствовавший скорому распространению заразы от трупов, а французы теперь смогли запеть артиллерийские литания ярости Господней. За стенами города осталось немного блокгаузов, а один из них мешал атакам сразу с двух сторон: восточной и западной.
   Ранним утром в середине ноября товарищей разбудили звуки выстрелов и артиллерийской брани. Резко вскочив, друзья направились в сторону Борго Тичино, где находились войска Монморанси. Со стены видно небольшой блокгауз, окутанный дымом, почти разрушенным от пушечной пальбы. Фридрих с товарищами беспомощно смотрели, как умирают их товарищи, и ничего они не смогли сделать, разве что тихо молиться, но глаза не врут: им живыми не выбраться. Через некоторое время защитники блокгауза сдались на милость Монморанси. Сорок человек сложили оружие. Монморанси был очень щедр и приказал повесить пленных. Весь остаток дня защитники крепости наблюдали с лучших зрительских мест казнь пленников, сдавшихся на милость рыцаря. Ландскнехты поклялись припомнить Монморанси этот поступок на случай его скудной памяти. Слухи об этом случае быстро разошлись по бандам, что привело к полному выветриванию мыслей о сдаче в плен на условиях честной сделки. Теперь у французов не было препятствий для координирования действий. Ощущение удушья усиливалось с каждым днем, подогреваемое отсутствием регулярных выплат жалованья. Угнетенные и озлобленные товарищи вернулись на свою позицию, ругаясь и сетуя на отсутствие чести и благородства у рыцарей. Фридрих запомнил фразу, сказанную Антонио:
- Надеюсь, они подохнут вместе со своей честью, мерзавцы!
   Затем наступило молчание. Друзья просто смотрели друг на друга, сидели молча, передавая ужин и круговую чашу.
   21 ноября ранним утром земля задрожала, со стороны французов раздавались пушечные выстрелы. Альфонсо поднялся со словами:
- Хех, палят так, как моя теща ходит! К оружию!
   Все повскакивали, схватили мушкеты и аркебузы, и, прислонившись к бойницам, замерли в ожидании подхода противника. Чуть позже пришло осознание, что пальба орудий идет с двух сторон. Французы начали штурм с западной и восточной стороны. Укрепления, возводимые по приказу де Лейвы, не устояли против рева осадных василисков.
   Французы, подойдя близко к стенам, были встречены пламенным дыханием мести и свинцовым градом проклятий. Среди знамен со стороны хутора Сан-Лафранко виднелись королевские стяги, а в первой волне шли французские и итальянские стрелки под командованием прославленного де Фуа, отвечавшие на пальбу имперцев. Жестокая битва началась под стенами, в бреши. Казалось, что через пару минут не понадобится сооружать барьеры, ибо проход будет заполнен трупами и смазан кровью – лучшим клеем людского общества. Французы наткнулись на ожесточенное сопротивление, казалось, что никто не замечал ран. Альфонсо получил пулю в руку, но продолжал стрелять и заряжать, словно ничего не случилось. Фридрих, опьяненный гневом, подогреваемый жаждой жить, чаще бранил врагов, попадавших рядом с его бойницей, чем успевал стрелять. Он видел, как выигрывает у смерти в игре, покупая себе жизнь убийством.
   Среди лязга металла, стонов и криков, среди льющейся крови, словно вино в римские Вакханалии, Фридрих чувствовал себя спокойнее, привычнее. Ради этого тянулись дни молчания, разговоров о жизни, ради бойни, ради убийства и крови, ради подвигов и славы. Видеть лица, искаженные болью, смертью и ужасами войны – наслаждением Ареса – успокаивало, ведь именно сейчас есть шанс прикончить множество врагов, утопив их в своих же товарищах, отрезвив и отбив желание воевать.
   Французы пытались забраться на стены, но итальянское ополчение сбрасывало им на головы камни и иные тяжелые предметы, кололи их вилами и подручными средствами. Среди всех криков Фридрих расслышал дикий истошный, полный ярости, вопль рядом с входом в башню. Он выбежал на стену и увидел, как француз вонзает в тело молодого итальянца холодный стальной клинок, наслаждаясь предсмертными муками юноши, видя его увядание и гибель от смертельной раны, освободившей его душу от дальнейших мучений жизни. Обезумев от увиденного, Фридрих прикладом размозжил голову французу, и бил его по голове до тех пор, пока лицо, кости и внутренности не смешались в подобие каши. В боях на стене Фридрих орудовал прикладом и кацбальгером, нанося удары каждому, кто попытается сунуться на стены. В пылу сражения он ощутил резкий удар по спине такой силы, что не было ни единого шанса устоять на ногах. Обернувшись, Фридрих увидел изможденного и грязного француза, готового нанести ему удар алебардой, раздвоив жалкого студента надвое. Столь же внезапно, среди сотен выстрелов, один сразил француза. Фридрих оглянулся и увидел улыбающегося, довольного выстрелом Пьетро:
- Ты чего развалился, вставай! Убьем эту погань!
Фридрих ответил боевым кличем, и, встав, продолжил сражаться. Битва казалась бесконечным царствием Марса на земле. Фридрих забылся в этой мясорубке, в этом героическом побоище, будто сам архангел Михаил вел их на битву, увлекая воинственным кличем, слышным в каждом бранном крике, в каждом выстреле, лязге оружия и командах офицеров.
   Казалось, ландскнехты снова доказали свое превосходство, снова заслужили великую славу, показали свою мощь и доблесть, громогласную, гремящую в веках эхом эпических песен. Цвейхандеры прорывались сквозь алебардистов и наносили своими фламбергами ужасные раны, будто адским пламенем, застывшим в металле, отсекали конечности, разрезалась плоть. Испанские фехтовальщики не давали ни единого шанса противнику, жадно отбирая жизни, рьяно завоевывая право на славу, демонстрируя искусность и доблесть в бою.
   Среди французов прошелся радостный клич. Пришла вторая волна атакующих. Ее вел сам герцог Монморанси. Его поддерживали лансдкнехты герцога Саффолка и графа Вольфа. Битва разгорелась с новой силой. Свежие отряды, увидев павших товарищей, воспылали гневом и жаждой мести. С яростным кличем, со взором безумия, они бросились в атаку, сохраняя боевые порядки. Засыпаны земляные валы, плотный ответный огонь по бойницам, мощный натиск рот – вот подарки для имперцев, принесенные любезными жаками.
   Фридрих чувствовал страшную усталость, но обуреваемый гневом, азартом битвы, увлекаемый демоном разрушения - Абаддоном, он продолжал сражаться. Он резал, колол, рубил все, что попадалось ему на глаза. Несколько раз его сбивали с ног, но он ухитрялся убивать противника, подниматься вновь и бросаться в атаки. Вся его одежда изорвана в клочья, лицо в порезах, в грязи, крови и пыли. Разум оглушен стрельбой, стонами, криками, бесконечно слитыми, едиными и непрекращающимися в торжествующих гимнах Гнева Божьего.
   Тяжелая рука упала Фридриху на плечо. С бешеным, испуганным взором он обернулся. Перед ним стоял один из старых приятелей, живших в таверне:
- Эй, студент? Ты еще живой?! Прекрасно, иди в башню, там уже некому палить по этим канальям!
   Эта новость поразила Фридриха острее и точнее любого благородного клинка. Он ощутил такую щемящую, удушающую боль в груди, словно его ударили люцернским молотом. Стремглав он ворвался в башню, поднялся к бойницам. Увиденное дьявольским колдовством остановило Фридриха, холодом, леденящим самое сердце. Все его товарищи лежали без чувств. Судьбы и жизни прекратились не по воле Господа, но от метких попаданий французских стрелков. Фридрих медленно, словно боясь разбудить, зашагал в центр комнаты. Взор его совсем остекленел, он отказывался понимать увиденное. Лучше умер бы он, нежели они. Однако, старухи-мойры рассудили иначе. Фридрих немного пришел в себя, осмотрел бегло каждого, схватил мушкет Альфонсо, и метким выстрелом сразил одного из противников попаданием в лицо. Грань между здравомыслием и безумием разорвалась яростными ударами фламбергов, рассеялась от бледно-зеленоватого дыма пороха. Казалось, сражение никогда не кончится, и Фридрих не хотел, чтобы оно кончалось, иначе тьма и тишина поглотят его своим гробовым спокойствием, равнодушием к погибшим храбрецам, искателям удачи, сорвиголовам.
   Вдали показались королевские знамена. Закованные в прочную броню, одетые в роскошные цветастые геральдические табарды, держа строй, грациозно и бесстрашно шли вперед жандармы, возглавляемые самим Франциском, презирающим всякий страх. Капитаны увидели эти знамена, оценив ситуацию и ущерб врага от перекрестного огня доблестных аркебузиров, от длительности сражения отдали приказ контратаковать. По ротам пошел клич: «За Рейх! За Кайзера!». Единодушным рывком и ударами пик ландскнехты опрокинули пехоту французов, швейцарцев и ландскнехтов Саффолка. Первые ряды пикинеров-имперцев побросали пики, сменив их на кошкодеры, и с призывным кличем устроили кровавую кошачью потасовку, подрезая сухожилия, глотки, поражая противников в незащищенные места, приблизились к ним так, что в глазах можно было увидеть все палитру эмоций.
   Франциск подоспел вовремя. Навстречу ему бежали, поджав хвосты, утирая слезы, его храбрые войны. Французы оставили множество солдат под стенами Павии, но ни один сын Рейха не сдал ни пяди земли, которую он защищал, боясь посрамить знамя своей банды. Ландскнехты делают свою работу на совесть, и сегодня сам Господь вознаградил их богатыми трофеями, великой славой и надеждой на победу, а вдобавок, защитники получили в качестве трофеев знамена шотландской гвардии короля:
- Как было бы приятно применить тряпку в отхожем месте! – рассмеялся один из доппельсольднеров, держащим на плече свой верный Гросс-мессер. Его шутка была встречена хохотом и всеобщим одобрением. Битва закончилась. Фридрих сидел на полу, опершись спиной на холодный камень, а вокруг – холодные тела товарищей. Он ничего не выиграл в этой битве, он ничего не приобрел, кроме жизни, ставшей для него бесполезной, слишком великой и значимой, чтобы проживать ее напрасно.
   Победа заслужила оваций и празднеств. Город ожил, очнулся от осени осады, наполняясь ароматами еды, пива, вина, разгульного веселья и праздника. Повсюду звучал звонкий смех, боевые песни, скабрезные четверостишия. Воины топили боль, лечили раны, поминали павших товарищей, кричали дифирамбы Нике в хмельных дарах Диониса, ценимых и почитаемых наравне с подарком Прометея. Фридрих праздновал победу тем, что дышал, чувствовал сердцебиение, приложив к груди руку. Между ним и сердцем были фрагменты работы Лоренцо Валлы «Об истинном и ложном благе». Фридрих посмотрел на мертвых товарищей: «Разве смерти нет? Мои друзья были живы, а теперь – нет. Их души теперь пребывают с Господом. Наверное, это и означает, что смерти нет, однако, мне все равно очень холодно. И сейчас я ясно чувствую этот холод, будто дыхание смерти, повсюду, несмотря на попытки скрыть его в шумных празднествах. Мои товарищи равнодушны ко всему, словно вечные памятники бессердечия и смертности человека, взирают в самих себя, будто философы - ученики Сократа и Платона».
   Пустое мрачное помещение с трупами, бывшими совсем недавно людьми. Среди безмолвия кажется совсем нелепым рассуждать о философии, но именно изречения мудрецов помогают спустя века не сдаваться. Умирали во времена Аристотеля, Платона, Эпикура, Цицерона и Квинтилиана. Любили и совершали немыслимые подвиги во времена Гомера, Овидия, Вергилия. Добродетель и честь ценились так высоко, что каждый римлянин предпочел смерть позорной жизни, как Катон, Сенека, Петроний. Древние времена далекие от сегодняшнего дня, не имеющие к Германии никакого прямого отношения, восхищают нас, делают нас лучше: честнее, благороднее, храбрее, праведнее, но  все уравновешивается борьбой, о которой писал темный философ Гераклит. Наверное, это потому, что люди одинаковы во всех народах, везде стремятся сквозь тернии к звездам, неся свой крест. Сквозь бойницу видно черное небо, будто все звезды умерли и остыли. Так должно умереть рыцарство, убившее языческих героев, уступая место веку аристократии и народа. Старый мир в новых кафтанах навевал мысли, но плоть изнывала от голода и усталости. Фридрих собрал у павших товарищей все деньги, пожелав вечного покоя, и отправился отдыхать и набираться сил.
   В течение нескольких дней часть гарнизона и горожан занимались восстановлением городских стен, а Фридрих с некоторыми ландскнехтами и ополченцами из числа горожан, старались не допустить распространения болезней в городе, избавляясь от трупов, однако, пытаясь воздавать им должные почести и ритуалы. Пока ремонтировали одни части стен, французская артиллерия пробила брешь в юго-западной ее части, но штурм откладывался из-за реки Тичино. Великий человек, поставленный во главе народа Франции самим Господом через посредника и древним правом, приказал подданным изменить русло реки. Человеческий разум и сила бросили вызов стихиям природы, породившим всю жизнь на этой земле по воле Господа. Французы несколько дней, под пристальным взором осажденных, строили сооружения по отводу русла Тичино путем запруды возле Сан-Лафранко. Все шло по плану, и все были довольны: французы – успехами силы и гения человека, а осажденные – возможностью поредить число мерзавцев, алчущих их золота. Проливной дождь, начавшийся в первых днях декабря, под громкие крики и возгласы защитников, вымыл прочь все конструкции, поставив высокомерных французов на колени перед Господом, который, видимо, встал на сторону ландскнехтов. О потерях никто не сожалел, разве что, досадно было разрушение планов по штурму.
   Гибель людей, гибель друзей, хаос войны и жестокость битвы орошали землю кровью, а сердца – ненавистью и страхом. Мудрость древних, учение Христа замолчали в мире, где жизнь измеряется жалованьем, звоном монеты, и наступление тишины означает смерть. Обескураженный, истощенный, потерявший все ориентиры среди безмолвия звезд, Фридрих бесцельно бродил с суммой денег, кровавых денег, украденных у мертвецов ради еще нескольких дней существования и чтения Боэция и Цицерона. Нигде нет покоя, везде война, но не всегда ее узнаешь по лязгу стали и пальбе. Очень часто война ведется острословием, пустословием, лестью и дагами, но всегда: в кельях, за кафедрой, в сенате, в палате дожей, в палатах московитов, повсюду гремят эти битвы под стройные, звонкие марши серебра и золота. Фридрих очутился там, где сражаться можно из-за звериного желания жить, но закончи он обучение, поступив на службу, участвуя в политике, он бы сражался за алчность, ибо на вершине ступеней зданий всегда стоит тот, чье имя – Легион. Звон проклятых, мертвецких денег раздражал Фридриха, и он устремился спустить их на средства от кручины.
   Бодрящий аромат смеха и веселья, скрывающий панихидную кладбищенскую гниль боя, растворялся с ароматом жареных колбасок, эля и прочих мелких радостях жизни. Песни о подвигах, тосты за павших и живых, словно блеск драгоценных мгновений бытия, кокетливо сверкал в юных глазах девиц, обслуживающих своих спасителей и защитников, которые лучше тех лишь тем, что с этими они успели подружиться. Всего лишь одна дружба, всего лишь несколько теплых слов, неуклюжих комплиментов и заигрываний, и вот некоторые ландскнехты готовы сражаться и умирать за этих милых барышень. Те в свою очередь, готовы отправиться за ними на верную смерть, презрев комфорт бюргерства и мещанское счастье.   
   Фридрих погрузился в себя, стараясь глотками заглушать какие-либо мысли. Хотелось просто забыться, утонуть в волнах бурлящего шума и веселья. Один из германцев, среднего роста, рыжебородый пикинер, решил, что Фридриху дурно:
- Эй, приятель, тебе надо на воздух.
- Чего? Ты, кто? – будто спросонья спросил Фридрих.
- Мда, я это… Ганс, а тебя как?
- Фридрих.
- Ты как?
- Потерял всех друзей за один бой. Настроение совсем ни к черту!
- Ну, ты это зря, приятель! Мы – вся банда – твои друзья. Ты подписал контракт и сражаешься с нами, ты становишься нашим другом, братом. Мы все здесь связаны узами чести! Свою работу делаем на совесть, так что, не раскисай! Давай, поднимем кружки за славную победу!
- Это был отличный пинок избалованным рыцарским седалищам жаков, – вмешался один из сотрапезников.
- Точно, дружище! – ответил ему Ганс, а потом повернулся к Фридриху – знаешь, девкам и женам погибших гораздо хуже.
- Почему? – спросил Фридрих
- А кому нужна обуза с ребенком? Уже женатому – нет, неженатому воспитывать и кормить чужого бастарда тоже неинтересно. Будь она лучшей хозяйкой, лучше самой Девы Марии, она никому не нужна. У нее два варианта: продавать себя или убить ребенка.
- Неужели не найдется доброй души, которая ей поможет? Ты сам меня уверял в братстве, а теперь бросаете женщину с ребенком, будто они обуза для лагеря? Что это за братство-то такое?! – возмутился Фридрих, немного не проговаривая слова из-за выпитого.
- Ну, дьявол, ты прав! Черт меня забери, складно сказал. Знаешь, это, добрые найдутся, но мы сегодня живы и ворчим, завтра мертвыми молчим…хе-хе-хе. Все знают риски идут на них. Все честно, приятель!
- Ганс, ты последний гульфик отдашь первому встречному бедолаге. Я понял, о ком вы толкуете, и скажу вам так, дуреха знала, на что подписывалась. Силой ее никто не тащил, а вот деньги она любила «паче живота своего», как говорится, – вмешался один из сотрапезников: мощный, с огненно-рыжей бородой, в берете с длинным пером ландскнехт. Кажется, его звали Отто.
- Отто, тоже прав. Ладно, ну их, бабы сами разберутся, а если нет, то хуренфебель быстро выбьет всю дурь из них, – заметил Ганс.
- Противно смотреть, как разговаривают о бабах! Давайте уже пить за славную драку, из которой мы вышли с гордо поднятыми головами! – с криком подытожил Отто.
   Душный, приветливо-теплый воздух, разбавленный ароматами выпивки, еды и веселья, окутал Фридриха своей мантией, завлекая в мир беззаботности и праздника. Не желая сопротивляться, Фридрих отдался пьянящему искушению, забыв о горестях этого дня, показавшихся ему, спустя пару кружек, сущими пустяками, случившимися не с ним и не сегодня. В хмельном настроении ему казалось, что вместе со смертью, бродят среди людей Марс и Дионис, раздаривая свои подарки: вино и славу, попутно выбирая себе жертв на новый воинский плащ для Марса. Венера же пыталась привнести в мир страсть и любовь, одаривая любовников пылкой хмельной страстью, с присущей ей безответственностью, отчего, любовная игра усиливалась, становилась, быть может, последней в жизни. Сегодня все жили, словно в приятном сне, надеясь проснуться в Царствии Небесном.
   Жадно вдохнув свежего уличного воздуха, Фридриха накрыло приятной, морозно-бодрящей волной. Шатаясь, он бродил по улицам города, полными таких же пьяных гуляк, любителей сыграть в кости и дозорных, следивших за порядком и чужими деньгами. Сев на валявшуюся бочку, Фридрих глубоко выдохнул всю желчь своей души, и закрыл лицо руками, чтобы остаться наедине с собой. Вой морозного ветра напевал ему проповеди отца Альбрехта о Мартине Лютере, о горести порочной жизни, о нашем невежестве. Он вспомнил слова отца Альбрехта, вонзившиеся ему в самое сердце, пронзив его насквозь, выпустив кровавого духа свободно блуждать по телу: «Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он все-таки не постигнет этого; и если бы какой мудрец сказал, что он знает, он не может постигнуть».  Следующим разящим ударом, освобождающим душу, были слова Экклесиаста, проткнувшие Фридриху слух, пленив его окончательно, обезоружив, ибо всякий бессилен перед мудростью Господа: «ибо кто умножает познания, умножает и скорби». Все, что узнал Фридрих, кинжалами милосердия вонзалось в его сердце, пытая и истязая его душу, извращая ее гневом, злобой и яростью. Лишь возникающий перед глазами образ Маргариты, отвлек от смятения его разум, залечил раны, остановил кровотечение. Плата за это была высока: насмешки, издевки и безответность, тихое молчание, которыми Маргарита одаривала нищего студента. Утешение принесла смиренная, почти блаженная Адельгейда. Их образы сменялись в разуме Фридриха, порой сливаясь в одно, в единое начало, чем поражало ядом змеиной мудрости утомленное, метущееся сердце. Нет желания помнить те мгновения звериной похоти, сколько бы их ни было. Всякое сердце, всякий рассудок отчетливо понимает уязвленность свою в моменты самопожертвования, в минуты рокового заклания на алтарях Венеры и запечатлевает образ вожделения и любви в прорицаниях авгуров и оракулов. Воскуренные жертвы, благодатный фимиам страстного желания не забывается, он впитывается в кровь, заманивая в ловушку вечного пифагорейского переселения душ. Обманчивость желаний, иллюзорность удовольствий, которые подобны кувшинкам в болоте страданий и горестей, где каждый болотный гад должен перепрыгивать, чтобы не утонуть окончательно. Происки чародеев и алхимиков делают жизнь несносной, но только слепые и глухие счастливы. Счастливые не замечают ничего вокруг себя, застряв на одной единственной кувшинке, уже давно утонувшей, и из-за чего счастливцы пропитались болотным смрадом и перепутали свет и тьму, ведь мерилом для них было только личная приязнь. Спаситель шел по воде, не нуждаясь в кувшинках, ибо был влюблен, а Фридрих уподобился ему благодаря средству Эпикура: тетрафармакосу – великому четвероякому лекарству, прибавив к нему благодать Святого Единого Духа.
   Очнувшись от навязчивых образов сновидений, от призраков прошлого, Фридрих обнаружил перед собой нарисованный символ пятиконечной звезды, обращенный навершием к нему. Он в страхе отпрянул, словно отрицая свою причастность, причастность рук своих к этому зловещему деянию. Как можно быстрее он ногами стер этот рисунок, чтобы никто его не увидел, и его черная дьявольская магия не возымела силу. Отягченный мрачными мыслями, Фридрих побрел в свое пристанище, дабы отоспаться, а затем избавиться от трупов.
   В середине декабря в лагере французов началось активное движение. Франциск тасовал войска, видимо, отвечая на передвижение имперцев. Осажденным оставалось гадать, кто и куда уходит, готовится ли новый мощный штурм. Неприятное положение зверей в клетке продолжало угнетать гарнизон. Однако, клеткой были не стены, не враги, исключая швейцарцев, но контракт найма. Теперь не клятва, не слово чести, а договор скрепляет все прочнее лучшей кузнечной сварки, прочнее семейных уз, уз дружбы и любви. Договор надо соблюдать, но у де Лейвы заканчивалась церковная утварь для оплаты жалованья, поэтому возникала необходимость в генеральном сражении. Имперское командование надеялось, что финансовые трудности испытывает и Франциск.
   Рождество встретили без кровопролития, да и в целом, осада приобрела затяжной характер. Франциск ждал или голода и болезни, или бунта наемников. Господь не дал ни того, ни другого в той мере, которая была бы угодна Франциску.
   Тем временем имперцы собирали силы для решающего сражения. В Инсбруке завербовали знаменитого Георга фон Фрундсберга и Марка Зиттлиха фон Эмса. Завербовал их Карл Бурбон, подкрепив их силы артиллерией из арсенала Инсбрука. Подкрепления были в имперском городе Лоди уже 10 января 1525 года.
   Через две недели имперская армия покинула Лоди, а 25 января захватила замок Сан - Анжело, отпустив итальянцев под клятву не воевать против империи, но в плену остались французы. Отряды швейцарцев сеньора Флеранжа в секторе пяти аббатств утратили свой аванпост.
   Рассвет второго февраля был прекрасен: алое зарево поднималось над горизонтом, опаляя золотом верхушки деревьев, сжигая крыши домов, стекая кровавыми лучами по пронзившим небеса шпилям собора. Под сенью этого мягкого света город просыпался и, понуждаемый жаждой и желаниями, принялся жить как прежде. Вместе с этими лучами жизни, принесся к Павии гул артиллерийской пальбы со стороны Лардираго.
   Звук пальбы разбудил Фридриха. Он выбежал на стену, куда подтягивались остальные защитники, ставшие пристально следить за источником пальбы:
- Они идут на штурм!
- Нет, это не французы!
- А кто? Итальянцы? Им пришла подмога?!
- Дьявол, не знаю. Не вижу, черт!
- Нееет, это наши палят, голову даю на отсечение! – проворчал старый артиллерист, пришедший на стену.
- Откуда знаешь, пройдоха?
- Давай поспорим на четыре крейцера, что это наши? – усмехнулся артиллерист, обнажая беззубую улыбку.
   Зазвенели деньги, закипел азарт, поднимая гул голосов, пестрящих шутками, остротами, чаяниями и надеждами. Не взирая на сложившееся удрученное положение, гарнизон Павии жаждал битвы, жаждал поставить точку в этой битве, ведь если ею руководит сам король Франции, то это сражение решит судьбу многих стран и людей.
   Имперцы пересекли реку Олона и вошли в Сан-Алессио, расположенной в миле от северо-восточного угла парка Висконти. От Сан-Алессио живой ручей пылающей свободы двигался к сектору пяти аббатств, готовый разлиться кровавым бурлящим потоком решающего сражения и мести за товарищей в Павии. Вели эту могучую силу  Карл Ланнуа, Альфонсо д'Авалос Пескара, Карл Бурбон. Их передвижения успешно скрывал густой утренний туман, пришедший в эти места по воле Господа. Французы, ослепшие от туманной пелены, не решились атаковать имперские силы, опасаясь безрассудной и бессмысленной гибели, ибо война – это искусство обмана, и побеждает в ней наихитрейший.
   К обеду вся армия имперцев находилась вокруг псарни Каса дель Левриери с аванпостами, тянувшимися на север к Сан-Алессио и на юго-восток к Бельджиосо. Теперь получалось, что хищник стал жертвой, и клинок пытавшийся пронзить Павию, теперь покорно лежит между молотом и наковальней.
   Фридрих отправился обедать в одну из городских харчевен. Уже у входа был слышен гомерический хохот посетителей, пробудивший у Фридриха любопытство. Когда он вошел, его ласково обняло тепло камина, угостившее его ароматом свежего пива и сочной еды. За столом сидели несколько кавалеристов и о чем-то громко рассказывали, чрезмерно жестикулируя. Фридрих подсел с ним за стол:
- Выходим мы по приказу к вам в Павию. Тут, значит, нам навстречу скачут итальянцы с черными лентами на груди. Мы уже решили, что все пропало, начали хвататься за пистоли и шпаги, но эти болваны, подойдя к нам почти вплотную, поприветствовали нас! Мы ответили им тем же, а чуть отойдя, разразились хохотом. Это было где-то близ этого… черт, да как же ее… забыл… а, Торетты. Вот, точно, Торетты! А дальше, сразу к вам! Командир ушел докладывать, а мы сюда, выпить с бравыми ребятами!
- Так, значит ваша артиллерия палила с северо-востока?
- Ага, мы стоим сейчас на востоке, растянув фронт. В общем, я так смекаю, что окружим мы этих жаков, и никуда они не денутся!
- Проклятье, я тому старику должен четыре крейцера! Он теперь из палатки девок не вылезет, старый черт!
- Да, плевать! Ребята, гарнизон Павии с вами! Раздавим французов! Пустим кровь молокососам! Победа будет за нами! До дна, друзья!
   Развеялись тревоги дня, прошлые ужасы побоища стали немного смешными, наигранными, нереальными. Фридрих рассматривал их сквозь благословенный взор Вакха, и даже смерть с ее размеренным танцем, чеканными, отмеренными движениями, казалась дерганьями циркачей и юродивых. Захмелевший Фридрих, метаясь из стороны в сторону, словно нерешительный повеса, бродил по улицам города, осеняя себя крестным знамением и воздавая хвалы святому Урбану. Он был весел и беспечен, словно умерший, потерявший прошлое и будущее, а настоящее он принес в жертву Богу.
   Устав от бесцельных прогулок по холоду, Фридрих развалился в складском пристрое какого-то дома. Холод мешал ему крепко и сладко заснуть, а стоило Фридриху взглянуть на темное, замурованное плотными тучами небо, и увидеть проблеск одинокой мертвенно-бледной звезды, как его охватила тоска и боль. Холод пронизывал все его внутренности, по коже бегали мурашки, глаза наполнились паническим страхом, застекленев в ожидании любого звука, любого шороха. Руками он сжимал одежду на груди, будто ему было душно и тесно. Дыхание его почти остановилось; он едва глотал воздух, боясь спугнуть что-то или обнаружить себя. Воспоминания искали его, убитые им жаждали его крови, удовольствие и величие, осознание себя судьей и отнимателем жизни преследовали его, словно дикие и кровожадные волки в овечьих шкурах.
   Издалека послышалось мелодичное насвистывание простенькой мелодии, что-то наподобие герра Маннелига. Оно приближалось, завоевав внимание Фридриха. Он через секунду уподобился одержимому, чьи мысли посвящены одной единственной великой идее. Фигура тени села напротив Фридриха и спросила:
- Вам не холодно среди пиршества жизни?
   Очнувшись от оцепенелого исступления, сбросив с себя оковы забвения, Фридрих ответил:
- А? Кто вы? Чего вы хотите? Оставьте меня в покое!
- Зачем так нервничать? Болезни привлечете, а оное вам надобно в таком-то положении?
- Кто вы такой?! – четко произнес Фридрих, держась за рукоять кацбальгера.
- Вы, друг мой, уже по горло в крови! – радостно воскликнула тень. – Так просто забываете тех, в кого стреляете этими палками? Да уж, война убивает не только законы и истину, но еще и манеры порядочного человека!
   Фридрих, будто громом пораженный, теперь понял, чем была эта тень. Он ощутил себя марионеткой в руках самодурствующего ребенка королевских кровей. Тень прочла его чувства, так как глаза – зеркало души, и ответ последовал сразу после гомерического хохота:
- Вы себе льстите, юный философ! Да, вы в моей власти, но проку от вас, как и от всех – никакого! Я всегда рядом с вами, всегда вижу вас: ваши мысли, ваши чувства, ваши страсти, но мне нет до этого дела.
- Чего же вы хотите от меня? – дрожащим голосом произнес Фридрих.
- От вас? Ничего. Вы сами мне все дадите.
- Нет, я не пойду на сговор с дьявольским отродьем! Лучше умереть!
- О, Дьявол, да вы – болван, как я погляжу. Если вы умрете, то за свои грехи попадете прямо мне в лапы. Ваш вопрос не в том, куда вам дорога. Ваш вопрос в том, какой дорогой туда идти. Такова жизнь, мой друг! Давайте остановим мгновение и немного побеседуем?
- С поборником лжи и фальши? Со служителем Предателя?
- Вы путаете меня с Брутом, друг мой сердечный, – с усмешкой ответила тень, но, обратив внимание на красноглазых рычащих хищников, вальяжно расположившихся вокруг студента, продолжила. – Вы обрели себе питомцев? Любопытно. Знаю всех поименно. Они вас еще не растерзали?
- Нет, я так просто не дамся. Я их всех убью!
- Тогда начните с себя. Они – ваше порождение и не более того. Вы сами их призвали.
В сердце Фридриха что-то надломилось. Он за долгое время просто разговаривал о том, что томилось там, под грудной клеткой, что выбилось из сил, вырываясь наружу, а теперь извне пришла помощь. Соблазн добродетели приводит к аду, но, только поддавшись искушению, можно от него избавиться. Фридрих ответил тени:
- Я убил много людей. Этому не учат нигде. Об этом не пишут и не говорят, будто это совершенная обыденность, не стоящая толики внимания.
- А кто скажет об этом? Гуманисты-философы? Они чаще борются с нищетой, чем с невежеством. Остальные – безграмотны до такой степени, что не могут поставить подпись на документе у еврея-ростовщика. Все отлично понимают, что мир состоит из атомов, а люди состоят из монет: золотых и серебряных. Эразм из Роттердама от скуки написал целую хвалебную речь глупости. Вам переживать не о чем: люди убивают по вполне корыстным причинам. Вы в этом сами убедились, и не раз.
- Я верю в честь и доблесть людей! Вы не ведаете, о чем говорите! Люди готовы пойти на смерть, чтобы спасти товарища, чтобы заработать денег на достойную жизнь!
- Достойную кого? Пфальцграфа? Герцога Саксонского, Бурбонского, Аквитанского? В чем сущность такой жизни? Гореть и сгореть? Воля ваша, однако, взгляните, с какой легкостью свет создает тени по утрам, и как сурово разгоняет их по ночам, сливая в общий пустой котел безлунной темноты.
- Можно сражаться за идеалы?!
- Зачем? Эйдосы и Нусы идеальны, близки к богам, какой им прок, что ради них льется кровь? Понимание идеалов у всех разное, как солнце, которое всем светит одинаково. Видят его и греются, либо ворчат и сетуют – дело хозяйское, но не светить оно от этого не будет.
- Я прошу вас уйти. В моей душе ни тьмы, ни скорби нет! – внезапно резким, повелительным тоном ответил Фридрих, словно взял платоновскую колесницу под свое управление.
- Юный Фаэтон, не горячитесь, это вовсе ни к чему. Я вас покину, но прежде выражаю вам свое почтение. Вы начинаете понимать истинный вкус жизни. Прощайте до лучших времен, до былых времен! – произнесла тень и, откланявшись, растворилась среди кромешной темноты.
  сильнейшую усталость, резко уснул. Уснули и его мучители.
   Ранним утром Фридрих проснулся с ужасной головной болью, а поискав свои деньги, понял, что его обокрали. Он остался без гроша в кармане. Глубоко вдохнув свежий утренний морозный воздух, он рассмеялся страху нищеты в лицо, он оскорбил саму смерть. Довольный, но прозябший, он побрел к дому Джироламо.
  Среди отсыревших потрескавшихся стен по небольшим коридорам и комнатам прогуливался новый хозяин. Своими мертвецки - холодными пальцами он царапал стены, жалобно и протяжно скуля, разбрасывал посуду и мелкие вещи повсюду. Двух незваных гостей он на радостях, что хоть кто-то разделит с ним его леденящее сердце одиночество, обнял так сильно, что сердца их остыли за ночь. Он раскрасил инеем окна, легкой лазурью из изморози покрыл металлическую посуду, а всякое дерево и камень превратил в гладкий, словно шелк, холодный, подобно фаянсу, притягательно-пугающий, застывший мраморный памятник. Надгробный памятник, оплакивающий давний уход Персефоны в Эреб. Фридрих провел рукой по замерзшему секретеру в библиотеке, провел пальцами по полкам книг, не успевших уйти на растопку, и ныне подвергаемых страшнейшему проклятию – изгнанию и забвению. Озябшими кончиками пальцев он ощущал застывший, слегка влажный поцелуй скорбящей Афродиты, скорбящих муз, мечтающих вновь танцевать среди тепла пламенного дыхания Эрота и веселой весенней Вакханалии. Ныне здесь правит религия высоких домов из камня, ныне здесь правит лед аскезы, смиренная смерть, охватывающая медленно, но неизбежно, как зима.
- Зима – это душа без веры… Холодна, но прекрасна в своей строгости! – негромко произнес Фридрих. Пытаясь разжечь камин, он разломал пару стульев и упорно стучал кремнем о кресало. Спустя долгое время, возможно пару часов, ему удалось ритмичными ударами вдохнуть дар Прометея и растопить камин.
   Голодный, продрогший, едва двигавшийся, утомленный внутренней борьбой Фридрих, пытался сосредоточиться на остатках книг и рукописях. Погрузившись в чтение, Фридриху показалось, что мир начал таять от тепла, источаемого языческим огнем камина. Здесь снова, хотя бы в одной комнате победила жизнь, полная радости и веселья, закупорившая самое страшное зло – надежду, ныне носившую корону величайшей из добродетелей. В этом празднике тепла нет места прощению, так как нет места и греху. Здесь человек, грязно одетый, обросший щетиной, измученный и ослабевший чтец, был мерой всем вещам. Только человек, и никого больше, только его жажда тепла, жажда жизни и знания спасала его от голода, согревала его. Так он отмерил, так ему было дано.
   Вдали доносился рев орудий. Весь день велась артиллерийская перестрелка. Фридрих не обращал на нее внимания. Она казалась ему настойчивым и капризным битьем половником по кастрюле инфантом7, требующим к себе внимания совсем не по заслугам, зовущего играть в его глупые игры. Фридрих вел сражение, где ценой всему была душа, а не титулы и земли. Тот, кто не владеет собой, не владеет ничем. Волнение, тревога и страх без надежды на утешение, вели его порой, как свободного человека, порой тащили, словно преступника, не желающего ни жить, ни умирать. Едва ли возможно разглядеть гавань, к которой хочется причалить среди иссохших, потрескавшихся чернил, сведенных по воле гармонии сфер в письмена, читаемые лишь при должной толике сумасшествия. Разрозненные каракули, тайные символы для невежд, упорядоченные умом и знанием в единую картину, открывают мир вечный, застывший в чернилах. Хаос обретает гармонию, вскрывая в строках разлитой черной желчи все многообразие мировой скорби, всю иллюзию счастья, иллюзию будущего, венчая всякую истину словами: «Нет ничего нового под луной». Ритм чтения подобен гимну красоте, немыслимой без тоски и грусти. Он очаровывает, убаюкивает, разгоняет тревоги, оберегает от суетного мира, пробуждая влечение к удовольствиям и наслаждениям особого толка – духовным, вечным, лишенным человеческой сущности: глупости и греховности.
   Наступившие сумерки призвали к миру. Пальба прекратилась. Огонь в камине мирно потрескивал своей пищей, словно преданный пес. Проснулись и растянулись по комнате дрожащие тени засыпающего дня. Тени назойливо мешали Фридриху читать, отвлекая его утомленный взгляд. Ему показалась, будто чья-то рука намеренно водит перед свечой. Он поднял голову и отпрянул от неожиданного пришельца, сидевшего напротив него на неизвестно откуда взявшемся стуле, одаривающего юного студента  дьявольски - хитрой добродушной улыбкой мудрого отца.
   Пришелец забавлялся игрой со свечой, а Фридрих оглядывал  изменившийся интерьер вокруг. Стены были безупречными, мебель изящная из редкого дерева с мощными золотыми ножками в виде голов льва, книжные полки украсились позолотой и серебряными фигурками крылатых гаргулий, терзающих своими огромными клыками плоть юных жертв, занимая место наверху. На камине по краям покоились изумрудные  крылатые львы, высеченные из слоновой кости, наделенные сапфировыми глазами, усмиренные алебастровым Гераклом. В центре застыл, искаженный мучительной болью, отверженный, изгнанный, падший ангел, одной рукой пронзающий серебряным копьем большую изумрудную рыбу, другой, прикрываясь от палящих его кожу лучей. Агатовые глаза ангела переливаются в тусклом мерцании света черно-оранжевыми слезами скорби и радости обретенной свободы. Сам же ангел создан из алебастра, одетый в максимилиановские доспехи из обсидиана, пылающем огненно-рыжим пламенем с иссиня-черным блеском. Само пламя было обуздано чугунной решеткой, изображающей сцену сражающихся римлян и германцев-тевтонов при Аквах Секстиевых8. Волнение пламени, дрожание света придавали ставшей сцене вид живого сражения,  объятого гневом, злобой, ненавистью, обреченного вечно проливать кровь, петь гимны боли, смерти, панике и отчаянию.
   Когда изумленный роскошью Фридрих взглянул на пришельца, тот жестом указал ему на еду и вино, налитое в кубок из черепа, покоящегося на ножке в форме костлявой руки, украшенной драгоценными камнями по четырем стихиям в основании. Но как только оголодавший Фридрих, хотел схватить кубок, осушить его до дна, вкушая дичь, фрукты и овощи, он получил резкий удар по рукам от залившегося хохотом пришельца:
- Бестолковый дикарь, вы хотите вкушать пищу в таком безобразном виде?! Нет, это исключено!
   После этих слов пришелец оглядел Фридриха оценивающим взглядом, и пригласил его жестом осмотреть свой новый внешний вид. Фридрих был изумлен своему новому облику: голову украшал прекрасный черный берет с шикарным длинным пером павлина, прикрепленным брошью с сапфиром и жемчугами. Тело его согревала красная бархатная шаубе, подбитая соболиным мехом, а под ней заметен зеленый льняной вамс с ювелирными застежками из серебра, украшенный посеребренной тесьмой и разрезами с атласными вставками фиолетового цвета, из которого складками виднелась белоснежная рубаха. На шее блестело ожерелье из серебра и жемчуга с подвесками из драгоценных камней: сапфира, изумруда, агата, рубина, малахита, обрамленных серебряными рамками с бриллиантовыми инкрустациями. На плече покоилась перевязь для шпаги из тонко выделанной кожи. На ногах красовались шоссы с разрезами и вставками коричневых, голубых тканей. Обут он был в немного старомодные остроносые ботинки. Пальцы на его руках переливались перстнями и кольцами с различными инкрустациями драгоценных камней.
   Изумлению Фридриха не было предела. Он был одет, словно граф или даже герцог, щегольски и роскошно. К тому же, это была теплая, чистая одежда без единой дырки, без единой потертости, без единого пятнышка. Около минуты Фридрих застыл на месте от восторга и изумления, поразивших его волной наслаждения и уюта. Пришелец вновь обратился к нему:
- Так намного лучше: друг мой, вы стали теперь напоминать человека. Однако, прошу прощения за обилие серебра. Я не имею права создавать золото. Ах, я тоже, как и вы - жертва сословных условностей и буковок статутов9!
- Это? Все это, настоящее? Как такое возможно? – едва раскрывая рот, почти шепотом произнес Фридрих.
- Разумеется настоящее, любезный мой друг. Все настоящее, однако, вас интересует другое: какой прок от всего этого настоящего? На вас роскошные одеяния, говорящие о вас не более того, что угодно другим. Вы вкушаете редкое вино, заедая его дичью и иными яствами, но вы только насыщаетесь и ничего более. Поражать вкус, изумлять воображение нужно только перед рабами, готовыми преклоняться не перед вами, а только перед тем, что вы у них отобрали, чего они вам не простят, и вся рабская верность Мамоне объясняется завистью и стремлением обладать тем же самым, дабы, в свою очередь, угнетать других. Мой друг, вы - ученый человек, согласитесь, что раб мечтает не о свободе, а о своих рабах. Быть императором, королем, князем очень легко. Не нужно обладать и грамотой, чтобы в сияющей броне на могучем коне с копьем в руке врываться в ряды неприятелей, стяжать себе великую славу Виктории, насиловать трофейных женщин, резать на их же глазах детей, стариков, мужей. Всякого, кто не успел скрыться, кого не желаешь обесчестить.
- Почему вы мне помогаете? Неужели я сейчас вкушаю все это великолепие легкой закуски Тримальхиона? Разве в осажденном городе да и в любом ином месте возможно такое, чтобы некто вдруг накормил оголодавшего бродягу, оборванца изысками мастерства самого Апиция?
- Вы ешьте, набирайтесь сил. Плоть ваша смертна, требует питания, падка на сладости и излишества, погубившие Рим, а до него великие империи.
- Как Атлантида?
- Верно, это одно из подобных, но кроме Платона о ней никто и словом не обмолвился. Еще существовала империя царя Агамемнона, но где она теперь?
- Спарта не погибла из-за роскоши и излишества, – вдруг вспомнил Фридрих.
- О, совершенно верно! Спарту погубило нечто другое. Спарта погибла из-за самонадеянности. Они слишком верили в свое могущество, а про Гераклита не слышали, и учения его не знали.
-  Отчего же погибла Спарта?
- Рад, что вы спросили, мой друг. Не правда ли, приятная еда, вкусное вино, покой, досуг и ученые беседы – лучшее лекарство для души и тела? – Нежным голосом спросил пришелец, прихлебывая вино. – Недурное вино, замечу я вам, прекрасный вкус, полный сочных оттенков цветов и трав. Кажется, это Бургундское или Аквитанское… Конечно, Аквитанское. Этот вкус напоминает мне сладострастные уста Алиеноры. Прекрасная была женщина! Однако, к Спарте. Она погибла из-за самой обычной глупости.
   После последней фразы, Фридрих пристально посмотрел на собеседника, не скрывая своего удивления.
- Глупость желанна любым людям, да что там, всем без исключения! Вы посмотрите внимательно на них: им не нужны тонкости философии, загадки небесных светил, а поэзия не должна поучать, а только развлекать. Все учение не должно быть в тягость. Кропотливые, изнуряющие, скучные сидения над задачками по геометрии, над трудами Отцов и Учителей Церкви, язычников-философов никому не нужно.  Это не весело! Это не пьянит, это не возбуждает в жилах кровь! Кто-то умер без знаний «Метафизики»? А вот от голода умирают… - Гость прекратил свою речь, увидев, что Фридрих хочет ему возразить. Он лукаво улыбнулся и дал ему слово:
- Так же как умирают от пьянства, похоти и иных грехов, о которых мы читаем у Аристотеля, Катона, Цицерона, Сенеки. Без знания меры, без самоконтроля, мы уподобимся Фаэтону, разрушившему колесницу своего отца.
- Очень верное замечание, друг мой, я вижу, вы немного окрепли. Возражу вам так: взгляните на наших магистров или магистров наших10, не помню как правильно. Черт с ними! Магистры наши знают о золотой середине пороков и добродетелей, знают о существовании грехов, знают о неумеренности, но вот какая оказия получается: их все равно тянет в бордели, они все равно пьют церковное вино и пиво. Вы же знаете, чему покровительствует святой Урбан, и, заметьте, не Бахус, не Дионис, а Урбан. Убедитесь сами, что глупость и ее музы – пороки не только неистребимы, но и лицемерно желаемы. Куда идут люди после тягот работы? В дом к детям и жене? О нет! Они бегут играть в кости и пить свежий эль с уриной осла, на котором, как уверяют, Спаситель вошел в Иерусалим. Глупость помогает нажиться и прокормить семью жемчугами, галереями, расписанными великими мастерами. Можно продавать под видом святынь различные части казненных преступников, коряг, найденных в ближайшем болоте или лесу. Кто-то рьяно разубеждает людей? Нет, народ и сам рад приобрести себе кусочек святого Луки или Августина, хотя бы ложку, с которой кормили маленького Левия Матвея или сноп сена с колыбели Христа. Люди этому радуются, люди веселятся, их одурачивают магическими фокусами, а они полагают себя соучастниками, посвященными в Элевсинские мистерии. Отвратительное зрелище – видеть глупца, полагающего себя мудрецом, шагающего с гордо поднятой головой, хвастающегося своей мудростью или посвящением в некие таинства. Все они – пройдохи, болваны и пустословы – созданы Богом и изгнаны за то, что вкусили плод древа познания. Сам Господь желает видеть свои творения глупыми и бессловесными животными, неразумными и дикими. Оглянитесь и скажите, вы видите, как народ охотно исполняет Его волю?
- К несчастью, я все прекрасно вижу, и у меня здесь нет каких-либо доводов, дабы вас опровергнуть. Вы и ранее утверждали, что Бог – это самый низкий и коварный пройдоха. Теперь же, я склонен с вами согласиться, но с одним уточнением: Бог, созданный по образу людскому таков. Логос не такой вовсе, а Бог говорил, что в начале было Слово. Однако, мы придем к тому, что мир несовершенен, а значит, либо несовершенен и Творец, либо несовершенно наше знание о нем.
- Знание? Кто хочет Его познать? Друг мой, никому Он не нужен. Едва ли кто Его прославляет. Он подобен римскому патрону, у которого каждый чего-то просит. Целыми днями просит, умаляет, кланяется в ноги, льстит, раболепствует, угодничает, задабривает.
Просит покарать, наказать, лишить благодати. Вы только подумайте, какая-то там тварь, слепленная из греха пьянства и похоти, оформленная в грех первородный из пыли и грязи, будет указывать Творцу, что и в отношении кого делать?! Немыслимый моветон, пресквернейшая низость, нелицеприятнейшее скотство! Нет, всякое общество с его бюргерами, пфальцграфами и епископами – шайка взяточников, шарлатанов и развратников, насилующих своих подданных, которые, в свою очередь грезят насиловать, если не обидчиков, то тех, кто слабее. Скажите, когда Адам пахал, а Ева пряла, где были господа сюзерены? Ой, какая жалость, но их не предусмотрели в бытии! – Страстным голосом, не поспевающим за увлеченной, стремглав несущейся мыслью, говорил собеседник. Фридрих слушал его, и хотел было не согласиться, но каждое слово отзывалось в его сердце тоскливой, гнетущей болью, очистительной болью. Сердце его было счастливо биться в унисон с этими речами, произносимыми приятным тембром голоса в атмосфере непринужденной беседы. Воцарилось блаженное молчание в гармонии сфер. Через минуту Фридрих добавил новую мелодию к божественной музыке достойной платоновского пира:
- Любовь способна возвысить человека! Любовь и дружба совершали великие дела. Любовь Платона к Сократу привела его к философии, то есть, любви к мудрости. Аристотель учил, что друзья имеют одну душу на двоих, и он прав. Взгляните на пример Марка Юния Брута и Публия Валерия Попликолы – отцов римской республики, взгляните на Ахилла и Патрокла, на Александра и Гефестиона! Великий Цезарь, не ведавший учения Спасителя, прощал врагов своих, делая их своими друзьями. Цезарь Август во всем полагался на своего друга Марка Випсанию Агриппу. Смог бы Вергилий без любви к музам создать гениальную «Энеиду»?! – повышая тон голоса, говорил Фридрих, разогретый вином, услажденный беседой и почтительным обхождением, продолжал говорить с большей охотой и страстью. – Великая любовь есть дочь великого познания, ибо не знающий блага любви и дружбы, всегда будет ошибаться, всегда будет страдать, не обретя истинного блага. Дружба и любовь возвышают человека, если оные направлены к высокому, к духовному, к Царствию Божьему, но не Кесаря. Любовь породила все искусства, все добродетели и жизнь размеренную и тихую. Жизнь в любви и дружбе очеловечивает человека, а жизнь со скотом умаляет его и оставляет рабом первородного греха!
- Хорошая речь, друг мой, я вижу, как упомянутые вами герои собрались здесь послушать нашу беседу. Приятно, что вы помните о них, несмотря на их несовершенство, все же была у них честь, была гордость, и они знали, что такое благородство, а вот плебеи, добившиеся равенства, убили Республику! Да, братья Гракхи хороши и дела их благие, но они не образец всех плебеев. Есть и иные плебеи!
- Как и иные патриции! Фортуна, спутавшись с Дионисом, и не такое способна вытворить. Вспомните, друг милый, все приключения Луция, превращенного в осла. Рожденный патрицием им не становится, возможно, и не станет никогда. Аристократия – это состояние наивысшего подъема духа, Воли к власти над жизнью, а не над ее тенями и прихотями. Аристократ взирает на солнце, а не на падающие лучи. Аристократ владеет всем, потому что владеет собой, тем, что вечно, непреходяще и неотъемлемо. Вопросы чести нынешних благородных сеньоров связаны с их эфемерными родословными и награбленным имуществом, не более того. Все они ведут свой род от Тримальхионов, Неронов, Калигул, Коммодов и варваров германских племен.
   При неоднократном и внимательном созерцании всех процветающих ныне государств я могу клятвенно утверждать, что они представляются ничем иным, как неким заговором богачей, ратующих под именем и вывеской государства о своих личных выгодах. – Продолжал Фридрих, меняя интонацию на более спокойную, плавную и декламационно-уверенную, цитируя по способностям памяти, с благословения Мнемозины, недавно прочитанное произведение. – Они измышляют и изобретают всякие хитроумные софистические методы для удержания своей добычи, а затем откупают себе за наиболее дешевую плату труд рабочих и бедняков, лишенных надежды. Постановив между собой такое положение дел от имени государства, богачи принудили и бедных соблюдать данное положение, создав таким образом законы.
   Алчная душа, желающая роскоши и богатств усмирилась бы без денег, так как с ними исчез бы один из первейших поводов для войны. Ведь короли ни к чему иному не способны, как к охоте и войне.
- Другая причина войн – это гордость, друг мой. Гордость и скука. Мирная жизнь нравится только лентяям, дармоедам и хвастунам, грезящим о подвигах и славе. Эти существа ничего не умеют, не владеют ремеслом или ученостью, а посему непригодны ни к какому почтенному труду. Лестью и ложью они мостят себе тропинку к военной службе, желая получить поместье и жить на ренту или взятки. Они готовы провоцировать войну, лишь бы затем в ней не участвовать, не рисковать жизнью, а только по окончании сражений присвоить себе подвиги и славу, утверждая тысячелетнюю историю славного воинственного рода, не запятнанную поныне. Посему, мир никому не выгоден, и род людской навсегда утонет в своем невежестве и своих страстях.
- Все же, неужели итог так печален?
- Разумеется! Иной итог не имеет смысла.
- Для чего же вы мне помогаете? Разве в мире нет никого кроме меня, кто нуждался бы в такой помощи? Не думаю, что голодающий отказался бы от такого пиршества, предложенного слугой Дьявола!
- Все очень просто, вы – фамильяр Стауфа, а тот – мой! Вы мне пригодитесь, а точнее – я вам.
- К чему такая милость? Неужели у вас нет иных кандидатов?
- Не набивайте себе цену, юный философ. Вы ступили на путь познания и вернуться вам нет возможности. Остается только идти вперед и стоически или эпикурейски сносить удары судьбы, зная наперед, что впереди вас ничего не ждет. Вы сами сотворили меня для себя, с вашей точки зрения.
- А что же с истинной точки зрения?
- Истина сведет вас с ума!
   Комната озарилась ярким алым светом. Раздался приветственный крик петуха. Собеседник посмотрел в окно и сказал:
- Беспощадный Хронос! Сам Люцифер не может противостоять тебе! Добрый друг, вам предстоит сражение, а посему, примите от меня небольшой дар. Он вам пригодится в сражении. Он удобнее тех одеяний, что на вас сейчас. Возьмите немного гульденов на пропитание. Не смейте отказываться! Это дар!-  весело и непринужденно, с подобающей учтивостью и искренним соучастием произнес пришелец. Поклонившись, он пожал Фридриху руку и сказал:
- Прощайте, мой друг, всего вам наилучшего! Надеюсь, мы встретимся при более приятных обстоятельствах, и там, где нет света.
- Благодарю вас за оказанные мне благодеяния и за приятную беседу. Кем бы вы ни были, милорд, я безмерно счастлив нашему знакомству и нашей беседе! Вы можете рассчитывать на мою дружбу и преданность! Вы спасли мне жизнь. Прощайте, милорд, – ответил Фридрих, поклонившись.
      Пришелец взорвался, наполнив помещение чернейшей тьмой, куда не  проникал ни один звук, ни лучик света. Спустя секунду от былой роскоши не осталось и следа. Фридрих стоял, ужаснувшийся могучим взрывом, посреди той самой промерзшей, одряхлевшей комнаты, где все находилось в беспорядке, напоминая склеп, жилище мертвеца, каким чуть было не стал всякий гость этого проклятого зимой и холодом помещения.
   Новый облик Фридриха был еще лучше прежнего. Теперь он был облачен в хорошую максимилиановскую кирасу с сегментированными наплечниками. Ноги его закрывали максимилианновские набедренники, наколенники и поножи. Рядом с ним на столе лежали красивые апостолы на кожаной портупее и портупея для шпаги. Возле камина стоял новый мушкет из отличного дерева с фитильным замком в форме змеи и вычурным прикладом, украшенным резьбой, изображающей огнедышащее чудовище, изрыгающее пламя.
   Несказанно обрадованный такими дарами и почувствовавший тлетворный вкус удовольствий жизни, Фридрих решил, что воспользуется дарами сполна, даже если это сулит ему гибель. Мечты о роскоши, в которой тебя могут убить, рождают противоборствующие чувства в душе, и невозможно понять, кто за что сражается, и к кому примкнуть. Выйдя на улицу, глотнув свежего утреннего воздуха, принесшего с ветром аромат пороха, дыма, гнилой еды и палитру окрестных таверн и борделей, Фридрих отправился веселиться и праздновать еще один новый день в этой клоаке храбрецов-авантюристов, наемников и любителей подраться, лишь бы не мириться с участью поденщика.
   В таверне царило веселье. Казалось, сам Вулкан жарил дичь в своей печи, а Бахус развлекал гостей, разливал вино и пиво, подавал кушанья. Фортуна здесь пробуждала азарт и страсть к игре, подначивая то одну, то другую партию или пари. Тишину изгнали на улицу. Ей не место среди хохота, оживленной беседы, жарких споров, анекдотов и скабрезных сплетен.
   -Да, черт меня подери, если это не наш студентик! Не, ну ты на него глянь, как вырядился! – Заорал во все горло ландскнехт, увидев в дверях Фридриха. – Давай к нам, дружище! Мы давно тебя не видели!
   Фридрих подсел к ним. Ландскнехт приобнял его и шепотом спросил:
- Неужели дочка местного князя любит Кикерона?! Хе-хе-хе! Молодец, хорошо ты ее просветил! Поверь, если тебя так нарядили, то это любовь на века!
Фридрих засмущался и не сразу нашел, что ответить. Ландскнехт засиял, словно полированное блюдо, ощутив себя не хуже самой Пифии. Спустя мгновение Фридрих сказал всем товарищам, сидевшим за столом:
- Я угощаю, друзья! Выпьем за нашу победу и за отличные трофеи!
- За победу! – дружно вскричали ландскнехты и осушили кружки до дна.
   Разговор плавно перешел на обсуждение последних новостей. Один из итальянцев объявил:
- Всю ночь раздавалась пальба со стороны Каса дель Левриери. Слышен был лязг, треск, крики. Говорят, Карл Бурбон перешел на сторону императора, и именно он вчера сражался в ночной вылазке против войск, засевших среди пяти аббатств. Судя по всем этим звукам, там было очень жарко. Надеюсь, скоро осаду снимут, и я смогу вернуться к семье.
- Точно! Пальба шла со стороны Торрето, там, где ворота, а рядом аббатство святого Павла, – подтвердил товарищ, сидевший рядом, выпивая пинту одну за другой до дна.
- Знать бы, кто победил. Вообще, с жалованьем туго, и пусть нам платят или мы пойдем. Хорошие бойцы с голоду не умирают! – отозвался ландскнехт, в зеленом берете.
- Вам есть дело до того, кто победил? Вы свою плату получите в любом случае.
- Есть, малыш, есть дело! Оно вот какое: если победили наши, то мы скоро пойдем в вылазку, чтобы отвлечь часть французов на себя, помогая войскам Ланнуа и прочих. Если победили французы, то осада продолжится или до финального штурма, или до нашей капитуляции. Без денег мы воевать не будем, а де Лейва уже церковную утварь плавит нам на жалованье, но, сам понимаешь, этого недостаточно. Вдобавок, маркитанты повысили цены на все.
- Всыпать ему надо как положено! Жиду треклятому! – закричал уже изрядно выпивший ландскнехт.
- Не нагнетай! Маркитант свое дело делает, жрать всем охота…- заговорил испанец, но, обуреваемый потоками хмеля, ландскнехт перебил его:
-Ему только больше всех надо, дурак ты пиренейский! Жид этот денежки отдает обратно полковнику, чтобы тот нам жалование и выдавал. Как налог в общем!
   Испанец уже не слушал, а, только привстав, схватил руками ландскнехта за голову и ударил об стол. Тот истошно заорал, дав сигнал к потасовке, в которой Фридрих не пожелал участвовать, и тихонько вышел из таверны под сильные крики и брань, какофонию борьбы.
   Вслед за Фридрихом вышел совсем молодой юноша. Он окликнул Фридриха:
- Эй, ты, говорят, студент, это правда?
- Кто ты? С кем я говорю? – резко ответил Фридрих, не доверяя юноше.
- Прости, я Густав - сын цехового мастера из Берлина.
- Я – Фридрих, сын наемника и крестьянина. Садись, Густав, есть выпить?
- А как же! В потасовке стащил кое-что, а то это великаны все разнесут к чертовой матери! – усмехнулся Густав, протягивая кувшин. – А как ты стал студентом?
- Отец отправил меня учиться, дал денег на первое время. Потом я сам подрабатывал частными уроками, несколько раз работал поденщиком на строительстве. В общем, искал заработок всеми способами, но потом просто надоело.
- Надоело учиться?! Это же залог хорошей должности! – удивленно спросил Густав.
- К черту должность. Везде правят кумовство и взятки. Пока не польстишь декану или профессору с вежливым: «магистрие ваше», то можешь и не мечтать о должности. Ты сам должен это знать, Густав, ты – сын не самого честного человека.
- Выбирай выражения о моем отце! Я к тебе с миром и дружбой, а ты смеешь оскорблять честь моего отца?! – гневно отозвался юноша.
- А я прав или нет, друг мой? Ты присутствовал при обсуждении сделок, приемке товаров, учете бумаг и подписей договоров?
- Да…- задумчиво протянул Густав, вспоминая события своей жизни, опустив глаза. Воцарилось молчание, достойное зала суда Осириса. Густав поднял глаза, отяжелевшие от мыслей. Он нарушил молчание:
-Ты прав, Фридрих. Жизнь моего отца была далеко не  честной. Нельзя заработать большие деньги честным трудом. Я много знаю грехов, но в оправдание могу сказать, что отец действовал во благо семьи, но тут мне на ум приходит заповедь Спасителя, и на душе снова становится плохо и грустно.
- Почему ушел в наемники? – спросил Фридрих, потягивая молодое вино, словно разговор не трогал струн его души, почти не интересовал его.
- У меня есть старший брат. Отец все отдаст ему. К тому же, брат мне говорил, что я не сын моей матери, а сын кухарки, которую отец любил в отсутствии законной жены. Когда отец уезжал, то его супруга приглашала в дом юного оруженосца. Дальше все развивается по сюжетам Апулея и Боккаччо. Послал я все это, проклял свою семью и заявил, что уйду поддерживать Мартина Лютера, но по пути мне попались кондотьеры. Вот так я сюда и попал. – Закончил Густав свой ответ лукавой улыбкой.
- Чего ты улыбаешься?
- Брату я оставил подарок на прощание. Как раз полгода назад, он должен был родиться. Брат будет думать, что это его ребенок, но я-то знаю, чей это малыш. Жаль, мне не суждено его увидеть. Я бы ему игрушки мастерил, учил бы ремеслу… - на глазах Густава выступили слезы.
-Пей – сказал Фридрих, протягивая вино. – Радуйся, что твой ребенок избежит твоей участи, а подружку и здесь можно с легкостью найти.
   На этом дружеская беседа уступила место вечернему молчанию. Двое молодых юношей сидели рядом, смотря на багряное небо, окутавшее мир триумфальной пурпурной тогой, расшитой золотой солнечной нитью. Сам Юпитер повелел Гелиосу вести колесницу, бессмертную и бессменную, роковую и прекрасную. Мир становился божественным только на один день триумфа, и это правило, высший закон, соблюдалось всеми неукоснительно, защищая его ценой своей жизни.
   Фридрих попрощался с Густавом, надеясь встретиться с ним еще. Они договорились стать завсегдатаями этой таверны. Густав отправился в обоз к хуренфебелю11, а Фридрих направился к церкви святого Михаила, которую местные жители называли Сан-Микеле. Он не очень любил местные церкви. Они сохраняли бедное внешнее убранство и оформление, однако, эта нелюбовь причудливо пробуждала его трепет перед монументальной аскетической скромностью, подобающей христианину. Павия и Италия были для германца страной контрастов, страной гуманистов и кондотьеров, богатства и разврата, смешанных с гениями и философами. Кажется, будто здесь бродят призраки погибших римлян, и ничто не уходит в забвение, все отпечатывается в душах людей.
   Войдя в базилику, Фридрих изумился прекрасной росписи. Ангелы, святые апостолы, евангелисты, учителя Церкви все приветствовали его с лицами, полными миролюбия, прощения, понимания, сочувствия и любви. Каждому выпадает тяжкая доля, тяжкий крест, но не каждый знает и понимает, что несет его на Голгофу. Немного смельчаков признают, что сами несут себе не искупление, но грехи, искупающиеся только их собственной смертью. Праведным легче нести свою ношу, но таковых в мире нет, так как каждый день полон стремлений свернуть с единственного пути. Однако, желающего Господь ведет, а  нежелающего – тащит.
   В базилике царила тишина, смиренная тишина, бродившая подобно монахам, не колебала пламени свечи, не свистела ветром, была бесшумнее хоровода теней. Теней… монахи не живут и не служат Богу, они только тени уходящего дня, но стоит утру наступить, так оно сразу наступает им на горло и душит их. Никто не заметит хоровод теней от пляски смерти, ведь Аристотель был прав, говоря о первом источнике познания – чувствах. Тени не чувствуют и их не чувствуют. Они просто есть всегда, но эти тени не хотят просто быть всегда, им надо иметь что-то, чтобы быть, например, полное чувственных наслаждений тело, полный софизмами разум. Стремиться к благу, как учил Аристотель, преодолеть сомнения и хитрости пещеры Платона, означает пойти путем Христа. Как много в жизни радостей и удовольствий, желающих называться благом, но не являющихся ими. Жизнь полна обманов, искушений, соблазнов, но вместе с тем, ничего лучшего нет ни у одного живого существа. Все же, расставаться с жизнью легче, когда не соблазнился ничем из ее благ. Высшее благо жизни - есть истинное, разумное наслаждение, уводящее прочь от Голгофы и Гевала. Весь страх высоты проистекает из страха смерти.
   Фридрих посмотрел на потускневшие витражи, на оскудевшие, посеревшие от прикосновения теней, росписи, на взоры евангелистов и ангельские хоры, смущенные тьмой, потерявшие былое величие и радость. Теперь они лишь крылатые люди, умудренные, беспомощные старики с угасшим взором, полным отчуждения и жажды покоя.
   Мальчик погасил последние свечи у алтаря маленькой серебряной ложечкой. Фридрих посмотрел, как умирает огонек за огоньком, и прошептав про себя: «Смерти нет», ушел прочь из церкви, не желая туда возвращаться. Грезы о свободе привели его к борьбе с необходимостью выбора, необходимостью размышлять, не страшась и не сожалея о возможных ошибках. Роковая борьба укрепила в нем зов нужды, зов желания, и свобода его стала его насильственной Волей, его жаждой жить, проверку которой он ощущал уже не раз.
   Павия ожила. Закричали колокола, поднялся шум шагов, топот копыт, помчались люди в разные стороны, что-то бормоча и крича друг другу. Забили барабаны и трубы заорали, что было сил. Фридрих спросил одного из пробегавших мимо, что происходит, а тот ему ответил:
- Общий сбор! Всем бандам строиться на площади!
   На площади уже собралась толпа. Проворсы организовывали толпу в нечто более приятное глазу офицера. Капитаны следили за порядком и устраивали прибывающих в строй воинов, отправляли в нужные подразделения. Формировали линии безнадежных. Фридрих увидел своих товарищей, бежавших со стороны таверны, и примкнул к ним.
   У кафедрального собора появился сам де Лейва. Он осмотрел войска, капитаны доложили о готовности, и де Лейва обратился к воинам:
- Сыны Рейха! Я вижу среди вас настоящих мужчин, бравых рубак и отчаянных головорезов! Скажите мне, почему мы сидим здесь? Почему райслойферы, эти презренные бастарды потешаются над нами, загнав сюда? Мы будем сидеть и как маленькие дети ждать, что Ланнуа нас спасет? Вы хотите, чтобы райслойферы обратили свои седалища вам в лицо?! – он остановился, дав возможность, воинам прокричать слова возмущения и недовольства. Поднятием руки он призвал к порядку и продолжил. – Выйдем же, потомки Фридриха Барбароссы, Карла Великого на бой! Прогоним эту шваль из никчемных жаков и молокососов?! Вы со мной? Вы все еще мужчины, вы – сыны Рейха, сыны Испании?
   Ландскнехты и испанцы заорали изо всех сил всевозможные проклятия в адрес врагов и похвалу в адрес де Лейвы. Как только приготовления завершились, колонны направились к воротам, за которыми им нужно было построиться в боевые порядки. Мерный шаг, сливший тысячи судеб воедино по указке одной человеческой воли, стучал время начала события, которое для многих станет игрой в кости, последней игрой без свечей. Великий механизм был запущен, вечный двигатель приведен в действие. Воины маршировали в приподнятом настроении, они давно ждали хотя бы какого-то действия. Многие совсем затосковали, а теперь у них появился шанс немного повеселиться и поживиться добычей. Фридрих шел за строем пикинеров и доппельсольднеров, затем ему нужно было встать на фланге. Ему посчастливилось примкнуть к аркебузирам, с которыми он часто проводил время в таверне. Они охотно приняли его в свои ряды, а командир обещал записать его в роту.
   Гарнизон был построен в боевом порядке, готовый обрушиться всей своей мощью на врага. Отряд направился в сторону Сан-Лафранко, где предположительно обитал д’Алансон.
   Легкий туман расстелился по полю, скрывая большие расстояния, словно занавес, готовый рассеяться для смертельного представления, а костлявые актеры и актрисы спляшут со зрителями огромный хоровод. Птицы пели свои беззаботные буколики, полные утренней любви и ласки элегии, оды наступающему дню. Солнце только поднималось из-за горизонта, воспламеняя верхушки деревьев, разбрасывая лучистый пепел на поля, дороги, людей, лошадей, переливаясь на доспехах. Освещенный первыми лучами, пастор вышел перед строем и стал читать молитву, призывая всех за собой, очиститься от грехов, вспомнить о Господе. Особым напутствием пастора отмечены ребята из первых двух линий «потерявших надежду». Именно им предстоит первыми принять на себя удар врага. Линия состояла из нарушителей законов, и только кровью они могли смыть позор, который навлекли на всю банду. Молитвы кончились. Банда поднялась. По сигналу забарабанил марш, и машина Молоха заработала.
   Имперцы встретились с врагом. Фланговые крылья стрелков выстроились в боевые линии. Фридрих оказался в четвертой линии. Сквозь товарищей он видел плотную, очень длинную колонну из людей, ощетинившихся пиками и алебардами, державших цветные знамена, реявшими на легком утреннем ветру. Фридрих ничего не чувствовал, словно отдал свои чувства кому-то другому, кто живет в темноте. Перед глазами в свете явился перед ним маленький Бенедикт. Он смотрел на Фридриха добрыми глазами, полными любви и милосердия. Бенедикт улыбнулся невинной детской улыбкой, полной детской христовой мудростью, и растворился в лучах утреннего солнца от громогласного треска. Сражение началось. Стрелки открыли пальбу. Линия давала залп, затем отходила для перезарядки, тем временем, сменяемая второй линией. Так продолжалось несколько минут до сближения пикинеров. За это время строй стрелков неплохо поредел. Несколько человек погибло, а Фридриху попала пуля прямо в кирасу, оставив солидную вмятину. Жребий брошен, кости брошены, и вмятина, напоминающая бутон тюльпана, дразнила и пробуждала в сердце Фридриха механически точный азарт. Настала его очередь. Он вскинул мушкет, прицелился в строй существ, похожих на людей, и выстрелил. Тлеющий фитиль прикоснулся к полке, где спали черные гранулы пороха. Их дружба произвела на свет великую, истребляющую силу, пожирающую все живое оскверняющим пламенем, оставляя ядовитый дым, бьющий в глаза стрелка. По холодной стальной трубке пламя вырывалось наружу, выталкивая с неистовой силой, маленький шарик. Шарик летел к цели, полагая себя свободным, полагая себя летающим в свободном, необъятном воздухе. Шарик, как человек, не осознавал себя пленником точных, выверенных годами тренировок движений великого стрелка – первого и вечного двигателя. Каждый полагает себя свободным, и каждый не желает знать и видеть то, что выпало на долю Фридриха: его шарик угодил противнику в грудь. Фридрих видел, как сквозь поднимающийся дымовой занавес, мужчина, стоявший напротив, упал, подняв руку и голову к небу. Этот образ застыл в глазах Фридриха, словно это был сам Лаокоон, онемевший от битвы с отпущенными на волю змеями, отпущенными великим стрелком.
   Встретились пикинеры. Началась рукопашная схватка, в которой никто не рассчитывал на пощаду. Встречи лицом к лицу, пылающими взорами, полными ярости и ненависти приводили к насильственному тушению взоров, замиранию сердец. Пение птиц, стрекотание стрелков заслонилось криками, воплями, агонией умирающих, бранью живущих, лязгом оружия, треском пик и алебард. Люди смешались в нечто бесформенное, в нечто ужасное, испачканное кровью, землей, из которой проглядывали цветастые наряды ландскнехтов и райслойферов. Стрелки держали строй и позицию, не вмешиваясь в рукопашную. Их прикрывали ландскнехты с цвайхандерами и фламбергами, разрубавшими людей почти на пополам холодным, застывшим в металле пламенем.
   Капитан мушкетеров увидел, приближающуюся кавалерию с черными лентами на груди. Он приказал развернуть строй в сторону кавалерии и дать сигнал ландскнехтам с алебардами, чтобы прикрыли их. Кавалеристы приблизились к мушкетерам и открыли пальбу. Мушкетеры ответили тем же. В этот миг подошли ландскнехты и стали распарывать коням животы, опрокидывать всадников, убивать их. Кавалерия увязла в строю, потеряла пространство маневра, и в этот момент мушкетеры открыли пальбу. Пули свистели над головами имперцев, сбивая всадников. Потеряв множество соратников, кавалеристы попытались отступить, но внезапно раздался клич, что погиб их капитан Джованни деи Медичи. Он упал с лошади, но успел подняться и призвать своих товарищей к себе. Окруженные имперцами и мушкетерами, они продолжали сражаться. Среди трупов с распоротыми животами, среди лежащих раненых, кричащих и корчащихся от боли, истекающих кровью, ползающих по земле в поисках отрубленных конечностей, воины не сдавались.
   Сигнал к отступлению прозвучал среди имперцев. Подобный сигнал дали и французы. Окруженный, раненый, защищаемый своими соратниками от полчищ ландскнехтов, Медичи не собирался склонять голову. Он готов сражаться до последнего вздоха. Однако, обошлись без дальнейшего кровопролития. Вовремя подоспел Пескара для переговоров. Фридрих услышал часть их разговора, находясь достаточно близко:
-Слава о вас, ваших подвигах бежит впереди, синьор Медичи. Мое имя – Фернандо Франциско де Авалос, маркиз Пескара. Уверен, что такую славу бесчестному человеку не стяжать. Господь не допускает мерзавцев к благу иначе, чем через доблесть и верное служение. Дайте мне слово чести, что не станете воевать против Рейха и императора Карла, а я дарую вам свободу – горделиво говорил Пескара, не слезая с коня.
- Мессир де Авалос, признателен вашей похвале. Вы отметили меня как человека чести и слова, и вы правы, – учтиво и достойно отвечал Джованни деи Медичи. – Я не дам такого слова и обещания, так как связан честным договором с королем Франциском. Надеюсь, вы, как истинный рыцарь, понимаете меня, мессир де Авалос.
- Прекрасно вас понимаю, синьор. Увы, видите, что стало с нами. Мы продаемся по договорам, а наши подвиги уходят в забвения, уступая места жидовскому ростовщичеству, грязному торгашеству и дьявольскому оружию.
- Смею с вами не согласиться, мессир, хоть и редко случается согласие между врагами. Славе и подвигу место есть всегда. Горячая юность, славная кровь, дарованная предками, не позволяет ни мне, ни моим друзьям дрогнуть в сражении, помыслить о бегстве. Мы ступаем по земле великих римлян, мы дышим воздухом великих римских богов и предков, звавших их на восстание защищать отечество от пунийцев, галлов, германцев. Поистине, наш народ помнит храбрейших и свободнейших римлян, создавших Республику, изгнавших царей, губивших все в угоду своей алчности. Мессир, как человек чести, как рыцарь заявляю вам, что в плен ни я, ни один из моих друзей не согласится. Мы – свободные люди скорее умрем, чем позволим вам надеть ярмо на нас.
- Синьор, я вижу, вы ранены. Сократ учил судить по словам: «заговори так, чтобы я тебя увидел». Ваши речи благородны, полны мужества и достоинства. Синьор, я дам вам право уйти. Надеюсь, мы еще с вами встретимся. Вы – достойный противник. Всего вам доброго, синьор!
   Верные кавалеристы посадили мессира Медичи на коня и ускакали в сторону Пьяченцы. Ландскнехты громкими возгласами приветствовали благородный жест своего полководца, равно как и небольшую победу, вселившую уверенность и надежду. Когда войска стали отступать в город, Пескара обернулся. Перед ним вновь открылась панорама войны во всем ее жутком пышном убранстве. Повсюду лежали трупы людей разных возрастов с гримасами боли, страха, отчаяния, гнева, ужаса. Их лица, застывшие напоминания цены войны, их тела – стигматы, изрезанные и истерзанные холодными клинками, кровоточащие, питали землю. Стоны раненых, борющихся за жизнь, пронзали сердце всякого, кто видел сражение. Некоторые лишились конечностей, некоторые закрывали рану рукой. Им предстояло умереть на столе врача-мясника от жуткой боли. Кто-то выживет, но умрет позже от заражения крови, от болезни или вовсе сойдет с ума. Пескара склонил голову, проходя мимо мертвецов, говоря почти шепотом:
-Здесь умирают не люди, здесь умирает честь!
   Фридрих не слышал этих слов. Он шел по мертвецам, но видел их тени, застывшие на черной земле, угасающие в лучах полуденного солнца. В стеклянных глазах застыл ужас, отражавшийся во взоре смотрящего, словно черная душа мертвецов проникала в душу смотрящего и оставалась там навсегда. Мертвые насмехались своими гримасами над живыми, показывая участь каждого вне зависимости от титулов, богатств и благочестивости. Сегодня здесь победила смерть, она собрала большой выигрыш, раскуривая табак с довольным видом. Воздух казался удушливым, затхлым, как на болоте. Фридрих сделал глубокий вдох, и с приподнятым настроением отправился в город. Сегодня всех ждет славная пирушка. Всякую грусть лучше заглушать песнями и поздравлениями, что остались живы, поминая имя великого заступника – Господа.
   Вечером в таверне товарищи праздновали победу и назначение в банду Фридриха с жалованием в восемь гульденов. Смех, плескание пива, хруст корочки, источавшей соблазнительно-сладостный аромат, мигом заполнили таверну духом дионисийского веселья, атмосферой радости, веселья и беззаботности. Каждый хвастался своими подвигами и невероятной удачей:
- Я тебе говорю! – стучал ландскнехт мощным кулаком по столу, расплескивая пиво. – Своим фламбергом двоих проткнул одним ударом, как куропаток!
- Да это ерунда! – парировал товарищ с большими черными усами и густой короткой бородой. – Вот я одного до печенки разрубил, и мне его доспехи были нипочем!
- Что тут говорить, я кавалеру попал аккурат между глаз… – хвалился испанский мушкетер.
- Теперь в аду, вот так он смотрит – добавил его сосед, смещая взгляд к носу, чем вызвал громкий хохот.
- Суккубы все лишь на него будут облизываться, ха-ха-ха! Все это детские забавы. Он одного на части разрубил, а тот – двоих проткнул. Это все игрушки. Я вот одному руками пасть разорвал, и вот доказательство тому – хвалился одноглазый ландскнехт, доставая нижнюю челюсть из мешочка. Она произвела неизгладимое впечатление на товарищей, ставших делиться трофеями, которые должны их оберегать от болезней и гибели.
- Как мы славно надавали тумаков этим зазнайкам. А знаете, кто были те скакуны с повязкой черной? – Радостно громогласно закричал испанец. Он продолжил, не дождавшись ответа – ну вы и темнота! Наш подвиг тысячекратно славен, ведь это не французы д'Алансона, а – Черная банда самого Джованни деи Медичи! Знаменитые конные аркебузиры. Вот кого мы разбили, и я лично ранил этого Медичи!
- Единственный, кого ты сможешь ранить – ты сам! Ха-ха-ха – добавил, подошедший к столу испанец с расписным морионом, нарочито небрежно надетым.
- Лгуны! Это я сразил того мерзавца! Требую чарку! – заорал германец в черном берете.
- Ты кого лгуном назвал, скотина?! Да тебя там вообще не было! Сейчас я тебя проучу! – гневно заорал мощным басом испанец-хвастун, и попытался ударить германца, но, не сумев дотянуться, развалился за столом под общий хохот.
- Гляди, целился ровно в глаз, но не достал – сказал ландскнехт с фламбергом.
- Его пуля, видимо, тоже целилась в Медичи, но не достала…- захохотал товарищ испанца.
- Фитилек подвел, – хмельно подмигнул ландскнехт с фламбергом, похлопывая рукоять своего меча. Эта шутка вызвала еще одну волну хохота. Испанцы обнялись за плечи и хором запели «Споем вместе, друзья, Славу Марии». Песню подхватили и ландскнехты, кто знал ее. Нет ничего крепче непрочных, зыбких уз боевого товарищества, ведь завтра кто-то из поющих более не сядет за стол, не расскажет пару премилых историй, а останется истекать кровью на потеху коршунам на поле брани.
   Когда песню спели, с другого стола поднялся рыжеволосый юноша и, вздымая пинту, словно знамя, закричал во все горло:
- Здесь поминки или заунывная месса? Клянусь, что более унылого празднования победы и подвига павших нигде не встретишь по течению Рейна! Голову дам на отсечение, что лучше всего умеют веселиться студенты и гуляки рейнских земель! Подпевайте мне.
   Речь юноши встречена возгласами и аплодисментами, а с первых строк песни «В таверне», ему принялись прихлопывать, притоптывать, а кое-кто и приплясывать, как ландскнехт со своим фламбергом.
   Гул голосов стал напоминать звон труб органа, смех превратился в ржанье и блеянье скотское. Лица у людей изуродовались: носы выросли, увеличились, глаза расширились или выпучились, челюсти подались вперед, а тела стали подобны мешкам с тоненькими, непропорциональными ручками. Каждый из посетителей стал карикатурой, обезображенной издевкой над человеком Витрувия, над калокагатией. Общение людское стало двором скотским, где вместо речей раздалось мычанье и вопли. У иных вырастали крылышки, как у летучих мышей, носы вырастали до хоботков, ногти на пальцах увеличились до огромных размеров, у некоторых появились клыки, оскалившиеся от развратных, полных гнусности улыбок и усмешек. В ярком свете эти уродливые и жуткие, потерявшие человеческий облик, существа в рваных лохмотьях под громкое улюлюканье  следили как главное чудовище с большими перепончатыми крыльями и звериным оскалом, вскроет бочонки с эликсиром чревоугодия.
   Фридрих был в ужасе от этого действа, но сумел сохранить хладнокровие и не поддаться панике. Его пугало лишь то, что он похож был на всех, ведь никто не замечал его. Он смотрел, как тавернщик бьет трубовидным молотком по пробке, закрытой печатью, разламывая ее. Печать разломана, и темно-красная тягучая жижа расползалась по кружкам. Печать сломалась, пробка поддалась, и из бочки вырвалось огненное мечеподобное пламя кипящей жидкости. Третья печать не устояла, выпустив пенную золотистую жидкость с бархатным ароматом. Четвертая бочка одарила пирующих своими недрами из белой жидкости, пахнущей гнилым, полусладким виноградом. Фридриху стало дурно. У него закружилась голова, взор его затуманился, и перед глазами все смешалось в безобразных кривляньях, фантасмагориях и затхлой дымке. Все видимое таяло, подобно свече, а невидимое ужасало своей фантастичностью, неизвестностью, всплывая наружу, словно гной из раны. Казалось, разверзлась бездна, пригласив чертей и грешников на пиршество. Имеющий глаза, да увидит, а имеющий уши, услышит, но Фридрих предпочел бы не видеть и не слышать, ибо ослаб и потерял контроль над собой, став мягким, как вареная рыба, безвольным зрителем всех оттенков жизни. Казалось, сейчас он или примет в себя зло, или погибнет, поддавшись ему. В любом случае, никто ему не завидовал, все были заняты весельем.
   «Достоин ты, Господи, принять славу и честь, и силу: ибо Ты сотворил все, и все по Твоей воле существует и сотворено» - раздалось из ниоткуда сладкоголосое пение, едва слышимое среди хаоса. Фридрих поднял глаза, среди огоньков люстры он увидел один, сияющей ярче всех белым прекрасным светом, подарившим Фридриху мысль: «Взойди сюда, и покажу тебе, чему надлежит быть после сего». Маленькие огоньки запели детскими голосами: «свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет». Благая весть, освятившая, согревшая тело Фридриха, наполнила его силой и бодростью, чтобы он смог уйти из этого места. Однако он не ушел сразу, а сделав глубокий вдох, допил свое вино и отправился на улицу.
   Фридрих сидел у храмовой паперти, где по утрам суетились маркитанты и пасторы, но безмолвие и тишина царили сейчас, под блестящим светом луны, почти заслоненной облаками. Иногда с разных сторон доносилось пение, пьяные выкрики, громкий храп, неуклюжие шаги, но это было далеко и не волновало Фридриха, вспоминавшего проповеди отца Альбрехта и учения философов. Их мудрость, застывшая в словах и молитвах, помогала справиться с невзгодами и тяготами жизни, выбрать, если не правильный, то надежный путь. В мыслях часто спасением  становилась сама смерть. Противоречиво, но именно ее порой призывают, чтобы утешиться, ведь, чем ближе смерть, тем проще относишься к жизни, тем меньше она тебя интересует, а земные блага кажутся лишь жалкими, расписными черепками. Все же, призывать смерть, дабы умерить себя, кажется глупой затеей. Человек есть мера вещей, но именно душа человека, озаренная светом интеллекта, способна познать высшие меры, божественные эоны, и устремившись к ним, достичь величайшего блаженства, перед которым всякое иное удовольствие ничтожно. Фридрих оглянулся посмотреть на витражное стекло, и увидел, как тьма сделало цветное одноцветным, как блистающий белизной известняк время затемняет. Фридриху стало жутко и радостно на душе. Ему посчастливилось увидеть диалектику, устремленную своими законами к вечной и первозданной тьме.
   К Фридриху подбежала какая-то собака с письмом в зубах. Он взял письмо, а собака исчезла также внезапно, как и появилась, будто была сделана из песка. Письмо содержало лишь странный символ, помещенный в кулон и пара строк: «Встретимся у вас дома, где я вручил вам небольшие подарки. С нетерпением жду вас, мой друг. Начертите вот это и произнесите вот это. Да поможет вам Бог».
   Незнакомец сидел перед камином, жадно пожиравшим мощные дубовые поленья. Он жестом пригласил Фридриха сесть рядом. Между ними стоял столик с двумя чашками и бутылью красного вина:
- Присаживайтесь, друг мой, вот, выпейте вина. Рейнское вино лучше всего подкрепляет силы, но про запас имеется и местное, привезенное из Капуи, – сказала тень мягким, спокойным голосом.
- Приветствую вас, благодарю за вино и за ваши дары. Они спасли мне жизнь в последнем бою.
- О да, но не спасли, а взяли займ.
- Пусть так, однако, зачем я вам понадобился?
-Вам не нравится ирония мира. Хоть образованный отличается от невежды, как живой от мертвого, но умирают оба, и в таком случае для плотской жизни ум совсем не важен, и вы ничуть не лучше тех головорезов. Вам приходится по нраву этот сброд?
- Я уже не знаю, что о них думать. Люди как люди. Ученые не лучше, рыцари не лучше, князья не лучше, епископы не лучше, даже крестьяне не лучше друг друга. Все пытаются выжить в этом непростом мире, в это непростое время, а кто-то даже стяжает славу и богатства. И все это ради плоти, ради мешка болезней, дряхлой старости и безумия. Эпиктет прав, говоря, что кроме души нам ничего не принадлежит.
- Бывший раб верно подметил. Посмотрите, два вольноотпущенника, два пути: Эпиктета-стоика и гедониста Тримальхиона. Запомнили оба, но чаще выбирают второй. Ваша банда ничуть не лучше, к несчастью.
- Кто такой философ?
- Кто ничего не знает, идя по-своему пути вслепую. Вы чувствуете пустоту от разговора? Пустоту от всего, что пережили? Представьте, через все, что вы прошли, что вам удалось пережить, вдруг окажется бесполезным, незначительным, лишенным какого-то смысла. Ваши величайшие страдания, надежды и переживания окажутся лишь туманной дымкой, разогнанной безжалостным ветром.
- Чувства ненадежны и обманчивы!
- Неужели? У вас есть что-то понадежнее? Вы же эпикуреец, вам приличествует опираться на чувства, как на источник всякого опыта и познания.
- Возможно, но я не могу игнорировать зависимость опыта от познания, ведь многое постигается разумом. Существует бессмертная душа, об этом убедительно рассудили Отцы Церкви и даже Сократ с его учеником Платоном, предвосхищая учение Спасителя, говорили о бессмертии души.
- Вам хотелось бы узнать больше? У меня имеется значительная библиотека. Я боюсь утерять ценные знания, как во времена пожаров в Александрии. Увы, человек не способен оценить пользу философии. Никогда ему не понять, что он теряет, ведь покуда плоть живет, можно о душе не думать, а рай воображать, как царство плоти.
- Есть ли в этом смысл? – усмехнулся Фридрих
- Вы рассуждаете, как торговец, и вам лучше спросить: есть ли в этом барыши? Ведь именно в этом всегда таился всякий смысл, – с усмешкой ответила тень, – Мне пора, друг мой, но напоследок примите в подарок фляжку с напитком.
- Что за напиток в ней? Вино?
- Тетрафармакон в существительной форме.
- Алхимия?! – настороженно спросил Фридрих.
- И да, и нет. Примите и пейте, вам понравится этот вкус. Состав лучше вам не знать, но намекну: веселье, спокойствие, печаль, любознательность. О, совсем забыл, завтра день рождения кайзера! Выпьем за его здоровье и счастье! Долгих ему лет!
- За Кайзера! До дна!
   Спустя пару минут воцарившегося молчания Фридрих произнес:
- Какая ирония: родиться в день святого апостола Матфия! Он избавлял людей от страданий, а не преумножал их. Он не ослеп от яда сам и исцелил других ослепших, а государям слепота выгодна и приятна, ибо порождает льстецов и шутов.
- Это апостол, заменивший моего повелителя Иуду Искариота? – задумчиво спросила тень, отвечая сама себе, не дожидаясь ответа от Фридриха. – Действительно, припоминаю. Да, ну конечно, это апостол Матфий. Как же ему не повезло. Его побили камнями по велению Синедриона. Вот и помогай после этого людям, не ровен час, побьют камнями. Но, ты прав… Иронично: спасай или убивай, а все равно – побьют камнями. Вот и все, мне пора! Прощайте, друг мой!
- Прощайте! – ответил Фридрих. Тень исчезла под очередной грохот орудий и хлопки аркебуз. Имперские войска палили всю ночь по секторам пяти аббатств и Торе дель Галло. Видимо, сражение началось просто и внезапно: без лишних бравад, божественных знамений, подобно простому дуновению ветерка в летний знойный день. Медленно, но неизбежно все шло к этой кровавой развязке. К осаде, к ожиданию смерти привыкаешь настолько, что цель всего этого уже не волнует. Такая жизнь становится привычкой, обыденностью, а подчас и вовсе наполняется скукой. Нужен шум, грохот, лязг, крики, вытесняющие помыслы и амбиции о профессуре, о ремесле. Все кажется уделом мелких трусливых лавочников, юных студентов-повес. Самое ценное, что можно приобрести на войне, и что не имеет ценности в мире – жизнь и дружбу.
   В эти дни, как и ранее, стояла ужасная погода. Густой утренний туман, частые дожди, леденящий ветер мешали Ланнуа связаться с де Лейвой. Лишь чудом вестник де Лейвы нашел Ланнуа и передал ему сведения о нехватке денег и нарастающем бунте. 21 февраля на военном совете Ланнуа известил командиров о том, что в ближайшие три-четыре дня необходимо прорваться к гарнизону Павии и доставить им деньги на жалованье наемникам, иначе город просто откроет ворота врагу, станет договариваться о капитуляции и коридоре. Военный совет принял решение перейти к активным действиям.
   Ланнуа планировал атаковать и захватить парк Мирабелло, рассчитывая застать там его французское величество, но еще за день до военного совета, страстный любитель охоты, предчувствуя опасность, перенес свой штаб из Мирабелло в лагерь неподалеку от Порта Пескарина.
   23 февраля были готовы проломы рядом с Порта Пескарина. Имперские инженеры торопились преподнести на день рождения кайзера лучший подарок – победу в битве. Хочется надеяться, что рабочие возлагали надежду на помощь святого Маттиаса, исцелившего ослепших, творящего чудеса и изгоняющего бесов. Быть может, святой Маттиас разгонит слепящий войска туман, позволит праведным германцам с честью победить на поле боя, спасая своих товарищей из Павии. Имперцы для маскировки и распознавания надели поверх доспехов или вамсов белые нижние рубахи или нашивали белые квадраты, символизируя чистоту и благочестивость своих помыслов и дел.
   Перед рассветом орудия замолчали. Местность постепенно охватывалась когтистыми длинными лапами густого тумана, невидимого отчетливо в царстве Гекаты. Воцарилась тишина. Продолжать царствовать ей было суждено недолго; спустя несколько минут раздались три выстрела с одинаковым интервалом. Гарнизон Павии стал собираться и делать последние приготовления к вылазке, решающей судьбу тысяч людей.
   Гарнизон разделился для вылазки в двух направлениях: одна часть армии должна была пробиться через Торетта в парк Мирабелло и связаться с отрядами де Васто, а другая – атаковать французов в Сан-Лафранко. Гарнизону же предписывалось поддерживать огнем атаку на сектор пяти аббатств и Торе делль Галло.
   Во время патрулирования отряды прославленного и отважного Карла Тирчелина, лорда Роси дю Мейн патрулировали местность на случай какой-нибудь вражеской подлости, ведь нельзя доверять наемникам, презиравшим рыцарскую честь. К тому же алеманны – народ весьма дикий и с трудом усваивает культуру великих народов. Патрулировал лорд Роси дю Мейн участок от Торе делль Галло до Порта Пескарина. Подойдя ближе к Порта Пескарина, он услышал странные звуки, будто кто-то ломал стену парка и мерный топот, затем тьма и туман рассеялись, и перед его взором предстала имперская колонна. Не зная ничего о численности, не желая безумствовать и терять людей понапрасну, дю Мейн просто наблюдал за грозной колонной врага.
   Настало утро дня святого Маттиаса. В четыре часа утра дозор Тирчелина доложил о марше имперской колонны и странном шуме в районе Порта Пескарина.  Робер де ла Марк, сеньор Флеранж быстро собрал отряд из трех тысяч швейцарцев и решительно выдвинулся к Порту Пескарина, заведомо развернув артиллерию в Торе делль Галло на север, откуда доносился шум, и известил короля о своих намерениях и действиях. Время было на своей стороне, неумолимо двигаясь только вперед. На часах было пять утра.
   Отряд де Васто проник в парк. Сформировав колонну,  усиленную и защищенную с флангов испанской и итальянской кавалерией, выдвинулась к Кастелло ди Мирабелло. Вместе с мушкетерами де Васто шла и легкая артиллерия.
  Туман продолжал сгущаться, ослепляя, пугая, внося хаос и неразбериху в сердца воинов и планы командиров. Сражаться в тумане несложно, только не видно ни друга, ни врага, и лишь после рассеивания, станет ясно, кого прибрала смерть к себе. Туман и время сегодня союзники смерти, приготовившей свою острую косу и самую большую чашу.
   Две армии шли друг другу навстречу, не зная этого. Две могучие волны, идущие вслепую, готовые столкнуться, не ведая точного момента, напоминают фанатичное, упрямое неведение. Неведение начинает войны, оно же их ведет, а затем заканчивает по своей природе – в полном неведении. Так и два войска шли на войну, не подозревая, что Беллона заботливыми руками ведет их друг на друга.
   Фридрих возвышался над утренним туманом, сидя на стене, скрывшись за зубцом, начищая свой мушкет, проверяя запас фитиля, иногда любуясь мрачно-серым небом и верхушками деревьев, торчащими из тумана, словно шипы жуткого чудовища – дракона. Закончив приготовления, он встал и окинул взглядом серый туман, сквозь который проскальзывает истинная картина мира полного жизни и радости, где скоро прольется огромное количество крови. Туман казался ему жертвенным камнем, готовым принять всякого, кто страдает во имя Господа. Вглядываясь в гущу тумана, Фридрих увидел, что туман двигается. Он состоял из душ убиенных, задыхавшихся в давке, истошно кричащих от боли и гнева: «доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?». Фридрих осенил себя крестным знамением, прочел «Отче наш», и по вдохновению от молитвы, разум его вспомнил строки из «Откровения»: «И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число».
   В душе его царило колебание и борьба, словно ум бился насмерть с сердцем, а бессмертная душа упивалась пороками, не обращая внимания на скучную битву преходящего. Тяжело жить без триединого владыки, без мудрого возничего платоновской колесницы. Кажется, что мир создан для человека, для его благоденствия и счастья, но оказывается, что есть строгое и властное веление Господа, прогневанного за первых людей. Мир платил, платит и не видно конца этой расплаты, словно жизнь и благочестие – мошенничество торгаша. Фридрих надеялся, что после этой битвы сможет закончить обучение, только оно казалось ему бессмысленным после всего, что он увидел. Господь испытывал его Веру, его знание; ведь во многой мудрости много печали. Фридрих посмотрел еще раз на небо и невольно произнес:
- Сколько в тебе печали, Господи? И с нею Ты торжествуешь над смертью? Не пришел ли день гнева Твоего? И кто же устоит?
   Вопросы растворились в тумане, пропитывая воздух, словно жертвенная кровь, стекающая на зеленые луга, поля и леса.
   Проходя мимо ворот, Фридрих оглянулся посмотреть на башню, где еще недавно коротал время с испанцами-мушкетерами. Его охватило тоскливое чувство, обняло его так крепко, что даже на миг перехватило дыхание и участилось биение сердца. Перед ним отчетливо предстали те жуткие дни и тот кровавый бой, в котором никто из них не выжил. Фридрих печально выдохнул и подумал: «Не искра ли Божия способна сделать друзьями едва знакомых людей, объединенных общими тяготами? И что же случается, когда воцаряется благоденствие? За вас, друзья, я помолюсь Господу». Позади остался город, навсегда запомнивший немецких ландскнехтов как людей бессердечных, кровожадных, распутных, алчных до кровопролития ради денег. Банда маршировала к победе из города, умирающего под гнетом отчаяния, страха, смрада от нечистот. Такова война после громкой славы сражений и подвигов.
   Мерный строевой шаг топтал паутину эмоций, желаний, страстей, амбиций, сотканную пауком по наущению врага рода человеческого. Грохот артиллерии сотрясал землю, заставляя всякого трепетать от страха за свою жизнь. Казалось, что звезды, словно смоковницы, падают с небес, скрывшихся, как свиток, съежившихся за бледно-серым жертвенником. В ожидании страшных мук борьба с мыслями о гибели под ядрами казалась не то спасением, не то отчаянием, от которого хотелось лишь одного: поскорее бы все кончилось, как угодно, только скорее. Ради этого, бывает, молишься в душе: «падите камни на меня и скройте нас от Сидящего на престоле и от гнева Агнца!». Пришел день гнева Его, и никто не сможет устоять против праведных воинов Рейха.
   Де Васто не сумел избежать нескольких стычек с отрядами противника, продолжая продвигаться к замку Мирабелло, остерегаясь проходившего на расстоянии около 100 метров отряда де ла Марка, сеньора Флеранжа, идущего на подмогу кавалерии Тирчеллина. Флеранж не знал ничего о противнике, ориентировался по звукам боя. Двигаясь вперед, он встретил отряд имперской артиллерии. Застигнутые врасплох, имперцы бежали изо всех сил, отдав Флеранжу 12 пушек, которыми он, из-за нехватки артиллеристов, воспользоваться не смог.
   Пока Флеранж радовался трофеям и легкой победе над врагом, на поле боя прибыл Бониве с отрядом из пятидесяти латников с целью узнать новости. Тирчеллин закончил схватку с имперцами, а Флеранж, боясь окружения, приближался к вероятному месту схватки с западной стороны. Довольный Бониве вернулся к королю с докладом о полном отражении войск имперцев в районе. Казалось, победа была близка. Время неумолимо шло.
   Было примерно 7 часов утра, когда Фридрих в составе войск гарнизона совершал вылазку в направлении фермы Торетта. Разминаясь в стрельбе из мушкетов и острых языков на швейцарских пикетах, банда поднимала свой боевой дух. Имперцы де Лейвы стремились втоптать в землю мерзких швейцарцев, поживиться их добром и стяжать себе славу и историй на долгие хмельные вечера. Оказалось, что де Лейва, словно мечом, рассек армии. Швейцарцы под командованием Монморанси в Сан-Спирито и Сан-Паоло остались отрезаны от главных сил.
   Со стороны Торре дель Галло на имперцев обрушился громогласный огонь артиллерии. Пение утренних птиц сменили свист и гудение выпущенных на волю, прирученных человеком, камней. Ядра, падая, вздымали землю на высоту макушек деревьев. Мелкие снаряды свистели над головами, словно стальная саранча. Несколько снарядов достигли цели, переломав ноги, руки, оторвав головы, сдавив грудь, ребра нескольким бойцам, внеся разлад и сумятицу в ряды, заставив небеса содрогнуться от воплей боли, отчаяния, страха. Охваченные тревогой ландскнехты, стали идти еще ровнее, словно уже умерли, поручив свои души Господу, укрепляя в себе лишь одно чувство, сжавшее их сердца, стучавшее барабанным боем: месть. Своей пальбой французы только распаляли жажду боя, мести и справедливой кары. Многие, особенно среди испанцев, помнили, что учинил Монморанси, взяв осенью блокгауз.
   На стене старый артиллерист, видя творимую французами несправедливую подлость, усмехнулся и крикнул своим товарищам:
- Давайте же и мы не останемся молчаливыми! Поддержим огнем!
   Со стен города полетели снаряды в сторону пяти аббатств, где для отражения атаки гарнизона Павии собирались отряды Монморанси, выстраиваясь в классическую баталию. Имперский же лагерь в Каса дель Левриери направил орудия и в сторону Монморанси, и в сторону артиллерийского лагеря французов в Торре дель Галло.
   Наконец, две могучие армии встретились. Сквозь туман ландскнехты услышали шум строевого шага, а затем увидели как полупризрачные тени алебардщиков и пикинеров занимают укрепленные позиции. Над баталиями развевались, вдохновляя и успокаивая своим колыханием, цветастые знамена, по которым мечтали пройтись ландскнехты, опозорив и унизив своих конкурентов. Швейцарцы были деморализованы артиллерийским огнем, полевыми условиями жизни и отсутствием достойных выплат, но сражаться они будут не столько за Франциска, сколько за честь баталии, за честь Швейцарии и желание отомстить за павших при Бикокке и в ходе осады.
    Знамена имперских рыцарей гордо реяли, подобно мифическим драконам, над головами ландскнехтов. Две армии видели друг друга. Имперцы ускорили шаг, желая расправиться с противником как можно скорее и стяжать себе великую славу. Швейцарцы не имели преимущества в стрелках и, используя свою обычную тактику, ринулись на ландскнехтов, где в первых рядах аркебузиров стоял Фридрих, старавшийся не поддаваться страху, который изрядно грыз ему душу, раскрывая старые раны от пережитых тревог во время осады.
   Швейцары подошли достаточно близко, и аркебузиры дали залп, затем сменили шеренги и снова осыпали швейцарцев градом пуль, наносивших жуткие и мучительные раны, от которых не было спасения. Так продолжалось недолго, аркебузиры отошли за линию доппельсольднеров и пикинеров. Гримасы, искаженные гневом, глаза, пылавшие яростью, сближались. Желтые, голубые, зеленые, красные, коричневые, даже пурпурные одежды, окрашенные кровью, испачканные землей, мелькали с обеих сторон. Баталии щеголей и красавцев шли резать друг друга, оскорбляя и истошно вопя, чтобы нагнать страху.
   Спустя несколько минут пики уже вонзались в глотки, в глаза, жаля, словно скорпионы. Алебарды крушили шлемы и головы, врезались в плечи, отрывали руки. Двуручные криг-мессеры ломали кости, разрезали лица напополам. Кровавое безумие боя охватило людей. Они потеряли человеческий облик. Злоба и ярость давила на них, принуждая сражаться. Стоны, вопли умирающих и раненых заглушались лязгом оружия, бранью, приказами, боевым кличем и просто яростными криками. На место павших пикинеров вставали другие и мясорубка, словно вечный двигатель, продолжалась. Никто не сдавался, никто не ждал и не просил пощады: победа или смерть.
   Швейцарцы попытались обойти с фланга, но им на пути встали аркебузиры. Фридрих отправился на фланг поддержать товарищей. Сначала швейцарцам дали залп аркебуз почти в упор, а затем вместе с доппельсольднерами, щедро угощали голодной сталью. В тесноте боя трудно парировать удары, но легче сражаться плечом к плечу. Фридрих был скован в своих движениях, но в минуты этого кровавого безумия, буйства пестрых одежд, доспехов, мелькающих всюду, голосов, не думаешь ни о чем, кроме желания выжить, прорваться через врагов, прорубить себе путь к жизни, к свободе, к еще одному дню или часу.
   Швейцарец-юноша с люцернским молотом хотел ударить Фридриха по голове, набросившись на него с диким криком. Фридрих уклонился от удара, пропустив юношу себе за спину, а затем, обняв его одной рукой, использовал его как опору, вонзив свой кацбальгер ему прямо в шею сверху вниз. Юноша оказался во власти Фобоса, не смог проронить и слова, глаза его расширились, рот открылся, и из него струйками вырывалась кровь, выпуская дух на волю к Аиду. Юноша смотрел этими дикими, стекленеющими глазами на Фридриха и искал сочувствия, которого у Фридриха не оказалось. Тогда юноша испустил дух навсегда. Фридрих продолжил сражаться, наступив юноше на лицо, притоптав его в грязь. Им овладело какое-то безумие. Он только убивал, чтобы выжить. Казалось, что Фридрих не владел собой, и страх его давно свел его с ума, отдав в лапы демону битв в блестящих латах и кожаным плащом. Уже нескольких человек Фридрих принес в жертву этому древнему богу – Аресу. Одной из жертв, старому швейцарцу в доспехах, Фридрих нанес мощный удар в колено, сломав его, а затем, уже павшему, перерезал горло и бросил на землю, оставив издыхать и кормить мать-землю. Следующему противнику, Фридрих отрубил руку, когда тот уже пытался нанести ему удар. Швейцарец истошно орал, держась рукой за обрубок другой, из которого фонтанировала кровь. Он поднял умоляющие глаза, полные отчаяния и мольбы о милосердии, что Фридрих не смог ему в этом отказать, вонзив клинок ему в рот. Клинок застрял, и как Фридрих не ковырял, он не поддавался.
   В этот момент в его сердце что-то щелкнуло, словно часовой механизм, оно вдруг судорожно забилось. Оно, как будто, начало чувствовать. Секунды покоя в битве – редкая роскошь, но как в быстром беге, стоит остановиться, пристально посмотреть вокруг и весь мир оживет перед тобой в таком пленительно-прекрасном великолепии, что все дела суетные обращаются в пыль и разлетаются от дыхания Господа, дарующего жизнь и утешающего всякого. Перед Фридрихом мир Господа предстал в демоническом, ужасном, отвратительном свете. Он держал рукоять клинка, на которой покоился мужчина. Рядом с ним всюду кипел яростный бой. От вида боя, у него перехватило дыхание, он испугался, в ужасе наблюдая за происходящим. Весь его пыл улетучился, словно вредный пороховой дым.
   Из забытья его вывел сильный удар по голове, от которого Фридрих упал на землю, почти теряя сознание. Он почувствовал как тяжелое тело, кричащее хриплым голосом занесло над ним блестящий кинжал-мизерикордия. Взор Фридриха был затуманен, но он видел, как беленький сверкающий лучик стремительно приближался к нему. Тело его воспротивилось подобной участи, и рукой он направил удар мимо так, что кинжал воткнулся в землю. Фридрих ударил тень со всей силы. У него получилось сбросить с себя это темное тяжелое пятно. Едва сумев подняться, Фридрих снял с противника шлем и принялся колотить черное пятно из последних сил. Он не считал удары, в глазах мутнело, счет времени, и ощущение происходящего потеряно. Слепая ярость требовала продолжать экзекуцию.
   Нечто тонкое, холодное, грубое пробило доспех и ужалило Фридриха в спину ниже ребер.  Фридрих сделал глубокий вдох, шокированный эти ударом, а затем, что-то тяжелое упало на его голову, и он потерял сознание. Все вдруг стихло и покрылось непроницаемой пеленой черноты.
   Спустя несколько минут Фридрих очнулся от дикой и нестерпимой боли, слабости в теле, сильного головокружения и от ног, спотыкавшихся об него. Каждый шаг давил на него не только физически, но и заставлял паниковать. Его могли втоптать в землю, остановиться на нем, и он бы задохнулся. От мыслей об удушье у Фридриха перехватило дыхание, а сердце, стремившееся к жизни, бешено заколотилось, расталкивая кровь по жилам, не замечая его раны.
   Фридриху удалось подняться на четвереньки и уползти с поля боя. Невероятная удача вдруг озарила его. Он вышел незамеченным, или никто попросту не обратил своего внимания, ведь живыми из боя выходят не часто, а, если и выходят, то не далеко. Фридрих добрался до ближайшего дерева, растущего у дороги, надеясь скрыться от врагов. Он едва переводил дыхание, жадно глотая воздух, утирая со лба льющийся градом пот. Кое-как, дрожащими от волнения, боли и усталости руками, он снял с себя кирасу и увидел растущее багровое пятно крови. Он снял вамс, разорвал исподнюю рубаху и осмотрел рану: небольшая колотая дыра, из которой струилась кровь, а при надавливании боль отзывалась в печени. Все, что Фридрих смог сделать - это перевязать ее исподней рубахой, надеть вамс и снять остальные части доспеха. Он сел, припав к дереву, вбирая в себя ароматы раннего утра и покоя, слыша приглушенные звуки битвы.
   Фридрих решил посмотреть на битву, и его взору открылась жуткая картина: в сером, почти рассеявшемся тумане, среди свинцово-стального дыма блестели мечи и алебарды, лилась кровь, вздымаясь к небесам брызгами, расстилаясь бархатом по земле, окропляла лица и одежды, повсюду бряцала сталь, люди, словно спаянные, извивались, подобно змеям, крича и вопя, пытаясь ужалить другого. Это была свалка людей, которым заплатили за службу. Людей, которым некуда было идти, которые устали от работы поденщика, спасавшиеся от налогов, от правосудия, от скуки, от нищеты. Искатели приключений, модники, щеголи, сорвиголовы убивали ради денег, ради того, чтобы выжить самим, качественно сделав свою работу. Однако, сейчас они вовсе не были похожи на людей, напоминая толпу пестро одетых разбойников-марионеток чьей-то злой воли, затмившей им рассудок удовольствиями. От этого зрелища Фридриху стало еще дурнее: его мучала жажда, его голова закружилась, перед глазами все расплывалось, казалось, он сейчас потеряет сознание. Терять сознание там, где не поют птицы, где запах полевых цветов и трав смешался со смрадом войны, где вместо любви и труда только боль и смерть, Фридриху не хотелось совсем. Уж лучше сразу умереть, чем иметь надежду здесь очнуться. Рядом с Фридрихом серый туман уплотнился и произнес:
- Мудрый человек никогда не займется политикой, если его к этому не принудят. Как вы себя чувствуете, друг мой?
- Господи! Что… Кто это? – в страхе отпрянул Фридрих от дерева, от чего его рана закровоточила еще сильнее.
- Друг мой, вынужден напомнить вам о тех благодеяниях, что вам я оказал и за это прошу вас проявить ко мне хотя мы толику уважения. Вы помирать собираетесь?
- Я…я…я не знаю. Все в руках Божиих.
- Не льстите себе. Творец мира едва ли станет марать руки о потомка Адама вроде вас, – ответила с ироничной усмешкой тень, а затем, осмотрев рану, добавила, – времени у нас немного. Что ж, поговорим потом. Кивните, если хотите жить.
   Фридрих кивнул, и тень подхватила его бренное тело, унося прочь с поля боя.
   Тем временем Франциск во главе своих копий мчался навстречу кавалеристам Ланнуа и Чивитаса Сент-Анжело, прикрывавших фланги развертываемой пехоты. Ланнуа, завидев плотный строй жандармов, дрогнул, но не попятился назад, а сказал: «Нет надежд, уповаем только на Бога». Кавалерия имперцев ринулась на бой с жандармами короля.
   Раздался громкий тяжелый треск пик и лязг брони, когда две мощные линии закованных в тяжелую броню рыцарей столкнулись. Сражались они недолго. Французские жандармы, воодушевленные присутствием самого короля, сражались отважнее и яростнее самого Роланда при Росенвале. Имперская кавалерия дрогнула под их натиском и разбежалась. Чивитас был убит. Его бездыханное тело лежало на земле среди тел тех, кто дерзнул по своему неведению бросить вызов истинным рыцарям короля Франции. Вид бегущих врагов воодушевил Франциска. Он, как страстный любитель охоты, считал себя львом, разогнавшим дичь по полю. Он - король, помазанник Божий, разметал орды челядей и хамов, бастардов и простолюдинов, лишенных понятия о чести, с гордостью и счастьем наблюдал за их бегством, говоря маршалу де Фуа: «Господин де Лескун, вот теперь я – действительно герцог Милана». Рыцари и жандармы упивались сладостью амброзии, посланной им самой Викторией. Однако, Франциск стоял со своим отрядом так, что мешал артиллерии вести огонь, а от Монморанси и д'Алансона не было никаких вестей.
   Пескара прибыл на поле боя и взял инициативу в свои руки. Прежде всего, он отправил приказ де Васто атаковать жандармов. Затем отправил еще два послания Бурбону и Фрундсбергу с просьбой прислать подкрепления.
   Тем временем, Фрундсберг и Зиттлих громили отряды швейцарцев Флеранжа. Около часа, с самого утра, шла непрекращающаяся резня ландскнехтов и райслойферов, уступавших врагу в численности. Сражающиеся уже задыхались от давки, трупного смрада, запаха внутренностей, торчащих из вспоротых брюх, по которым приходилось ступать. Ландскнехты переступали через своих товарищей, занимая их место в строю, продолжая напирать всей баталией на врага. Швейцарцы стали поддаваться, когда ландскнехты в едином порыве обнажили кошкодеры, бросившись в рукопашную с флангов. Этот рывок окончательно разубедил райслойферов в победе, и желая сохранить себе жизнь, они стали разбегаться. Ландскнехты не стали их преследовать, опасаясь сломать строй и попасть в какую-нибудь бесчестную ловушку.
   В этот момент прибыл гонец от Пескара с приказом выделить часть войск для битвы с жандармами Франциска. Особенно подчеркивалось требование присутствия самого Георга фон Фрундсберга. Именно он должен был прийти на выручку отрядам Пескары. Фрундсберг повиновался, взяв с собой часть воинов, ступая по трупам, среди которых лежал д'Испарт, герой стычки при Бинаско, а Флеранж и командир баталии швейцарцев Ян фон Дизбах сдались в плен. Им сохранили жизни, и они согласились жить с этим позором, лелея надежды на реванш. Говорят, держались они высокомерно, и при взгляде на них, может вкрасться сомнение относительно того, кто и кого пленил. Однако, ландскнехты готовы были их разорвать на куски, не умаляя их боевых заслуг и отваги.
   К 8 утра Франциск был окружен войсками Георга фон Фрундсберга, аркебузирами де Васто, ландскнехтами ренегата Бурбона, отрядами Пескара. Рыцарская доблесть и честь была окружена наемниками, охотниками за деньгами, сбродом, возомнившим себя людьми чести, равными рыцарям. Франциск и его жандармы не смогли стерпеть позора бесславной капитуляции и, пришпорив коней, ринулись в атаку. Начался настоящий ужас. Аркебузиры открыли пальбу по рыцарям, сбивая их с коней, нанося им жуткие увечья пулями и осколками их собственной брони. Рыцари падали и не могли самостоятельно подняться, издавая лишь глухой стон. Их великолепные доспехи стали им темницей, железной девой из Нюрнберга, сковавшей их на радость врагам. Аркебузиры подбегали, и способам убийства не было границ: кинжалами выкалывали глаза, ворочая при этом клинком, словно режут свинью, поднимали рыцаря на колени и стреляли в упор в спину, в лицо, в грудь. Цвет нации, благородные мужи Франции не умоляли о пощаде, не пытались сдаться. Последний вздох они встречали гордо, возвышаясь над злорадством наемников-простолюдинов, которых всегда презирали. Ла Тремуль был расстрелян аркебузирами прямо на лошади. Он упал, продырявленный в нескольких местах, захлебываясь кровью, чувствуя осколки брони в своем теле. Для него было честью и радостью умереть подле короля. Король желал в пылу сражения обратиться к адмиралу Бониве за советом, но тот гордо держался в седле, пронзенный несколькими пиками, с поникшей головой и с увядшим плюмажем. Зарезан был маршал Ла Палис, убиты бастард Савойский и конюший короля Сент-Северин, не разлучавшиеся с королем ни на шаг. Франциск в ужасе оглядел поле боя: рыцари падали один за другим. Легкая кавалерия и оруженосцы разбегались в панике. Издали он заметил знамена своей гвардии и черной банды, стремившейся на помощь. Однако, им преградили путь отряды Фрундсберга. Имперцы были рады такой встрече, ведь черная банда – предатели, которые будучи немцами, пошли на службу к французам. Этих людей ландскнехты считали хуже швейцарцев. С яростным боевым кличем они зашагали вперед, стремясь насадить мерзавцев на пики. Пленных брать никто не хотел, и бой превратился в кровавую резню. Кровь лилась ручьями, брызгала отовсюду, крики и вопли огласили долину так громко, как еще не случалось никогда. Схватка быстро перешла в кошачью свалку – ближний бой, когда скрещивались кацбальгеры, когда враги видели друг друга глаза в глаза. Людская свалка стала превращаться в свалку тухлого мяса на мясобойне, но черная банда упорно сражалась до тех пор, пока не была истреблена ровно на том же месте, где стояла.
   Франциск, видя происходящее вокруг, закричал: «Господи! Что происходит?». Внезапно кто-то сбросил его с лошади, и Франциск оказался в окружении разъяренных аркебузиров с кинжалами и прикладами, готовыми убить короля Франции. Не каждый день выпадает такая удача. Только своевременное вмешательство Ланнуа спасло короля от смерти. Однако, некоторым аркебузирам, распаленным сражением и отказом в убийстве короля, пришлось сделать дополнительную дыру в теле, дабы остудить пыл, ибо король – добыча не для черни.
   Артиллерия французов вырезана ландскнехтами Фрундсберга и Бурбона. Бурбон, получив весть о захвате Франциска, ринулся искать его, но безуспешно. Бурбон сам хотел захватить короля в отместку за все злодеяния и подлости, которые он учинил ему. Вероятно, Бурбон мечтал лично вручить сына матери, смотря ей в глаза со всем высокомерием и снисхождением победителя.
   Зитлих преследовал швейцарцев к позициям Монморанси. Как только бойцы Монморанси увидели бегущих в панике собратьев, то тут же примкнули к ним, бросив свои позиции. Ландскнехты де Лейвы, уже без Фридриха, бросились преследовать трусов.
   Д'Алансон был готов к бою, но его разведка донесла ему шокирующие известия: король в плену, многие рыцари убиты, Монморанси в плену, Флеранж в плену, имперские войска контролируют парк, замок Мирабелло, город и скоро подойдут к мосту через Тичино. Д'Алансон несколько минут был в забытьи. Он не мог поверить в то, что случилось. Собрав всю волю в кулак, он приказал отступить в Милан, а затем – вернуться домой во Францию.
   Отступавшие швейцарцы, гонимые гарнизоном де Лейвы и отрядами Зиттлиха, наткнулись на непреодолимую реку. Кто-то разрушил мост, и вероятно, это в испуге сделал командир резервного отряда из армии д'Алансона. Часть швейцарцев была вырезана ландскнехтами, а часть – утонула, не желая пасть от рук имперцев. Аркебузиры развлекались, стреляя по плавающим швейцарцам, крича им оскорбления и сравнения с плавающими коровами и, радуясь, видя, как некоторые всплывают, и, словно мешки с зерном волочатся течением реки.
   Битва закончилась в 9 утра. Командование отправилось в штаб-квартиру в Каса де Левриери, а Франциск затем отправили в Чертоза ди Павию подальше от резни, где он написал матери такие слова: «Спешу сообщить Вам о том, что неудачи мои продолжились, утрачено все, кроме чести и жизни, которая сейчас вне опасности». Так закончило свои дни древнее рыцарство, жившее со времен Карла Великого, короля Артура. Теперь хозяином войны была пехота, простые люди, собранные в формации, тренированные и вымуштрованные. Огнестрельное оружие помогло нанести сокрушительный удар по угасающему рыцарству. Для некоторых это означало полное бесчестие, подлость и мерзость всех будущих войн, а кто-то верил в человека, а не в титулы.
    Воины предавались разнузданным развлечениям, любимым в их среде: пьянству, мародерству, глумлению над ранеными и умирающими. Так праздновали победу ландскнехты, надеясь получить к награбленному еще и обещанное жалование. Жалование не выплачивалось, и ландскнехты обратились к командованию с требованием соблюсти условия договора найма. Однако в ответ было молчание и неудовлетворительное оправдание Фрундсберга и Зиттлиха. В ответ на это ландскнехты ворвались в штаб-квартиру командования и потребовали своих денег. Ланнуа чудом успокоил бунтовщиков, заложив свои имения, имения Пескары и де Лейвы.
   Французских пленных Ланнуа отпустил, решив, что бесполезно требовать с них выкуп. Вероятно, его не устраивали предполагаемые суммы выкупа. Однако, пленным пришлось пешком идти в свои дома. Многим это не удалось. Они умерли в пути от голода и непогоды, а также их гибели способствовали те, кому было велено их этапировать. Д'Алансон отступил в Милан, а затем, расположив гарнизон в замке Кастелло, направился в Лион, где и умер от пневмонии в конце марта.
   Третьего марта войска торжественно вступили в Милан, опустошенный войной, болезнями,  полный страха, отчаяния, апатии и молитвенных возгласов, обращенных к Господу, отвечавший им так: «горе, горе, горе живущим на земле». Аристократия и почетные граждане Милана подсчитывали убытки, прятали драгоценности от наемников и подозрительных родственников, которыми считались и родные дети, видевшие ужасы войны, не щадящей никого, видевшие безумную макабрическую пляску тех, кто видел конец всех войн. Тем, кто не смог спрятать свои сбережения, приходила в голову светлая мысль о побеге из города. Вот небольшая вереница повозок и карет покидает некогда цветущий Милан, центр торговли, философии и искусства. Теперь же улицы были полны бедняков, скитавшихся в поисках работы, толпившихся на базарной площади, надеясь своровать что-нибудь или пополнить ряды бравых, пестрых сорвиголов-романтиков-ландскнехтов, доказавших свое величие и пустив славу о себе шествовать впереди. Странно, что мало попрощаек было у церковной паперти. Видимо, священники тоже не стремились раздавать милостыню в качестве дара Божия, ведь могло так случиться по воле Фортуны, что дары Божьи придется отдать этим ряженым богохульникам и прохвостам. Краски жизни блистали мириадами фантастических полотен, сливающихся, разливающихся словно волны высших сфер, источавших великую гармоничную мелодию диалектического мира древности. Милан дышал прахом Рима, ведь имя ему было когда-то – Медиолан. И сейчас призраки ушедших народов, ныне живущие разыгрывали огромный спектакль, рисовали невероятное полотно, достойное великого дуэта мессера да Винчи и Босха. С приходом ландскнехтов, чьи мошны и гульфики трещали по швам от избытка флюидов Пороса и Эроса, в Милане закипала жизнь, торговля и любовь.
   Так погибло рыцарство, но никто не собирается с почестями его хоронить. Нет, этот  благородный труп еще необходимо разграбить, еще необходимо над ним пошутить, а потом, поняв, что сопротивления он не окажет, использовать как цветастую тряпку в последующих свалках.
   
Часть пятая. Видение.
   Яркое и теплое солнце нежным своим касанием пробудило Фридриха ото сна, пригрело ему его рану так, что она перестала болеть. Фридрих лежал посреди огромного поля в стоге сочного, мягкого сена. В небе летали птицы, разыскивая сочную, жужжащую добычу. На земле царила мирная жизнь всех живых существ. Поле дышало теплом, обнажившись после сбора урожая. Фридрих был изумлен этой красотой природы, очарованием тишины, яркостью света мирного неба.
   Радостный и громкий детский смех приближался к нему. Фридрих слышал, как какой-то ребенок приближается. Он решил, что дитя знает, где он находится, что это именно он, и ребенок бежит именно к нему. Звонкий детский голос оказался Фридриху знакомым, но вспомнить его он не мог. Ребенок, еще не видимый Фридриху, громко обратился:
- Фридрих, не хочешь земляники? Посмотри, какая большая земляника! Какая она спелая! Вставай, попробуй, обязательно!
   Фридрих поднялся и повернулся к голосу. Перед ним стоял ангелоподобный, в белых одеждах, с маленькой книжечкой и пером на поясе, мальчик. Фридрих вгляделся в ясный и светлый лик ребенка, и отпрянул, узнав в нем Бенедикта. Мальчик улыбнулся и сказал:
- Ты не любишь землянику? Ты должен ее попробовать. Вот, бери – протягивая кустики сочной земляники, он продолжал говорить – еще у меня есть яйца и хлеб. Давай поедим, матушка пекла его все утро. Он очень вкусный, попробуй, поешь. Тебе нужно поесть.
   Фридрих трепетно взял угощение Бенедикта и стал есть. Он ел так, словно не ел никогда в жизни. Ничто так не радовало его так сильно, как простая земляника и хлеб. Внезапно из его глаз просочились слезы, и он припал к земле на колени и стал просить у Бенедикта прощения:
- Прости меня, помолись за меня Богу! Мне страшно, сейчас мне так страшно, что я на грани помешательства. Я… Я… Я хотел спасти тебя, хотел тебе помочь, но не смог. С тобой во мне что-то умерло, что-то очерствело, будто ты вобрал в себя всю мою боль, все мои грехи и покинул этот мир, оставив меня ни с чем. Господи, я убивал людей, я пьянствовал и мародерствовал, я отнимал жизни, отнимал души ради золота, ради того золота, что позволяло мне выжить самому. А сейчас ты просто так, из великого милосердия, ты даешь мне поесть, улыбаешься мне… мне!.. Я же убийца, вор, наемник и эпикуреец, – в слезах тараторил Фридрих, желая поскорее поделиться всем пережитым.
   Бенедикт положил свою маленькую ручку на плечо Фридриха и сказал:
- Ты не виноват, Фридрих. И в тебе ничего не умирало. Ты испугался того, что выпало на твою долю, и тихую библиотеку с университетскими диспутами ты променял на участь наемника и фамильяра. Не грусти о камнях, брошенных в болото, и не метай бисера перед свиньями. Милосердие Отца Небесного бесконечно и заключается оно в простоте. Разве наешься золотом? Разве наешься властью? И полагаешь ты, что отнимать жизнь – это грех? Нет, смерть и дана нам, чтобы не впали мы в грех гордыни и  не возомнили себя равными Ему. Смерть – это вынужденное усмирение плоти по замыслу Божьему, отчасти и в наказание всему роду Адама.
   Фридрих смог только глубоко вздохнуть, а Бенедикт, обняв его, произнес:
- Пойдем лучше собирать землянику и играть в прятки.
   Фридрих уже готов был безропотно подчиниться, а в глубине души он очень хотел провести время с мальчиком, с благословенным мальчиком, исцелившим его раны, но его остановил силуэт, приближавшийся с запада:
- Тебя ждут, наемник. Душа твоя неспокойна и полна алчности. Здесь тебе не обрести покоя, здесь для тебя только отдых, но не покой.
- Адельгейда, ты ли это? Почему ты прогоняешь меня? Разве я не умер?
- И да, и нет. Сам знаешь, смерти нет. Поручи дела свои Господу и свершатся они. Прощай.
- До свидания, Фридрих – задорным и веселым голосом прокричал Бенедикт, убегая в лес.
   За ним отправилась Адельгейда, и вскоре все они исчезли. Фридрих остался совершенно один, и прекрасный мир с его плодами вдруг померк и зачерствел, словно отрекся от него. Воздух сушил ему горло, земляника горчила, а местами и прогнила, хлеб зачерствел и заплесневел. На землю пошел кровавый дождь, возбудивший диких лесных животных, залаявших, завопивших с неистовой силой и жаждой. Фридрих попытался добежать до леса, где были Адельгейда и Бенедикт, но ноги его вязли в кровавой земле. Вдруг из леса раздался раскатоподобный женский крик, а затем несколько тише – детский крик и плач. Через мгновение все стихло, а небо озарилось яркими, тянувшимися во все стороны, пронзая небосвод, вспышками молний. Мир окунулся во мрак, словно создан был злом и скорбью.
   Фридрих очнулся, но не мог ни говорить, ни отчетливо видеть и понимать, где он и что происходит. Он лишь видел очертания нескольких людей, явленных ему светом слабоватой единственной свечи. Тени о чем-то беседовали, и он смутно понимал их речь, но вот что одна тень говорила другой:
- Вылечи его. Мой тетрафармакон пропасть зазря не должен.
- Он – фамильяр Стауфа. Пусть он и заботится о своем питомце.
- Ты знаешь, что это невозможно, и лучше мне не прекословь. Не забывай, кто снабжает тебя ингредиентами для твоих исследований.
- Прости, я погорячился. Я не понимаю, зачем он тебе? Что в нем такого особенного? Неужели мало двуногих в этом мире? За твои дары, они тут такое устроят, что сам Нерон покажется миру благодетелем, равным любому из Отцов Церкви, а то и самому Петру.
- Когда ты успел стать таким занудой? Сам посуди, если Стауф взял его себе в фамильяры, значит, он чего-то стоит.
- Или чего-то стоит прихоть удачи.
- Тем не менее, именно он стал фамильяром. К тому же, он неплохо проявил себя в разбое, рыцарском восстании, битве при Павии.
- Мне кажется, ты размяк, как мякиш в пиве. Слушай, я его подлечу и отправлю на все четыре стороны, договорились?
- Усмири свою дерзость и вспомни, кто из тебя, неудачника инквизитора, сделал нечто антропоморфное.
- Хорошо, сделаю, как ты велишь, но рассчитываю на твою благосклонность
- Этого я у тебя не отниму. Скрепим договор и я исчезну.
   Одна тень покровительственно прильнула губами ко лбу другой, и тотчас с шипением растворилась во взятом из ниоткуда сквозняке. Фридрих закрыл глаза, и сон незамедлительно явился к нему.
   Ранним утром Фридриха разбудил слабый треск трещотки, раздававшийся далековато за окном. Сделав глубокий вдох пробуждения, его нос ощутил странную вонь, затхлый запах мертвечины.
   Оглядевшись вокруг, Фридрих решил, что находится в каком-то монастыре. Вся комната была лишена каких-либо излишеств. Только небольшая печь, стол, стул, чернильница, перо, бумага, а рядом – кровать и стул для одежды. Вся мебель дряхлая, обветшалая, готовая вот-вот обратиться в прах.
   В дверь постучали. Через секунду вошел монах, принеся Фридриху простой хлеб, чеснок и пиво. Фридрих не видел его лица, но от монаха пахло какими-то травами, запах которых был едва ощутим из-за чеснока. Учтиво приветствуя монаха поклоном, Фридрих сказал:
- Доброго вам утра, святой отец. Видимо, вас я должен благодарить за свое спасение и исцеление. Я – Фридрих Краузе, безмерно благодарю вас, святой отец и готов отплатить вам услугой или щедрым пожертвованием. Однако, прошу удовлетворить мое любопытство, скажите, где я нахожусь?
- Среди живых мертвецов. Твое исцеление, твоя жизнь – это спорный вопрос, ответ на который ведом лишь Господу. Представляться нужды особой нет, ведь и возврата нет, а Господь все видит, – сухо и отстраненно бросил монах.
- Я вас не совсем понимаю. Не привык к такому обращению и манерам. Что значит, я нахожусь среди живых мертвецов? Вы – настоятель этого монастыря? – Сдерживая обиду и досаду, ответил Фридрих, немного напуганный ореолом тайны, которую пытается создать монах.
- Это значит, что покровитель здешних мест, святой Лазарь, а мы – его верные храмовники. Я – не настоятель, но после вашей трапезы, я отведу вас к нему. Садитесь и подкрепитесь, а я подожду.
   Пройдя по узким, полумрачным, сырым коридорам, они встали у двери. Монах указал на дверь. Войдя, Фридрих застыл, словно вкопанный. Он вытаращил глаза, полные удивления и трепета, но вместе с тем, странное чувство ностальгической радости охватило его члены. Перед ним сидел высокий, смертоподобный мужчина, внимательно его разглядывавший своими мелкими стеклянным, но пронзающим взором. Затем мужчина заговорил медленным голосом, словно отпевал покойника:
- Бог в помощь, мой старый друг, как ты себя чувствуешь? Волею Господа мы были разделены, но ею и свиделись вновь, но уже совсем другими. Скорблю о маленьком Бенедикте. Уверен, Господь смилуется над мальчиком. К тому же, мы сумели поймать и совершить справедливый суд над ведьмой, околдовавшей его.
- Здравствуй, Ульрих. Мы, действительно, давно не виделись. Я удивлен этой встречей, но пока не могу сказать, будто она мне приятна. Я не узнал тебя, когда ты ворвался в церковь, и я не узнаю тебя сейчас. Мне кажется, что ты стал совсем холоден, будто мертвец.
- Все есть суета сует и томление духа. Куда прикажешь мне торопиться? Перечитать все книги в мире? Испить всего вина и отведать уста каждой красавицы? Все есть суета сует и томление духа, а кто умножает познания, тот умножает и скорби.
- Ты что-то говорил о ведьме. Скажи мне, как ты узнал, что это ее рук дело?
-Да, ведьму мы изловили, буквально, на следующий день. Созвали коллегию мудрых судей из числа сановников. Провели испытание водой, но она выдержала. Испытали огнем не проводили12. Мы его решили заменить на дыбу. И вот, когда дело дошло до стула Иуды, она во всем созналась: как прелюбодействовала с приспешниками дьявола на шабашах, как выполняла с подобострастием его богомерзкие и богохульственные поручения. Она совращала женщин и детей с пути Господнего. Бенедикт ей отказал. Он не поддался ее искушениям, и она затаила на него злобу. Бенедикт рассказал все нам, и мы без труда отыскали эту тварь.
- Кто была эта ведьма? – полюбопытствовал Фридрих, присаживаясь напротив Ульриха.
- Маргарита, дочь торговца из торговой гильдии нашего города.
   Фридрих сидел обескураженный, словно его поразила молния, но он знал, что ее красота обманчива, однако он не хотел в это верить. Ему защемило сердце от нахлынувшей волны былой безответной страсти к Маргарите. Ведь свершилась кара Господня. Ульрих прочел мысли Фридриха:
- Недаром сказано, что скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, нежели богатый попадет в Царствие Небесное.
- Именно это я и хотел сказать. Иным, объяснить я не могу случившееся.
- Иного и быть не может. Расскажи мне как твоя рана, и брат Урбан проводит тебя до кельи. Остаток дня и ночь тебе лучше провести в постели. Обед принесет тебе брат Урбан. Ему я поручил заботу о тебе. Он всегда будет рядом.
- Благодарю тебя за заботу, мой старый друг. Я исполню твои предписания, ибо верю в тебя. Чувствую я себя неплохо, но рана болит и ноет.
- Верь в Господа, ступай с миром и отдыхай.
   Фридрих, опираясь на вошедшего брата Урбана, поднялся и поклонился Ульриху, приложив правую руку к сердцу. Старый друг ответил скромным поклоном и продолжил писать.
   Тускловатый дневной свет блестящим дождем освещал угрюмую келью, обнажая трещины и осыпания в стенах, давивших своей серой массивностью, будто находишься между двух жерновов. В камине огонь трапезничал поленом и остатками хворостинок, потрескивая, словно мурчащий игривый котенок. Фридрих смотрел на огонь, и не заметил, как вошла его старая спутница, верная подруга одиноких дней. Она села на кровать так, чтобы солнце не светило на нее. Он не заметил ее, он смотрел на огонь, плясавший на трескучем полене. В огне появлялись лица людей, убивающих друг друга, сливавшихся в одно, взмывавших вверх и разрывавшихся с щелчком, похожим на выстрел аркебузы, на мелкие кусочки. Перед ним всплывали картины сражений, смертей, сатанинско-макабрических рукопашных схваток, безумно-буйственных оргий кровавого пиршества, над которыми смиренно, величественно и гордо реяли знамена мира, благоденствия и Царствия Небесного – вместилище великого удовольствия, где отсутствовало великое страдание, великая скорбь.
   Дама в черном просто смотрела на него своими, полными печали, глазами, словно передавая ему частицу грусти. Тоска сжала его сердце, мир и тишина бальзамом легли на его раны, отчего он испугался, ожидая притаившегося зла, ожидая предательства. Постепенно, сквозь пелену тоски и грусти, Фридриху стало казаться, что огонь разгорелся сильнее и его свет стал ярче. Перед глазами возникали не образы кровавых битв, а уютная комната, где жил он когда-то, и воспоминания пробудили в его памяти многие изречения древних мудрецов, видавших и не такие сражения, жившие и в более страшные времена. Только апатия его не устраивала, ведь он хотел чувствовать, испытывать эмоции, наслаждаясь всеми проявлениями жизни, исключая, по возможности, некоторые из них. Он видел мудреца не бесчувственным и отстраненным, а наоборот, увлеченным жизнью разумной и добродетельной. Размышляя о великих стоиках и Отцах Церкви, Фридриху вдруг стало зябко, он стал замерзать без видимых причин. Он чувствовал холод и озноб, а в голове, как проклинающее заклинание, звучало тихим шепотом: «невежество, невежество».
   В комнату вошел, без стука, брат Урбан и разговором отвлек Фридриха от раздумий. Дама в черном с холодным равнодушием смотрела на служителя Господа, уверенная, что он ее не прогонит, так как именно христианство со временем стало оплотом тоски по невыразимому, неясному, но великому и прекрасному. Урбан говорил спокойным и тихим голосом, с нотками баса:
- Как, ты, себя чувствуешь? Вот, я принес тебе обед. Тут без излишеств, но, поверь мне, лучшей бобовой похлебки ты никогда не пробовал.
- Здравствуй, брат Урбан. Спасибо, я чувствую себя немного лучше, но меня преследует отвратительное ощущение заживающей раны, как будто бы невидимый дух, желая напоследок помучить, силой стягивает края раны, окропленные солью, и плотно сжимает.
 - Это не дух, но мудрость Господа, напоминающее о смирении и терпении. Ради здоровья стоит потерпеть недолгую боль. Снаружи и внутри, все пройдет, – немного помолчав, Урбан, понизив голос, продолжил. – Я хотел бы просить твоего прощения за мою недоброжелательность и недоверие. Позволь мне объясниться. Когда тебя привели к нам, я решил, что ты обычный наемник, полный суеверий, невежества, гордыни и злобы. Я решил, что ты только и умеешь, что богохульствовать, сквернословить, пьянствовать, а все помыслы твои заняты прелюбодеянием и корыстолюбием. Мое мнение изменилось, когда брат Ульрих встретил тебя как дорогого друга. Я уверен, что у прекрасного брата не может быть иных друзей, кроме столь же прекрасных и добродетельных мужей. И теперь, я смиренно прошу твоего прощения.
   Урбан склонил перед Фридрихом голову и замолчал. Фридрих ответил ему от чистого сердца, ибо был тронут его речью:
- Преломи со мной хлеб, брат Урбан. Раздели трапезу, подаренную нам Господом в день насущный.
   Обрадованный таким предложением, Урбан сел рядом с Фридрихом, прочел благодарственную молитву. Фридрих взял хлеб и разломил его руками на несколько частей, передав одну из них Урбану. Только дама в черном не покидала этой кельи, ведь одиночество бесполезно с кем-то делить. Фридриху сложно рассказывать или вспоминать о пережитом. Сейчас, когда он, обернувшись, взирает на содеянное, ему кажется, что вкуснее бобовой похлебки, ярче свечей, прекраснее тишины нет ничего. Сейчас, он проглотил учение Эпикура, выпитый им тетрафармакон разогрел его кровь, и каждая мелочь жизни вдруг стала нежно радовать его сердце. Только дама в черном поглаживала черного кота с белым пятном на шее, будто ворон, питая его душу сладкой лаской, отчего кот покорно урчал. Фридрих подтачивался изнутри неясным сомнением, вновь урчавшим, словно кот в его душе, точа на ней свои острые когти. Дама в черном улыбалась.
   После трапезы Фридрих спросил:
- Брат Урбан, что это за место?
- Я уже говорил, что ты – среди мертвых. Видимо, ты забыл о притче из Евангелия от Иоанна про святого Лазаря. Это монастырь святого Лазаря или лазарет, но местные называют его не иначе, как лепрозорий, потому что прокаженных здесь больше всего. А мы – братья ордена святого Лазаря. Наша задача – исцелять «во славу предков и оружия».
   Фридрих помолчал, не зная, что ответить, и постарался перевести тему:
- Благодарю тебя за удовлетворение моего любопытства. У меня есть к тебе просьба: дай мне что-нибудь почитать. Я давно не брал в руки хорошую книгу, а мои, хранимые мною все дни от битвы за Ландштуль и до осады Павии, пришли в полную негодность, и, кажется, я их растерял буквально по страницам.
   Брат Урбан опечалился, задумчиво склонил голову и сказал:
- О, это большая утрата. Книги – лучшие друзья всех ученых людей, источник мудрости и веры. Я сочувствую тебе и постараюсь помочь. Сейчас принесу что-нибудь, а заодно сменим тебе повязку. Библиотека здесь скудная, и этим немногим мы обязаны брату Ульриху. Он привез ценные книги, особенно по медицине: Авиценна, Гален, Гиппократ и даже списки замечаний по врачеванию Хильдегарды Бингенской. Не знаю, где он смог найти эти труды, но они оказались для нас весьма полезными. Конечно, я не мыслю себе работы без перипатетика Аверроэса. Пусть и сарацин, но, стоит признать, что мы ему многим обязаны. Однако, что это я разговорился. Подожди, я сейчас вернусь.
   Спустя несколько минут вернулся Урбан держа в руках книгу и какие-то склянки с мазями, от удушливой вони которых не спасали даже пробки. Урбан расставил склянки на стол и заговорил медленно и спокойно:
- Вот сейчас сделаю свежую мазь, и разотрем ею твою рану. Должно помочь. А книга, – рукой Урбан указал на потрепанный переплет, казавшийся настолько древним, что, назови его притчами Соломона, сомнений не возникло бы. – Я нашел для тебя «Золотую легенду» Иакова Ворагинского. Думаю, она тебе понравится.
- Я премного тебе благодарен, – умиротворенно ответил Фридрих.
   Вскоре Фридрих наслаждался прекрасной книгой, освещенной горящим камином и толстой свечой, на которой плясало довольно упитанное пламя, стараясь выполнить свою работу безупречно на радость господину, занятому столь хорошей и благочестивой книгой. Прикасаясь пальцами, сменившими перо на меч, он совершал обряд очищения, смешение в Едином и Великом Логосе двух сторон бытия, и как нельзя войти в одну реку дважды, так и нельзя быть всему одним, но только Единым, как Господь. В такой мелочи, как прикосновение к мягкому, но твердому пергамену таилась вечная сила, перед которой трепещет всякий, кто идет опасными тропами, порой более страшными и жуткими, нежели сражения и интриги лицемеров. Перелистнув страницу, встретившись взглядом с плотным строем, подобным греческой фаланге, буквам,  формирующим слова, из которых явственно проявляется стиль речи и мысли автора. Его откровения, его душа оказывается, как будто заточенная в черных и цветных переливах красок и чернил, кричащая, молящаяся, смеющаяся, плачущая в такт подробно нарисованным миниатюрам. Оказываешься в мире, где нет времени, где голоса шепчут тебе из глубины бездны времен, из мира, где хаос есть начало всего. Перед глазами по велению души возникают образы кающейся блудницы Марии Магдалины, преследования святых мучеников дикими, жестокими, не знающими насыщения прелюбодеями римлянами, покорившими и введшими во грех все народы ойкумены. Страницы повествовали о битвах, о смертях и горестях, о реках крови и чудесах Божьих, разрывавших пелену тьмы в душах людей, уверовавших в Него, отдававших жизни за Него, защищавших Его заветы и Его слово. Торжество разума, триумф истинной Веры пронизывал призрачным переплетом страницы этой книги, торжествуя над всем: временем, печалью, смертью и невежеством.
   Фридрих верил в эти истории. Он отлично знал, что чудеса совершаются Господом и только для тех, кто истово верует. К тому же, он сам сталкивался с такими явлениями, объяснить которые иначе, как чудом, невозможно. Пусть, это чудо и не от Господа, но по Его допущению. Ведь, чего стоит вера без испытания – только прах. Все дела, казавшиеся ему великими и значимыми, все моменты, когда он рисковал жизнью, объятый страхом или гневом с затуманенным рассудком, все они казались ничтожными в сравнении с теми чудесами, что показал нам Сын Божий и святые апостолы, и даже мужи языческие, узревшие Господа Единого до явления Христа, являют пример чуда могущества человеческого разума. И, если Христос был богочеловеком, то его человеческая суть происходит из рода Адамова, а это означает, что всякий человек велик, как смертное существо и способно на богоподобные дела с верой в сердце и смиреной кротостью. Фридрих вспомнил осаду и штурм Ландштуля, вспомнил лицо юного оруженосца, державшего высоко над головой окровавленное, истерзанное вражескими когтями знамя, призывая всех сражаться до конца, сплотившись вокруг последнего рыцаря и нового рыцаря-гуманиста. На глазах Фридриха заблестели слезы, руки его задрожали, а к горлу подкатил комок, готовый вырваться диким стоном отвращения и восхищения, этим мерзким смешением противоречивых аффектов, двуликим как Янус или шуткой злобной, словно происки языческого бога Локи.
   Наконец настала очередь воспоминаний о Павии. С болью в сердце, с дрожью в руках, с вспотевшими ладонями и учащенным дыханием, исполненный тревоги, Фридрих вспоминал каждый день, когда смерть явственно бродила по улицам, заглядывая в глаза каждому прохожему и смеялась. Каждая душа, томившаяся в теле, словно брела по пустыне размеренной поступью, либо торопилась, но все бродили, опутанные миражами-желаниями и жаждой соленой воды, чтобы напиться. Однако, так только распалялась жажда и голод, заставляя ревновать, завидовать и гневаться, изливая холерические желчи на тех, кто указан сильными мира сего. Такого героизма, милосердия, братства не бывает там, где нет борьбы за жизнь, за пищу, за солнечный день. Ничего не стоила благость святых среди мягких перин, шелков, роскошных яств, поразительных и услаждающих взор зрелищ, теплых бань и прислуживающих рабов и слуг. Святые искали чистого воздуха, где не было греха, и его не было там, где нет человека – в раю, в Эдеме. Города же, ради которых тысячи людей идут на войну, чтобы принести прибыль, не что иное, как оплот греха и разврата. Один только Рим времен Александра бы чего стоил. Попутно же голодали и прозябали в нищете великие мастера пера, кисти, молотка и долота. Уму нет цены, ибо сказано: «но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное избрал Бог, чтобы посрамить сильное». Помнил Фридрих также и произведение Эразма Роттердамского, полученное от тени, там говорилось: «Никто не исследует причины вещей, движение природы, устройство вселенной, замысел Бога, небесные и земные мистерии, если не может добиться какой-либо благодарности или получить какую-либо выгоду для себя. К сожалению, стало даже так, что учеными считают только тех, кто изучает науку за вознаграждение». Мудрость невозможно оценить, ведь она всегда зла по отношению к тщеславию и мещанству. А войны ведутся не ради ли выгод? Не ради ли наслаждения? Фридрих не знал, что и думать. Он давно пребывает в подобном смятении и только верит, только молится о наступлении ночи, когда можно поучиться умирать, а каждое утро благодарит Бога за еще один день жизни, ибо нет между ними разницы, как учил Платон, утверждавший, что предметы – лишь тени истины.
   Фридрих заметил наступление ночи лишь когда погасла свеча, а луна бросила в келью серебряную шелковую вуаль, переливающуюся бриллиантовым, ртутным, серебряным и холодно-стальным блеском, от которого веяло предсмертным смирением и успокоением вечной ночи. Огонь в камине почти погас, оставив Фридриха в мертвенно-ледяных объятиях черной дамы, незримо сидевшей подле него, шептавшей ему колыбельную ночи, похоронную песнь суете. Фридрих, осторожно поднявшись, отправился на поиски дров, прикрывая лицо рукавом.
   Выйдя во двор, не встретив никого на пути, он огляделся. Монастырь, видимо, очень старый, построенный из посеревшего камня, на котором нашел приют зеленоватый мох, источавший свой мерзко-сладковатый аромат. Луна освещала небольшой двор, в центре которого возвышался крест святого Лазаря, а вокруг креста росло много лекарственных трав, некоторые из них, по замечанию Фридриха, были привезены из соседних областей. Фридрих обратил внимание на пристрой, возле которого лежали дрова и хворост. Над пристроем возвышалась еще одна башня. Фридрих заметил, что там мелькает бледно-зеленоватый свет, мерцающий из-за постоянного хождения. Его одолело любопытство, и он аккуратно вошел на склад, стараясь не скрипеть дверью, и стал на цыпочках подниматься по винтовой лестнице. При приближении, он стал отчетливо различать голоса, показавшиеся ему знакомыми. Подойдя к краю входа, он через щель увидел Ульриха, взбалтывающего в колбе какой-то состав, похожий на масло, но серебристого цвета.
   Дверь резко распахнулась, и рука, словно знавшая, где хватать, резко и с огромной сильной, втащила Фридриха в лабораторию. Желая рассмотреть такого силача, Фридрих повернул голову и обомлел. Ему в глаза, ехидно улыбаясь, смотрела тень – его вечный спутник. Ульрих продолжал заниматься своими опытами, приветствовав Фридриха поклоном головы. Тень, поправив его ворот, обратилась к нему:
- Доброй ночи, дорогой друг, отчего вам не спится? Вас, как мотылька, привлек свет, или вы здесь потому, что ваш свет давно угас и вы из праздного любопытства и ностальгического чувства вознамерились придти сюда?
- Доброй ночи, мой спаситель, я вновь должен благодарить вас за спасение. Однако, я не ожидал вас здесь увидеть.
- Рассыпайся в благодарностях сколько угодно, но у этого господина на тебя виды, причем впечатляющие, – не отвлекаясь от опытов, буркнул Ульрих.
- Вы меня берегли?! Зачем?! – настороженно ответил Фридрих. Он начинал понимать, что благими намерениями вымощена дорога туда, куда не ступает надежда.
- Таков твой рок, прими его смиренно, - играючи, кривляясь, ответила тень.
- Свободен человек в изгнании своем, – передразнивая, ответил Фридрих.
- О, неужели вы набрались храбрости? Это замечательно, я этому весьма рад. Однако, перейдем к делу. Вы воображайте себе все, что вам заблагорассудится, но уйти вы не сможете. Сочтите себя, скажем, избранным, или наоборот, бастардом Фортуны. Ведь не бывает так, что просто так  кто-то становится святым или проклятым. Человек сам создает себе свое счастье.
- Святость и проклятие не связаны с добродетелью, не так ли?
- Вам, герр Краузе, должна быть известна эта связь, даже приняв во внимание учение Эпикура, вашего любимца.
- Уже не знаю, я в растерянности пребываю давно.
- Увы, но жизнь подчас имеет очень горький вкус.
- Господи, может хватит уже лясы точить, как жиды, ей-богу, – злобно рявкнул Ульрих, вновь не оторвавшись от своих опытов.
- Коллега достиг результатов? – обернувшись к нему, ехидно произнесла тень.
- Над чем вы работаете? Почему, отвечая на вопрос о моем избрании, вы произнесли сущую нелепицу? – спросил Фридрих.
- Слишком много вопросов. Вот, выпейте лекарство, – раздраженно ответила тень, беря, стоявший рядом бокал, протягивая его Фридриху. – Это настой руки славы, оперения стрелы, которой пронзили святого Себастьяна, измельченная молитва святому Бернарду.
   Фридрих взял бокал и залпом осушил его. Через мгновение по телу побежало приятное тепло, а рана начала с молниеносной быстротой затягиваться, не оставляя шрамов. Пока Фридрих изумлялся колдовству, которому приличествовало стать для него чем-то привычным, тень продолжила:
- Работаем мы над эликсиром жизни. Избраны вы сами собой, потому что так распорядились сами, не больше и не меньше. Человек свободой воли не обладает, но обладает свободой формирования своих желаний, благодаря разуму и добродетели.
- Всегда кажется странным, что сторонник Лукавого восхваляет добродетель.
- Ничего странного, мой друг, добродетель часто зависит от того, на чьей вы стороне и кто имя добродетели себе присвоил. Только это детские шалости, ведь добродетель одна и не зависит от людей – это мысль, Логос, если угодно. Все проистекает от разума, от веры в разум и силу разума. Вот вам святая троица Логоса, если угодно. Берите от жизни лучшие удовольствия, какие она может предоставить.
- Но стоит помнить о смерти.
- Верно, поэтому и наслаждения надо выбирать божественные, вечные.
- Как мне жить с деяниями своими? – вздохнув, спросил Фридрих.
- Вы в чем-то вините себя? В убийствах, кровопролитии, алчности и иных греховных издержках борьбы за существование в шкуре наемника?
Фридриха охватила внезапная тоска, словно его сердце сдавило мощными тисками. Он промолчал, и заговорила тень:
- Напрасно, вы грустите о том, что является лишь подвохом жизни среди людей. Ни Аристотель, ни Платон, ни Сократ не гнушались войны и считали ее необходимостью для мирного сосуществования.
- Война – это удел дармоедов и скотов, – резковато ответил Фридрих.
- Несомненно, но когда удовлетворены необходимые потребности, лишь тогда можно делать что-либо не за вознаграждение, а посему жадность и бедность – это две стороны одной медали – тщеславия.
- Глупость нам не победить никогда?
- Причем здесь глупость? Речь только о желаниях. Обратите внимание на «письма темных людей» в них вы найдете описания ученых споров, где мужам-философам не чужды мирские радости и удовольствия.
- Заканчиваете ваши диспуты, нам надо работать, – буркнул Ульрих, а повернувшись к Фридриху, продолжил, – Мне нужна твоя помощь. Нужно купить еды и ингредиентов для лекарств на рыночной площади крупного поселка, расположенного неподалеку. Я отправлю с тобой брата Адриана, но учти, идти вы будете вместе лишь вне черты поселка. Возьми с собой оружие.
- В чем дело, Ульрих?
- Во всем виноват местный настоятель церкви. Ты сам все увидишь. Увиденное стократ убедительнее моих рассказов.
- Ступайте, не пожалеете, мой друг, – с усмешкой, похлопывая Фридрих по плечу, ответила тень.
   Встреченный уходящей луной, собиравшей с собой блестящие серебристым блеском изумруды, Фридрих, отягченный и обеспокоенный предстоящим путешествием, отправился в келью, дабы отдохнуть и набраться сил.
   Фридрих внезапно остановился у двери. Мягкие, нежные предрассветные лучи, посланные, будто передовой отряд разведчиков-глашатаев, привлек его внимание. Возвещение радостной вести нового утра, триумфа Аполлона,  принесло в душу Фридриха тоску, впившуюся острым ядовитым жалом прямо в сердце. Мягкое окровавленное золото, свежий ароматный воздух, доносящий запахи полевых трав, воскресили Павию, где теперь вновь растут цветы, вновь любовь проникает в каждый уголок, гонимая мелочными склоками и звоном позолоченных сплетен и интриг. И среди этого праздника, ему, обреченному скитаться, нет места, и хотя жажда общения с толпой улетучилась с первыми лучами черного солнца философии, от него порой не согреешься; оно же палит, заставляет изнывать от жажды, от немоты и миражей, увлекая в прекрасные миры, отбирая свободу, оставляя живой труп. Фридрих ощутил себя похолодевшим, словно труп, а мир на мгновение потерял свои краски, превратясь в нечто серое, похожее на камни в крепостной стене. Фридрих снова взглянул на дверь, освещенную бледным светом, и силой открыл дверь, чувствуя себя цепной собакой, потешающей хозяев.
   Едва Фридрих заснул, как в дверь постучали. Вошел брат Адриан:
- Доброе утро, я пойду с вами.
   Фридрих с трудом поднялся, но разглядеть лицо монаха было невозможно из-за капюшона. В руках брат Адриан теребил трещотку и четки. Фридрих поклонился и сказал:
- Доброе утро, брат Адриан. Зови меня Фридрих.
- Как угодно.
   Они взяли сумки и отправились в город. Фридрих не забыл и своего верного спутника тяжких дней – кацбальгер, отведавший немало крови.
   Во время пути Фридриха не покидало чувство опасности, наступление чего-то страшного угнетало его. Вокруг слышно только стрекотание поздних сверчков и кузнечиков, пение птиц, шелест травы, цветов и деревьев. Монастырь владел небольшими пахотными полями, где уже начинали сеять новый урожай. Все дышало жизнью, радостью, покоем, будто каждое растение, каждый плод, всякая тварь земная знала свое место и свою работу. Идеальная работа, где нет богатых и бедных, а каждому воздается по милости Господа. Фридриха умилял вид цветущих деревьев, вспаханных полей, засеиваемых пшеницей или рожью, мирно пасущиеся небольшие отары овец, погоняемые маленьким послушником, увы, тоже прокаженным. В столь детском возрасте он оказался изгнан из мира, и, находя утешение в труде, вере и ближних, таких же как он, смирился со своей участью, поручив дела свои Господу. Мужество, сила духа и трудолюбие поразили Фридриха, ибо подобное он видел только от взрослых мужей, испытанных страданиями, горестями и битвами. Только один мальчик был столь же силен, и воспоминания о нем заставили сердце Фридриха дрогнуть, а глаза – наполниться слезами. Спокойный мир не приносит ничего, кроме грусти и тоски, словно плата за грехи братоубийства.
   Шли они молча до перекрестка. Дорога разветвлялась еще на четыре части. Адриан пошел тропой в лес, сказав, что это короткий путь и в лесу много целебных трав. Они договорились встретиться на окраине городка, недалеко от зарытой выгребной ямы и кладбища. Фридрих пошел прямой дорогой, по сторонам которой стояли дряхлые стражники-деревья, приветствовавшие всякого путника, закрывая путь от жаркого солнца пышной листвой, но ныне – только снаряжающихся в свои пестрые и богатые одеяния.
   Войдя в городок, Фридрих насторожился. Окраина города безмолвна, будто вымерла. Лишь приближаясь к площади, Фридрих стал слышать голоса и шум повозок и телег.
   Площадь была увешена цветными гирляндами и флажками. Торговые ряды раскинулись по площади, показывая свой товар, а торговцы во весь голос заманивали зевак посмотреть на диковинный товар, продаваемый, якобы, по щедрым и низким ценам. Фокусники, акробаты и жонглеры показывали свои чудеса и умения зевакам. Такое в маленьком городке можно увидеть лишь в ярмарочные дни или по праздникам, что часто было одним и тем же. Дети обожали такие дни. Они ловко ныряли между лавок, успевая стащить что-нибудь вкусное или забраться на удобное место, откуда было видно все как на ладони. Взрослые торговались за свежую рыбу, мясо и прочие товары. Женщины глазели на бирюльки из камушков, ракушек, бронзы и даже серебра. Мужчин интересовали кузнечные изделия, и кто делает лучшее в округе пиво.
   Фридрих довольно быстро нашел все необходимые ингредиенты под пристальные взгляды горожан. Народ рассматривал его, угадывая в нем наемника, и старался держаться от него подальше. Фридрих подходил к торговцу, и толпа вокруг него, быстро расступалась. Лично себе Фридрих, вспоминая свои студенческие дни, прикупил пару сладких булочек и пирожков, в надежде съесть их по дороге в монастырь. Нечасто ему удавалось поесть чего-нибудь сладкого и не ради выживания. Сам Эпикур просил прислать себе головку сыра и рыбу, чтобы пороскошествовать, так и Фридрих решил попировать немного.
   С другой стороны площади, напротив ратуши, стояла церковь. На церковной площади монахи пели псалмы, хвалили Господа и читали проповеди об умеренности, аскетизме и смирении тем, кто толпился у витрин лавочников.
   В центре площади появился упитанный высокого роста священник. Он вознес руки к небу, привлекая внимание толпы, и заговорил протяжным громким басом:
- Услышьте, горожане, мое вам поучение и наставление, ниспосланное мне от святых ангелов и Учителей Истинной Церкви Христовой. Наказание за грех – адские муки, но не только в аду, но и здесь, ибо кара Божья постигает нечестивцев мгновенно. Католическая церковь не есть истинная, но она – царство Маммоны и Вельзевула, ибо погрязшие во грехе папы и их легаты не кто иные, как демоны, пришедшие в мир сей через плоть грешников, дабы ввести в искушение народы, отвернуть людей от Истины, от пути Господа, указанного Сыном Его! Ваша нищета не есть духовная, она порождена развратом папского двора в Риме, ибо Рим стал, от смрада греховного, синонимом слова Вавилон – оплот содомии, пьянства и всякого блуда. Папы участвуют в мирских делах, владеют землями, душами, нанимают наемный сброд, дабы вести войны, преумножая несметные сокровища! Они продают вам благословение, продают нательные кресты, за деньги совершают обряды и продают грамоты о спасении души! Разве Господь, Великий Творец мира нуждается в деньгах, когда всякая живая тварь, ползающая, ходящая, летающая на бренной земле, есть от Него сотворенная?! Разве не гнал торгашей и менял Сын Божий из Храмов Его и святых мест?! Говорил мудрый Соломон: «Дух Господа наполняет вселенную и, как всеобъемлющий, знает всякое слово». Далее, слушайте: «В лукавую душу не войдет премудрость, и не будет обитать в теле, порабощенном греху». Почему их пасторы скрывают от вас слово Божие за языком народа языческого, сгинувшего в прах от грехов своих? Не говорилось ли язычникам-римлянам в послании: «Не будь побежден злом, но побеждай добром зло»? Не услышали Слово Божие язычники и где они теперь? В прахе, погибли и исчезли, оставшись лишь в Писаниях, как грешный народ Вавилона, и нет им прощения, и все они – в Аду. Вот, что говорит о них Иоанн Богослов: «Прочие же люди, которые не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить. И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем». Нет римского народа! Народ же нынешнего Рима осквернен древними языческими мудростями, ибо забыли они Слово Божие, говорящее: «Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных, но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное, и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом. От Него и вы во Христе Иисусе, Который сделался для вас премудростью от Бога, праведностью и освящением и искуплением, чтобы было, как написано: хвалящийся хвались Господом». Немощен ли двор легатов Сатаны? Немудр ли он языческой философией? Не благороден ли он герцогами, графами и прочими рыцарями? Не уничижен ли он яствами, посудой из золота и каменьев, одеждами пурпурными и алыми с шелками? Двор Рима – двор Лукавого!
   И по нашему миру, нашему городу бродят посланники Ада, грешные, изуродованные проклятием, павшем на них от Господа, исцеленные лишь по милосердию к покаявшимся.
   В этот момент стражники втащили на площадь брата Адриана, испуганного, закрывшего лицо капюшоном, дрожащего, несчастного. Фридрих стоял и смотрел, что будет дальше. Пастор продолжил:
- Вот он, люди, нечестивец, что портит скот наш, посевы наши. Оскверняет своим присутствием святые места. Монастырь их не служит ничему иному, как Сатане. Они – чернокнижники и еретики, ибо только святые могут исцелять проказу неустанными молитвами, ибо говорит Лука в Евангелие своем: «Когда Иисус был в одном городе, пришел человек весь в проказе и, увидев Иисуса, пал ниц, умоляя Его и говоря: Господи! Если хочешь, можешь меня очистить. Он простер руку, прикоснулся к нему и сказал: хочу, очистись. И тотчас проказа сошла с него». О том же говорил и Марк в своем Евангелие. Но очистился ли этот грешник? Нет! Он и не думал очищаться. Почему он не гремел трещоткой, почему, как гласит книга Левит: «У прокаженного, на котором эта язва, должна быть разорвана одежда, и голова его должна быть не покрыта, и до уст он должен быть закрыт и кричать: Нечист! Нечист! Во все дни, доколе на нем язва, он должен быть нечист, нечист он.  Он должен жить отдельно, вне стана жилище его». Почему же он сейчас среди нас, как не для того, чтобы портить скот наш, дома наши, детей и жен наших? Почему он одет в одежду смиренных служителей Христа, как не ради обмана, по наущению Лукавого?!
   С Адриана сорвали одежду. Толпа стояла в изумлении. Перед ними стоял тощий человек в язвах, с поникшим взором, дрожащий. Разгневанная речью пастора толпа требовала его смерти. Пастор довольный результатом, потребовал от толпы усмириться, пообещав, что богохульника накажут по всем правилам.
   Фридрих стоял, словно пораженный. Ему стало жутко и тесно среди этих кровожадных людей, готовых растерзать невинного больного человека. Все гуманистическое вдруг вскипело в нем, и стремление защитить слабого взревело в его сердце, вооружив его христианской отвагой, а в руку вложив ему энхиридион Христа. Пока пастор наслаждался властью, Фридрих, расталкивая толпу, прорвался на площадь и закричал:
- Только тронь его, еретик, и клинок, призванный сражаться за Кайзера и Господа, настигнет тебя.
Ошарашенный пастор отпрянул, оглядев Фридриха с головы до ног, он ответил ему дрожащим голосом:
- Как ты смеешь говорить о себе таким образом?! Что ты такое, никчемный пройдоха, наемник, пьянь?! Ты не знаешь ничего, кроме золотого тельца, которому молишься! Неведомо тебе ничего, кроме звона денег! Ты всех обираешь ради звонкой монеты, и убиваешь всякого, кто тебе воспротивится!
- А ты не суди меня, ибо каким судом судишь, таким и судим будешь!
- Мерзавец! Как смеешь ты, богохульник, защищаться священными письменами?! Я тебя арестую немедленно, и в тюрьме ты никому не причинишь зла!
- Арестуй меня, и моя рота узнает о том, что ты сделал, и она пройдет огнем и мечом по этим землям, ибо здесь неверны Кайзеру и Господу!
   В толпе поднялся гул. Люди перешептывались. Никто не хотел идти на преступление против властей и особенно против Бога. Более всего, никто не желал видеть здесь целые роты ландскнехтов, ибо все слушали рассказы торговцев об этих диких людях. Фридрих обратился к людям:
- Забыл ваш пастор рассказать о послании к римлянам. Так, я вам расскажу, а вы проверьте, дабы я не солгал: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от нее, ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч; он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое». Если противен вам этот человек, я заберу его с собой, но всякого, кто встанет у меня на пути – убью!
   Пастор попытался возразить, но Фридрих накинул на Адриана облачение и повел сквозь толпу. Люди поверили в роты наемников, и потому не чинили препятствий. К вечеру оба были в монастыре.
   Утомленный Фридрих отвел Адриана к Ульриху. Тот сидел, склонившись над книгой. Услышав, что кто-то вошел, Ульрих прервал чтение и посмотрел на вошедших. Его лицо не выразило никаких эмоций. Фридрих привык к его равнодушию еще в студенческие годы, но вопрос Ульриха немало его удивил:
- Обошлось без серьезных травм?
- Как же ты без всякого душевного волнения, отправляешь монахов в этот вертеп?!
- Подожди, разве я не предупреждал тебя взять с собой оружие? Я знал, что ты, имея опыт участия в сражениях, не останешься стоять истуканом.
- Да, предупреждал и рассчитал ты верно: в стороне я остаться не мог. Я никогда не видел таких кровожадных, безумствующих пасторов.
- Пусть брат Адриан пойдет к брату Вильгельму. Он хороший врачеватель. Адриана надо осмотреть. Потрясения от дикости и жестокости дурно сказываются на развитии болезни. Ему нужен покой, а нам есть что обсудить.
   Брат Адриан ушел. Фридрих сел рядом с Ульрихом, который наклонился к нему, скрестив перед собой ладони:
- Как считаешь, придут за нашими головами?
- Думаю, да. Как только они поймут, что тут нет никого, кроме прокаженных, они придут, – ответил Фридрих.
-  Мы не будем смиренно ждать волков. Мы будем защищать эту обитель.
- Ты… Ты так спокойно говоришь о битве, но посмотри на свое войско. Армия прокаженных! Это и будет заклание овец.
- Ты их недооцениваешь, а также и того, кто нам поможет.
- О ком ты?!
- О тени, что всегда с нами, всегда здесь и является, когда пожелает. Он спас тебя, а когда-то он спас меня от Стауфа… - не успел договорить Ульрих, как Фридрих, услышав о Стауфе, перебил его:
- Ты знаешь Стауфа?! Как?! Когда?!
- Не лично, но вел с ним ученую переписку, пока тот не стал общаться с фанатом Вийона – Генрихом. Вы должны быть знакомы. Помнишь тот эпикурейский симпосион?
- Да, конечно, я отчетливо его помню.
- Стауф приручил некую тень, вызвал ее сюда, но откуда – этого я так и не выяснил. Также, мне не удалось понять, какой вид магии он использовал для этого. В этом и заключается вся опасность. Тень манипулирует нами.
- Постой, но зачем? И, когда тень, выручавшая меня не один раз до этого, принесла меня чудесным образом к тебе в обитель, то я услышал едва различимо примерно следующее: «Он – фамильяр Стауфа и ты должен спасти его, ибо такова моя воля». Затем я увидел поцелуй Иуды.
- Да, мы скрепили сделку братским поцелуем. Ты – фамильяр Стауфа, но тот пропал, а тень я вызвать не могу. Он приходит сам и вечно, словно голодный волк, рыщет подле тебя, то ли как стражник, то ли как терпеливый хищник.
 - Тень помогла мне, но я не понимаю причины. Иногда мне кажется, будто ему все – развлечение, а порой – ради высшей цели – истребления учения Христа.
- Как мне его призвать? Он должен помочь нам в этой битве, иначе несчастные умрут!
- Ты мне должен помочь, а битва – не твоя забота.
- Что я должен сделать?
- Стауф оставил записи, и я хочу их заполучить. В них содержатся истинные описания о мире, даже мирах, возможности путешествовать между ними и многое иное, о чем я боюсь помыслить.
- Ты знаешь, где их искать?
- Тень знает, но молчит. Есть заклинание и печать, способные развязать ему язык, но делать этого на территории обители нельзя. Нужно найти языческое святилище, священную рощу и там проводить подобные ритуалы.
- Как я найду такие места?
- Не знаю, посмотри в библиотеках или у римских историков, писавших о язычниках. И помни завет Матфея: «Во всяком деле испрашивай наставления у Господа и не думай, не говори и не делай ничего без Божьего указания».
- Хорошо, друг мой, я так и поступлю, хотя мне и кажется немного неясным, как можно испрашивать у Господа дозволения заниматься магией?
- Вопрос этот темен, но поэтому спрашивать надлежит, а заниматься лишь от необходимости, хотя и считают многие, что все от Бога, ибо Бог есть Все.
   Фридрих отправился в библиотеку монастыря, которой хвалился ему брат Урбан. Царство тишины и покоя. Света в помещении было немного. Брат Урбан сидел за столом и что-то переписывал. Его свеча и свеча на столе его помощника – вот и все освещение.
   Урбан посмотрел на Фридриха и не сразу признал его в темноте:
- Простите, друг, я не узнал вас сразу. Глаза меня подводят, а роскошествовать светом нам не велено, вот так и работаем. Я рад вас здесь видеть, чем могу вам помочь в столь поздний час.
-Приветствую вас, меня прислал Ульрих. Он хочет, чтобы вы помогли мне с поисками доктора Стауфа, а точнее, его записей.
- Так значит все это правда…, - переходя на шепот произнес Урбан, уходя в размышления. Через некоторое время он, очнувшись от раздумий,  ответил Фридриху:
- Вам нужно возвращаться к родным пенатам. Там совершить ритуал вызова духов и попросить помощи в поисках. Есть ряд низших духов из воинства Божьего, способных помочь. Существует и другой способ, но для этого потребуется время и некоторые ингредиенты: какие, я уже и не вспомню.
- Вас не смущает разговор о магии?
- Ничуть. Поверьте, магией из образованных людей не занимается только ленивый. Мы пользуемся магией, черпая силы у Господа, поэтому мы занимаемся белой магией, а вот иной магией заниматься не только грешно, но и смертельно опасно. Кстати, я, пожалуй, отправлю вас в Вюрцбург в храм св. Иакова. Там хранится огромная коллекция книг по магическому искусству.
- Поможете мне советом, поучением на поприще магического искусства?
- Всегда испрашивай помощи и поддержки у Господа, не мечите бисера своего перед свиньями, и коли собрался хранить и преумножать тайны бытия, то научись хранить собственные. Стань владыкой речам и мыслям своим, желаниям и похоти своей.
- Непростые задачи. Многие бились, но не все победили свои страсти.
- Конечно, проще сосчитать волосы на голове, чем чувства и влечения сердца. Человек неизменяем, а первородный грех все еще способен толкать его на преступления.
- Могу я остаться с вами и почитать. Сон совсем не идет к глазам.
- Садись.
Фридрих сел и открыл книгу Фомы Аквината «Сумма Теологии», но прежде,  чем читать, он шепотом произнес:
- Ты возжигаешь светильник мой Господи; Бог мой просвещает тьму мою.
   Снаружи раздался шум. Хаотичные вопли крики доносились до иссякшего огонька, вокруг которого ютились монахи и Фридрих. Услышав шум, он отложил книгу и быстрым шагом, обнажая кошкодер, направился во двор. По пути он услышал колокольный звон, собиравшей всех на площади. В центре стоял Ульрих, раздавая приказы братьям. Он увидел Фридриха, и молча, указал ему на стену. Фридрих кивнул и отправился туда.
   На стене его ждала, прошедший с ним Павию, мушкет и доспехи, которые Фридрих начал в спешке надевать. Глазами он осматривал предрассветный горизонт, пронзаемый факелами, криками и нестройным маршем огромную толпу, ведомую местным священником. Фридрих начал прерывисто дышать, его тело перестало его слушаться. Он погрузился в воды Леты, отдав себя и свою душу суровой Ананке.
   Толпа подошла к стенам монастыря. Пастор усмирил толпу и начал говорить:
- Падет Вавилон, город грешный. Вы – род Каина, отмеченные печатями Сатаны, покайтесь, пока еще не поздно, и мы очистим вас святым огнем.
   После этих слов, Фридриха охватила ярость, и он схватил мушкет. Через секунду фитиль поджег порох, и тот с огромной силой, плюнул пулю прямо пастору в брюхо. Тот выпучил глаза, бросив библию, схватился за живот и упал на колени. Фридрих, злорадствуя крикнул:
- Нет ли в тебе Царствия Божьего? Не сказано ли: «Ибо вот, Царствие Божие внутри вас есть»?
Ошеломленная толпа потеряла духовного наставника, а убийцей был наемник. Придя в себя, толпа, поддавшись звериному гневу, ринулась на монастырь. Монахи стойко и рьяно защищали обитель, бросая в толпу камни, сталкивая их со стен палками, удерживая ворота. Прокаженные боролись за свою жизнь с болезнью, а теперь – еще и с обезумевшей от жажды крови толпой. Эта бессмысленная битва казалась Фридриху наиболее справедливой и праведной, поэтому бился он так, как никогда. Натиск крестьян усиливался, и часть врагов уже была на стенах, беспощадно избивая утомленных защитников. Увидев, как крестьянский парень забивает монаха дубиной, резким рывком подобрался к нему, успев блокировать роковой удар, а затем быстрым ударом, вонзил клинок парню в шею, постепенно приближаясь, жадно всматриваясь в наполненные ужасом глаза. Фридрих словно пожирал душу парня, ловил каждый его вздох, каждый миг его смерти. В этих глазах ему почудились все, кого он убил, и они стремились к нему, протягивая руки, разевая рты. Как только парень пал замертво, Фридрих отправился сражаться: он резал горло, распарывал животы, вонзал клинок в шею, бока, брюхо, ноги, отрубал конечности, оставляя владельца с мотающейся культяпкой. Крестьяне совершенно не умели сражаться, действовали самостоятельно. Фридрих, Урбан и Ульрих на своих участках старались держать порядок, заменять сражающихся. Фридрих сам выносил раненых монахов, не взирая на их страшную болезнь, ведь все они – обреченные герои, и для Фридриха сегодня жизнь одного прокаженного стоила дороже десятка здоровых людей.
   Штурм продолжался недолго, и уже стал стихать. Алый рассвет озарил поле битвы, укутывая кровавым саваном павших, застилая золотистым светом глаза живым. Толпа отступила вместе с ночной тьмой, взяв монастырь в кольцо, в надежде, что скоро еретики умрут от голода и болезней. Монахи приступили к восстановлению обители, похоронам павших, сбором и складированием провианта и оружия. В толпе Ульрих нашел Фридриха, обрабатывающего легкие раны монахам:
- Хватит, ты сильно рискуешь, уходи отсюда.
- Мы сможем выдержать, мы их всех перебьем. Посмотри, они же неучи, махающие вилами!
- Их больше, и к ним могут присоединиться и другие. Ты убил священника. Целое княжество теперь может справедливо возжелать нашей смерти.
- Я бы с радостью убил его еще раз! Он мошенник и лгун!
- Я не осуждаю тебя, однако, факт налицо. Сегодня ночью ты должен убежать.
- Куда же мне идти?
- Ах, свобода – тяжкое бремя! Куда хочешь, куда тебя отправил Урбан? В Вюрцбург?
- Да, откуда ты знаешь?
- Мне ведомо все, что ему и многим больше. Учти, что пил тетрафармакон и теперь, в скором времени, случится катарсис.
- Не совсем понимаю, разве он еще не наступил?
- Это происходит со временем. Очень длительный процесс, но как только  тебе откроются тайны светил, тайны тишины, тогда ты все поймешь.
- Ты испытывал нечто подобное?
- Нет, я читал дневник нашего покровителя.
- Откуда он у тебя?
- Он сам мне его дал, а я не стал отказываться, но опасность в том, что назад пути не будет и смерти не будет. Вот тут мои познания обрываются. Отдыхай, набирайся сил, а ночью – уходи.
- Хорошо, хоть мне не хочется бросать тебя в минуту опасности. Времени на прощания не будет, а потому – береги себя, и пусть Господь будет к тебе милосердным, пусть хранит тебя.
- Прощай, друг мой, мы оба – эпкурейцы, ни к чему все это. Будь счастлив и терпелив.
Они обнялись так крепко, словно было это в последний раз, словно они снова студенты и никогда не расставались.
   День прошел спокойно. Осаждающие не предпринимали попыток штурма, занимаясь павшими и ранеными, а также полевыми работами: зарыли водосток, окружили монастырь цепью дозоров, кое-где вырыли волчьи ямы. Фридрих продолжал обрабатывать раны монахам, не боясь заразиться от них проказой. Пару часов Фридриху удалось поспать. К вечеру он стал собираться. Весь день Фридрих наслаждался покоем и тишиной, нарушаемыми лишь воплями и стонами умирающих. Не было слышно пения птиц, только человеческие голоса и скрип телег. Обреченными ему казались все вокруг, даже те, кто был за стеной. Ведь лжесвидетельство и невежество привело их сюда, и готовы они умереть ради наживы. Фридрихом овладела тоска. Раньше он сетовал на богачей, использующих деньги, чтобы разжигать войны, нанимать солдат, а теперь видно, что люди готовы на преступление Каина ради монастырских припасов. Печаль превращалась в немой, застывший и замурованный в самом сердце, крик, от раздавшегося в порыве ветра тихого шепота: «не любите мира, ни того, что в мире… Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего». Только мертвые увидят конец войне, но с тяжелым сердцем Фридриху приходится набираться сил, чтобы продолжать видеть войну и жить среди войны. А тем временем вечерние сумерки опускались на землю, и кое-где осаждающие зажгли факелы и костры.
   Аркебуза, кацбальгер, несколько зарядов и Фридрих был готов бежать. Ни с кем, не прощаясь, он отправился в катакомбы, уводившие в глубокий лес.
   На выходе из тоннеля, Фридрих услышал чей-то голос, певший какую-то песню. Спрятавшись за кустом, он увидел двух крестьян, пивших что-то из бурдюка, варивших похлебку в котелке. Их оружие лежало рядом, но Фридрих успел выскочить из кустов. Одним ударом приклада он сразил наповал крестьянина, попытавшегося встать, а затем прицелился в другого:
- Заорешь, падаль, и проглотишь пулю!
- Нет, не убивай меня, прошу тебя – умолял крестьянин. Он выглядел очень молодым и сильным. Руки его были грубы, а волосы неухожены, но глаза блестели от слез.
Но перед Фридрихом в лице крестьянина, мелькавшем от игривого пламени, вспыхнули лица убитых им людей, погибших друзей. Он вдруг представил детей и матерей, лишенных мужей и братьев. Он понимал, зачем пришел этот простолюдин, и им овладела неистовая злоба. Раздался выстрел. Фридрих забрал их бурдюк и лепешки, не стесняясь корчащегося от боли человека. Но как только он услышал приближение нескольких человек, побежал в лес, пригнувшись и стараясь не шуметь. Все было кончено, его побег удался. Осталось только добраться до Вюрцбурга.
   Выйдя к дороге, Фридрих осмотрелся на наличие укрытия для ночлега. Неподалеку лежало старое дерево. Фридрих лег рядом с ним и припорошил себя землей и мхом. Земляной, могильный холод сразу ударил его по костям так, что ему пришлось съежиться и поволочиться, чтобы листья и мох оказались под ним. Через несколько минут ему удалось немного согреться, но его кости болели, тело ломило, а губы едва двигались. Его страшно знобило и казалось, что лихорадка – меньшая плата за сон под звездным небом.
   Нежный женский голос с грустью произнес:
- Ах, как жаль, что отступил ты во тьму, и свет Божий более не согреет тебя, и вечно прозябать тебе среди ночных тварей, смерти и страха.
   Фридрих открыл глаза и осторожно огляделся вокруг. Ничего, только лесная тишина только ночь и звезды. Лязг клинка и ножен прервал тишину лишь на мгновение, и среди света звезд блеснула холодная сталь.
   Фридрих почувствовал, что на бревне кто-то сидит и смотрит прямо на него:
- Пойдем собирать грибы, я покажу, какие съедобные, а какие – нет, – произнес кто-то детским голосом.
   Фридрих поднял глаза и в страх отпрянул. На него смотрел маленький Бенедикт. Вместо одного глаза зияла черная дыра, а от лица отслоилась кожа так, что видно было кости черепа. Все тело мальчика кровоточило и гноилось, а пальцы вовсе были омертвевшими. Фридриху сперло дыхание. Он хрипел, а глаза дрожали от ужаса, и тело застыло, не шевелясь. Мальчик смотрел на него с недоумением:
- Ты больше не хочешь играть со мной? Я тебя чем-то обидел? Смотри, я больше не хромаю.
- Кто? Кто сделал это с тобой? Те звери в лесу? – спросил Фридрих.
- Нет, это сделало одно чудовище, имя которому – ты, – произнес, выходящий из тени Генрих. – Помнишь, какую трепку мы задали тогда? Жаль, что я пал в тот день.
- Это все – твоя вина, – произнесла тень. – Ты бежал, когда я держал знамя моего сеньора, герра Зиккингена.
- Убийца! Нет тебе прощения! Ты погубил мое дитя! – раздался хор блуждающих теней. – Будь ты проклят! Убийца! Душегубец!
  Тени пытались царапать когтистыми лапами лицо и тело Фридриха, но разъяренный, словно загнанный в угол зверь, он размахивал кошкодером, пытаясь отрубить мерзкие лапы, крича им:
- Пойдите прочь! Не вы ли сыновей своих отправили на смерть ради лишних гульденов? Не вы ли, герольды, восставали против утраты привилегий своих, почитая лишение злата бесчестием и позором?!
- Ты это сделал, бежав во тьму и обернувшись диким зверем, живущим войной, – громко сказал Бенедикт.
Когда он услышал эти слова, то заколебался и клинок задрожал в его руках. Глаза наполнились слезами. Он помнил, как ухаживал за мальчиком, как плакал и молился на его могиле, как встречал его у церковной паперти, идя к отцу Альбрехту. Фридрих пал на колени, и тени стали приближаться к нему, готовясь растерзать его. Резким прыжком Фридрих оттолкнул когтистые тени, и, подбежав к  Бенедикту, пронзил его насквозь, дыша гневом и злобой:
- На том стою и не могу иначе!
   Тени закричали, а мальчик обратился в прах. Вновь наступила размеренная ночная тишина. Резкий холодный ветер завыл среди деревьев, срывая с них листья. Фридрих, обессиленный и замерзший, упал, потеряв сознание.
   Тряска в телеге разбудила Фридриха. Через мешковину ему в лицо бил утренний свет. Он одернул ткань и увидел, что некий крестьянин везет его в неизвестном направлении. Фридрих окликнул человека:
- Добрый человек, куда мы едем?
- О, вы очнулись, очень хорошо. Мы едем в Гамбург. Там вам помогут.
- Премного благодарен вам, мой спаситель, но у меня почти нет денег и, как вы видите, я в крайне стесненном положении. Меня зовут Фридрих. Как имя моего спасителя?
- Фриц Миллер. Рад вам помочь, а за вознаграждение не волнуйтесь, просто помогите мне разгрузить товар и покормите лошадь, и мы в расчете.
- Благодарю вас! Скажите, что со мной случилось? Как я оказался здесь?
-Я нашел вас в лесу без сознания. Поглядел на вас, вроде живой, ну и решил поступить по заповеди Божьей, взял с собой.
- Не страшно одному ехать через лес?
- Нет. У меня с собой крест и мощи святого Христофора, а еще я исповедался. Хотя, на Бога надейся, а сам не плошай. Так что, взял с собой дубину. А вы? Как оказались одни в лесу?
- Я заблудился по дороге в Вюрцбург.
- Это где такой город?
- Вюрцбургская епархия, Бавария.
- Это как же вас так занесло, милостивый сударь, так далеко?!
- Собираю редкие книги. Мне сказали, что у некоего аббата Тритемия есть прекрасные книги. Хочу их прочесть.
- Сударь, ученый?
- Да, студент.
Разговорчивый крестьянин не замолкал. К моменту въезда в Гамбург, Фридрих узнал всю его родословную, все деревенские сплетни, все болезни, которыми болеют или болели каждый односельчанин. Так рассказ перемешивался с комментариями о войнах, налогах и войнах крестьян и вероотступников-протестантов. Беседа была приятна Фридриху. Крестьянин казался ему таким идеальным, простодушным, немного наивным и добрым. В его рассказах чувствовалось милосердие, забота и чуткость. Бедняга просто пытается прокормить свою семью и выжить. Однако, в его сердце читалось и желание разбогатеть, не работать, жить припеваючи. Фридриху этот человек казался слишком простым, слишком безбожным, чтобы быть истинным христианином. Вера ему нужна была ради костылей, ведь он не хотел понимать смерть, несчастья и почему общество устроено так, а не иначе. Заработать на жизнь он мог, а как заработать на спасение души – он не понимал отчетливо, прислушиваясь к голосу пастырей, которых ныне стало слишком много, ибо широки пути, ведущие в погибель, но узок путь в Царствие Небесное.
   Гамбург распахнул свои широкие ворота перед всеми, кто желал разбогатеть на опасной и азартной торговле. Дела велись здесь всеми мыслимыми и немыслимыми способами: от драк за место в доках до привлечения черной магии и заказных убийств. Часто торговцев спасало ремесло проституток и коррумпированные магистраты. Деньги и кровь здесь лились рекой, и это привлекало сотни ловцов удачи, авантюристов и тех, кто хотел хотя бы на короткое время, цепляясь за надежду, поправить свое положение. Ганзейский союз, скрепивший влиятельные торговые династии и крупных цеховых мастеров, теперь же прогнил, погряз в интригах и переделах сфер влияния. Здесь все души сочтены по цехам, районам и клиентеле торговых династий. Нет человека, который не хотел бы заработать легкие деньги, участвуя в потасовках за между сильными мира сего. Фридрих чувствовал опасность и долго оставаться здесь не мог. Его все время путешествия тревожили видения, увиденные им в лесу.  Границы между мирами давно стерлись, и Фридрих с замиранием сердца предчувствовал встречу с хтоническим хаосом, бывшим до Бога, или есть Бог.
   В глазах Фридриха отражались тусклые цветастые, безвкусные дома. Суетливые горожане, семенящие по своим делам мимо калек, юродивых и убогих нищих. Повозки мчались от рыночной площади к воротам и докам и обратно, перевозя снедь, дичь, ткани и все, что пожелает душа, утяжеленная знатной мошной. Здесь жизнь кипела и била ключом, а в доказательство тому – мощные столпы дыма, разносящие запах жареного мяса из разбросанных повсюду таверн и притонов. Столпы дыма подпирали вместо Атланта небосвод, подобно струящимся шелковым саваном. Серебристо-серый и черный дым рассеивался, нежно прикасаясь к холодной свинцовой вуали, скрывающей смертных от Господа. Вздымавшийся пепел жертв Золотому Тельцу и ароматы людских грехопадений возмутили его, затмили небосвод, отвергнув Божий взор, и все, что ныне есть в мире то не от Бога, но от мира сего. Бытие же безмолвствовало в гробовой тишине тяжеловесного свинцового неба.
   Добравшись до места назначения, они распрощались. Фридрих, как обещал, заплатил последними деньгами за корм лошади и угощение крестьянину. Не имея ни гроша, Фридрих не знал, куда ему податься и что делать, а голод давил на него сильнее и сильнее, искушаемый ароматами, витавшими в воздухе. Увидев, пронзающий небеса церковный шпиль, возвышавшийся над мелкими домами, Фридрих направился к нему.
   На рыночной площади царила сутолока. Толпы людей покупали товары, обменивались слухами и сплетнями, встречались с друзьями и деловыми партнерами. Торговцы предлагали свой товар по древнегерманскому обычаю: кто громогласнее орет, того товар и лучше. Мелкие воришки помогали себе и своей семье, приворовывая овощи и фрукты. Ловкими движениями они хватали добычу с лотка и удалялись шагом, а затем бегом в ближайшую подворотню, где их уже ждали подельники для дележа, честного воровского дележа. Работать ребят не брали, а сами они, вкусив сладость первого безнаказанного преступления, не стремились зарабатывать тяжким трудом, лишенным азарта, тревоги, волнения, опасности и услады, горделивой сладости победы над законом и глупыми людьми, которых удалось обокрасть. Честный заработок слишком мал, чтобы на него прожить, но его вполне хватает, чтобы пропить. Тавернщики наливали эль и детям, ведь деньги не пахнут, а подвыпившего мальчонку схватит стража и кто знает, увидим ли мы его снова.
   Фридрих увидел одного из воришек. Им был юнец лет тринадцати с рыжей кудрявой копной волос на голове. Мальчишка резко схватил рыбину и начал продвигаться в переулок. Фридрих последовал за ним, сохраняя дистанцию. Две толстые болтливые клуши встали перед Фридрихом, громко обсуждая свежих гусей и кур, но видимо, это были иносказания. Из разговора стало ясно о ком, и из какого дома шла речь, с кем и когда его застали, в чем мать родила. Увы, но приписывать такое искушение плотью и похотью несчастному гусю, не придет на ум здравому человеку. Фридрих протолкнулся мимо этих трещоток, будто разверзнул пасть киту. Мальчонка исчез за переулком. Фридрих видел только исчезающую копну волос. Он быстрым шагом направился за ним. Не успев уйти с рыночной площади, его внимание привлек крик. Фридрих обернулся. Толпа на площади сжалась, словно тиски или муравьиная куча, так все стремились посмотреть, что произошло. Лавочники стали похожи на длинных червей, тянущихся своими ослиными мордами из лотков, боясь уйти с места, боясь все пропустить. Скученная толпа падальщиков выражала соболезнования, стенала, горевала, поминала имя Господа и Лукавого, сетовала на опасные времена и невоспитанную молодежь, мешая тем самым пройти магистратам и стражникам, дабы исполнить свой долг.
   В подворотне Фридрих увидел еще двух ребят, пытавшихся отобрать у рыжеволосого добычу. Между ними завязалась драка, воспользовавшись моментом, Фридрих взял одного обидчика за руки, поднял над собой и со всей силы швырнул об стену. Другой попытался наброситься на Фридриха, но дорогу ему преградил острый клинок, уткнувшийся ему в грудь. Мальчик все понял, забрал свою добычу и убежал. Фридрих поднял избитого и спросил:
- Почему ты не работаешь?
- Я?! – возмущено спросил рыжий. – Я работаю, только сейчас я не вышел на работу, потому мне не хватает тех крох, которые я получаю за разгрузку в доках. Адская работенка и на весь день, даже присесть некогда. Каждый день спину ломит. Скоро горбатым стану. А вам, спасибо что ли, вы спасли меня. Эти ведь и убить могут ради рыбешки, хотя тут ее завались.
- Ты можешь для меня кое-что сделать?
- Да что угодно.
- Укради для меня еды. Любой, мне все равно. У меня ни гроша в кармане.
- Так сами бы и обчистили кого-нибудь. В чем проблема?
- Я не так ловок и проворен как ты.
- Ну ладно, ждите здесь. А на будущее, много рыбехи можно стащить в доках. Я не раз там кормился.
   Через пару минут мальчишка вернулся с парой овощей и головкой лука. Лицо его было бледным, а глаза выпучены от испуга. Фридрих положил руки ему на плечи и, смотря в глаза, спросил:
- Ты чего?
- Мертвяк там на площади. Убили кого-то из гильдии ткачей. Такие потасовки частое дело, но вплотную видеть мертвяка мне не доводилось. Да, вот, надеюсь хватит, а дичь не так просто стащить. Вообще, тащить лучше у заезжих фермеров. Ну, спасибо и это, удачи вроде. Я пойду отсюда.
- Прощай.
Долго задерживаться Фридрих не хотел. Быстро съев полученную еду, он направился к рыночной церкви. Высокие шпили похожи на тающие в небе каменные свечи, причудливыми узорами, напоминающими сгорающие орлиные перья и французские лилии. Массивные колокола в башнях были гласом Божиим, возвещающим время службы и праздника. Мощное здание встречало прихожан цветными сценами адских мук, конца света и Страшного суда. Чуть выше архивольта со сценой адских мук, на карнизе расположились двенадцать апостолов, а в контрфорсах – четыре пророка Ветхого завета: Даниила, Иезекииля, Исайи и Иеремии. Весьма странное расположение, но оно внушало вечность, истинность и незыблемость изображенного. Именно жуткие сцены ненадолго отрезвляли от мирской суеты жителей города, и на время они забывали свои распри и своры, дабы вместе сложить руки в молитве.
   Днем в таинственном полумраке, украшенном цветными лучами, нисходящими от мозаичных витражей со сценами из Священного Писания, немногие искали спасения в вере. Свет истины передавался извращенной палитрой немыслимых красок, брызгавших на серые скульптуры, пол, стены. Небесный атласный гобелен расстилался по храму, и не было ни угла, где свет Господа не разогнал бы тьму, но тьма была в самом свете, как незримое отражение, как уловка для глаз смотрящего на внешнее, на видимое. Мягкий синий, голубой, золотистый, красный услаждали глаза, затмевали взор мягким, ласкающим светом, как бы очаровывая и приманивая к себе, подобному смутному древнему сладкому сну, давно забытому, но такому родному и близкому, что вверишься ему всем сердцем, каждым томным, неслышным вдохом с хрипотцой. Мрачная атмосфера с тяжеловесными лучами нагнетало тоску, привлекало внимание к чему-то таинственному и малопонятному. Воздух будто бы густой, наполненный святыми дарами вдыхался тяжело, но после наступало медленное облегчение, снимался груз забот мирских, и как сказано: «буква убивает, а дух животворит». Дух витает здесь у реликвий, на алтаре, возвышающимся над старой криптой, где покоятся тела служителей и пастырей Божиих, которые не умирают, ибо «Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих». Не было здесь ничего, только пламя свечей мерцало в таинственном танце, изящной борьбе с ветром или сквозняком, напоминая о том, как бились пламенные сердца тех, кого уже нет в живых, но есть царствие небесное, есть вечность, есть Бог. Непостижимое таинство бродило здесь всеобъемлющим духом по замыслу великого архитектора, обманувшего смерть и дряхлеющее дитя – время, оставив их за пределами дома Духа Святого, живущего только сейчас, только в дыхании молящегося и поющего псалмы, только в стуке сердца едва уловимом среди апатичного камня.
   Фридриху было трудно дышать. Он озирался взволнованно по сторонам, встречая укоряющие взгляды святых апостолов и мучеников с одной стороны и мерзкие гладкие пламенеющие языки, высунутые уродливыми пучеглазыми, клыкастыми тварями, гаргульями, с другой. За гаргульями прятались изуродованные, скрюченные пороками двуногие существа с торчащими животами, кривыми лицами, разинутыми ртами, лукавыми и похотливыми улыбками. И сердце юного студента пулей пронзила мысль, усмирившая тягостный бой, будто предвкушая неверие в погибель, сохраняя каждым замедленным стуком надежду. Мысль начала грызть и пожирать его. Он чувствовал, как начинают дрожать его руки, как капельки пота струятся по его лбу, как перед глазами все окутывается тошнотворным туманным калейдоскопом из блуждающих золотых, голубых и кровавых бликов, заслоняющих мерную смерть восковой жизни, фитилечка памяти и святости. Дрожащими руками, Фридрих стал цепляться за свою одежду, пытаясь убедить себя, что это ложь. Он искал глазами святых ради прощения, однако те лишь гневно и высокомерно взирали на него с нескрываемым равнодушием. Страдание, страх и время обрели смысл для Фридриха. Через его сердце и помыслы проникли три источника зол туда, где им не место. Мысль была обнажена, и тяготела она к тем уродливым чудовищам и порочным человекоподобным существам. Они соблазнили его ум и сердце. Эти несовершенные, падшие существа вызвали в нем восхищение и красоту. Гладкие формы их тел, перепончатых крыльев, морд и ртов завораживали его. В их глазах он читал катарсис, очищенный от страданий по неясному раю, закрытому и потерянному для них навсегда. В их проклятых, застланных тьмой глазах он прочел счастье человеческого бытия без костылей, и вспомнил сладкий воздух полей, аромат полевых цветов и трав, запах спелой клубники, принесенной маленьким Бенедиктом, радостные глаза, стоящей поодаль Адельгейды. Раскат грома разорвал эти воспоминания в клочья, и по рукам Фридриха струйками потекла кровь невинного ребенка. Он возвел глаза к розарию и глубоко выдохнул остаток воздуха, и, закрыв глаза, сделал вдох. Тетрафармакон восторжествовал в его сердце. Фридрих встал и улыбнулся волшебному свету от царственного облачения Господа, по которому в мир смертных явились музы и свободные искусства.
   Выйдя из церкви, Фридрих вдохнул аромат сомнений. Фридрих задумался о правоте Лютера, о правоте католиков, о войнах, терзающих страну и его народ. Во всем он находил нечто бессмысленное, кровавое и почти звериное. Все это обращалось в великое дело, великую пользу и во имя Господа. Фридрих смотрел на прохожих, а его душу терзала мысль, как далеки они от Господа, настолько далеки, что он их даже не слышит. Быть может, этим людям Бог не нужен или нужен, но не такой, какой он есть, а какой-то идеальный, похожий на нечто близкое или родное, например отца или мать. Фридриху стало холодно и одиноко среди людей, озабоченных только насущными делами, и он поспешил уйти из города. На его удачу, неподалеку, он встретил группу паломников и присоединился к ним. Монахи дали обет молчания, и дорога предстояла скучная и созерцательная.
   Как ироничен мир. Он, как будто издеваясь, был невозмутим и спокоен. Лесные звери сновали по деревьям ради пищи. Птицы пели умиротворяющие песни. Свет вечерних сумерек пробирался к земле сквозь листву, просвечивая ее слабым, блестящим светом, нежно растекаясь золотисто-пурпурной вуалью по кронам, спадая, словно триумфальная мишура, приготовленная к встрече царственной особы. Мерная, едва слышимая поступь монахов звучала как повторение одной и той же молитвы, ритмичной, размеренной и тихой, будто Господь был рядом и все слышал. Мир казался гармоничным, идеально созданным, но для Фридриха это было болезненное ощущение, сравнимое с ударом кинжала. Громы битв разрушили все доверие к покою и идиллии, которые так желанны каждому смертному.
   Паломникам и Фридриху встретился запах дыма и крови. Впереди они увидели мертвецов, разбросанных возле пустой телеги. Богато одетые люди, лежали с застывшими гримасами боли, страха и паники, широко раскрыв рты и выпучив стеклянные глаза. Торговцы везли свой товар, чтобы нажить себе состояние, а теперь они лежат мертвые на земле, ограбленные. Теперь у них отняли все, включая жизни. Паломники принялись отпевать усопших, но шум со стороны привлек внимание Фридриха. Издали показались несколько вооруженных человек во главе с богато одетым и вооруженным рыцарем. Рыцарь быт одет в полный миланский доспех и вооружен красивым полэксом, а его спутники одеты в стеганые доспехи, бригантины и из вооружения были: лук, копье и топор. Рыцарь поднял забрало своего бацинета и сказал повелительным тоном и нескрываемым презрением:
- Навозные жуки, возомнившие себя служителями господа! Вы настолько отвратительные, лицемерные подонки, что хочется выпотрошить вас как свиней. Однако, лев сыт и хочет спросить: вы, шваль, католики или лютеранская погань?
Монахи ответили ему молчанием и равнодушием. Рыцарь побагровел и сжал полэкс в руках так, что сталь и дерево заскрипели:
- Я – вольный рыцарь служил Гецу фон Берлихингену, а вы – поганые ничтожества молчите? Сейчас я вырежу ваши поганые языки, и апостолу Петру вы исповедаться не сможете! Ребята, убейте эту погань!
   Монахи не умели защищаться и погибли один за другим, но Фридрих выхватил свой верный клинок и первым делом зарезал лучника. Увидев смерть товарища, бандиты разозлились и бросились на Фридриха. Рыцарь остался наблюдать. Фридрих предугадывал действия каждого соперника, а потому без особого труда перебил всех. Он стоял весь в крови с безумными глазами, тяжело дыша от усталости, напротив рыцаря. Рыцарь посмотрел на Фридриха и сказал:
- Как такое ничтожество сумело выйти живым из схватки? Впрочем, ладно, я сам тебя прикончу.
- Раубриттерская мерзость, только подойти ближе и отправишься в ад.
Рыцарь только рассмеялся, но внезапно выражение лица переменилось. Он испугался, немой крик застыл на губах, тело перестало его слушаться. Рыцарь начал седеть, покрываться морщинами и моровыми язвами до тех пор, пока не иссушился до состояния изюма. Радостный голос за спиной Фридриха объявил:
- Теперь его душа моя. Какой чудесный день! Душа - есть атом, божественный атом! О, друг мой, вечер добрый, я вижу, вы утомлены дорогой с этими молчаливыми святошами? Право же, согласитесь, эти бандиты вас порадовали.
- Сальвадор? Вы ли это? – спросил Фридрих
- Сальвадор? – протянула тень, смакуя свое имя. – Какая прелесть! Мне нравится, роднит меня с Христом. Весьма любезно с вашей стороны. Пойдемте, погода изумительная, я желаю прогуляться с образованным гуманистом, и какое счастье, я встретил вас.
- Желаете, дабы я угостил вас разговором?
- Конечно. Вы не находите занятной мысль, будто дела человеческие, в сущности, есть лишь жалкое подражание слову, а оное, в свою очередь, ничтожная копия мысли, логоса?
- Мне трудно говорить о таких вещах, в последнее время наблюдаю их эфемерность, а вот дела, особенно те, что стремятся лишить меня жизни, кажутся мне наиболее значительными, нежели все филиппики Демосфена и Цицерона.
- Отчего же поколебалась ваша вера?
- Есть ли она у меня?
- Ну и ну, вот это дела, милейший сударь, дитя Эпикурова сада, я вас не узнаю. Отчего вы так поникли?
- Вам не ведомы мои мысли и чувства, которыми играете вы весьма ловко?
- Мне ведомо и такое, что вам, друг мой, не приснится и во сне. Я знаю, что вы хотите погубить меня, а для этого вам нужно найти вашего друга Стауфа или работы человека, известного под именем Генрих Агриппа. Сейчас вы направляетесь в Вюрцбург, желаете узнать об аббате Тритемии. Как вам такое понравится?
- Вы довольны тем, что играете со мной? Я же не доволен тем, что вы пленили меня.
- Я пленил вас? Поймите одну занятную вещь: свобода воли, о которой вы грезите, ваша лишь отчасти. Вы сами занялись магией, сами призвали меня, еще и выстрелили, потом сами отправились на войну. Зачем? Почему? Что вы хотели этим добиться? Вы следовали своей воле, но она сыграла с вами злую шутку, ведь вы - фамильяр своих страстей, моих прихотей и пожинаете то, что сеете. Все это свободно.
- Что же меня ждет? Вы можете убить меня прямо здесь и сейчас.
- Во-первых, не могу отступить от воли Божьей, а во-вторых, не хочу. Вам не дает покоя мысль об избранности, но подумайте, человек стал сапожником, каменщиком, дурачком, он сам себе такое избрал? И да, и нет. Вот и вы такое же и да, и нет. В вас мало особенного, но вы здесь со мной и все. Вам придется с этим жить, но умереть вы вольны всегда. Свобода воли в том, что вы вольны творить.
- Ваши слова хотел бы я обдумать. Как странно, что все так происходит, для чего невозможно найти подходящие слова.
- Кто-нибудь обязательно найдет, мой друг. Живите истиной, живите счастливо. Я вам немного помогу, а дальше сами. До встречи.
Фридрих ничего не успел сказать, как оказался лежащим в телеге, наполненной сеном.
   Выглянув из телеги, Фридрих увидел, что находится в городе. Его окружали равнодушные черноглазые дома, скрипевшие своими полами и крышами, напевавшими громкую ночную песнь храпа. Люди привычные храпеть громче, чем молиться, не стеснялись голосить в противовес ночным гулякам-повесам, чьи хмельные головы заполнены скабрезными и пошлыми песенками. Лунный свет был мягок и приветлив к такому жуткому оркестру и хору, расстилаясь по мостовым, тротуарам и крышам серебристой пеленой нетленного ртутного блеска.
   Фридрих собирался покинуть свое пристанище, но его рука коснулась чего-то жесткого. Он пошарил рукой и нашел небольшой кошель. Несколько блестящих гульденов пытались согреть его светом тех благ и наслаждений, которые можно получить, принеся их в жертву. Однако, Фридриху хотелось только есть и спать. Ему вдруг опротивело все, чем он занимался: не прельщала слава, авантюризм, подвиги, битвы и хмельные друзья с полуобнаженными вакханками. Облегченной поступью, едва касаясь мостовой, Фридрих отправился на поиски гостиницы.
   Затхлый запах конюшен, свинарников, курятников смешивался с ароматами пива и жареного мяса, вращающегося на вертеле, капая сочным жиром в потрескивающий камин, раздразнивая пламя. Тусклый свет отражался в блуждающих, хмельных глазах завсегдатаев, громко беседующих и смеющихся о своих житейских драмах, упоминая одновременно тещ и всех святых. Здесь же сидели люди поприличнее, сторонясь, черни и попивая вино, надеясь поскорее убраться из этого вертепа в более приличный и подобающий статусу буржуа. Идеальный дом для тех, кому весь мир – родина, а, может, и для тех, кто владеет волшебством карманного солнца.
   Хозяин гостиницы хватал со стола монеты, сыпавшиеся ему с разных концов. Глаза его так и блестели при виде очередной монетки. Он жадно собирал их и сразу же клал в мешочек. На Фридриха он не обращал никакого внимания, будто его не существовало вовсе. В Писании говорилось, что в начале было слово и Фридрих заговорил, аккомпанируя себе, брошенной на стол звонкой монетой:
- Мне нужна комната и промочить горло.
Полный, круглощекий, с поросячьими глазками, хозяин вдруг заприметил вежливого Фридриха и сразу же распорядился приготовить свободную комнату и принести туда еды и хорошего свежего пива.
   В полумраке комнаты с маленькими окнами и одной свечой, Фридрих принялся за трапезу. Снова блаженные часы тишины и отдыха, которые сводили с ума. Тишина казалась страшнее смерти, словно пытка. Все демоны, казалось, в гуле людской толпы и реве жизни затихали, но в тишине они обретали силу и терзали свою жертву, вынужденную носить их в себе, как часть самого себя. Трудно смириться с убийствами, смертями, но эти явления столь обыкновенны, столь часты, что создается впечатление зарождения их вместе с человеком. Смерть снова начала свои костлявые пляски на белых стенах комнаты, а бесята с лицами убитых Фридрихом, кружились хороводами под потолком, на полу, на кровати. Только в свече, чей свет падал на подсвечник, поблескивая то тут, то там, Фридриху мерещились плеяды, юные нимфы, согревавшие и усмирявшие сердца. Теперь плеяды стали аналогом семи грехов, но Фридрих протестовал против такого мнения, и ему они казались воплощением добродетелей. Он цеплялся за них, как за последнюю каплю человечности. Такая жизнь была ему в тягость, и он не понимал ее, но хуже была грязь, полученная им от людей. В тихие часы одиночества, за тихой скромной трапезой среди бешеных плясок теней, Фридрих чувствовал себя счастливым, и хмельное пиво только помогало ему сломать границы мира и грез.
   Одна из теней увеличилась в размере и села напротив Фридриха:
- Доброго вечера, герр Краузе – сказала тень.
   Фридрих поднял глаза и застыл в изумлении. Несколько секунд он просидел, не шевелясь, выпучив глаза, рассматривая тень с ног до головы. Он не мог поверить в то, что видел. Тень лишь улыбалась, скаля свои пожелтевшие, гниющие зубы. Темнота сгущалась, и только свеча препятствовала полной темноте, ощущаемой Фридрихом в каждом вздохе. Тяжелое молчание воцарилось в комнате. Лишь спустя время ошеломленный Фридрих смог спросить:
- Ты ли это, Стауф?
- И да, и нет. Там, куда мы уходим, не нужны глаза, чтобы видеть.
- Смотрите не на видимое, но на невидимое: ибо видимое временно, а невидимое вечно.
- Совершенно верно.
- Что с тобой случилось?
- Оспа вроде бы, а потом удавка.
- Зачем ты явился мне?
- Знаю, чего хочешь ты, и чего хочет тень, и поэтому, хочу предупредить тебя. Откажись от своего замысла. Тут творятся вещи, ускользающие от взора твоего, и человеческая страстность, порывистость не является союзником. Книги Третимия почитай, они стоят того. Есть еще одно, зачем я пришел к тебе.
- Что же это? – настороженно спросил Фридрих.
   Стауф ничего не ответил, но бросился на Фридриха, раскрыв пасть так широко, что казалось, смог бы проглотить Фридриха целиком. Оскалив зубы, издав шелестоподобный звук, он пронесся сквозь Фридриха, и все вокруг замолчало, будто умерло. Наступила кромешная тьма и тишина.
   Раздался голос Стауфа:
- Среди теней различались немые сгустки, бродящие на ощупь, пытающиеся стонать, махающие руками, озирающиеся бледными глазами вокруг, но безупешно. Слишком любили оно то, что есть в мире, все, что не от Отца, но от мира сего. Ты такой же слепец! Где мудрец? Где книжник? Где вопросник века сего? Не обратил ли Бог премудрость мира сего в безумие? Сошел ты с ума, ибо увидел нечистоту века сего, мира сего, но сказано для тебя было: «очистите внутреннее, и внешнее будет чисто». Ты пытался, и помогали тебе очиститься, но не хватало главного – тени, ибо в начале была тьма, и было безмолвие, и лишь затем, было Слово, но до него – молчание. Не сообразуйся с веком сим, но сообразуйся с обновлением ума своего. Среди слов и образов твоего познания есть дух, эйдос. Познай его, неделимого и вечного, как суть вещей! Не печалься о павших и убиенных, ибо Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих.
   Тени сдавливали грудь Фридриха. В комнату проникли потусторонние запахи серы, трупной гнили, сырой земли, болота, смутный запах ладана и смирны. Запахи приводили его в опьянение, его кровь бешено неслась по проявившимся сосудам, а сердце неистово билось. Перед глазами замелькали золотистые, красные и голубые точки, мелькавшие и носившиеся в беспорядке. Точки собрались в очертания семи существ, похожих на людей. Впереди сидел лев с книгой и рычал так громогласно, будто иерихонская труба вострубила, не нарушив тишину. Фридрих чувствовал, как силы покидают его, как тело его слабеет, и он не может пошевелиться. Этот смрад проник в его легкие и отравил их. Проник в его разум и отравил его. Проник в сердце его и отравил. Вопль прервал тишину, и Фридрих упал.

Часть шестая. Отречение.
   Спустя полчаса Фридрих очнулся в кромешной тьме. Никого не было, только ночная тишина и редкие звуки, доносившиеся с улицы и общей залы гостиницы. Фридрих кое-как добрался до кровати, уронив несколько предметов со стола, и сам рухнул, подобно предметам, в кровать и уснул.
   Резкий и мощный стук в дверь заставил Фридриха открыть глаза. Перед ним стоял тавернщик с двумя здоровыми ребятами:
- Хорошо ли вам спалось, милейший? – жеманясь, спросил тавернщик.
- Что такое? – пробормотал Фридрих
- Как это что? Платить кто будет, я, вас, спрашиваю? Вы проспали два дня. Будьте благоразумны, не усложняйте ситуацию.
Фридрих ехидно улыбнулся и протянул гульден. Тавернщик зарделся и стал похож на довольного жирного борова. Он взял деньги и удалился вместе со спутниками. Фридрих собрался и отправился в церковную библиотеку.
   Весь путь он думал о словах тавернщика. Проспать два дня, казалось невозможным, но вероятно, занятие магией и встреча с потусторонним способна довести и до более серьезного истощения. Духи времени не знают, и день им, словно вечность, а она – словно миг. Время – удел суетливых, тщеславных и низменных существ, исполненных греха и страха перед судом Божиим. Фридрих давно потерял чувство времени, ему казалось, что он живет вечной жизнью, изменяя лишь отрезки событий, складывающихся в огромную мозаику, ведомую только Богу. Бесцельно шагал эпикуреец по улицам, оставшись один в огромном мире. Среди людей бывает весьма одиноко, но среди философов, внутри самого себя – никогда. В душе всегда идет борьба за бессмертие, за истину и любовь. Итог пути всегда одинаков, но тропа спасения всегда узка и терниста. Она-то и привела Фридриха к нужной церкви.
   Внутри монастыря царила суета. Множество паломников и искателей знаний приходили сюда из самых разных мест. Только местные монахи-доминиканцы не обращали на суету никакого внимания. Она не трогала их, будто бы они защищены от нее особой аурой. От монахов пахло луком, чесноком и вином. Быть может, в этом и был секрет их отрешенности. Многие из них худощавы, но встречаются и весьма упитанные служители Господа. Все гладко выбриты и с ухоженными тонзурами. Одежды чистые: белоснежный хабит, пояса с четками, опоясывавший белый скапулярий, белые пелерины с капюшонами и черные плащи с черными капюшонами. Одеяния должны напоминать всем об их чистоте и смирении, а также о готовности умереть за Веру и самоотверженно нести слово Божие во все уголки мира. Перед входом Фридрих видел их герб и девиз: «Восхвалять, Благословлять, Проповедовать». В монастыре легко забыться, обрести покой и благодатное чувство легкости, отрешенности, будто душа окутывает все твое тело, соприкасаясь с незримым духом-покровителем этого места.
   Фридрих подошел к молодому монаху, работавшему в саду:
- Простите, святой отец. Я ищу библиотеку, вы не подскажите, где она находится?
- День добрый, идите за мной.
Монах проводил Фридриха до библиотеки, где его встретил другой монах, старый, седой и с прищуренными плутоватыми глазками:
- Брат Михаэль, кого ты привел к нам?
- Брат Томас, этот господин интересуется нашей библиотекой.
- Вы ищете что-то конкретное, сын мой? – спросил брат Томас Фридриха.
- Да.
- Что ж, брат Михаэль, ступайте, я помогу господину найти желаемое.
Брат Михаэль ушел. В полутемном помещении среди стеллажей с прикованными книгами, витал затхлый запах сырости и пыли. Несколько монахов трудились, скрепя перьями, подкашливая, обмениваясь парой слов. Вот и все признаки жизни телесной. Завораживает мысль о том, что творилось здесь в невидимом мире, мире мыслей.
   Брат Томас обратился к Фридриху:
- Как ваше имя, господин?
- Я – Фридрих, был студентом в одном университете.
- Были?
- Да, я покинул его, чтобы служить у отца Альбрехта из прихода, что находится по соседству от этих земель.
- Хм, я не знаю такого, к сожалению. Однако, полагаю, это была очень добрая душа и по делам своим обрела райский покой в Царствии Небесном. Благими делами вымощен путь к спасению и раздача милостыни – лучшие камешки для мощения этой узкой тропы.
Фридрих отдал последний гульден брату Томасу со словами:
- Сказано нам: стучите и вам откроют, ищите и обретете.
- Совершенно верно, сын мой. Вашими устами глаголет истина учения Христова, – ответил радостно брат Томас, пряча заветный камешек от тропы спасения. Чего же вы ищете? Аристотеля, Фому Аквината, Августина Гиппонского, Дунса Скота, Ансельма Кентерберийского, Бернарда  Клервосского?
- Нет, меня интересуют работы ученого мужа Аббата Иоганна Триттенгеймского.
- О, это знатный ученый, хоть с дурной славой, отчасти. Хотите,  отведу вас к его гробнице?
- Да, буду вам весьма признателен за это. Хочу воздать дань уважения столь знатному философу.
   Они спустились в темную крипту, расположенную под алтарной частью храма. Мрак, тишина и сырость охраняли покой выдающихся священнослужителей, благочестивых мужей, чьи тела остались здесь до Страшного Суда, но души вкушают блаженство среди Отцов, Учителей Церкви, апостолов, мучеников, праведников. Брат Томас остановился перед гробницей, с которой смотрел на Фридриха уставшим взором, полноватый человек в папском облачении, с раскрытой книгой, повернутой переплетом к смотрящему, в одной руке и орнаментированным посохом - в другой. Фридрих смотрел в глаза самому Тритемию, в глаза, видевшие все, сокрывшие невероятные магические тайны от любопытствующих. В его глазах читалась уставшая, горькая мудрость, ставшая бременем для всякого тела, ограниченного жизнью. Много прожитого терзало его, угнетало его. Все унес он с собой в могилу, и, увековечив в книгах, зашифровал. Наверное, вся эта религиозная возня, именуемая борьбой, была для него лишь жалким шумом, суетой, недостойной внимания истинного христианина. В его горе виделись слова-предупреждения, что грядут лжепророки, и по плодам узнаем мы их. Фридрих сказал вслух:
- Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас.
- Евангелие от Матфея, седьмая глава. Это с вами беседовал сам аббат. Разве не чудо?
- Да, безусловно.
- Мастерская работа лучшего из искусных – Тиля Рименшнейдера. Слышал, что сейчас он уже отошел от дел. В ходе войны башмачников он запятнал себя, и перестал получать заказы. Так покидает благодать тех, кто оступается.
   Фридрих вспомнил сравнение Аристотеля о невежде и мудреце, а также – слова Платона о гордыне невежества. Черная грусть, будто передалась от аббата ему. Хороший знак, именно в меланхолии следует заниматься оккультными науками, и аббат дозволяет Фридриху прикоснуться к своим тайнам.
   Вернувшись в библиотеку, брат Томас показал нужные труды:
- Вот, что вы ищете, господин. Это немногое сокровище, которым мы обладаем. Кстати, вы слышали об Агриппе Неттесгеймском, что величает себя учеником покойного аббата?
- Да, слышал, он чернокнижник и колдун. Люди советуют избегать, даже поминать это имя.
- О да, он слуга самого лукавого, не меньше. Много богохульств и клеветы натерпелась смиренная святая церковь от него. В 1519 году он помешал нашим братьям свершить суд над ведьмой. Вы представляете, какое кощунство?!
- Это ужасно! Невозможно в это поверить!
- Это предзнаменования конца света и Страшного Суда. Следует вооружиться верой и смирением в столь неспокойное время.
- Я последую вашему совету, святой отец.
- Рад это слышать, сын мой. Оставлю вас работать. Да поможет вам Господь!
- Благодарю, и Господь пусть хранит тех, кто молится о нашем спасении.
   Фридрих остался наедине с книгой  «Стеганография» Иоганна Тритемия, аббата Спонгеймского, Ордена Святого Бенедикта, Епархии Маинцкой, посвящаемой Светлейшему Владыке, Господину Филиппу, Пфальцграфу Рейна, Герцогу Баварскому, Избранному Принцепсу Священной Римской Империи. С первых страниц предисловия и рассуждения о том, кому и как лучше изучать это тайное искусство, Фридрих увидел, сколь ничтожен человек перед силами, созданными Богом. Тритемий извинялся за свой характер и метод работы, утверждая, что предмет этот труден и несколько опасен, особенно для невежд. Стеганография – искусство для посвященных в тайны традиционной Каббалы, но освоение ее требует вечности. С каждой новой строкой Фридрих ощущал прилив сил, сгущение полумрака, удушливости, а стены стали казаться водянистыми. Продолжая читать, Фридрих заметил, что буквы сами окрашиваются в правильные цвета, положение букв и цифр имеет особый смысл. Он проникал сквозь слова, сквозь мысли и видел хаос, какофонию целого мира, недоступного взору глаз. Из глубины этой бездны доносилось об Альфе и Омеге, о Христе и Всемогуществе Божьем. Фридрихом овладела маниакальная жадность, будто он бродил по пустыне и, изнемогая от жажды, припал к найденному колодцу. Вода хоть и горька, отравленная полынью, но с жадностью он пил ее. В пустыне хаоса не было солнца, земля выжжена, трава разметалась пеплом по ветру, и большая часть всего живого погибла, а оставшаяся была исковеркана и изувечена тенями, жгучим ветром, тишиной и тьмой. Все стало горьким, всякая пища и вода, но Фридрих неустанно продолжал пить, и эта горькая вода стала ему слаще меда. В мыслях представлялись ему руины и развалины, где нет спасения от жары и сухого ветра. Души мучаются, бродя вслепую, протянув руки впереди себя, натыкаются друг на друга, грызутся и разбегаются. Припадают к колоннам и камням, но те обжигают их, и прилипают они кожей, умирая в боли и муках. Не слышат они, не видят они, и нет на них белых одежд. Среди же руин много того, что сокрыто, но открывается лишь ищущим и мудрствующим, познающим невидимое мира сего. Им сказал евангелист Лука: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что вы – как гробы скрытые, над которыми люди ходят и не знают того».
   Духи выкрикивали свои имена, проявившиеся красными словами в тексте книги. Все имена, таблицы, заклинания стали ясными, понимаемыми, и Фридрих даже сумел выучить их, но все равно переписал, на всякий случай. Чтение далось ему с трудом и стоило больших усилий, а видения совсем испугали его. Внутри себя он чувствовал горечь, постепенно сменившуюся на медовую сладость. Пламень свечи, освещавший ему путь познания, казалось шептал ему: «И надлежит тебе молчать о сем, ибо молчание - золото». Как глубока бездна Тартара, которую надлежит посетить тому, кто ищет философский камень! Фридриху она казалась бездонной.
   Попрощавшись с братом Томасом, Фридрих отправился искать уединенное место. Не так часто ему приходилось бродить без цели, в поисках того, что он носил в себе самом, как моровую язву или клеймо. В городе негде было обрести пристанища, и воля увлекла Фридриха за городскую черту, подальше от людей, как дикого зверя или Бога.
   Бесцельно гуляя по близлежащему лесу, Фридрих вспомнил старое чувство благоговения и умиротворения. В бесцельной ходьбе, он ощутил себя живым и свободным, отринутым миром предателем, разменявшим мирские блага, мелочность и низость человеческой натуры на горький хлеб уединения и запретного знания. Над миром стелились сумерки. Сумерки богов и кесарей окропили мир кровью жертвенных агнцев, вечерней тишиной и нерушимым миропорядком, установленным Богом. 
   Фридрих нашел удобное место для чтения заклинания, и прочел его вслух без запинки и абсолютно точно. Перед ним возник Сальвадор, несколько удивленно смотря на студентика:
- Доброго вечерам вам, милейший, по какому вопросу вы призвали меня с неподобающей наглостью, неразумием и невоспитанностью? Стауф вас бы поругал за отсутствие амулетов, сигил и благовоний, которые я так безмерно люблю… Подождите-ка, чем это пахнет? Что-то знакомое…Любопытно, вы пообщались с Стауфом и Третимием. Замечательно! Итак, какого черта вам надо?
- Хочу узнать, зачем я вам и почему Стауф мертв?
- Многознание только скорби умножает, а уму не научает. Стауф мертв, ибо все вы – смертны.
- Не боитесь поплатиться за свою дерзость?
- Ух ты! Что вы мне сделаете? Бросите в меня лопухом?
Фридрих прошептал еще одно заклинание. Вокруг тени образовалась пелена из лунного света. Сальвадор замешкался. Фридрих обратился к нему:
- Приказываю, читай «Отче наш».
- Ах ты, паршивец! Никогда я этого не сделаю, урод!
- Повелеваю тебе именем Господа нашего и ангельскими чинами, читай!
Сальвадор начал читать Отче наш. На глазах Фридриха, юный Сальвадор стал стареть, дряхлеть,  глаза ослепли, волосы поседели, лицо испещрялось морщинами, отслаивающимися от лица. Тело сильно исхудало. Сальвадор пал на колени, говоря:
- Я скажу все, что ты хочешь! Ты сам призвал нас, возжелав запретной мудрости, сам испил меланхолии, сам отрекся от мирского в пользу философии. Вот мы и пришли!
- Мы? – перебил его Фридрих.
- Да, имя нам Легион, ибо нас много. Мы идем к тем, кто прячется от мира, а ты еще и прятался от Бога, ибо не видел в нем покоя. Да и может ли быть покой в рабском служении за черствый хлеб и посулы вечного блаженства от того, кто сам изгнал род людской, рассорил братьев, отдал сына на заклание?!
- Что насчет Стауфа?
- Пришел его час и свершился договор. Он теперь принадлежит миру теней. Он знал все, согласился отдать душу за секреты философии. Он не хотел умирать, и я любезно пришел ему на помощь.
- Вы можете обмануть смерть?
- Смерти нет, но есть то, чего боялся Стауф – Страшного суда, и я спрятал его в мире теней, там, где правит госпожа Геката.
- Гекаты нет, это языческое существо.
- Да, но теперь они зовутся демонами.
- Почему не забрал Ульриха?
- Ульрих убил фамильяра моей владыки – Тиамат.
- Та ведьма?
- Да.
- Ты не просишь пощады, почему?
- Потому что, она мне не нужна. Убей меня, возгордись и утешься.
- Ступай.
- Что, убьешь меня в спину?
- Ступай.
- Отпустишь, и я разорву тебя в клочья!
- Так, ступай! Я отпускаю тебя!
Свет  луны, сковавший Сальвадора, погас, и тень восстановила свой прежний облик. Человек и тень смотрели друг другу в глаза. Сальвадор усмехнулся:
- Я знаю этот блеск в глазах. Я видел его и раньше. Да будет так, предатель! Ты познаешь то, что ищешь!
   Они пожали руки и разошлись.
   Возвращаясь в город, Фридрих заметил множество блуждающих огоньков в окрестностях. Они сталкивались и разбегались, но из окрестных деревень они шли стайками. По приближении огоньков, едва различался гомон голосов и пение гимнов, больше похожее на вопли скота. Кажется, толпы крестьян собирались для чего-то. Фридрих до этого сталкивался с пьяным отребьем, искавшим драки, но патрули стражи не церемонились с ними. Фридрих поспешил вернуться в город и найти убежище в церкви святого Иакова.
   Двери церкви открыл, на счастье Фридриха, брат Томас. Тот сразу узнал благодетеля церкви и самого рьяного католика во всем епископстве:
- Сын мой, что вас привело в столь поздний час в нашу обитель?
- Брат Томас, я блуждал весь день и нигде не мог найти приюта, и, уповая на Господа нашего, учившего: «стучите и вам откроют», смиренно прошу вас, предоставить мне приют хотя бы на одну ночь, ибо, вижу я, дороги небезопасны.
- Входите, сын мой, мы безупречны в знании слова Божьего и заветов Его, а также разумеем и в том, что воздается каждому по вере и делам его, и, памятуя о делах ваших, о силе веры вашей, не можем отказать вам в ночлеге.
   Они прошли в наос, где сели на одну из скамей, и брат Томас продолжил:
- Дороги… здесь нигде не безопасно, ибо нет ничего страшнее, чем черни, обуреваемой гневом. Крестьяне, не почитающие Господа нашего, но наслушавшиеся лжепророков, бесчинствуют во многих землях, а теперь, еще и в наших.
- Почему же они выступают?
- Потому что погрязли в ереси. Лютер, Мюнцер и другие заблудшие души обещали им истинную веру, воцарение Царствия Небесного на земле, избавления от богачей и алчных церковников, от церквей и их служителей. Это уму непостижимо! Безумие! Козни дьявола, не иначе! – торопливо говорил Томас, проглатывая окончания, теребя четки.
- Августин Аврелий говорил, что нет спасения, нет надежды на Град Божий вне церкви, ибо как мать, она собирает вокруг себя всех страждущих и, крещенная самими апостолами, которые крещены самим Господом, дарует благодать Божью.
- Ваши слова, черни бы в уши, но, увы, искушены они лукавым, и воздастся им за наглость и дерзость. Призовет Господь воинство праведников, и сокрушат они всех нечестивцев. Мы же будем молиться денно и нощно.
- Брат Томас, помогите мне, – приблизился Фридрих к брату Томасу, кладя ему руку на плечо и смотря в глаза.
- В чем же помочь тебе, сын мой?
- Я умею помогать, защищать, исцелять. Я сражался при Лангштуле, при Павии. Я верен императору, верен католической церкви. Я не хочу оставаться в стороне.
- Ох, сын мой! Какие радостные вести! Такой человек, не боящийся выступить под знаменами Господа, как наши храбрые императоры во времена походов в Святую землю! Я с радостью помогу тебе, сын мой, попрошу взять тебя в войска, и думаю, тебе не откажут.
- В армию епископства?
- Да, в армию Швабского союза.
   Фридрих уснул прямо на скамье посреди, устремленного в небеса витражного зала, со стен которого взирали апостолы, мученики и святые. Тишина и легкий гул ночного ветра правили здесь и сейчас, навевая трепетный страх перед могуществом камня, зодчества и стремления к красоте Царствия Небесного. Предрассветный свет заслонял догорающие свечи, будто человеческая жизнь уступала место вечному светилу, источнику всякой жизни и всякого блага. Фридрих спал так крепко, как еще не спал ни разу за столь короткое время.
   Ранним утром брат Томас растормошил Фридриха, бормоча что-то нескладное:
- Просыпайтесь, скорее, там… там… ужасные вести… война… срочно... к капитану.
- Что такое, что случилось, брат Томас? Будьте добры, говорите яснее, я ничего не понимаю.
- Крестьяне собираются в армию. Ротенбург взбунтовался. Долина Таубера взбунтовалась. Крестьяне собирают огромные силы. Бегите с этим письмом в крепость Фрауэнберг. Там вас примут. Благословляю вас, сын мой, на ратный подвиг, и пусть бегут враги от вас, пусть падут перед вами, пусть ничто не причинит вам вреда, ибо сражаетесь за Веру Христову и Святую Церковь. Ступайте с богом! Во имя Отца, Сына и Святого Духа! Аминь!
- Благодарю вас, святой отец! Спасибо вам за все, я отправляюсь в путь.
   С этими словами Фридрих покинул обитель и быстрым шагом отправился к высоте, на которой стоял могучий замок, внушавший страх и трепет перед военной мощью законов Империи и Церкви.
   Командующий гарнизоном долго разговаривал с Фридрихом, интересуясь его навыками, боевым опытом, познаниями в медицине. Так как сам командующий не был одарен в науках, то верил на слово всему, что говорил Фридрих. Молодой мужчина с кудрявыми рыжими волосами, густой ярко-рыжей бородой, одетый в желто-синею одежду, увенчанную беретом с тремя перьями павлина, скрепленными золотой брошью, разглядывал потрепанного студента-эпикурейца так, как не рассматривал своих сариссофоров сам Александр. Фридрих внушал доверия, но ощущалось общее финансовое напряжение. Командующий не хотел отдавать лишний гульден тому, кто может погибнуть в первой же стычке. Однако, как только Фридрих упомянул о достойном владении мушкетом, на душе рыжебородого отлегло, и с щедрой руки он распорядился предоставить аркебузу с боеприпасом и криг-мессер для Фридриха, поставив условие, что оба заключат договор, как того требует кодекс чести ландскнехта. Договор на время военной кампании был скреплен подписями и братским рукопожатием.
   Под сенью золотистых монет из скудного жалованья, ужатого из-за расходов на костюм и оружие, начались размеренные дни в жизни Фридриха. Он спокойно и досыта ел, пил местное пиво, пылающее ярко-желтым светом в лучах апрельского полуденного солнца. Костюм пришлось переделать заново, и теперь он состоял из зеленых шосс, желто-синих плюдерхозе, красного вамса с разрезами, через которые проглядывала голубая ткань. Поправив свое положение, Фридрих начинал сетовать на отсутствие хорошего вина, веселого общества студентов или бродячих философов, поэтому он часто выбирался в город пропустить по кружке эля с братом Томасом, беседу о богословии и наследии покойного Тритемия. Несмотря на опасность, сгущавшуюся над Вюрцбургом, жизнь текла приятным и размеренным ритмом, как подобает прекрасной канцоне, сочиненной влюбленным в жизнь, рассыпающую свои блага всякому, кто не торопится.
   Восставшие приближались к Вюрцбургу, и обзавелись в своем лагере Флорианом Гайером и герром Гец фон Берлихингеном, знатными рыцарями, желавшими спасти и преумножить свое имущество, вернуть старые рыцарские привилегии и почести. Башмачники-восставшие издали манифест, по которому каждый владыка земель должен предоставить артиллерию взамен на гарантию сохранности жизни и имущества. Заманчивое предложение, учитывая бездействие императора и местных властей. Значительные силы находились в Италии, где сам Император получал льстивые и приукрашенные отчеты о победе при Павии от своих знатных полковников. Император отчетливо понимал, что победа при Павии заслуга помазанника Божьего, над которым сгущаются тучи протестантизма. Августейший император рассчитывал на своих верных рыцарей и епископов в деле подавления мятежей черни.
   Епископ Вюрцбурга пошел на переговоры с восставшими, надеясь сохранить свою жизнь и имущество, при этом, епископ намеренно затягивал переговоры, дав шанс подготовиться к сражению. Знатные господа не стремились помогать или защищать город, а горожане пропускали все призывы мимо ушей, лелея день, когда жирных, алчных и высокомерных епископов пустят по миру вместе с никчемными бюргерами. Только герцог Вильгельм фон Хеннеберг откликнулся на помощь, собрав четыре тысячи гульденов.
   Восьмого мая тысяча пятьсот двадцать пятого года от Рождества Христова армия крестьян вошла в город. Это был траурный день в истории. Целый город отвернулся от истинной веры, от императора, от Отечества, пустив в город наглую чернь, состоявшую из аморальных и бесчестных рыцарей, толп голытьбы, нищих, невежественных, злобных крестьян, прикрывавшихся именем Лютера, Мюнцера и Святого Писания, оправдывая свои бесчинства. Лютер, увидев, что творится в землях, где крестьяне получили оружие и волю, ужаснулся и предал проклятию тех, кто выступает с ними заодно, но назвал святыми мучениками, сражающихся за Отечества и Господа. Ученика же своего, Томаса Мюнцера, Лютер назвал архидьяволом. Памфлет Лютера чудом попал в Вюрцбург и был зачитан братом Томасом в крепости Фрауэнберг, оставшейся последним оплотом власти, порядка и благочестия.
   Флориан Гайер командовал осадой замка. Восставшие притащили тяжелые василиски, четыре кулеврины и тринадцать фальконетов. Пока шли переговоры о сдаче города, артиллерия и войска готовились к неприятному повороту событий. Фридрих нашел себе место у одной из бойниц в башне, ожидая повторения тех ужасных событий, от которых он надеялся откреститься, но не смог. Фридрих начал понимать избитую истину Платона: «Только мертвые увидят конец войне», а чернь, поднявшая голову, возомнившая себя устроителем мира и городов, дерзнувшая бросить вызов Творцу и Церкви, пугала его, ибо он видел, что крестьяне не будут строить Утопию или Город Солнца, они даже не читали этих книг, но создадут мир, где править будут пороки-рыцари и великая мать-Мория, расточающая дары земные, словно бисер свиньям.
   На просьбу восставших сдать крепость командующий гарнизоном приказал расцеловать его гульфик, прося прощение за бунт и разбежаться под юбки своих жен. В ответ на это заговорили орудия, и так громко, что иные, стоявшие рядом, падали от содрогания земли и глохли на несколько секунд. Снаряды крошили стены, ударяя с огромной силой, расходившейся волной, сбивавшей защитников с ног. Мелкие калибром фальконеты били по стенам и защитникам, больше наводя страха и трепета, чем разрушения. Однако, пару туловищ им удалось оторвать и превратить в фарш, разметав все на куски одежды и плоти. Кровь забрызгала рядом стоящих вояк, распалив их жажду битвы и мести, но иных отпугнула. Одному парню пару раз ударили по лицу, пытаясь привести его в чувство. Фридрих отошел от бойницы, стоя немного в отдалении от стены, крошившейся, трясущейся от попадавших ядер. С башни отлично видно, вздымавшиеся клубы бледно-серого и немного зеленоватого дыма.
   К вечеру бомбардировка прекратилась. Крестьяне стали собираться в баталии и двигались к крепости. Господствующая высота давала некоторое преимущество при обороне, даря отличный обзор. Восставшие двигались ровным строем, ощетинясь пиками, вилами, вужами, алебардами, издавая воинственные кличи, распевая пошлые песенки, паля из аркебуз на авось. Капитан, увидев приближавшиеся баталии противника, сказал:
- Эта погань смеет лезть сюда? Считает, что мы им ровня? Ну-ка парни, задайте им трепку, не жалейте пуль, бейте всем, чем можно!
   Крепость загремела от хлопков, вырывая из бойниц облачки дыма. Залпы шли один за другим, и казалось, что им не будет конца. Маленькие пули выкашивали крестьян, сражая их насмерть и калеча. Их товарищам приходилось перешагивать через несчастных, оставляя их на произвол судьбы. Подступ к замку, изрядно пострадавшему от бомбежки, начал засеиваться трупами. Боевые гимны смешивались со стонами и криками раненых, с хлопками от выстрелов. Крестьяне ускорили марш,  пряча в своих рядах штурмовые лестницы, сделанные наспех.
   Фридрих стрелял так быстро и рьяно, как только позволяла сноровка. Старые эмоции, пахнущие мертвечиной, поднялись из могил памяти, словно в день Страшного Суда. Смерть и боль среди пестрых перьев, яркой цветастой одежды, среди искаженных гневом, страхом и смертью гримас делали похожими все битвы одну на другую, лишая их романтики и смысла, превращая все в бессмысленную скотобойню, прикрытую фиговым листком высоких идей и наживы. Но руки не опускались, повторяя заученные движения, а сердце неистово билось, ради жизни, ради победы. Видимость ухудшалась, и на небе появлялись первые пулеподобные светила. Враги двигались без остановки, оставляя после себя месиво из грязи и мертвецов, среди которых копошились и раненые. Они беспомощно простирали руки, искали глазами луч надежды, отраженный в глазах товарищей, но тщетно. Их друзья и родные падали замертво, падали раненые и жалкие, так же искали спасения, искали лазейку, чтобы удрать от смерти, и только уставшие от жизни, лежа в грязи, закрывали глаза и засыпали на родной земле, пропитанной кровью. Беспомощные, кричащие проклятия и мольбы, с угасавшим взором искали спасения, но вместо него – лишь смерть и боль, лишь земля и грязь, раскрывающая объятия всем мертвецам, из могил которых скоро прорвутся красивые полевые цветы, и девушки, и юноши будут собирать их, не подозревая о том, что цветы эти порождены смертью, это злые цветы.
   Бунтари взбирались на стены, и многие тут же летели вниз с пробитыми черепами, оторванными челюстями, поломанными ребрами, оторванными руками. Фридрих, стреляя через бойницу, находился к ним боком, и отлично убивал карабкавшихся крестьян с фланга. Пороховой дым не успевал рассеяться, как Фридрих снова стрелял, догадываясь о том, кому пустил пулю в тело, кто падал вниз, ломая спину, захлебывался кровью, наблюдал, как мир гаснет, чувствуя, как кровь питает землю, одежду, лицо, как жизнь, словно мгновение ядовитого зловония безрадостных трудов и дней, вырывается на свободу с каждым мучительным выдохом. Сейчас кипит бой, словно адский котел, где грешники смешались в кучу, как гнилой и тухлый фарш, однако, завтра местные ребятишки будут играть в войну, воображая себя участниками битвы, либо Фобос внушит им страх перед войной, и они предпочтут обычную жизнь нищего пастуха или ремесленника.
   Крестьяне дрогнули и побежали прочь от замка под презрительное улюлюканье, гул оскорблений и стрельбы в спину. Гарнизон радовался прекрасной победе, предстоящему отдыху и возможноти достойно похоронить товарищей, деля их имущество согласно законам банды. К рассвету воцарилась тишина, утомленный боем Фридрих засыпал под пение утренних птиц, наблюдая за покровом мира предрассветным, бледно-неярким светом. Как быстро меняются контрасты событий, будучи при этом в полной гармонии друг с другом.
   Остаток дня, половину которого Фридрих проспал, прошел спокойно: прием пищи и разговоры о жизни чередовался с чисткой оружия, поисков пуль и пороха, а также и фитиля про запас. Хорошо, что в замке хватает припасов на долгую осаду. Остается надеяться, что хватит защитников и их мужества.
   Вечер выдался прохладный. Ветер повсюду носился как разъяренная гончая, которой удалось почуять дичь. Небо багровело, посыпалось золотой пылью, смешивалась с серо-малиновыми облаками причудливых форм, с золотисто-голубым небом, растекшимся во весь горизонт огромным небесным океаном, в котором уже намечались силуэты блестящих звездных жемчужин и луны. Фридрих смотрел на лес вдали, на город, со стороны которого доносился шум разгулявшихся бунтарей, учинявших самосуды над врагами армии спасения. С высоты все кажется маленьким, кажется, что копошатся черви-падальщики на теле какого-то мертвого зверя или птицы. Борьба за лучший кусок приводит к разрушению хрупкого бытия мира, гомон натужных крестьянских грубых голосов доносился отовсюду, где из домов клубился черный густой дым. Лучший кусок – кусок сытого самодовольства, духовной слепоты. Чувство омерзения, духоты и тошноты подкатило к Фридриху. Он подумал о желании не быть человеком или быть другим, чтобы ничто не роднило его с теми, кто буйствовал в городе и теми, кто был с ним в замке, ибо, в сущности, для Фридриха уже не имело разницы, кто прав, кто виноват, убийцами ради наживы были все. Все убивали ради доброго куска. Все это опротивело Фридриху, подтачивая его, словно лихорадка, изнутри, сводя с ума вечным беспокойством. Однако, вспомнил он о том, что желающий мира, пусть готовится к войне, и фитиль затлел, порох засыпался, пуля готовилась нести погибель тому, кто, возможно сейчас, пировал и развлекался.
  Загремели пушки. Крестьяне снова пошли на штурм, пытаясь скрыться во мраке ночи. Частично им это удалось, но плотная пальба защитников замка все равно сеяла смерть на подступах. Ночная трескотня сверчков, жучков и пение птиц прервалось пальбой, криками, бранью и воплями. Адская симфония разыгралась во всей своей инфернальной красоте. Звезды заслонились черными, грозными тучами, низвергнувшими могучие громовые раскаты и стену дождя на головы смертных. Ветер то и дело тушил фитиль мушкета, но Фридрих поджигал его вновь. Кучность и частота стрельбы снизилась. Не все стрелки успели защитить фитили. Так угасала надежда и мужество защитников замка.
   Крестьяне подошли к стенам и стали карабкаться. В это раз лестниц было больше. Спустя несколько минут  завязался бой на стене. Бунтари теснили ландскнехтов в яростном бою. Бунтари лезли и лезли, подобно саранче, которой не видно конца и края. Часть крестьян ворвалась в башню, где находился Фридрих с несколькими товарищами по несчастью. Немытые, промокшие до нитки, разъяренные и обезумевшие от пыла битвы казались зверями, совершенно дикими. Двое напали на Фридриха. Атаку одного Фридрих парировал, но другого не успел, и тот повалил его наземь, взмахнув алебардой, бунтарь готов был разрубить Фридриху лицо напополам, как свинье, но Фридрих ударил крестянина по ноге так, что тот упал на колено и получил удар криг-мессером в шею. Затем, используя крестьянина как щит, Фридрих подставил его под удар товарища, а затем, вынув кровавый клинок, откинув труп, вонзил его в живот неумелому бойцу за правое дело. Крестьянин скривил лицо, пытаясь дотянуться руками до Фридриха, но пал замертво, как только Фридрих резким движением вспорол крестьянину брюхо.
   Фридрих увидел, как его товарища душит копьем какой-то увалень. Фридрих бросился спасать товарища, и успел прорубить полшеи мерзавцу, как вдруг ощутил резкую боль в боку. Дыхание сперло, и каждый вдох давался ценой больших усилий, а сердце неистово билось, отдавая пульсацией в ушах, заглушая происходящее. Фридрих повернулся, и булава, как маятник часов уже замахнулся отбить последний час, едва успел отскочить, упав на колени. Толстый крестьянин с булавой, воспользовался моментом и ударил ногой прямо в живот. У Фридриха померкло в глазах, он подлетел от удара и упал навзничь, тяжело дыша, пытаясь управлять своим телом, приказывая мышцам работать, но тело едва его слушалось, а разум покидал его. Фридрих успел повернуться, и вновь увидеть роковой замах, но рука его не бросила кровожадный клинок, и толстяк, устремив свою булаву к черепу Фридриха, напоролся на вытянутый навстречу клинок. Издав страшный вопль, испуская дух, толстяк рухнул прямо на Фридриха, обездвижив его и сдавив грудь.
   Фридрих лежал, не шевелясь, никем не замечаемый, несколько минут, как услышал, что крестьяне снова отступают. В башню уже вбежали ландскнехты и устроили кровавую баню медлительным бунтарям, забивая их как скот, выбрасывая со стен и башен. Фридрих застонал, надеясь, что его обнаружат. Двое ребят отыскали его, помогли подняться и отвели в лазарет.
   Весь путь казался ему размытым, голоса протянутыми и глуховатыми. Он не различал лиц, не понимал, что точно происходит. Фридрих только чувствовал, как пульсирует кровь по сосудам, как колотится, словно барабан сердце, и слышал свое натужное, хрипловатое, прерывистое и неглубокое дыхание. Фридрих поднял глаза, и перед ним стояла женщина в черном платье из легкой ткани, с серебряной диадемой на голове и жезлом в левой руке. Она подошла к нему, и последнее, что увидел Фридрих, как длань тьмы закрывает его глаза. Фридрих погрузился в сон, и тело его обмякло.
   Спустя несколько дней Фридриху стало лучше, но его ребра были сломаны и он с трудом передвигался и поворачивался. Непривыкший к ограничениям, он постоянно испытывал острую боль при каждом резком движении. Похожий на старика, Фридрих быстро оказался ненужным и бесполезным, а потому и отверженным. Единственными товарищами были такие же раненые страдальцы, гладившие свои культяпки, надевавшие повязки на глаз, считавшие пальцы и прикованные к постели на долгое время, сраженные бессилием и ранами, лихорадкой, переизбытком боли во время операций. В лазаретах и госпиталях видна вся слабость человеческой плоти, все ее несовершенство и уродство пороков, запечатлевающихся на лицах. Все неявное становится явным, а одиночество и страдание превращают жизнь в бессмысленную вереницу дней, когда все дела кажутся пустой тщетной суетой. В этих местах, юдолях и приютах скорби, боли и смерти начинаешь ценить самые простые радости жизни, начинаешь ценить саму жизнь, и благодаришь Господа в молитве за то, что проснулся, за вдох прохладного, освеженного ночным дождем чистого воздуха, за ласковое солнце и кусок хлеба на завтрак. Лучше пригоршня с покоем, чем богатства и роскошь с тревогами и кошмарами.
   В замке готовились к отражению новых атак, готовились держаться до последнего. Крестьяне не стремились на переговоры и не желали пощады защитникам замка. Ландскнехты урывали время, чтобы выпить, сыграть в кости, поплясать и горланить песни. Их жизнь слишком коротка и безрадостна, чтобы погрязнуть в условностях сословного мира. Фридрих не упускал шанса развлечься, да и делать ему было нечего, кроме чистки оружия себе и товарищам, за скромную плату или бартер. Также Фридрих постепенно начал помогать лекарю, так как тот увидел в нем немало дарования и практического опыта. Фридрих готовил мази, снадобья, варил настойки и беседовал с доктором Эшенбахом, длинноволосым человеком среднего роста, с проворными длинными, крючковатыми пальцами, большими глазами, окруженными морщинами и небольшим брюшком, выдававшимся под одеждой, о медицине, философии и войне. Доктор не поддерживал Лютера и считал, что он только разрушит и без того раздробленное государство, где епископы и князья рвут империю на части, стремясь оторвать кусок пожирнее. Также Эшенбах верил в алхимию и медицину, полагая, что эти науки вскоре станут передовыми и наиглавнейшими, но главное, не забывать имя Господа и творить во Славу Его, как это делали исчезнувшие рыцари ордена Святой Марии Иерусалимской. Все же у доктора были идеи, с которыми Фридрих не мог согласиться. Доктор часто бывал уличен в стремлении возвеличить свою родину – Саксонию, считая ее истинной колыбелью всех немцев. Так проходили часы и дни в работе, а вечера – в беседах за кружкой пива, которое Эшенбах считал лучшим лекарством от всех болезней. Фридрих, кажется, нравился доктору. По крайне мере, они беседовали спокойно и без гнева. Доктору было скучновато среди сброда людей, не умевших читать и писать. Единственным утешением, а также третьим членом общества стал замковый капеллан отец Генрих, высокий и статный мужчина лет сорока, смотревшего на всех строгим и пристальным взглядом, будто видя человека насквозь. Голову его украшала ровная и ухоженная тонзура. При его приближении можно было услышать и не спутать ни с чем чеканный, четкий и мощный шаг, будто идет тот, кто вершит истинное правосудие. Его строгость проявлялась и в мощном, грубом голосе. Стоило ему начать говорить, как все малодушные пьяницы и прелюбодеи исполнялись трепетом и дрожью в коленках, внемля его голосу. В компании друзей отец Генрих был веселым и приятным собеседником, знавшим много забавных и поучительных историй.
    В один из вечеров поднялась тревога. Крестьяне снова пошли на штурм. Позже выяснилось, что они пытались заложить мину и разнести стену. Благодаря Господу, поставившему командовать гарнизоном отважного капитана, которого уважали подчиненные, подрыв мины и попытку штурма удалось предотвратить. Бунтари ушли ни с чем.
   Возобновились переговоры. Причиной тому, как стало ясно позднее, было истощение запасов у крестьян и приближавшаяся армия империи. В ответ на все попытки переговоров были спущенные штаны защитников гарнизона, а также неистовая брань и ругань. Сначала отказ, а потом издевательства над глупой чернью. Крестьяне, недовольные результатом, начали собираться уходить из города. Первым, спустя два дня, город покинула армия Берлихингена.
   Силы имперских войск были огромными, около двенадцати тысяч человек и сорок две пушки. Бунтари, стоявшие под местечком Некарзульмом, попытались начать переговоры, но армия империи продолжала марш. Башмачники дрогнули и ушли, оставив две роты оборонять городок. Даже подкрепление в пять тысяч человек не смогла воодушевить защитников. Крестьяне отступили к Кенигсхофену, где 29 мая над ними было совершенно праведное правосудие именем императора и Господа.
  Труксес, командовавший имперскими силами в регионе, не стремился в Вюрцбург. Ему нужны были головы бунтарей, покинувших город. Он жаждал утопить бунтарей в крови так, чтобы об этом помнили еще долгие века. Под Зульцдорфом остались гнить на майском солнце бунтари, из армии Таубера, осаждавшие замок Фрауэнберг. Отряд из шестисот человек под командованием Флориана Гайера отступил к Ингольштадту. Двести человек обороняли церковь, а четыреста закрепились в замке. Штурм был упорным. Никто не сдавал ни пяди земли. Бились яростно, а кровь лилась рекой, окрашивая стены в багровый цвет.
   С третьей попытки удалось имперским войскам прорваться на стены. Началась резня внутри замка. Лишь спустя четыре дня все было кончено,  имперцы взяли в плен лишь семнадцать человек, остальных предали мечу. Флориан Гайер сбежал. Гайер встретил свою смерть во время бегства, и настиг его клинок родственника, Вильгельма фон Грумбаха. Гайера убили, как лесного зверя двое слуг Грумбаха. Бывает ли враг хуже родственника – это и узнал Флориан Гайер, сражавшийся за простой немецкий народ и свои рыцарские привилегии.
   Восьмого июня войска Труксеса с триумфом вступили в город. Защитники Фрауэнберга вышли навстречу освободителям. Начались спонтанные празднества вместе с кровавыми расправами и судами над крестьянами. С высоты было видно, как разжигались костры, как собирались судилища, строились виселицы. Крестьяне, подозреваемые в сотрудничестве с бунтарями подвергались пыткам и казням: их ослепляли, отрубали им головы, руки и пальцы, вешали на всеобщее обозрение, колесовали, протыкали кольями, сжигали на кострах под аккомпанемент проповеди глашатаев и священников о последствиях непокорности власти земной, дарованной императору от наместника истинного Господа на земле. Плач, скорбь и трупное зловоние расселилось по всей Германии. Имперские войска,  правительства князей и епископов выжигали и истребляли ересь и непокорность всеми средствами, так как цель была – спасение души. Фридрих в этом не участвовал. Он перебрался в церковь святого Иакова к брату Томасу, а также расторгнул договор о службе. Тем вечером, сидя в келье, Фридрих задумался о том, почему он так никого не полюбил.
   Восстание было подавлено при помощи войск Фрундсберга в битве у реки Лейбас. Последний очаг сопротивления горел благодаря Йоргу Шмидту на высоте холма Кольберг. Остальные же товарищи-башмачники разбежались, так как их офицеры поддались искушению подзаработать и выжить. Двадцать третьего июля осажденные на холме сдались и были перевешаны. Шмидт спасся, но и его вскоре нашли и казнили в Брегенце.
   В тот же день по всем землям Империи разнеслась вольным ветром весть о поражении повстанцев при Мюльхаузене двадцать пятого мая. В плен попал и был предан суду и справедливой каре глава восставших, ученик Мартина Лютера, Томас Мюнцер, архидьявол. Предупреждало Писание о лжепророках, о распрях между христианами, братьями, сестрами, отцами и матерями. Фридрих плакал в келье, молясь о душе Лютера и о своей душе. Откровение пришло Фридриху, и узрел он подлинного архидьявола, того, кого сначала любил, кем восхищался. Мартин Лютер стал для юного студента подлинным Иудой рода человеческого, безумцем с лживыми устами лжепророка, еретика и отступника от Слова Божьего. Легко сидеть в замке и богословствовать, но здесь пролита кровь людей, обманутых Лютером-искусителем и Мюнцером-соблазнителем, проповедниками новой веры в безволие и рабство человека перед Промыслом Божиим. Они хотели избавить Церковь от пороков, но утопили христиан в крови, принесли не мир, но меч, и воцарилось Царство Антихриста по всей Германии, ознаменованное войнами, бедствиями, пожарами, слезами и кровью. Рыдать кровавыми слезами, видеть гибель сыновей, терпеть суд неправедный, суд земной и дьявольские козни Империи придется еще очень долго.
   Фридрих не спал. С усилием он заставлял себя читать, чтобы чем-то заняться. В келье горела одна свеча, и большая часть комнаты погружена во тьму. Фридрих отодвинулся от книги, повернулся к двери и сказал:
- Здравствуй, Сальвадор, сколько мы не виделись? Куда ты пропадал?
- Здравствуй, Фридрих. Никуда я не пропадал. Я все видел и немного даже поучаствовал. Поправляешься?
- Да.
- Это хорошо, но здесь оставаться тебе не стоит. После твоего деяния святые места начнут отторгать тебя, самочувствие будет ухудшаться, и ты можешь умереть.
- Почему же святые места не отторгают порочных служителей?
- Во-первых, они на распутье и душа их, словно в Чистилище. Во-вторых, они люди, а мы – философы и отступники. Мы чувствуем и переживаем глубже. Зорко одно лишь сердце, и чтобы ты ни делал, от себя не уйдешь.
- Куда же мы отправимся?
- Хм, куда угодно, но я бы посоветовал Венецию или Капую. В любом случае, у меня есть фамильяры, которые могут тебя приютить. Тебе нужно завершить свое обучение, есть еще много тайн, не снившихся тебе в самых заветных снах. Они слаще меда, слаще любви и ангельских хоров. Отдайся новым созерцаньям, ищи бесстрашного пути и будь здоров. Вот тебе деньги, пользуйся ими разумно, и избегай мест, где расплачивался ими. Передвигайся только по ночам и посещай все кладбища, которые тебе встретятся по дороге. Прощай!
   После этих слов Сальвадор исчез. Порыв ветра затушил свечу, и серебряно-ртутный свет озарил келью, отблескивая от черных, красных и позолоченных букв и рисунков книги, отражаясь в глазах Фридриха мерцающим бледным свечением. Он обрел ночное зрение. Сбылось для него видеть невидимое, видеть вечное! Прекрасное мгновение замерло, пробудив в сердце Фридриха ощущение вечного счастья познания.


Часть седьмая. Грядущий хам13.
Франциск и Карл встретились в Мадриде семнадцатого июля 1525 года. Начались переговоры о мире и освобождении, обмене пленными. Во время переговоров Карл недооценил таланты и способности матери Франциска Луизы Савойской. Она не сидела за пряжей, а всецело посвятила себя делам государства, фактически взяв правления бразды в свои руки. Она расплатилась с наемниками, отрегулировала налогообложение, укрепила армию, провела переговоры с английским королем Генрихом Восьмым, в результате которых Генрих оставил свои попытки и планы по вторжению во Францию. Так же, возможно, Луиза повлияла на события в Италии. Итальянские города-государства увидели угрозу со стороны, расширяющейся и могущественной империи, и создали антигабсбургскую коалицию, куда вошли: Папа Римский, Венеция, Флоренция и другими менее влиятельными участниками. Карл, узнав о создании коалиции, пришел в ярость и изменил тактику переговоров, попутно собирая войска.
   В январе 14 числа 1526 года оба правителя, Франциск и Карл, подписали Мадридский договор, согласно которому Франциск отдавал Карлу Бургундию и женился на сестре императора, королеве Элеоноре Португальской, которую ранее Карл обещал герцогу Бурбону за верную службу. Договор не мог вступить в силу до тех пор, пока Франциск находился в плену. Карл предложил обменять Франциска на двух его сыновей в качестве заложников и гаранта выполнения условий договора. 17 марта король был эскортирован в Бидоссо, где и состоялся обмен короля на его сыновей. Франциск обещал выплатить два миллиона экю выкупа за сыновей.
   Франциск не желал выполнять условия договора, а потому попросил помощи у Папы Римского Климента Седьмого. Наместник Господа рассудил, что Карл – зверь и поступает против Воли Божьей, а потому благородный защитник Веры и Церкви Франциск получил официальное освобождение от всех моральных обязательств по Мадридскому соглашению. Мирские законы ничто перед волей наместника Божьего.
   Тем временем, пока вращалось шипастое колесо войны, пока набирались армии и шли расправы над крестьянами, Фридрих шел ночными тропами в Венецию. Днем у него часто болели глаза от яркого света, часто нападала усталость. Солнце пекло его тело, отчего пересыхало в горле, и болела голова, порой казалось, что кровь вскипает на этой жаре. Частые головокружения вынуждали его искать приюта до темноты. Деньги, в которых у него не было недостатка, и он мог соперничать с самим императором, но они не приносили ему ничего, кроме горечи, ибо простой приют он оплачивал, покупая, в сущности, доброту и милосердие по отношению к себе. Наверное, так покупают почести и славу знатные рыцари, и о таком же бессердечии мечтают простолюдины.
   С закатом Фридрих отправился в путь дальше. Он понял, почему нужно идти именно ночью, так его никто не видел, не обращал никакого внимания, и Фридрих мог спокойно идти, не боясь быть ограбленным. Деньги же, стоило Фридриху покинуть город, исчезали, будто их вовсе не было. Никто не мог вспомнить ни имени, ни облика того, кто платил за ночлег.
   Впереди показалось монастырское кладбище. Монастырь выглядел обветшалым: известняк потемнел, потрескался, частью раскрошился. По стенам полз зеленоватый мох. Воздух веял могильной сыростью, пронзающим холодом и запахом подземелий. Кладбищенские ворота прогнили и проржавели, как и вся ограда. Открыть их не составило труда, только мерзкий звонкий скрип возвещал о чьем-то прибытии. Пройдя несколько шагов, Фридрих оказался посреди легкой дымки. Его охватил трепет и волнение. Фридрих стал осторожно оглядываться по сторонам, идти бесшумно и искать место для ночлега.
   Из тумана на Фридриха с большой скоростью двигался пучок света. Фридрих спрятался за дерево, обнажив клинок. С фонарем в руке показался дряхлый человек в облачении монаха:
- Сударю нечего бояться, он может выйти и представиться.
Фридрих вышел, вложив клинок в ножны:
- Фридрих Краузе, направляюсь в Венецию. С кем я говорю?
- С покойным братом Иоганном, старостой и пастором мертвых. Я выполняю функции настоятеля монастыря и старосты.
- Могилы – ваша вотчина?
- Будьте гостем, отдохните, а перед рассветом приходите на службу. Вы все увидите.
- Могу ли я попросить у вас хлеба и воды?
- Можете, но такового у нас не имеется. Я вам советую просто подышать здешним воздухом и уснуть. Место для ночлега найдете в моем склепе. Я вас провожу.
   Они пошли по узкой кладбищенской тропе, вдоль которой росли красивые полевые цветы, украшая могильные плиты, овитые кое-где плющом, а кое-где покрытые влажным мхом. Каменные ангелы скорбели и пребывали в молитвенном молчании, молясь за души тех, кто покоился под тяжелой каменной плитой. Брат Иоганн рассказывал о каждом жителе своего местечка:
- Вот это – показал Иоганн на небольшую плиту в форме перевернутой капли – пристанище малышки Берты. Оспа забрала ее в возрасте одного года. Чуть дальше – высится кельтский крест – под ним обрел покой основатель монастыря – аббат Адеодат Понтийский. Много путешествовал с верой Христовой на устах. И только Словом обращал он язычников в веру нашу. Старость и болезни забрали его, а кости приютила земля. А вот здесь примечателен склеп семейства Шварцблют. Они прибыли сюда из Валахии под известной фамилией. Какая была ранее, мне неизвестно. Семья во всех пяти поколениях занималась магией и кровавыми ритуалами. Местные жители боялись их, но однажды, во времена крестовых походов, ополчились на них и перебили всех одним и тем же способом: вонзили кол в сердце, отрубили голову, посыпав шею и голову четверговой солью, а затем предали все огню. Прах и золу смешали с святой водой и так замуровали в этом склепе, закрыв дверь молитвами и распятием.
   Как только брат Иоганн закончил говорить, двери склепа затряслись, будто в них кто-то неистово стучал. За дверью поднялся душераздирающий вой, женский крик, изуродованный от боли до звериного рыка, детский плач смешался с криками о помощи, зовом матери. Брат Иоганн продолжил:
- Так они и воют и горе их безутешно. Отец и мать видели, как вонзаются колья в детские груди, как пронзает дерево невинные сердца, перестающие биться. Видели, как агония побежала по телу, оставляя после себя следы из судорог, как закатывались маленькие глазки, и сиплый, булькающий хрип вырывался из отверстия, откуда ранее раздавался задорный смех и сладкое пение.
  Здесь покоятся все, кто родился на свет, кому даровали жизнь, и каждому здесь дано по делам его: одни умерли от болезней, другие – по неосторожности, третьи – по невинности, будучи агнцами среди волков, четвертые – от пороков, пятые – от войн, убийств и драк, шестые наложили на себя руки из-за любви, денег, славы или чего иного. И так повторяется бесконечно, покуда жив род человеческий, число которому шестьсот шестьдесят шесть.
   Склеп настоятеля отличался скромностью и точностью ровного круга. Крыша покоилась на двенадцати дорических колоннах с узорными капителями. Крыша собрана по подобию римского пантеона, увенчанного в центре узорчатым крестом святого Петра, по которому ползет змея с плодом в зубах, источавших в него яд. Стены украшены барельефами сцен из мифологии: Рождение Венеры, кража Прометеем огня, муки Прометея, труд Сизифа, падение Икара, гибель Фаэтона, убийство Авеля Каином находилась напротив входа. Дверь, окованная железными пластинами со сценами из книги Бытия. В центре находились Адам и Ева, держащие плод от змия. Раскрыв двери, плод разорвался на две части, разлучив первых людей. При входе в склеп в глаза Фридриху бросился барельеф пляски смерти. Все продумано так, что каждое оконное отверстие, пуская луч света, указывает на героя пляски и на смерть. Брат Иоганн, догадавшись, о чем думает Фридрих, сказал:
-  В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься.
- Со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей.
- Что ж, доброй вам ночи, герр Краузе. Набирайтесь сил, и не забудьте, прийти утром на мессу. Доброй ночи!
- Доброй ночи, вам, брат Иоганн. Вы первый, кто приютил меня, не выманивая деньги.
- Стучите и вам откроют, просите и дано вам будет по вере вашей. Вы верили в добро и честность. Вот вам и награда. Доброй ночи!
Брат Иоганн оставил пару свечей и удалился, закрыв за собой дверь. Фридрих не заметил, как погрузился в сон среди барельефов проклятого спасения.
   Обгоревшее дерево трещало и скрипело, шатаясь от могучих порывов холодного ветра. Ветви дряхлые, черные и безжизненные с крючковатыми, ломкими сучьями издавали жуткий треск, пробиравший до самых костей. Вокруг дерева только выжженная земля, черная смоляная земля, будто бы вся из золы и пепла. Всякое существо, приблизившееся к дереву, истлевало в мгновение ока.
   Фридрих смотрел на поле, источавшее жар тлевших углей, похожий на колыхание прозрачной пелены. Воздух сгущался и нагревался, отчего становился непригодным для дыхания. Фридриху воздух начал жечь ноздри и всю грудь, оседая в легких, будто угли в жаровне. Только не покидало чувство, что надо идти к дереву. Фридрих смотрел на него, и глаза ему палил знойный пепельный ветер. Узнал Фридрих дерево, узнал по плодам его, которых не было, и узнал пламя, которое осталось от клинка ангельского.
   Первые шаги дались нетрудно, но обувь начала дымиться, горло начало пересыхать, все тело – обильно потеть, глаза жечь, ноздри обжигать, волосы – выцветать. Дальнейшие шаги давались ценой огромных усилий. Фридрих терял человеческий облик, а силы оставляли его. С жадностью он глотал воздух, сжигавший его изнутри, делая себе только хуже. Спустя пару шагов, дойдя до середины пути, Фридрих обессиленный рухнул наземь. Закрывая глаза, он услышал шелест подола платья, а затем тихий женский голос:
- Человек есть мера всех вещей.
   Девушка в черном, похожая на ту, что усыпила его в Фрауэнберге, прошла мимо него спокойно, не чувствуя ничего, что Фридриху служило мытарем и губителем. Скребя землю, Фридрих пытался ползти, но только притягивал к себе землю, добытую сожженными пальцами. Он осознал свой конец, и смиренно закрыл глаза, старясь не думать о боли, которой скоро придет конец.
   Спустя время, Фридрих очнулся посреди пустыни, но он уже ничего не чувствовал. Ему даже было немного холодно. Ветер выл, бросая снопы пепла ему в лицо, ночной свет луны озарял мертвое дерево и девушку, сидевшую на мощном корне, торчащем из-под земли. Раздался вой волков, и несколько сильных зверей показалось из-за леса с другой стороны. Они шли к дереву, и земля не тронула их, но как только они дошли до середины пути, тотчас обратились в пепел без единого язычка пламени, и ветер разнес всем запах выжженной плоти и шерсти, словно радостную весть. Девять волков сгорело, и оставшиеся четыре не дерзнули пойти за ними, а развернулись и ушли во мрак ночи. Фридрих пошел к дереву, но сделав три шага, пал оглушенный криком петуха.
   Зарево рассвета показалось из-за горизонта. Месса в монастырской церкви началась. Фридрих едва поспел вовремя. Отворив двери, он вошел и обомлел. На скамьях сидели люди в рваных одеждах, покрытые погребальными саванами белых и черных цветов. Жители обернулись, и увиденное заставило Фридриха трепетать перед всемогуществом Сатурна. Жители полуистлевшие, с червями, ползающими по черепу, в лицах, бороздившие руки и плечи, отверстия от сгнившей плоти смотрели на него с немалым удивлением. Фридрих же видел мертвых, поднявшихся из могил, дабы восславить Господа. Фридрих сел на свободное место и месса продолжилась.
   Орган играл удивительно проникновенно, заставляя мертвые сердца биться, ронять иссохшие слезы, иные плакали кровью и гнилой желчью, но все они пели псалмы, все покорялись органу, звучащему в царствие мертвых. Трубы органа покорно разрывали тишину мерно-растянутой мелодией, переходящей в неистово-резкое звучание, будто бы хищные мантикоры терзали тишину, играя с ней, будто кот с мышью. В отдельные моменты звуки превращались в дуновение ветра, то искристо и быстро менялись на трель из нежных звуков, сравнимых с утренним дождем после душной ночи. Лишь к концу орган, словно пахарь, уставший от страды в жаркий день, шел домой, где будет слушать вечернюю тишину, дуновение ветерка, трескотню кузнечиков, смех детей, мяуканье домашней кошки и смотреть на мерцающие звезды пел, постепенно замолкая, и в конце издал последний звон яркий, как угасающее в печи пламя, как гаснувшая свеча.
   После молитв, завершая мессу, к кафедре подошел брат Иоганн. Он был без капюшона, и было отчетливо видно, как изуродовано шрамами его лицо, как впали и сгнили его щеки, обнажая кое-где сгнившие зубы. Он поправил свое одеяние, прокашлялся и начал говорить:
- Братья и сестры, мы собрались сегодня, дабы восславить царя нашего небесного, того, кто указал нам путь в бессмертие, великого чернокнижника и алхимика, чья мудрость проникает в самые черные тайны бытия, кто добыл для нас, по великодушию своему и заботе безмерной, из недр земли тайные знания и великую мудрость. Возблагодарим же того, кто простил нас и принял нас по тому, чем быть мы можем, а не по тому, чем были мы. Пойте гимны тому, кто призрел вас, зная о ваших страданиях и горестях, кто дал вам силы к мщению праведному, кто утешил плач сердец ваших, кто смирил и исцелил боль душ ваших, кто примирил разум ваш и аффекты. Примите дары его: свободу, равенство и братство. Восславьте великого воителя, ставшего первым свободным существом в мире! Слава тебе, Люцифер! Томления наши помилуй, Сатана!
   После этих слов, прихожане вскинули руки, сказали: «Аллилуйя! Слава Люциферу! Слава Сатане! Слава Царю Царей от зверя великого! Вечно и незыблемо царствие твое, ибо есть оно Хаос! Аминь!»
   Фридрих побледнел, испугался, и чуть было не потерял сознание. Он не верил тому, что слышал. Внезапно страх его сменился злобой, и он, выхватив меч из ножен, закричал:
- Будьте вы прокляты, еретики и богохульники! Гореть вам в адском пламени за сказанное и содеянное!
   Толпа обернулась и поднялась. Сзади Фридриху уже преградили путь, единственный путь к отступлению. Толпа начала сгущаться вокруг него. Мертвецы протянули к нему свои истлевшие, гнилые, костлявые руки с остатками тканей одежд, и приближались к нему уверенные, что ему не скрыться, а потому и неторопливо.
   Брат Иоганн остановил толпу хлопком руками:
- Братья, не вам судить живых, ибо вы уже ими осуждены и приговорены быть здесь.
   Толпа прислушалась, и так как месса формально завершилась, начала расходиться, пихая и толкая Фридриха. После еще одного хлопка братом Иоганном, толпа прекратила срывать злобу на Фридриха, а некоторые даже смотрели на него сочувствующими глазами. Как только все ушли, Иоганн спустился с кафедры и обратился к Фридриху:
- Ты знаешь, почему ты здесь, почему видишь то, что видишь сейчас?
- Магия Господа, не иначе.
- Господь гнал всех колдунов и фарисеев вместе с торговцами из обителей своих. Магия не бывает от Бога. Все это даровано древними богами-демонами.
- Нельзя творить магию, не уповая на Господа.
- Конечно, иначе магов бы разорвали в клочья, ибо недопустимо, чтобы чернь земная призывала по своеволию титулованных владык тверди земной и всего, что под землей и во мраке ночи. Вообрази себе, чтобы каждый ничтожный римский плебей запросто, панибратски хлопая Цезаря по плечу, просил его принести вина. Такое возможно, только если у этого плебея в патронах сама прародительница рода Юлиев – богиня Венера.
- Вы славите врага рода человеческого! Как вы можете!
- Так же, как и ты можешь общаться с демонами, просить их о помощи, принимать их проклятые дары. Так же, как и ты ненавидишь род людской, вкусившей смерти с твоих рук. Сколько тайн бытия ты изведал? Понимаешь ли ты, сколько вкусил запретных плодов? Сколько черноты в твоей душе? Спрашивал ли ты себя об этом хоть раз?
Фридрих услышал зов разума. Слова брата Иоганна усмирили его гнев и ярость, но горчичное зерно начинало расцветать колючим, злобным цветком, полного яда. Фридрих ощутил свою неправоту:
- Могу ли я извиниться за свое поведение?
- Это лишнее, проще будет, если мы похороним случившееся.
- Отец Иоганн, расскажите мне, почему вы славите… его.
- Здесь можно и нужно произносить его имя, ибо он - наш отец. Он был изгнан из райского сада вместе с Адамом и Евой, и Бог создал смерть. Мы – результат изгнания рода человеческого и нет нам прощения.
- Изгнали из рая, но прощение можно заслужить, а вам покоиться в могилах до Страшного Суда.
- Да, но я не о том. Видишь ли, нас изгнали собственные дети, ибо мертвые отравляют почву и их надобно хоронить подальше от живых людей. К тому же, мы храним секреты живых, кто погубили нас или жили с нами. Ты и представить себе не можешь, сколько таких секретов и тайн мы не выдали живым, но выдали Господу и Сатане!
- Сатане?
- Конечно! Надеюсь, ты не сомневаешься в непогрешимости Творца и его замысла?
- Нет, не сомневаюсь, и именно от этого моя душа в смятении.
- Безусловно, глаза лгут тебе. Мы служим Люциферу и Сатане только от того, что служим Богу, ибо Господь сотворил добро и зло, а ты пойми, что творец и тварное – суть не одно и то же. Иначе, тебе придется признать, что сапожник, даже отчасти, но сапог.
- Я думаю, мне лучше уйти. Я злоупотребил вашим гостеприимством и сорвал мессу. Простите меня.
- Бог простит! Ступай, здесь время течет иначе. С жителями я поговорю, и они простят тебя.
- Последний вопрос, можно? – сказал Фридрих, стоя в дверях.
- Да, – обернуля отец Иоганн, - Спрашивай.
- Сатана – слуга Божий?
- Нет, вассал моего вассала – не мой вассал, это первое. Сатана и Люцифер служат вечному и невыразимому Хаосу, из которого, кстати, Бог сотворил сущее и сказал, что это хорошо, это второе. А твой сон, который принес тебе немало боли, был не сном, но даром самой Нюкты. Береги его. Это твой мир в твоей душе, заботься о нем.
   Фридрих закрыл дверь, забрал свои вещи и отправился в путь. Целый день он шел по дороге, ведущей в Инсбрук. Оттуда Фридрих смог бы пройти до Милана, а затем оказаться в Венеции. Всю дорогу он размышлял о том сне, размышляя, кто та женщина, сидевшая у дерева, кто были те волки, которых всего было тринадцать. Все это имеет отношение к тому, что теперь с ним происходит.
   Следующее место привала было заброшенное кладбище рядом с вымершей деревней. Все жители погибли во время вспышки чумы. Таких мест немало,  и люди обходят их стороной. Фридрих расположился на ночлег под открытым небом, лег на землю и просто смотрел на звезды до тех пор, пока не почувствовал, будто проваливается под землю, а ветер ласкает траву, создавая музыку природы. Фридрих, убаюканный ветром, шелестом травы и листвы растворился в созерцании танца жизни.
   Вновь выжженная земля, вновь поле, вновь в центре мертвое дерево. В этот раз Фридрих дошел до дерева. Вблизи, он ясно разглядел каштановое дерево. Вокруг не было ни единого плода. Кора дерева истлевала, отшелушиваясь, развеваясь, подхваченная порывом ветра. Он прикоснулся к коре и ощутил мертвецкий холод, пронзивший морозом его руку до полного онемения. Фридрих резко отпрянул от дерева, но неясная жажда тянула его к дереву вновь. Казалось, он уже не хотел с ним разлучаться, он хотел всегда чувствовать этот ледяной трупный холод, хотел вобрать в себя эту тоску и одиночество, разъедавшее мертвое дерево. Фридрих снова прикоснулся к дереву, и стоял так несколько минут, в течение которых он привык к холоду и боли. Отойдя от дерева, он сел рядом на корень и погрузился в раздумья, навевавшие ему горькие строки притчей Соломоновых и книги Екклесиаста. Сквозь горечь проступал катарсис, примиривший Фридриха с этим местом. Теперь он будет всегда носить его с собой.  Он огляделся, и увидел все итоги дел своих. Все, что у него было – только пепел и прах, тлевшие в блеске молчаливых звезд. Фридрих снова погрузился в раздумья, но снова его потревожили. Тринадцать волков сидели рядом с ним, как покорные псы. Три ворона и шесть сов внезапно появились на ветках. Звери смотрели на него, а он, посмотрев на них, прильнул к стволу дерева и уснул. Мир погрузился во мрак.
   Фридрих проспал весь день и с уходящими лучами солнца двинулся в путь. Он давно не ел и не пил, только дышал кладбищенским воздухом, вдыхая сладостные и тонкие ароматы смерти, небытия и забвения.
   Так прошло несколько дней, и к своему немалому удивлению, Фридрих увидел стены, башни и очертания крыш домов, шпили церквей Венеции. Он шел, вероятно, с огромной скоростью, но сейчас важно отыскать фамильяра, о котором говорил Сальвадор.
   Венеция – город, воскресший из античного мира. Здесь правит республика во главе с дожем. Как во времена Помпея и Цезаря, ныне идет борьба партий и фракций, гильдий и семейных кланов. Огромный пирог с изумительной начинкой из баснословных богатств и притоков драгоценностей, экзотических товаров, ученых умов, художников стал полем боя для всякого, кто жаждет власти и роскоши, какая была у юного Чезаре Борджиа или Джулиано Медичи. Город символично стоял на воде, ибо вода была его источником богатства, и так же легко это богатство можно было, и упустить, либо утонуть. Опасный город, но прекрасный своей простотой, узкими улицами и роскошными памятниками, фонтанами, храмами и центральной площадью. Все это Фридрих видел и поражался дивному зодческому искусству венецианцев.
   Долго бродил Фридрих по улицам большого города, но путеводителем для него было предчувствие, усиливавшееся при приближении к обычному дому, над дверью которого мерцала какая-то печать. Так как, кроме Фридриха никто не обращал внимание на колдовской знак, то это означало конец пути. Фридрих постучал в дверь. Приоткрылась створка и из пустоты раздался женский голос:
- Чем обязаны, вам, мессир?
- Мне сказали, что здесь я смогу найти убежище.
- Убежище? Посетите недра земли…
- Дабы отыскать философский камень.
   В створке показались глаза, пристально разглядывавшие Фридриха. Затем створка резко закрылась и открылась дверь. В дверях стояла девушка с длинными каштановыми волосами, собранными в пучок под чепцом и зелеными глазами. Лицо ее бледноватое и худое награждено по разумению природы лучшим, что было в наличии от родителей: маленьким ртом с тонкими губами и небольшим, слегка вздернутым на римский манер носом. Девушка была одета в зеленое платье без ярких украшений, кроме бархатной каймы на корсете у груди.
   Девушка разглядывала причудливо одетого Фридриха, а затем спросила:
- Как ваше имя, мессир?
- Фридрих, Фридрих Краузе. Я от Сальвадора. Он сказал, что здесь мне помогут.
- Да, он прав, вам здесь помогут. Будьте как дома.
Девушка проводила гостя к печи на кухне, где уже что-то кипело и тушилось в котелках, шипело на сковороде. Не отвлекаясь от приготовления, она сказала:
- Располагайтесь, Фридрих. Могу я вас так называть?
- Да, но сначала, будьте учтивы   представьтесь сами.
- Конечно, простите.  Я – Матильда Шикльгрубер. Сбежала сюда из Франконии с семьей в 1497 году. Молот ведьм уже в год своего появления на свет распространился чумой по многим церквам. От этого оружия погибло огромное число людей. Сам Инститорис, по слухам, хвастался, будто лично отправил на костер двести ведьм и колдунов.
- Давно я был влюблен и околдован красотой одной девушки. Она была дочерью торговца, имевшего дела с Ганзейской гильдией. Увы, она даже не обращала на меня внимания.
- Отчего же, вы привлекательный мужчина, а ваш взгляд, в котором видна горечь познания, тяжесть бессонных ночей, очаровывает меня?
- Благодарю за добрые слова. В то время я был студентом, не знавшим ни магии, не имевшим ни гроша. С чего бы ей смотреть на меня?
- В итоге, ее обвинили в колдовстве и казнили?
- Да, как вы узнали.
- Ничего сложного. Она была дурой. Не потому, что не выбрала вас, хотя, отчасти, может быть. Главное, она искала мирских благ, а это – самый верный признак ведьмовства. Инквизиторы и соглядатаи не интересуются тихими и неприметными повитухами, знахарками и женами, проводящими все время там, где им и место – на кухне.  Гораздо интереснее искать женщин или мужчин, достигших внезапно немалых высот. Богатство и слава подобно соленой воде, ею не напиться досыта. Ваша любовь хотела большего и привлекла к себе ненужное внимание, за что и поплатилась. На этом ваше рабство Амора закончилось?
- Нет, последняя, к кому я питал любовные чувства, была монахиня, ее звали Адельгейда.
- Ммм, монахиня. Самый сочный плод невинности, благочестивого томления укрощенной похоти и наивности агнца. Жаль, что вы не познали наготы и не возрадовались.
- Я верю в грех.
- Вы увлекались учением Платона и Оригена с Плотином?
- Да, а также знаком с учениями Боэция, Августина, Мирандолы, Фичино, Валлы Лоренцо.
- О, приятно беседовать с ученым человеком. Читали о Константиновом даре?
- Да, не без помощи Сальвадора и моих друзей-эпикурейцев.
- Оставим эту тему для моего брата. Он скоро придет, и я вас познакомлю.
- Благодарю за гостеприимство.
- Ну что вы, поодиночке нам не выжить, а вы – фамильяр того, кого зовете Сальвадором, вы член нашей семьи. Пойдемте, я покажу вам, где вы будете спать.
   Матильда отвела Фридриха в дальнюю комнату, меблированную под гостиную, где удобно вести беседы, пить вино и читать, удобно расположившись на одном из деревянных лож, искусно вырезанных на римский манер и обитых мягкой бархатной тканью, расшитой серебряной и позолоченной нитью. Фридрих лег, и сон сразу завоевал его разум.
   Спустя пару часов Фридрих проснулся от звонкого смеха Матильды и незнакомого мужского голоса. Он поднялся, привел себя в порядок и отправился на кухню. Матильда сидела напротив статного мужчины с гладкими, прямыми, покорно лежащими на плечах каштановыми локонами. Лицо его мягкое по очертаниям гладко выбрито. Одет мужчина в красивый желтый вамс на итальянский манер и по последней венецианской моде длиной почти до колен, поверх которого надета мантия с прорезями и откидными рукавами. Мощные атлетические ноги облегали кальцони и чулки из хорошей и добротной ткани. Сквозь мантию проглядывала скромная рапира с корзинчатым эфесом, а на столе в куске мяса торчал такой же кинжал. Мужчина встал и протянул Фридриху руку:
- Доброй ночи, мессир Фридрих. Я – мессир Доменико Алигьери. Для нас радость видеть вас здесь в качестве союзника, и как сказала моя сестра – члена семьи. Прошу вас, разделите с нами трапезу и беседу.
- Доброй ночи, герр Алигьери. Я почту за честь и удовольствие вступить в вашу семью, – ответил Фридрих, пожимая руку Доменико. – Благодарю вас за теплый прием, и прошу вас принять мое заверение в вечной дружбе.
   Фридрих сел за стол. Матильда налила ему тосканского молодого красного вина для пробуждения аппетита. Доменико кинжалом разрезал кусок сочного мяса и положил Фридриху на тарелку. От такого гостеприимства и ухода, отвыкшего от добропорядочного поведения, Фридрих смутился, но виду не подал, сдержав свои эмоции, дабы не создавать неловкой ситуации. Беседа продолжилась:
- Веришь ли, мне любимая сестра, но это правда, ибо как только я ступил на берег родной Венеции, сразу же выздоровел. Не иначе, помог воздух и климат родных мест.
- Помог тебе смрад от рыбьих потрохов и портовых девок с гнилыми зубами. Именно он привел тебя в чувство, дорогой братец.
- Твоя точка зрения тоже имеет место быть, но, заверяю тебя, первое, что я вдохнул, была свежесть морского воздуха нагретого солнцем, особо почитающего светить для Венеции, – затем Доменико обратился к Фридриху, – Друг мой, простите, брат мой, как дела за Альпами? Происходит ли, что-нибудь в германских землях империи?
- Лютер смущает умы верующих, а его ученика, Томаса Мюнцера казнили за разжигание крестьянской войны. Почти три года земли Германии потрясали грабежи, убийства, разбой крестьянских армий во главе рыцарей, предавших своего сюзерена. Я сам сражался при защите замка Фрауэнберг, что в Вюрцбурге во Франконии.
- Вы были в моих родных местах? Именно из Вюрцбурга нам пришлось бежать, – участливо отозвалась Матильда.
- Да, меня туда увлекли знания, принадлежавшие, уже покойному, аббату Тритемию. Добыв их, я остался сражаться против восставшей черни, ибо боялся за поругание католической веры, а заодно и искупить кровью то, о чем мне было горько и стыдно вспоминать. Еще в семнадцатом году я хотел вступить в братию лютеран. Мне казалось, что они творят благое дело. Спустя годы я глубоко разочаровался в Лютере, а познание истины начало сводить меня с ума и волновало меня еще долгие годы, пока не появилась возможность сразиться с протестантами.
- Вы не верите в Реформацию?
- Нет, не верю. Господь поругаем не бывает, а грехи человеческие смыть не так-то просто. Реформаторы, полагаю, суть волки в овечьих шкурах и лжепророки, уводящие паству к золотому тельцу.
- О, приятно видеть единомышленника, правда, сестра моя?
- Конечно, и по этому случаю, я хотела тебе, любимый брат, сказать, Фридрих читал Валлу о Константиновом даре.
- Неужели?! Замечательно, что вы думаете об этом труде? – с горящим взором спросил Доменико, видимо задетый за одну из сокровенных струн души.
- Думаю, что это - замечательный труд, раскрывающий всю изначальную испорченность церковников, а реформаторов и подавно.
- Удивительно, как совпадают наши мысли! Я будто бы разговариваю с самим собой, только немцем, ха-ха. Знаком ли вам человек, прозывающий себя Меланхтон?
- Нет, ничего о таком не знаю.
- Верный соратник Лютера, полагающий, что спасение может быть только через веру, отрицающий астрологию, и, конечно же, магию с алхимией.
- Несчастный человек. Слепа его вера.
- Снова я с вами совершенно согласен.
- Верить в спасение, верить в Господа и не пытаться познать его замысел, проникая в глубины тайн мироздания с благочестивым тщанием и усердием, дабы в итогах прийти к разумному восхищению творения великого Логоса, полагаю это богохульством и глупостью, – добавила Матильда.
- Мне довелось изучить споры Лютера и Эразма Дезидерия из  города Роттердам о свободе воли. Никогда еще блаженный Августин не служил двум господам. Склоняюсь к свободе воле, так как это делает Августин и Эразм, ведь иначе нет никакого желания и никакой возможности к спасению, а, значит, всякое совершенное грехопадение – суть неизбежное и идущее от самой Воли Божьей, что приводит к мысли о греховности или склонности Бога к греху. А это уже нелепость, которая показывает высокомерие Лютера, считающего, будто он способен исправить Промысел.
- Как это похоже на Люцифера, – сказала Матильда.
- Все же у Люцифера силы духа было побольше, нежели у Лютера. Поступок Люцифера только доказывает наличие свободной воли выбора.
- Однако, от себя не уйдешь. Нельзя изменить субстанциональность сущности, можно влиять на эссенцию, – ответил Фридрих.
- Допущение акциденциальности есть допущение свободной воли или промысла? – ехидно заметил Доменико.
- Допущение акциденса есть субстрат акциденциальности. Так как есть субстрат, есть сущность, поступающая согласно своему эйдосу, – парировал Фридрих.
- Хитро, брат мой. Хотелось бы познакомиться с работами этого господина Эразма.
- Я напишу их вам. Благодаря Сальвадору, я помню все, что читал, кроме в избытке испеченных душеспасительных книжечек.
- О да, дьявольский станок, к которому допустили дураков, – с усмешкой произнесла Матильда. – И дурь каждого видна теперь черным по белому.
- Милая сестра, нам скоро отправляться спать. Мы засиделись. Не споешь ли нам песню, порадуй нас, сладкоголосая муза Эрато, – сказал Доменико, протягивая лютню Матильде.
- Охотно, братья мои, но прежде услужите мне, как подобает божеству. Принесите мне дар.
- Проси, что хочешь, драгоценная сестра, – сказал Фридрих
- Сестра, мы услужим тебе с величайшем усердием и братской любовью в сердце, – отозвался Доменико.
- Поднимите и осушите со мной ваши чаши вина во славу проклятой Тройце, в которое присутствует женщина-ведьма. Восславьте сатанинскую Троицу.
- Да будет так, сестра.
- Да будет так!
Все трое осушили свои чаши стоя. Затем, сев, Матильда взяла лютню и запела сладким мелодичным голосом весенней певчей птицы:
- Какой бы женщине и петь, коли не мне,
Чьи все желания свершаются вполне?
Приди же, о Амур, всех благ моих причина,
И всех надежд моих, и исполнений всех!
Споем-ка вместе мы: но песен тех предметом
Не будь ни тяжкий вздох, ни горькая кручина,
Что возвышают мне цену твоих утех;
Но только тот огонь, блестящий ярким светом,
Горя в котором, я средь игр и празднеств – в этом
Веселии тебя чту с Богом наравне.
В тот день, как в твой огонь впервые я вступила,
Амур, моим глазам явил внезапно ты
На диво юношу, в ком, слившись так прекрасно,
И пыл, и красота, и доблестная сила
Не превышаемой достигли высоты
И равных стали бы искать себе напрасно.
Он так пленил меня, что я о нем всечасно
С тобой, владыка мой, пою наедине,
Но высшее в тебе нашла я наслажденье
В том, что как он мне мил – мила ему и я,
Благодаря тебе, посредник всемогущий!
Так в здешней жизни я имею исполненье
Желанья моего, а преданность моя
Ему, любимому, и в жизни мне грядущей,
Надеюсь, снищет мир. То видит вездесущий
И примет нас в своей божественной стране.
   Братскими поцелуями возблагодарили они руки сестры, извлекавшие чудесную мелодию и уста, спевшие столь дивно. И только после этого, все разошлись спать, кроме Фридриха, спросившего разрешение пользоваться библиотекой и письменным столом. Доменико охотно позволил Фридриху пользоваться в доме вольно всем, как подобает хозяину. Обнявшись, пожелав друг другу доброй ночи, они разошлись. Весь день, вплоть до самого вечера провел Фридрих за работой, взывая к памяти, добывая оттуда все, что помнил и перемещал текст на пергамент.
   Вновь жизнь текла размерено, разливаясь, подобно Нилу, принося на берег плодородный ил, столь необходимый для выращивания пищи в дельте великого кормильца. Изо дня в день происходило примерно одно и то же: совместные трапезы, беседы на разных языках, но чаще на латыни и греческом. Лишь однажды, Доменико попытался поговорить на арамейском. Его знакомый ростовщик Джованни, еврей по происхождению, самым учтивым и вежливым способом донес Доменико, что от такого арамейского жизнь его сократится с огромной быстротой, он даже не заметит, и рекомендовал ему больше не говорить на этом языке.
   Иногда приходилось совершать визиты вежливости и терпеть присутствие людей с самыми странными воззрениями, эксцентричным поведением и просто мастистых дураков, но с деньгами. На таких званых вечерах не обходилось без сплетен, интриг, неумеренных возлияний и дозволений себе лишнего при обращении с дамой во время танца. Все это терпелось и устраивалось только ради денег и связей, а также поддержания маскарада среди горожан. Затворники привлекают к себе немало внимания, равно как и повесы, только первые – невольно, а вторым – оно нужно как воздух. Золотая середина – мать спокойствия общественного мнения.
   Большую часть времени Матильда и Доменико бодрствовали ночью, а из пищи предпочитали кровь: Матильда – юношей, Доменико – девушек. Фридрих был равнодушен к такой диете, что было несколько странно. Позже, Доменико объяснил, что это дело вкуса, только и всего, а часть крови уходит на проведение ритуалов церемониальной магии, для создания амулетов, зачарования предметов и  иные чудесные вещи необходимые людям в быту. Продаются не хуже горячих пирожков из воробушков и свиных ушек с пятачками.
   Матильда изредка пропадала на шабашах, откуда возвращалась всегда счастливая и довольная, с похотливым блеском в глазах. В качестве транспорта она использовала Доменико, который сопровождал ее на шабаше уже в качестве брата-ведьмака. Чего только не наслушался Фридрих от Матильды и Доменико, что там только не творилось. Они не настаивали, чтобы Фридрих составил им компанию в следующий раз. Втроем они прекрасно чувствовали друг друга, словно были слеплены из одной глины. Они любили друг друга той любовью, что запечатлена на полотне Тициана, когда сливаются две любви, они рождают единую и великую любовь, что есть дочь великого познания. Они познали друг друга, они полюбили друг друга, и стали единосущными друг с другом.
  Так в трудах и заботах минул целый год. Италию продолжала истязать война Франции и Империи. Венеция боялась Империи и примкнула к папе римскому и его антигабсбургской лиге, щедро одаривая деньгами, оружием и кондотьерами, конечно, не ослабляя себя и надеясь на барыши в случае победы папы. Карл Бурбон и Фрундсберг собрали огромную армию и отправились вглубь Италии. С ними было около 12 тысяч ландскнехтов. Император Карл знал о кознях папы римского, и поэтому в начале мая имперские войска стояли лагерем у Рима. Карл безмолвствовал, понимая, что денег на оплату жалованья войскам нет, а от авантюры Бурбона он ничего не потеряет, а скорее, даже приобретет. Когда весть об этом достигла Фридриха, он сразу же отправился туда. Он хотел сам убедиться, что это не ложь. Купив резвого коня, он отправился в путь.
   Карл двигался с огромной быстротой, проходя по двадцать миль в день, переправляясь через реку Палья, разлившуюся из-за дождей, усилившую свое течение, не строя понтонных мостов, не ища переправ. Воины выстроились в колонну из живой цепи, и, держась за руки, переправлялись через реку. Сильное течение уносило некоторых ослабленных бойцов, но колонна продолжала идти, находясь в воде по грудь или даже шею. Переправилась кавалерия, с ухватившимися за гривы пехотинцами по древнегерманскому обычаю, описанному еще Гаем Юлием Цезарем и Тацитом. Так к воскресенью пятого мая Карл Бурбон озирал Вечный город, сковавший по берегам реку Тибр с высоты Монте-Марио.
   Когда Фридрих прибыл в предместья Рима, он  стоял точно там же, где и Бурбон. С высоты виден был огромный палаточный лагерь, растянувший снежным покровом столь широко, что охватить его взором невозможно. При приближении, Фридрих заколдовал себя, и тело его приняло призрачный облик, солнечный свет теперь не видел в нем преграды и не отражал его тени. В таком обличии он прошел в лагерь, где суетились воины, копая траншеи и рвы, возводя помосты для осадных пушек, монтируя осадные лестницы.
   Папа поручил командование гарнизоном отважному капитану, ветерану, проявившему себя героем в Марсельском сражении, Ренцо да Чери. Чери собрал около 4-5-ти тысяч человек ополчения из лавочников и городской бедноты. Вид армии, готовой защищать Рим повергла папу в уныние. Вал, возведенный в спешке посреди Ватикана, являл собой зрелище убогое и угнетающее. Настоящая пытка для каждого, кто хоть немного смыслит в военном деле. Лишь убеждения Папы спасали боевой дух. Климент утверждал, что Господь не оставит святой город, не зря названный Вечным Городом. Тысячу лет Рим не знал бедствий и разорений. Не будет знать и еще тысячу. Стоит имперцам вступить на землю священного города, как обрушатся на них кары Господни, явится сам архистратиг Михаил, вдохновит наших воинов, и с подмогою воинства Небесного они прогонят имперскую разодетую голытьбу, забывшую, где их место. Только в душе Климент паниковал, надеясь на подмогу союзников. А Ренцо да Чери, тем временем, не стал разрушать мосты через Тибр, что требовали правила ведения обороны города.
   Все началось с того, что в казне не было денег для оплаты жалованья, и разъяренные ландскнехты силой ворвались к Фрундсбергу и намяли ему бока. Фрундсберг же заложил свое имущество, чтобы нанять армию, и ему также нечем было платить, а его ораторскими воззваниями долго сыт не будешь, и за это он поплатился, упав в обморок перед ландскнехтами. Ситуацию взял под контроль Карл Бурбон, пообещав, что если они возьмут Рим, то он будет отдан на разграбление в течение трех дней. Ландскнехтам идея понравилась, и они взялись за ее претворение в жизнь. К тому же, Рим охраняли заклятые враги – швейцарцы. Папа доверял только этим наемникам.
   Найдя удобную позицию, Фридрих наблюдал за действиями обеих армий. К вечеру, империя начала бомбардировку городских стен. Грохот и облака дыма возвестили о великом горе, ибо драконоподобные орудия разрушали стены Вечного города.
   Утром шестого мая Карл Бурбон лично возглавил штурм стен. Он разделил бойцов по национальному признаку, сформировав колонны немцев, испанцев и итальянцев, надеясь пробудить в них дух соревновательности. Сам же Карл надел поверх своих доспехов белый табард. Верхом на коне в белом табарде Карл был похож на ангела, несущего смерть.
   Завязалась перестрелка между аркебузирами. Испанские стрелки уже снискали себе славу и авторитет, но даже им было сложно тягаться с прятавшимися за стенами стрелками папы, которым еще, паля наугад, помогали орудия крепости Сан-Анджело.
   Вскоре взошло солнце, было примерно три часа утра. Поднявшийся утренний туман скрыл ландскнехтов, помогая им приблизиться к крепости и приставить лестницы.  Стрелки со стен осыпали имперцев градом пуль и вынудили их отступить. Карл видя, что ландскнехты отступают, спешился и ринулся к стенам, увлекая отступавших за собой. Он схватил лестницу и приставил ее к стене. Он первым стал взбираться на нее, не страшась тумана и пальбы. Дойдя почти до верха, Карл разглядел аркебузира, щурящего глаз в прицеливании аркебузы, что дулом смотрела прямо на Карла, а фитиль, шипя как змея, ожидал рокового удара фитиля в затравочную полку. Аркебузир надавил на серпентин и раздался выстрел. Карл пал с лестницы с кровотечением в паху. Ландскнехты подняли его и унесли с поля боя. Его оставили в церкви Кампо-Санто, где он отдал последние приказы о штурме города и получил причастие.  Агония искажала его тело невыносимыми судорогами. Вскричав истошно: «На Рим! На Рим», Карл де Бурбон испустил дух.
      Фридрих измерил взором крепостные стены, исключив крепость Сан-Анджело, ибо дан город язычникам: они будут попирать святой город сорок два месяца.
   Однако, это не остановило лавину ландскнехтов, а распалило еще больше. С бешеными воплями они ринулись на стены, истребляя и убивая всех на своем пути. Они мстили за Карла, поминая его таким кровавым способом. Защитников резали, сбрасывали со стен с удвоенным рвением, и они, дрогнув от такого дикого неистовства, отступили в беспорядке. Командование имперскими силами взял на себя Принц Оранский.
   У Кампо-Санто-Тевтонико сражалась швейцарская гвардия в составе ста восьмидесяти человек под командованием Каспара Рейста и поддержки римского ополчения. Швейцарцы не сдавались, погибая в отчаянной схватке, и римляне, демонстрируя чудеса мужества и доблести, делили участь гвардейцев. Ландскнехты крушили им черепа и головы, ломали и отрубали конечности, топили их в крови и кишках. Двое ландскнехтов выпотрошили кошкодерами и самого Каспара прямо на глазах его жены. В живых остались лишь сорок два человека, сумевшие спасти Климента и увести его в крепость Ангела.
   В девять двадцать утра испанским солдатам удалось проникнуть в сады кардинала Эрмеллино. Их заметил Ренцо да Чери и закричал: «Здесь враг! Спасайся, кто может!». Испанцы же кричали о мести за Бурбона и с бешеной яростью резали всех, кто попадался им на пути. Десятки людей легли мертвыми, с застывшими гримасами боли и ужаса, а испанцы же были подобны зверям, потерявшим всякий человеческий облик, объятые жаждой крови. Они достигли форта Ангела, который только что опустил решетки.
   В крепости Святого Ангела царил хаос и отчаяние. Климент, как только узнал, что стены взяты и имперцы разбежались по городу ради насилия и грабежа, запаниковал. Он бегал по коридорам и орал, что все кончено, все погибло, и зарыдал горькими слезами. Климент уже хотел начать переговоры, но капитан отряда французских дворян Гийом дю Белле отговаривал его, уверяя, что покуда дышит хотя бы один христианский воин надежда есть, и не стоит терять веру.
 В замок прибывали беженцы. Около трех тысяч человек нашли здесь последнее убежище. Кардинала Пуччи пришлось затаскивать на корзине через окно, так как вороты были закрыты. 
  Гийм вместе с Ренцо надеялся сдержать наступление имперских войск, дожидаясь прихода армии союзников.  Они заняли Капитолий, где находилось много римлян. Ренцо предложил разрушить мосты, чтобы не дать войскам Просперо Колонны штурмовать Капитолий и сражаться на условиях выгодным для осажденных. Однако, мосты разрушать не стали, а римляне считали войска Колонны согражданами и отказывались дать им отпор.
   Грабежи начались и продолжались восемь дней. Рим запылал пожарами, улицы наполнились кровью и трупами, а звон колоколов заглушался криками и стонами жертв варварского нашествия. Рим застонал в предсмертной агонии, не терпя такого бедствия со времен Алариха вестготского14.
   Фридрих шептал про себя, гуляя призраком по улицам: «И трупы их оставит на улице великого города, который духовно называется Содом и Египет, где и Господь наш распят. И многие из народов, и колен, и языков, и племен будут смотреть на трупы их три дня с половиною, и не позволят положить трупы их во гробы».
   Ландскнехты пьянствовали, насильничали и буйствовали, издеваясь над жителями ради потехи. Церкви разрушались снаружи и внутри. Все золото, серебро, ткани, утварь, даже органные трубы, все уничтожалось или присваивалось. Священников заставляли богохульничать и пить с ними, а иных раздевали донага и катали на ослах. Другие надевали тиары и, увешанные украшениями и золотом, проповедовали грехи и пороки, осыпая все отборной бранью. Уродовали или смывали фрески, мочась на них. Резали полотна и дорогие ткани, используя их в качестве тряпок для избиения и иных гнусных издевательств. Одному кардиналу отрубили палец ради кольца, которое наемник не мог снять. Мертвую плоть священник получил обратно в лицо с сопутствующей бранью и поношением. Кардинала Арасели положили в гроб и под богохульные, и непристойные песнопения носили по городу, разыгрывая панихиду. Затем отнесли его в церковь, где прочли надгробную речь с отборной бранью, непристойностями и словесными мерзостями. В конце действа устроена была поминальная оргия, в ходе которой пили за покойного из золотых освященных чаш.
   Детей сбрасывали с крыш на глазах у обезумевших от страха родителей. Самих родителей вешали, если в их доме нечем было поживиться. Над девушками совершали акты безнаказанного насилия, не взирая на слезы и мольбы.
   Хаос и смерть торжествовали на этом пиршестве крови и плоти. Костлявая пожинала один из лучших своих урожаев, размахивая огромной косой. Долго в памяти останется разорение Рима католического безбожными ландскнехтами, ибо Рим своим развратом и роскошью привлек их, как дичь привлекает охотника. Католичество и протестантство пали перед великим мерилом-гульденом, новым божеством. Теперь всему будет своя цена и всем воздастся по делам. В городе бесновались и веселились ужас, безмолвие, безлюдье, инфекции и зловония. Город опустел: лавки разгромлены, дома разграблены, повсюду валялись осколки стекла и посуды, сломанной утвари. Никто не смел выйти из дома, даже за едой или водой, ибо повсюду рыскали дикие, свирепые звери, убивавшие ради забавы любого.
   Фридрих не смог сдержать слез. На его глазах пал Великий город, где жили римские поэты и философы, где создавалась республика, изгонялись цари, а весталки блюли вечный огонь. Рим погиб из-за роскоши и богатства, делающего человека бессердечным и бессовестным. Нынешний Рим погибает из-за богатства и роскоши, невоздержанности и порочности папского престола и кардиналов. Рим – пристанище гуманистов, поэтов, художников, архитекторов, скульпторов, каменщиков и ремесленников прекрасно помнил Чезаре Борджиа, Александра Шестого и те кровопролитные войны, что вел святой престол при папе Юлии Втором. Вот, теперь и этот Рим объят огнем, в крови и  руинах от рук варваров, погибающий. Фридрих поднял голову к небу, посмотрел на солнце и ушел, слушая какофонию дикого безумия.
   Спустя несколько дней в Риме начался чумной мор. Съедены были все животные: собаки, кошки, птицы, ослы, лошади и даже крысы. Измученные голодом люди стали пристанищем для всякого рода болезней. Никто не заботился о трупах, и они отравили воздух своим гниением. Горожане сами звали смерть, избавляющую от невыносимых и чудовищных страданий.
   21 мая 1527 года у Карла родился сын, который унаследует трон Испании Филипп Второй. Празднества с изумительно точностью описывает Шарль де Костер: «В этот же день его святейшее величество император Карл V решил устроить празднество, чтобы ознаменовать рождение своего сына. Он, подобно Клаасу, решил поудить, да только не в канаве, а в копилках и кошельках своих подданных. Ибо оттуда обычно выуживают государи рыбок под названием «червонцы», «дукаты», «талеры»; вся эта чудесная рыба имеет свойство, по желанию рыбака, обращаться в бархатные платья, драгоценности, тончайшие вина, изысканные яства. И самые рыбные реки — не самые многоводные.
   Обсудив дело со своими советниками, так решил император обставить эту рыбную ловлю.
   Между девятью и десятью часами его высочество инфанта понесут к обряду крещения; обыватели Вальядолида, чтобы проявить великую свою радость, всю ночь будут веселиться, на свой счёт пировать и праздновать и на Большой площади будут швырять свои деньги беднякам.
   На пяти перекрёстках за счёт города пять больших фонтанов вплоть до зари будут бить вином. На других пяти перекрёстках на деревянных подмостках будут развешены всякие колбасы, телячьи и бараньи, кровяные и мясные, бычьи языки и иная мясная снедь — тоже за счёт города.
   Граждане Вальядолида — опять-таки за свои деньги — воздвигнут по пути шествия многочисленные триумфальные арки, на коих в живых эмблемах представлены будут образы Мира, Довольства, Изобилия, Богатства и всяческих прочих даров небесных, коими так осчастливило их правление его священного величества.
   Наконец, кроме этих мирных триумфальных ворот, будет сооружено ещё несколько других, где, также яркими красками, должны быть изображены несколько менее снисходительные атрибуты власти, каковы — орлы, львы, копья, алебарды, дротики с пламенеобразными наконечниками, пушки, аркебузы, бомбарды, широкожерлые мортиры и прочие орудия, наглядно живописующие воинскую мощь и непобедимость его величества.
   Свечной гильдии всемилостивейше разрешено пожертвовать для освещения храма двадцать с лишним тысяч восковых свечей, коих непотреблённые огарки переданы соборному капитулу.
   Что касается прочих расходов, то император охотно берёт их на себя, проявляя, таким образом, очевидное желание оградить свои народы от обременительных поборов».
   Лишь в феврале 1528 года последний ландскнехт покинул Рим. По дороге к Неаполю был проведен смотр, и из 12-ти тысяч, перешедших Альпы с Фрундсбергом, в живых осталось всего 5 тысяч человек. Всем воздалось и по вере, и по делам.
   Война в Италии продолжалась еще несколько лет. Карл Габсбург и Папа Климент Седьмой встретились в 1530 году в соборе Сан-Петронио в Болонье на торжественной процессии. За все содеянное во имя Господа и Священной Римской Империи Германской Нации Карл Пятый, король Империи, согласно древним традициям, идущим от императора Оттона Первого, принял корону императора из рук наместника Господа на земле папы Климента. Два врага смотрели друг на друга отстраненным и холодным взглядом, означавшим, что колода карт еще перетасуется, и жребий брошен. Над империей Карла никогда не заходило Солнце. Апофеоз величия Рейха, о котором, в дальнейшем, будут грезить немало храбрецов и безумцев, ибо разделил Господь людей на языки и народы, дабы не возгордились они, пытаясь сравниться с Богом.

Эпилог.
В келье тускло горела лампада, тихий смиренный голос бормотал молитву Деве Марии Заступнице, перебирая четки огрубевшими от тяжелой работы пальцами. Порыв ветра раскидал непрошитый пергамент, но монахиня не прервала своей молитвы, а начала шептать ее настойчивее.
   Черная фигура вышла из тени, ожидая, когда женщина закончит молиться. Она, чувствуя чье-то присутствие, страшно напугалась, ибо не было ни звука шагов в коридоре, ни скрипа двери, ничего. Борясь со страхом, призывая силы ангельские, монахиня усердно продолжала читать молитву.
   Когда монахиня закончила молитву, она обернулась. Разглядев в полумраке фигуру мужчины, и узнав Фридриха, она отпрянула, пораженная страхом, исказившим ее лицо. Она не смогла закричать, издать какой-либо звук, чтобы позвать на помощь, с такой огромной силой парализовал ее страх, сдавив горло, сжав ей руки и ноги.
   Фридрих жестом пригласил ее сесть и сказал:
- Тебе нечего бояться, разве ты не узнаешь меня?
- Узнаю, Фридрих, но мне страшно. Я не слышала, как ты вошел,  как тебя пустили, и ты изменился. Не могу тебя разглядеть, выйди на свет.
   Фридрих вышел, и свет показал монахине то, что повергло ее в ужас. Фридрих был мужчиной с проседью, морщинами на лбу, возле глаз, смотревших с неясным и жутким блеском так пристально, будто видит все насквозь и ничему не доверяет, скрывая, между тем, глубокую душевную рану. Одет Фридрих во все черное, укутанный в черный плащ с прорезями. На поясе виднелся тот самый кошкодер, с которым он прошел всю Павийскую битву. Но свет лампады не показал то, что еще разглядела монахиня – печать Люцифера. Монахиня, увидев дьявольский знак, села на стул, и закрыв лицо руками, горько и громко зарыдала. Фридрих беспомощно смотрел на ее страдания. Он хотел совсем иного, а пришлось смотреть, как слезы катятся по рукам, падая на пол крупными каплями. Сердце его сжалось. Он почувствовал ее страдание и пил его вместе с ней. Нервно всхлипывая, монахиня утерла оставшиеся слезы и сказала:
- Тебе нет здесь пристанища, дух зла, уходи.
- Адельгейда, зачем ты так? Я не желаю тебе зла.
- Не смей произносить мое имя! Уходи прочь, иначе я прибегну к молитве.
- Молись сколько душе твое угодно. Молитвой меня не прогонишь.
- Зачем ты отрекся от Господа? Почему предал Его?
- Видел то, чего не стоило, узнал то, чего не нужно было, и никогда в жизни не любил.
- Не любил Господа?
- Не любил во имя Господа, до того дня, когда увидел маленького Бенедикта рядом с милой девушкой, приносившей цветы отцу Альбрехту и ягоды земляники малышу.
- Нет! Этого не может быть! Зачем ты меня мучаешь? Ужели ты искушаешь меня?! – Адельгейда закрыла лицо руками, будто бы прячась.
- Ты, подобная святой Адельгейде, утешила мое сердце, и я полюбил тебя. Образ твой являлся мне всегда, когда жизнь покидала, когда опасность нависала диким зверем, огромной грозовой тучей, готовой растерзать меня. Свет лика твоего поднимал меня с колен, возвышал мой дух, пробуждал меня к жизни. Наши пути разошлись, и я пришел, чтобы отблагодарить тебя за твои молитвы словами: я люблю тебя!
   Тяжесть и сила этих слов сломила Фридриха, он отдал много сил, чтобы обнажить то, что верно хранил долгие годы. Он пал перед Адельгейдой на колени, склонив голову. Она отпрянула от него со словами:
- Да, я молилась о тебе, я хотела, чтобы ты вернулся, принял сан, и мы могли бы видеться, но сейчас, видя тебя предателем рода человеческого, отступником от Господа, я вижу, что и любовь тебе чужда, и ты не тот, кого я знала. Ты – исчадие темных сил преисподней, пасынок лжи, адепт похоти, и ничего, кроме страданий в тебе нет. Убил все в тебе демон! Ты – бессердечное чудовище! Будь ты проклят! Именем Господа Отца, Сына и Святого Духа я изгоняю тебя из святой обители, нет тебе пристанища нигде, кроме адской бездны мук!
- Нет у меня сердца? – сказал Фридрих, поднимаясь с колен, - В этом ты ошибаешься! Вот, возьми. Оно мне больше не нужно.
   С этими словами, Фридрих разорвал себе грудь и вырвал оттуда бьющееся сердце. В агонии он бросил его к ногам Адельгейды, и упал во мрак, рассыпавшись в пепел. Внезапно налетевший из ниоткуда порыв ветра унес весь пепел из кельи навстречу черной ночи и луне-королеве меланхолии.
   Пораженная Адельгейда смотрела, как одинокое сердце лежит на полу, брошенное, лишенное плоти и крови, которая когда-то жила и любила, постепенно замирает. Каждый стук раздавался все реже и реже, покуда совсем не затих.
   Фридрих потерял последнюю каплю человеческого облика. Он сидел в доме у брата и сестры, слушая игру на лютне под потрескивания поленьев в очаге, вдыхая аромат ночной Венеции, смешанный с красным вином и фруктами. Все пережитое помнилось, все новое узнавалось. Фридрих везде был счастлив, даже в проклятии, в жаре адского пламени. Все было ему в радость, каждая слеза, каждая грустная минута, каждая злоба, отвращение. Все он лелеял и любил. Все эмоции добрые и злые он перемешивал ради развлечения и смотрел, что получится. В итоге, он не собрал себе сокровищ, не прославился на земле. Все поела моль и ржавчина. Он имел лишь то сокровище, что было внутри него, ибо сказал когда-то апостол Лука: «Царствие Божие внутри вас».

ISBN 978-5-0050-6715-9