Или о подлинных причинах распада строя
Бежал на выход странный девяностый год, бежал пряча на груди тугой узел краденых надежд,. Горожане смотрели ему вслед, но видели только сутулую спину. В феврале их по разнарядке райкома собрали на митинг, требующий отмены руководящей роли партии, чтобы недолго постояв у трибун, тихо распустить по домам. Москвичи наслаждались тогда разрешенным прогулом, покрикивали в унисон ораторам словно на демонстрации, но на лозунги им было плевать. И никто не подозревал, что через пару лет встанет с тряпками у метро благодаря неожиданному прогулу. Год бежал, сильно ссутулившись…
А наша Рота провожала его пустой «чайной» и слухами о роспуске Варшавского договора. Служивые тревожно гадали: распустят договор - с кем будем качать связь? Пока пилим морзянку с Берлином и Прагой выражение «священный долг» имеет зримый смысл. Убери Договор - что остается?
Одни говорили, что на нас кинут связи округов. Другие – что Роту расформируют, а нас распределят по оставшимся частям узла. Оптимисты мечтали, что с распадом отправят на дембель. Пессимисты предрекали, что на уставной «Селигер» - головной батальон с жесткой дисциплиной. Наша часть считалась дублирующей и дисциплина была тоже как бы в дубле.
Больше других о Роте переживали дембеля, словно от ее судьбы зависела их гражданская жизнь. И чем ближе подходил заветный срок, тем живей они спорили о ее участи и с жалостью смотрели на нас.
«Отправят вас, дураков, в уставной Чехов – так и не всосете, зачем год летали. Не познаете старость!»
Но нам было чихать на их жалость. А уж перевод в другую часть и подавно не казался катастрофой. Мы лишь мечтали, чтобы они сами, наши нынешние деды пропали с глаз долой, провалились в свои харьковы, черниговы, липецки и тамбовы. И мы не с «надеждой смотрели вперед», а с ненавистью и озлоблением назад. Потому что их «счастливую старость» вывезли на собственной шее. И потом, нам и в голову не входило, что вскоре сами станем господами и обзаведемся невольниками. Это казалось невозможным. С какой стати? Хотя…
Три дня как отгудел День приказа и состоялся долгожданный перевод в старослужащие. Почти не ноет отбитая ремнями задница. Но наша старость еще условная, мы не настоящие «птицы», а «бумажные». «Бумажки» - так презрительно именуется наш статус. И останемся ими до отъезда последнего дембеля, или до прихода молодняка. А вот когда прибудет молодежь из Полтавы и служба падет на свежие плечи, - исполнятся наши мечты о сне после подъема, о книжке на боевом дежурстве, об ушлых нарядах, о… Уже сейчас чужие постели мы не застилаем. И не боимся рукоприкладства: наказывать нас теперь не положено. Но послать на три буквы бывших надзирателей еще не вправе. Те, кто попытался - получил свое. Как я, например.
Позавчера я сдуру пошел в отмах. Дело было в столовой. Мы помогали смешанному наряду радийщиков и засовцев. Радийщиком был дембель Тимоха, очкастый, длинный и инфернальный. Нас прислали выполнить его обязанности и только его, мы сами были радисты и «засовцы» для нас были никто и ничто. Засовцы – засекречивающая связь, четвертый и пятый взвода, отдельная каста … Итак, Тимоха был по мойке. Я пришел на квадратное кафельное ристалище с огромными баками для воды. И довольный ефрейтор Тимощенков тут же свалил в большой зал, где недавно поела рота, пить чай на пару с хлеборезом. Однако, «засовцы», завидя меня, тут же обрадовались и бросили швабры. Принялись бегать по пустому залу и кидаться друг в друга хлебными огрызками - посчитали, что я и за них стану зал убирать. Я же на мойке тер миски в горячей воде, как и положено свежеиспеченному старику: спокойно и не торопясь. Я свое отлетал! Заметив мою неспешность, бывшие птицы принялись наведываться на мойку и делать нервные замечания. И когда на меня прикрикнул толстый телеграфист Швыра, чтобы я резче работал, - мне еще и зал убирать! - я его послал на три буквы. То есть переспросил, что будет, если пошлю, на что Швыра хладнокровно ответил: «как обычно, в душу получишь и отожмешься» и я тут же его послал. Он удивился, замахнулся, но я увернулся и дернулся в ответ. Когда мой кулак на излете ткнулся в грудь усатому толстяку тот закатил глаза, словно падал в обморок, потом заорал и бросился на меня, словно взбесившийся шкаф. На его ор из цехов выскочили засовцы и наш инфернальный дембель, и меня так уделали, что я потом еще два часа с трудом дышал. Когда вернулся в расположение, казарма вовсю судачила о моем новом подвиге: «бумажка» поднял руку на «деда». Дембеля смотрели то ли настороженно, то ли разочарованно. Из засовских взводов доносилось возмущенная перепалка с нашим замком Магой Марадовым. Что они говорили было не слышно, но общий настрой понимался без слов: засовцы требовали крови, жаждали, чтобы наши деды снова отвели нас в сушилку и показали, где раки зимуют. Но Мага только и сказал, веско покачав черной красивой головой: «Торопитесь, торопитесь, бумажные». Засовцев никто не любил – они были ушлые, не ходили в наряды, сидели по двухсменке под землей и Роту не чувствовали. В самом деле, кто ж в здравом уме будет наказывать отлетавших год «птиц», когда они через месяц станут главной опорой Неустава? И тем не менее, во всех расположениях в этот вечер рычали на «бумажек», заставляя без конца наводить порядок, ровнять кровати, строиться на время; производили бесконечные переклички. Правда, без насилия. Рота давала понять: дергаться пока рано.
Но время брало свое. Старичье день ото дня становилось рассеяннее, слухи о формировании дембельских партий взрывали экстазом их ряды, и они уже не замечали одного, другого, третьего… Даже наоборот, изменяя Неуставу, выслуживались перед старшиной и усердно козыряли презренным «звездунам»…
А мы ходили притихшие и злые. Долгожданный третий период ничего не изменил.
Вот с таким настроением убегал от нас год…
Когда нечего делать, стремишься, чтобы тебя считали крайне занятым.
В преддверии роспуска Варшавского договора, командование озабоченно предъявляло свою нужность: объявляло тревоги, перебрасывало союзные сети, и тогда в подмосковный лесок по узкой просеке чухало уже не пятнадцать человек, а все пятьдесят.
Как и сегодня.
С утра ожидался «девятнадцатый вариант». Это значило, что на «Селигер» - город Чехов - опять упала атомная бомба и его связи бросили на нас. Восемь утра. Октябрь 1990, четвертое число.
Рота медленно выползала на плац. Казарма опустела - старость мылилась свалить от проверки, сопровождающей всякую бузу. Она чистила сапоги, застегивала шинели, получала в оружейке противогазы. Озадачивала меня и напарника вынести химзащиту и подготовиться к боевой тревоге: взять конверты и ручки, запастись детективами, кроссвордами и прочим, что поможет приятно скоротать войну.
Из молодых на смену шли я и Славка Плутонцев. Я мог ишачить за троих, в любой сети, даже с моряками. Плутон великолепно искал курево у гражданских, шакаля по их постам с плаксивой рожей. Каждую неделю гражданские служащие верили, что у него день рождения и ублажали дармовщиной.
День начинался сумрачно. В небе будто разлили старую сметану – белые плотные куски перемежались тусклым, водянистым маревом.
Возле двухэтажной казармы двое сонных дневальных вяло махали куцыми вениками. Рядом в фуражке, заломленной на затылок, на тонких ножках пружинил старшина. Он гнусавил и размахивал ладонями, призывая сметать бычки в кучи, а не разбрасывать как попало. Присланный год назад из уставной части, он до сих пор не привык, что можно игнорировать приказы, не ходить строем, смотреть ночью телек, а, главное, не испытывать животного ужаса при виде мусора. В его части мусор считался главным злом, большим, чем весь блок НАТО. Едва Батянов отворачивался, дневальные играли пылью в русский хоккей – шварк веником, словно кривой клюшкой, шварк. И пыль, едва взлетев в воздух, тут же опускалась, намокшая от ночных заморозков. Рутина.
Из Роты вышатывались люди с ремнями в руках, на ходу запахивая шинели. Миновав беседку-курилку под двускатным навесом высыпались на серый пустынный плац, окруженный по периметру плакатами с задравшими ногу зелеными дебилами, дымили на ходу, сбрасывая бычки под ленивые веники дневальных, и становились в строй, сопровождаемые недовольством и руганью.
Строиться по росту у нас было не принято. Коробка формировалась по Неуставу: деды внутри, а в боковых рядах - молодые. Болтливого дылду Приходченко ростом под 190 гнали из первой шеренги в арьергард, чтобы он, по рассеянности расслабив кишечник, не сбивал всему строю дыхание. Меланхоличного Мишку Казановского, блондинистого ангелочка, хроменького по дворянскому происхождению, нельзя было выкурить из середины. Хотя, прихрамывая, он заплетал ноги сзади идущих и вместо слаженного топтанья левой-правой, строй начинал идти вразнобой, матерясь и наступая друг другу на пятки. Но по Неуставу это никого не волновало.
Сегодня картина повторилась. Потирая сопливый нос, Приходченко мостился в последнюю шеренгу с рябоватым и мрачным релейщиком Глухаревым. Курчавый коротыш Панов, с тремя желтыми лычками на погонах, оживленно болтал в середине с Одилом, веселым низкорослым узбеком с фюрерскими усиками. Хладнокровный Джума – старший сержант Джумаханов – чинно влез в первую шеренгу. Коренастый и широкоскулый – лицо его смахивало на треугольник, и раскосо, по-чингисхановски гордый, казах всегда лез вперед, компенсируя маленький рост – и никто не удивлялся. Строй по Неуставу для того и создан, чтобы чувствовать себя Человеком. Если ты мал – вырастешь. Если слишком велик – легко уйдешь в тень. Только если ты тормоз, тут уже ничего не поможет.
Худощавый фриц Небзак, недавно отпустивший белогвардейские усики, возвышался в середке, словно опорная жердь шалаша. Он препирался с вытесненным на край невысоким бровастым Чачей, славным грузином с шелестом вместо голоса. Если Чочадзе общался с кем-то впервые, то собеседник сразу начинал озираться в поисках пробитой шины. Не найдя ее, вглядывался в удрученного Чачу и по-новой расшифровывал сухой ветер слов… В строй то и дело врезались новые деды, выпихивая на край раздраженных, но повинующихся птиц…
Дедушки других взводов к нам отношения не имеют. Конечно, если рядом нет наших стариков, то и Витька Небзак, и Джума, и Саня Панов и Сом, или тот же Тимоха, будь он неладен, широкоплечий очкастый велика, все они имеют полное право нами распоряжаться. Однако, обычно, если мы с ними банкуем, как я вчера в наряде (хотя хоть убей я не понимаю, в чем я набанковал!) то есть что-то не исполняем, получаем наказание только от наших взводных птиц - Чуба, Тарабрина, Садыкова. А вчера для меня сделали исключение. Хотя сам виноват, думал, дернулся на деда, а они жаловаться побегут? Абсурд.
Я стоял в четвертом ряду. Морозный воздух входил в легкие, и уже беспрепятственно залезал до самого желудка. Дышать им было приятно, он охлаждал внутренности, словно ледяная железка. В столовой я ни к чему не притронулся – казалось, если что-то съем, расцарапаю пищевод. Только вчера мы с пацанами радовались, что задрочки позади – и на тебе…
- Фадей! Фадей, у тебя флажки? – слышится хриплый бас из курилки
- Здесь, - худощавый брюнет с большим лбом оборачивается и показывает древки с красными тряпицами.
- А у кого наши противогазы? – маленький солдат прищуривается, отчего становится похож на монгольского баскака. Стоит, согревает дыханием свои ладони. Из его рта вылетал пар.
- у Кошкина. - басовито буркнул солдат, названный Фадеем. Брюнет в обтрепанной шинели не любил свое прозвище, предпочитая имя Антон.
Но его редко баловали.
Странная это парочка, Эдик Благой и Фадей. Призвались они из одного дома. Знаете, во всех городах есть такие блочные домины размером с улицу. Но больше их ничего и не связывает. Разве что Эдуарду Благому его непутевый «однодомник» напоминает о дворовых порядках, которые он надеялся навязать Роте год назад, когда нас, вселенских духов, призвали целой толпой. Но у него ничего не вышло. "В Роте разные люди, - объяснили ему, - и справедливости хотят все. Почему мы должны второй год ишачить? Ты же бился первый год только за себя, а не за весь призыв." И обескураженный Эдик отступил.
В свое время деды обломали об него зубы. Однако, к дембелю стало ясно, что счастья это не принесло. А еще изумляло, что систему приняли и все его земляки. И не только слабаки, но даже испытанные спортсмены. Они вписались в Неустав и сейчас наслаждались жизнью, словно баре, а его худощавый, заморенный на первом году однодомник, на втором вообще почувствовал себя принцем крови. И тоже норовил изменить Неустав, только в другую сторону. Пытался с офицерами спорить, командира части на три буквы посылать. Нас изобретательно дрюкал. Эдик к нему внимательно присматривался.
Фадеенков посмотрел на меня, властно вытянул руку в линялом рукаве. Я поспешно покинув строй, аккуратно повесил на его палец ремень с противогазным подсумком, второй противогаз протянул Эдику. Тот сказал "Благодарю". Я быстро вернулся и занял место в строю. Земляки медленно вышли из курилки и встали неподалеку от строя. Закурили.
Вечные залетчики еще накануне заныкали заветные древки. Теперь они самоназначились флажковыми. А это привилегированная должность, пусть и разовая. Пока смена чапает через шоссе, флажковые перегораживают потоки машин, помахивая перед их мордами красными тряпками и всю дорогу идут прогулочным шагом. Отдельно от смены. Метров за пятьдесят впереди, словно в увольнительной Им не нужно слушать счет: «р-раз, р-раз, раз-два-три»! они избавлены от задачи изучать чей-то затылок. Их глаза любуются пейзажем, а душа поет, словно впереди дискач или свидание! А главное – остальные чешут в строю и завидуют черной завистью... Счастье…
Возле строя скучает сорокалетний молодящийся капитан, в тонком защитном плаще, фуражке и летних черных туфлях. Это начальник смены. Зовут его Сергей Волк, его физиономия толстогуба и добродушна. Он собирался добраться до центра ускоренным шагом, отчего и оделся не по погоде. Несмотря на свои сорок лет и хищную фамилию «звезд» на погоны он так и не нахватал. Он усиленно прячет свой «некапитанский» возраст: «звездуны» у нас усатые, а Волчара бреется гладко, до блеска, чтобы кожа казалась юной. Но помогает бритье неважнецки: из-под фуражки двумя предательскими ручьями стекают серебряные бачки, а чисто выскобленная кожа к вечеру убеляется, словно у матерого однофамильца. Волк добрый, и на нем ездят все: солдаты строятся как попало, уставные «звездуны» его не понимают, лишь на центре его ценят как крутого спеца. Он из тех, кого в армии называют «вечный капитан», на ком и держится служба.
Обычно покладистый, сегодня Волк следит за перестроениями без восторга. Солдаты снуют по плацу, словно пальцы шулера, тасующие крапленую колоду. С таким построением ему несдобровать.
- Все собрались, кремлевские курсанты? – спросил он у сержанта, курящего на плацу.
- Так точно, – хихикнул Серега Гордяков и выкинул на асфальт дымящий бычок.
- А теперь как положено постройтесь. Ганденко дежурный.
- Так ведь майор Буслаев же вчера заступал? – насторожился сержант.
- Буслаев на тревоге, – толстогубый капитан озабоченно потер ладони.- Ганденко уже в дежурке. Сейчас по нашу душу явится .
По смене пробежал ропот: Ганденко - в штабе?! Атас!
Дежурный либо сидит за пультом и читает газету, либо бегает по части и ко всем цепляется. В зависимости от характера. Чем займется Кондом сомневаться не приходилось.
Флажковые перекинули через плечи подсумки и заковыляли к воротам. Для Фадея, на новый год застуканного пьяным, Ганденко в свое время выхлопотал «губу», в нашей части ее не было, и его персонально вывозили в зловещие «алешинские казармы». Там привезенных штрафников приковывают наручниками к стенам. А классного телефониста Эдика, пойманного в самоволке, Кондом личным приказом снял с дежурства и велел не выпускать из нарядов. Но Родину защищать – это вам не Устав чтить. По тревоге всех спецов снимали с нарядов!
И вообще, Родину здесь берег Неустав. Только не путайте Неустав с «дедовщиной». Мало общего.
- Слышали или в уши долбимся? – глухо прошамкал Гордяков. – Кондом по части заступил, кому стоим?
- Гордяков, - укоризненно произнес Волк и потер перчаткой губы.
- А что я сказал? – ухмыльнулся сержант и тряхнул русым чубом.
Строй изобразил вялое перестроение: скидыш Джума поплелся в хвост, Приходя вместе с Глухаревым – вперед, только круглый Одил Касамов с хитрющими глазами спрятался за мной, в пятом ряду, радостно вертя по сторонам фюрерскими усиками. На веселого узбека никогда не сердились, и Одил порой специально нарывался на замечания, вызывая всеобщие улыбки.
Коробка кое-как слепилась и стояла, перетаптываясь, ожидая команды слинять.
Однако, вдруг вспомнили про подсумки. Там вместо масокв покоились книжки и конверты. Мигом в роту со связками хб-шных хотулей побежали посланцы. Панов толкнул рядом Славку Плутонцева – у него вместо противогаза в подсумке на боку топорщилась целая библиотека.
Славка собрал в руки гроздь «сумчатого» винограда, и косолапо просеменил в казарму.
Смена оправлялась, подтягивала ремни, суетливо распределялась по росту, поправляла противогазы, бойцы переругивались, беспокойно поглядывая на курятник штаба за одинокими елями на краю плаца, вздыхая, рассовывали бумажки по карманам. Вернулся тяжело дышащий Славец, протянул Панову подсумок с круглой жестянкой и маской. Потом все посмотрели на Волка.
Нужно было срочно сваливать. Сваливать и не ждать! Но Волк не решался: если он проигнорирует дежурного, на общем разводе части ему объявят взыскание. Ибо Кондом никто иной как задерганный бездельем уставной фанатик. Офицер-ископаемое, с комплексом несовершенного подвига. Он цепляется не только к солдатам, но и офицерам. Ему нельзя даже обычно козырнуть: если честь отдает солдат, он обязан отчеканить строевой шаг, а если «звездун» - от офицера требуется не просто бросить руку к козырьку, а поднести ее словно блюдо с икрой, и расшаркаться, как перед министром обороны. И не дай бог противоречить, - подполковник сразу доводит себя до эпилептического припадка, и тогда его надтреснутый ор накрывает весь гарнизон, а слюна из перекошенного рта долетает до Калужского шоссе. А еще с такими флажковыми… они для Ганденко хуже красной тряпки, увидит - задержка обеспечена. И плевать, что боевые посты оголены, и если перекинут сети, у смены останется всего десять минут. А пешком до центра не меньше сорока… Кстати, а где Фадеенков и Благой? Уже убежали? Хорошо.
Капитан потоптался на месте, потер руки.
Утреннюю смену не проверяли. Ровно в восемь сытый, перепоясанный, в колышущихся шинелях, с болтающимися подсумками отряд бодро вышлепывал за ворота и следовал через гарнизон в подмосковный лес, на Центр, где переодевался в хабешные зеленые подменки и пластиковые тапки, а потом садился к аппаратуре по боевым постам. Но вообще дежурный по части ИМЕЕТ ПРАВО проконтролировать, знает ли солдат боевой расчет, не замышляет ли диверсии, и, главное, что у него с формой одежды. Подворотнички и стрелки на брюках – вот что главное в связи!
Капитан Волк невесело хмыкнул.
Наряд по КПП включил рубильник, ворота с золотыми звездами визгливо заквохтали и разъехались, приглашая к видеосалонам и булочным. Волк, секунду поколебавшись, наклонился к Гордякову. Тот с энтузиазмом раскрыл красную папку и споро затарабанил:
- Смена, слушай боевой расчет: пост зас - Благой, Швыра, Щеголев.
- Здесь, здесь, - быстро, горохом посыпались неуставные ответы…
Началась перекличка.
- Плутонцев!
- Я! – крикнул рядом Славка.
- Кошкин!
- Я!
«Интересные дела, - думал я, слушая голоса в строю, - вот служу уже год. Примерно исполняю. И что выходит? А выходит полная ж..па. Велели не прогибаться – не прогнулся и огреб. Думал, меня во взводе поддержат, даже похвалят - а наши старые смотрят волками. На смену могли кого угодно записать – а записали меня, потому что вчерашним эпизодом я всем о себе напомнил. А у наших пацанов теперь настоящая лафа. Когда мы свалим, они будут дрыхнуть до обеда, как старые, а в обед наедятся в одиночестве в столовой, а потом засядут часа на три в «чепке». Он сегодня открывается. (вчера Санек Семиминутов шлялся в патруле и встретил нашу буфетчицу. Та сказала, что наконец-то ожидается завоз). И парни оттянутся в кафе с кексами и какао…
Конечно, может пожаловать генерал, и устроить тренаж … Ну, и? Подолбят полчаса плац, первый раз, что ли? Зато одни без дедов весь день! А ведь генерал может и не приехать…
А еще и в ночную смену они могут заступить! Потому что все старые на усилении! Е-мое! Одни мы с Плутоном влипли! Блин, что ж за гадство!
Громом грохнули двери.
На крыльце штаба выросла долговязая худая фигура. Не смотря на холод, она тоже была без шинели. На мышином рукаве френча кровоточила повязка. Тулья с кокардой на фуражке подпирала низкое небо. Ремни перекрещивались на ладно подогнанном френче, словно перевязь на рыцарских латах. Человек обернулся к воротам и сипло залаял. Испуганные ворота тут же задвинулись назад.
Рай закрылся.
Строй подобрался, застегнул под горлом крючки. Фигура качнулась и двинулась к ним.
…Ганденко выверял каждый шаг. Надраенные яловые голенища сапог, словно две зеркальных трубы, сверкали и пускали «зайчиков». Шел он медленно, словно прихваченный ржой железный дровосек. Еще из штаба он со злорадством наблюдал торопливую перекличку. Отметил суетливые кивки в сторону окон, и характерные открывания рта. Что ж, он был в курсе своего похабного прозвища. И даже гордился им, потому что оно избавляло от компромисса. Да, он - Кондом и пощады никому не даст.. На рубленном лице, с узким сплюснутым носом, крылья которого надувались, словно капюшон кобры, царила гримаса презрения. Он знал, что солдата не заставить таять от счастья, звонко рявкать, откликаясь на команды и радовать глаз кремлевским шагом. Он соглашался, что форма одежды не имеет отношения к связи. Он понимал, что на гражданке его вспомнят, как воплощенный абсурд. Но ничего поделать с собой не мог, да и не хотел. Ему доставляло садистское удовольствие загонять человека в футляр, в котором жил он и сам.
Капитан скомандовал «равняйсь, смирно», поднял руку к козырьку. Ганденко завел руки за спину, и процедил уголком рта.
- Отставить. Еще раз проведите поверку.
- Отставить! – напряженно крикнул круглощекий капитан. - Гордяков, повторите боевой расчет.
Вечно сонный, как ленивец на дереве, белобрысый Серега сейчас прогнал с лица вялость и выглядел оживленным пиратом, нашедшим карту с сокровищами. Он деловито развернул красную дерматиновую папку, достал лист с фамилиями и причудливыми аббревиатурами – слава богу, расчет свежий, а не месячной давности.
- Боевой распорядок, - прокашлялся Гордяков. – дежурная смена: пост зас-телефония: Благой, Швыра, Щеголев.
- Я – пробасил грузный Швыра
- Я, - пискнул тоненький Щеголев.
- Пост бе-пе четырнадцать…
- Стой, Гордяков. – Ганденко вытянул шею, - Благой заснул. Благой!
Строй молчал.
- Благой, почему я тебя не слышу? Кто тебя снял с нарядов, Благой?! – резко произнес Ганденко. Он тронул фуражку и зашарил глазами по смене.
Солдаты отводили взгляды. Капитан кашлянул.
Подполковник насторожился.
- Благой?! – зычно повторил Ганденко. Не найдя характерный наглый прищур, возмущенно повернулся к Волку. Тот перетаптывался с ноги на ногу. Тихо произнес:
- Рядовые Фадеенков и Благой назначены флажковыми.
- А па-ачему вы их отправили с развода?! – слова Ганденко не крикнул, а выплюнул словно яд. Обернулся к казарме, где старшина показательно суетился возле дневальных, и пролаял: – Старшина! Батянов! – Фока обернулся к плацу и вытянулся по струнке, – Батянов, верни с капепе флажковых!
Старшина подобострастно козырнул, развернулся боком и что-то прогнусавил дневальному, подметающему асфальт. Потом махнул рукой на угол казармы. В ответ коренастый мужик в пилотке степенно прислонил веник к бордюру и, потирая замерзшие руки, с удивлением выпрямился. Это был светловолосый дедушка Згамук, хохол и усатый столяр, выкуренный из своей норы по тревоге. Морзянку он давно забыл, но, поднеся сжатый кулак к голове, ответил старшине как и велит священный Неустав: «ец, товарищ старший прапорщик», ( не «есть», а ЕЦ») после чего вразвалку двинулся вдоль казармы.
- Куда ты его посылаешь? Старшина, я тебе приказал, тебе лично! Эти найдут! – завопил Ганденко.
Строй одобрительно захихикал, украдкой делая Згаме неприличные жесты. Ганденко поморщился. Невольно он как бы поощрил неуставные порядки.
Коренастый солдат нехотя развернулся, взял веник и сокрушенно оперся на него, словно хоккеист перед вбрасыванием.
- Капитан, вы почему отпустили флажковых? – начал себя накручивать Ганденко.
Тут у казармы старшина Фока опять заполошно замахал руками, привлекая внимание. Но поднявшийся ветер глушил его робкие вопросы
- Да что еще неясно, Батянов? – недовольно гаркнул Ганденко, перекрывая вихрь.
- Кто флажковые, товарищ подполковник? Кого вернуть? – отчаянно переспрашивал старшина, придерживая плоский головной убор.
- Благой и Фадеенков!!! Забыл любимчиков своих?!
Старшина отдал честь, и, приплюснув пальцами фуражку, быстро потрусил к выходу. С плаца было видно, как он забежал за белый кирпичный угол, перейдя на шаг, миновал короткий отрезок вдоль торца казармы, поднялся на крыльцо и скрылся в дверях приземистого загона КПП.
Несправедлив был Кондом к старшине. Не были они «любимчиками»! Напротив, достали старшину они, да так достали, что осторожный «кусок» махнул на все и подал их в списке на увольнение в первой партии! Увы…
И мне – увы, ведь именно Фадей впер меня на смену. Вчера вечером Серега Гордяков похожий на вешалку в белой нательной рубахе, сидел в бытовке и колдовал над боевым расчетом. Старые, заходя с подшивой, смотрели ему через плечо и удовлетворенно кивали, увидя себя за «родной» сетью, и лишь ленивым угрем извивался возле Сереги тощий, узколистый, темноглазый Фадей. Слышался его басовитый голос: «Кошкина не назначай на КВ, а ставь к нам, наверх, да зачем на «Камыш»? Ставь к нам! Ну ладно, «Камыш» так «Камыш»
Да, именно Фадей подсуетился, чтобы меня записали на смену. Зачем? Развлекать, за вчерашнее отчитываться?
Я поежился, украдкой потер щеку о край шинели.
Гордяков прокашлялся и близоруко углубился в папку.
- Бе-пе четырнадцать: Казановский, Фадеенков, Касамов,
- Я… я… - внятно, по-уставному отвечали из строя.
Вообще-то по Уставу следовало озвучивать и звания. То есть не просто читать: Иванов, Петров, Сидоров, а – рядовОй Иванов, рядовОй Петров, рядовОй Сидоров. Но для ускорения поверки звания опускались, хотя про себя Гордей не забыл:
- Начальник дежурного расчета бе-пе четырнадцать – старший сержант Гордяков - Я-а! – довольно хрюкнул Гордей, - Пост бе-пе: Плутонцев, Кошкин.
- Я… я…
- Башня: Годына, Цымбал, Приходченко, Глухарев.
- Я… я… я… - громко отвечала «релейка». Релейщики сидели в стометровой башне за железной дверью, словно гномы в норе. Со своего поста они связывались с БУСами, бортовыми узлами связи - самолетами, ретранслирующими сигналы. Дверь в основании башни выходила в лесную глушь, и релейщики регулярно самовольничали летом за орехами и грибами, готовили еду на тайных кострах, но застукать их еще никому не удалось. У радистов укоренилось железное мнение, что туповатые релейщики все-таки готовят где-то в чаще жаб и диких ежей, и постоянно недожаривают. Иначе чем объяснить их повальное недержание кишечника?
- Вариант ка-ве девятнадцать, усиление бе-пе: Панов, Сом, Небзак…
- Я.. я…я… - аккуратно звучали голоса.
- Джумаханов, Чочадзе, Кубовский, Тарабрин, Айзерман, Чуб, Садыков,
- Капитан, а почему смена не знает направлений? - нетерпеливо перебил Ганденко. Скошенная челюсть нелепо отвисла, рот приоткрылся косой чертой. Кэп растерялся.
- Никак нет, - отвечал Волк, - все расписаны по постам.
- Как же расписаны? А где полный доклад с указанием направлений? - дежурный впился глазами в пухлого офицера. - На каких радионаправлениях сержанты Панов и Сом?
…Радионаправления, они же «сети» - кусты воинских частей, расположенных в одном регионе, как правило пять – десять отдельных рот или батальонов со своим позывным.
- Сом, ты знаешь, в какой сети сидишь? – Ганденко бросил издевательский взгляд на высоченного Сома, и тот сразу уменьшился. У Сома кроме высокого роста был огромный нос, маленькие глаза и задумчивые, интеллектуальные интонации.
- Знаю, конечно, два года сижю, - тихо пробормотал дылда Сом и отвел глаза.
- Вы как проводили инструктаж? Они вообще готовы к ка-ве девятнадцать? На авось полагаетесь? Эти… - он брезгливо показал перчаткой на гнома с дылдой, - одной ногой дома. Почему их поставили по тревоге? Панов, где твое направление? - Ганденко вытянул голову, и поискав в конце строя, где топтались самые низкорослые, рявкнул. - Сержант Панов!
- Я!
- Выйти из строя.
- Ец. – четко сказал Панов, и, давя ухмылку, сделал два шага вперед.
Ганденко секунду рассматривал крохотного сержанта с прилизанными черными волосами и кудрявым чубом…
«Черт побери, - думал я, - как долго это будет длится? Неужели когда-то оно может закончиться? Это дурацкое, никому не нужное стояние на плацу. Эти припашки за старших товарищей. Эта потогонка нарядов. Неужели все это когда-нибудь уйдет в прошлое? А когда уйдет – как я себе отвечу – зачем оно было? Почему я сюда попал? А попав – почему сразу не сбежал? Мне же начмед сказал, что моя позвоночная грыжа - чистая нестроевая статья и можно на комиссию подать… Не говоря о зрении…Герой, блин.»
Над плацем гулял ветер. В пустой казарме к окнам второго этажа прилипли свободные солдаты, сплошь «бумажки». За стеклом, словно в театральной ложе, отчетливо читались их возбужденные силуэты. Они радовались, видя, как на плацу гнобят ненавистную старость. И не было лучшего зрелища в мире!
- Товарищ подполковник, разрешите? – басовито подал голос Гордей, его тонкая фигурка покачивалась на ветру перед строем, - у нас боевые расчеты не менялись полгода. Панов на две…
- Отставить! Сержант Панов, - зычно произнес Ганденко, сверля глазами строй.
- Я! – еще раз хитровато отвечал похожий на гнома Пан.
- Направление и позывные сети, – скучно произнес подполковник, поводя глазами по низким тучам.
- Направление номер двенадцать: Биатлон, Аномалия, Крещатик, Акация, Нарцисс, Легенда.
- Отвечайте по форме! – раздраженно бросил Ганденко и заложив руки за спину, повернулся к строю спиной, давая разглядеть свою идеальную осанку. Сам же занятым коршуном взирал на казарму, где оставшиеся без старшины дневальные, Згамук и художник Нападовский, тоже с интересом наблюдали уставную задрочку. Они согнулись в три погибели, монументально оттопырили зады в шинелях, а их веники словно приросли к земле. Ганденко поднял сжатый кулак, и метлы снова похоронно зашуршали по асфальту.
- Направление номер двенадцать, западный военный округ, – недоуменно произнес Панов: полного доклада никогда не требовали.
- Корреспонденты, локации? – Ганденко вновь повернулся к строю и все подобрались.
- Корреспонденты: Биатлон – Потсдам, Аномалия – Дрезден, Крещатик – Веймар, Акация – Галле.
Кстати, кто такие «корреспонденты». Обычно в воображении сразу рисуется вертлявый тип с микрофоном, скороговоркой трындящий в телекамеру о чужих делах, далеких от тебя. В радиосвязи «корреспонденты» - узлы связи, то есть те самые батальоны, рассыпанные по лесам, полям и морям, для удобства названные одним красивым словом.
- Нарцисс, Легенда?
- Нарцисс, Легенда – тамбуровские корреспонденты, – бодро закончил Пан, – нам их знать не полагается!
А «тамбуровские корреспонденты» вообще явление таинственное. Связь с ними ведется вслепую. То есть - вглухую. Тебе приносят крипту и после троекратного отстукивания позывного, ты просто пуляешь ее содержимое в эфир, плавно нажимая на клавиши датчика Р-010, маленького ящичка с клавиатурой как в пишущей машинке. И не ждешь ответа. Никто тебя не перебивает кодировкой «щлс» - «работайте медленней», как любят это делать ПУСы – полевые узлы связи, включающиеся лишь на учениях, где операторы непривычные к работе боятся морзянки, или «щлж» - «работайте быстрей», как борзо приказывают несчастные мореманы, что за три года на своих плавучих кастрюлях превосходят в морзянке лучших ас-радистов мира. Тамбуровский корреспондент самый прекрасный! И еще загадочный. Возможно, он вообще не узел связи и не воинская часть, а секретный агент! Просто – человек! И, возможно, женщина. Да, та самая, забытая еще со времен «Семнадцати мгновений», круглощекая поседевшая радистка Кэт, замурованная где-нибудь в полуразрушенном подвале, сейчас сидит и ждет сеанса связи, чтобы записать в блокнот напиленную Паном цифирь…
… А еще я иногда думал, что тамбуровский корреспондент - сам господь Бог. Он вроде точно есть, и ты даже можешь слать ему молитвы, но только он никогда не ответит.
…Развод заканчивался. Допросив еще нескольких солдат, Ганденко поскучнел. Смена же явно томилась в предвкушении побега.
Гордяков сложил красную папку, и доложил Волку об окончании расчета.
- Равняйсь, смирно! – скомандовал Волк, приложил руку к козырьку и повернулся к задумавшемуся подполкану. – Това…
- Отставить, – желчно сказал Ганденко и заложил руки за спину. - Осмотрите подсумки.
- Смена, противогазы к осмотру! – бодро гаркнул капитан и втихаря поморщился, тронув нос, отвернув полное лицо от начальника, словно говоря по себя: «Я так и знал! Штабная устрица, вот зачем ты затребовал локации, в которых ни черта не понимаешь?! Все равно ведь вернулся к испытанному способу поиска нарушений! Только время зря потратили. А если объявят тревогу»?!
Смена нехотя полезла в брезентовые хотули, пошебуршалась и достала маски противогазов. Сизые кожухи лупато засверкали стеклянными кругляшами. Под серым небом даже стало светлей…
- Отставить, – Ганденко потер висок, и перекошенное лицо на секунду приняло человеческий вид.
И едва солдаты застегнули подсумки, Ганденко рявкнул:
- Смена-а-а-а!
Он придумал новую подлость!
- …газы!
«газы, газы, газы»
О боже, сколько же это все будет длиться, а?!
Молчит Всевышний. Хули - тамбуровский корреспондент.
Вновь зашуршали тряпичные клапана, руки резво натянули сизые маски на лица, чьи-то пилотки попадали, одни нагибались, другие мостили неудобные уборы на скользком от резины черепе. Гофрированные хоботы завертелись, словно у шаловливых слоников...
- Отставить цирк! – прошипел дежурный.
Шеренги замерли.
- Разведите строй.
- Первая шеренга - три, вторая - два, третья - один шаг вперед, шагом… марш! – с досадой скомандовал Волк, и посмотрел на часы.
Ударили каблуки: раз-два.
Смотрю на казарму. Число силуэтов за стеклами умножилось. Ради зрелища, люди сбежали с нарядов: свободные дневальные, пацаны с КПП, с патрулей, со столовой… Они любуются действом из за окон второго этажа, словно из театральной ложи, хлопают в ладоши, хохочут в безопасности за бликующими стеклами…
Ганденко степенно заложил руки за спину, и зашел между шеренгами. Начал бродить, останавливаясь у безликих фантомасов, отгибая края мешков и заглядывая внутрь, ища бумажку, книжку, или, о счастье! – бутылку…
«Какой он правильный, уставной! Как точно он выбрал время, чтобы показать нам свою озабоченность службой! Ведь все равно он будет обязан нас отпустить, даже если нароет косяк…»
Шумел ветер. Адски скрипели прахоря подполковника. Яловые сапожищи мерно, блестящим циркулем кружили по серому ватману… Подмосковье, узел связи центрального подчинения, отдельная рота, плац, голый асфальт и пятьдесят человек в четыре шеренги ожидают окончания измывательства.
…И опять я возвращался мыслями к своему невезению. «Вот отчего бы, - размышлял я, – и отчего бы тебе, грозный Кандоша, вчера в наряд не заступить? Меня бы не погнали в столовую, я бы не схлестнулся с засовцами, и не размышлял бы, какая подлость в моем сегодняшнем назначении на войну.. Да, я хороший радист, но ведь и деды асы. И потом, на смене сеансов боьше нет. Если только меня назначили на смену для работы, а не для развлечения».
Припомнились картины старых смен. Разные они были, в том числе и сказочные! Пришел на ум летний вариант, когда мы тащили двухсменку - ночь дежуришь, днем спишь, сидели в подземном бункере за рациями, прыгали по рабочим местам дедушек, отрабатывая сеансы и за них(Старичье же дрыхло). Мы забыли про наряды, и упивались гордостью, что тащим такую ответственность – связи округов, а старики любовно огораживали нас, своих ночных нянек, от любых посягательств. Мы заросли, ходили небритые, спали по два часа в день – отдежурив ночь, мы без проблем брали у старшины увольнительные и днем бегали в видеосалон - и были счастливы. Но это летнее учение… И Фадея на нем не было. На пару дежурств он сходил, а потом записался в косари, сено для коров заготавливать. Иначе хрен бы мы так кайфовали. А чего его понесло на смену сегодня?
Чертов приказ! До тебя было все ясно! А теперь какая-то идиотская мешанина, никто ничего не знает, даже сами старые растерялись!
Ганденко остановился перед мешковатым солдатом в противогазе, и азартно вытащил из подсумка белые конверты!
- Ага!
По тигриному метнулся вдоль строя, туда сюда, вглядываясь в ряды, словно что-то упустил. Потом ровно и важно выпрямился, скомандовал:
- Смирно! – и холодно-кровожадно – Так, солдат, ты кто? Фадеенков?! Оставить противогаз! Снимай, я кому говорю! Капитан, отбой!
Заветный нарушитель мерещился ему повсюду. Он забыл, что тощий Фадей смылся с развода, и больше не вернулся.
Строй захихикал: «Г..ндон на ручнике»
- Смена, отбой команды «газы» – спокойно сказал Волк.
Строй мигом снял маски, и лишь злодей не торопился. Руки судорожно тыркались то в шинель, то в карман, то в подсумок… Потом показалась рыжая шевелюра, веснушчатая физиономия, пляшущие паническую чечетку губы. Показалось круглое деревенское лицо, с уголками, трагически загнутыми вниз, и лже-Фадей, он же Ярослав, завершил посрамление звездуна. Покорный Репа опустил руки вдоль туловища, и вытянулся по стойке смирно. Зазвучали восторженные комментарии:
- А Фадей-то рыжим стал, рота, ты видела?!
- Фамилия? – подобрался Ганденко, привстав на цыпочки.
- Рядовой Плутонцев. – упавшим голосом ответил Славка.
- Сколько служите?
- Год, – пробормотал Плот.
- Го-од? – передразнил Резиновый, - Плутонцев, почему у вас в подсумке неуставные предметы? Вы что, как это у вас говорят: «постарели», да?
- Да. – смурно брякнул Славка и поспешно поправился, - Так точно!
- Что?! - от наглости дежурный едва не задохнулся, - Пять нарядов вне очереди!!! Капитан, старшине передашь, чтобы его завтра в столовую назначил! Лично проверю! Постаревший нашелся… – Ганденко пожевал воздух обвислыми губами, лицо его поскучнело. Поправил кровавую повязку на рукаве кителя, прошелся кривым взглядом по строю. Потом взглянул на дневальных у казармы, опять переставших мести - и челюсть привычно сдвинулась в бок. Заложил руки за спину, направился к крыльцу. Старшина тут же принялся громко придираться к чистоте, уборщики, позевывая, поправили сине-серые треухи, сонно и на одном месте завращав вениками, словно пропеллерами: не делая ни малейшей попытки сдвинуться. Силуэты на втором этаже отхлынули от окон..
Надрывные крики Кондома раздались у крыльца.
А смена тяжким, шаркающим галопом вынеслась за ворота, проскочила улочки, теплосеть, двухэтажный военторг, типовой дом офицеров, высокий трехэтажный почтамт, на который солдаты бросили плотоядные взгляды – там билось сердце гарнизона, междугородный телефон! Быстро перебежали Калужское шоссе и перевели дух только на лесной просеке, под защитой густых елей и сосен. Волчара взбодрился, поправил козырек фуражки и весело похвалил:
- А я думал, пиши-пропало, у половины книжки с собой! Молодцы!
Строй шумно шаркал по просеке: «чух-чух, чух-чух». Взлетала подбитая носками сапог, задетая каблуками, заиндевелая листва. Высокие кроны облетевших деревьев теснились над просекой, словно склоны скал – с них падали новые листья. Ветерок приятно обдувал разгоряченные лица.
- Г..дон же дежурный, какие детективы, – авторитетно отвечали из строя, – Верная банка на смену.
- А Плутоша тормозит как всегда, - прошамкал ендеер, тряхнув пилоткой, вертикально прилипшей к его мелкому затылку. Он шел вне строя рядом с капитаном, и, подавшись к колонне, хлопнул мелкой ладошкой Плота по черному погону «СА». Круглое лицо и без того несчастного Славки скуксилось и превратилось в конопатую губку.
- Бумажные ошалавились. – ворчала смена, – три дня с приказа, а они уже в разнос пошли.
- Плутонцев принял удар на себя, – не согласился Волк, сдерживая шаг. Строй не торопился, и Волк невольно его обгонял, - А штабному что главное? Неуставщину найти и пар выпустить. Плутонцев громоотводом и послужил.
- Точно-точно, - соглашалась смена, - рыжим громоотводом. Если б не встал на ручник, умирали б еще на плацу.
- Да, Кондому плевать на тревогу, подумаешь – война! Лишь бы себя показать…
Деревенский гармонист переставал сопеть и успокаивался. На веснушчатый блин возвращалась самодовольная улыбка. Волк посмотрел на часы, и озабоченно покачал головой.
- Гордяков, опаздываем!
- Смена, шире шаг! Раз, раз, раз-два-три… Раз, раз, раз-два три… Миха, бля, ногу подбери!
- Я н-не могу, у м-меня мозоль. – бурчал сутулый вельможный блондин.
- Тогда в конец строя п…дуй, кусок недоделанный.
Смена снова долбит дорогу: «чух-чух, чух-чух». Из под десятков каблуков слышен звонкий, царапающий «клац» подковок. «Дз… Дз.. чух-чух, чух-чух».
Меланхоличный брянчанин Казановский еще не прапорщик. Но поскольку его белые ручки отторгают физический труд, а работать головой он не хочет, он меняет Роту на школу «кусков». Там он получит две звезды и через полгода вернется в часть. А отчего его прогоняют в хвост? Как он оказался в середине? А так, что на шоссе, пользуясь суматохой, люди в шинелях снова заняли положенные места, и теперь беззаботно ведут светские беседы. Лишь угрюмый Глухарев с длинным Приходей застряли в первой шеренге как не дергал их из второй недовольный Джума - в первой шеренге ты идешь, как на гражданке - впереди никого нет…
«Чух-чух, чух-чух».
Строгий казах расположился за мной. Он болтает с Одилом Касамовым на узбекско-казахском наречии.
Гордяков прикрикнул и смена ускорила шаг
«Чух-чух-чух, чух-чух-чух».
. В мерном покачивании стиснутых плеч и грохоте толстых подошв ты не идешь, а будто едешь, и не твои ноги долбят по асфальту, а чьи-то другие. Или вообще, не людская полусотня, но бодрая гусеница гулко шаркает по асфальту, скрытая полами шинелей, а ты просто тащишься на ее спине и удивляешься миру…
«Чух-чух-чух, чух-чух-чух».
Иной раз глядя на скаты деревьев в белом инее, на мерзлую крупу, что сыпалась с неба, на уплывающий за спины лес, нам казалось что и впрямь сама лесная чаща едет мимо, сменяясь буграми, ямами, облетевшими зарослями, тонкими белыми березками, стариковски присевшими елями. Вид леса неизменен, и через минуту, и через пять – одна унылая картина.
Я вслушиваюсь, о чем позади судачат Одил и Джума.
"Ах, тахтах-тахтах,дембель ба, - сдержанно произносит Одил, сжав пухлые губки.
"Хе, тих-то-тих-то-такых-ты.. Га...он култы противогазы йок, ту-па-тах, и чума всем..." - мешая русские и казахские слова, отвечает Джума.
"Та-а, - соглашается Одил, тихо поглядывая по сторонам. Слева и справа, спереди и сзади – прочие беседы умолкают. Все внимают тихому говору степных аксакалов. Людям кажется, что состав необычных звуков таит в себе великую тайну! Одил воодушевляется и выдает давно мучившую его истину.
"Джума, курты - Га..он пыхтА-копыхтА, а копыхта че?
"Че?" - переспрашивает Джума.
"Не зынаю, - отвечает Одил, - очко на минус и пахта-копыхта.
Потом подключается грузинский горец. Грозный шепот Чачи что-то настырно лепит на своем мегрельском наречии. С разными интонациями уверенно склоняются существительные "Г-н", "Ка-ве", "колембо", "плутон"… В ответ степняки размахивают руками, убеждают друг друга, меняют интонации с вопросительных на восторженные. Конечно, можно вдруг вскликнуть: «Эврика! Да ведь языки-то разные!» Удивиться, обрадоваться и засмеяться солдатской непосредственности! "Скажице, какая находчивосц! – грузин, казах и узбек болтают на своих наречиях, делая вид, что друг друга понимают! А ведь на самом дзеле – нет! Не понимают ни черта!». Но смена давно привыкла к излюбленной игре нацменов в "а что ты сказал». Правда, она делает вид, что ей это неинтересно, но все же народ одолевает страшное любопытство, что же означает разноязыкое лопотание? И, когда троица совсем увлекшись, начинает покрикивать, то сурово и решительно - Джума, то примирительно и обреченно - Одил, то торжествующе и надрывно - Чача, в строю поднимается недовольный ропот.
- Э, азия, хорош уже засом струячить, - доносится философский басок Юрки Кубовского, - чего вы там по своему балакали?
«Чух-чух, чух-чух».
- Я спрашиваль Одила, зачем Г...н прищел, - отвечал раскосый чингизид.
- И все?
- Да.
- А ты, Одил?
- А я говориль Г...н - страшний. И Плутон тожи.
- Кто?! Плутон?
- Ды-а! Самий страшный Плот! – взвизгивал Одил и весело вертел грушевидным лицом. Строй начинал хихикать, а Плот тут же растянул лицо в самодовольной улыбке.
- А я им кавару - файна путет. - радостно шелестел Чача, - Рас сам Кантон пришел на расфот, файна путет! Фсех упьют.
- Ну правильно, что война, сети ж должны хоть раз перекинуть. – мычали недоверчивые радисты, - уже поработать охота, трижды вхолостую бегали....
- Не-е, - тянет суеверный грузин, - я кафару - настоящая фойна. Послетний рас идем на центр, и писец нам. Не сря Г…н протифокасы проферял...
- Да Г...н всегда цепляется, - неуверенно тянут из строя, - с чего взял про войну?
- Путет, путет фойна. Скоро - смерть, я снаю, - уверенно шуршит Чача и поглядывает вокруг большими черными глазами. Строй хмурится - чужая убежденность в беде никому не нравится. Особенно накануне дембеля. Кто-то тихо поругивается себе под нос. Тоже ведь - ждали приколов, а нацмены про Армагеддон, да про Ар...
Чух-чух-чух, чух-чух-чух... - чапает строй.
- Смена, мы потеряли флажковых. – спокойно говорит капитан, оборачивается и смотрит на две фигурки вдалеке.
Гордяков обернулся, крикнул. Увлекшиеся собеседники перестали жестикулировать, и маленький солдат и вдруг пригнулся и побежал к строю. Его недовольный спутник сделал два журавлиных шага и тоже потрусил следом.
Двое флажковых наконец-то нас догнали.
Благой задержался у строя, подмигивая: «видали, как я прогнулся»? Потом поправил противогаз, и посмотрел назад.
Спутник, похожий на журавля, на бег не переходит. Это ниже его достоинства. Смена начинает ворчать.
Какое-то время идем по-прежнему. Я рассеянно озираю природу, забыв обо всем…
Тут смена засмеялась – фигурка сзади все же снизошла до бега.
- Кошкин, чего ты лыбу давишь? Не рано расслабился?! – Фадей догнал строй и перешел на шаг. Заметил, что еще держит флажок, начал на ходу его запихивать за голенище, споткнулся, и снова поднял злое, похожее на череп лицо. - Вперед смотри, ты еще бумажный.
Па-айдем уже, убийца! – громко хихикнул Эдик. Обернувшись дернул Фадея за рукав. Свой флажок он запихнул в рукав шинели. И тут же, изображая спортивную ходьбу, быстро ушел вперед, игриво виляя задом.
В спину раздался общий хохот.
Фадей скривился, пару раз подпрыгнул и потрусил следом. Глядя ему в спину, улыбались. "Антоха на третий год остается, - хихикали в строю дембеля, - а, деды, довольны?" "Нах он нам ню-ужен, - с подвывающей интонацией, довольно улыбнулся Муйдин Садыков, широколицый таджик с бледным, плоским лицом, недавно ставший "бумажным" дедом. "Он, может, "бумажкям" нужен, а нам не-е". сказал Муйдин своим певучим голосом, повернул свое насмешливое лицо ко мне и подмигнул.
Чух-чух.
Можно было пошутить насчет придурка, и у меня была масса шуток, и две недели мы с бывшими мучителями уже нормально общались, но что-то после вчерашнего - не хотелось.
Чух-чух-чух.
Флажковые ушли далеко вперед.
Чух-чух-чух.
Наконец, Волк посмотрел на часы и довольно крякнул: догнали график. Сделал знак перчаткой и мы зашагали медленней.
«Чух-чух, чух-чух»
Снова заговорили по душам.
- Тыщ капитан, а сколько Г..дону лет?
- Разговорчики в строю. – благодушно отвечал капитан, поправляя козырек, – и не Г..дону…- со смаком повторял он, - не Г..дону, а… подполковнику Ганденко.
- Ну, тыщ капитан! – снова канючила смена, – ну, сколько?
- Что-то около сорока. – равнодушно отвечал капитан, не чуя подвоха, - точно не знаю.
- А Сюсю?
- Кому-кому? – рассеянно переспрашивал Волк, - Сюсю?
- Майору Маралову, депеенце.
Сегодняшний дежурный помощник начальника Центра, или сокращенно «депеенце» получил кличку «Сюсю» за шепелявость и вредность. Он был мордатый беспокойный вычислитель, и вечно мешал спать на боевых постах, заскакивая на них без предварительного вежливого покашливания, как делали другие ДПНЦ – Ухо, Петруччо и Каримыч. Карнаухин, Петраковский и Каримов, Хотя сейчас майор Каримов лежал в госпитале, и его заменял капитан Сагайдачный, он же Сага. Но Сага быстро научился покашливать. Теперь депеенце – Ухо, Петруччо, Сюсю и Сага. Не, с Каримовым их список звучал вкуснее: Ухо, Петруччо, Сюсю и Каримыч.
- А…. майору Маралову в январе сорок один, – Волк довольно потер под носом, - Обещал накрыть поляну. Мы с ним из одного училища, из Рязани.
Строй выжидал секунду, чтобы главный вопрос прозвучал как можно глумливей и вкрадчиво уточнял:
- А вам сколько лет, товарищ капитан?
- Мне? Лет? – удивленно отзывался кэп, - О, мне всего тридцать девять! Я еще молодой!
- И почему ж вы даже не майор?
- Да говорю, я юный… пока, - ухмылялся капитан, быстро касался пальцем черного околыша и бросал на вопрошавших озорной взгляд. В строю хихикали и поглядывали тоже по-дружески.
- К полтиннику кинут звезду, - Волк беззлобно улыбался, - а там бог его знает… И, кстати, Ганденко по-своему прав, - капитан на ходу хитро менял больную тему, - я про химзащиту. Сунешь в подсумок детективчик, а тут обстрел - и амба. Кто вам гарантирует фугас? Думаете - простой заряд летит, а вам привет с ипритом послали. Или эйдшед орандж, как во Вьетнаме, пульнули, а у вас книжка в подсумке. А? То-то. Без химзащиты никуда.
- А вы были во Вьетнаме? – вопрошал баритон с неровными интонациями.
Это снова подал голос фанат боевых действий Юрка Кубовский, качок и всезнайка из Львова.
- Во Вьетнаме нет, Когда был Вьетнам, я еще учился
- А в Афгане?
- Нет. Я в Анголе позагорал.
- На пляже? – иронизирует Куб.
- Да… - медлит капитан, и выдавливает ровным голосом – припекало что надо… Так слушайте – спохватывался кэп, - я же что хотел сказать, главные потери во время боев не от каких-то изысков, а от угара. На войне же всегда пожары. Потому противогаз никогда не забывайте, он если не спасет, то хоть как-то поможет. И помните: на войне любые средства хороши для победы.
- Войны отменили, – хихикал строй, – мы теперь со всеми дружим.
- Ну да, это точно, - иронично улыбался капитан. – ты это вьетнамцам расскажи. Янки джунгли поливали чем хотели. И иприт, и зарин, и фосген в ход пошел, еще с первой мировой запасы разгрузили. В джунглях кого стесняться? После применения уже и некого. Ведь каждая война она… - капитан вытер перчаткой под носом, - она - полигон. Всем нужно склады разгрузить и новинки испытать. На войне все средства хороши для победы.
- Подумаешь, иприт, - ухмылялась смена, - в пятый взвод ночью зайдите: пердеж дохнете – иприт за счастье станет.
- А раньше заверните к радистам, – отбрехивались засовцы, - не хрен прибедняться.
- Не, вы к к-карданам п-после отбоя суньтесь, в-во где вешалка, - вещал примирительный голос Михи
- У карданов ночью как в тире – единодушно соглашалась смена. - жо..ы как пулеметы стучат – контузия обеспечена!
«Карданы» или хозяйственный взвод, располагались под дальней стеной казармы. Это были водители, сварщики, сантехники, свинари и прочая. Не починяясь законам роты, они жили отдельным мирком, были по-крестьянски ухватисты, часто подъедались на стороне и слыли главными бздунами. Но презирали их не за это: они с удовольствием горбатились на «звездатых»: водители возили офицерам скарб, слесаря проводили водопровод, каменщики строили дачи. И «звездуны» звали их по именам, словно личную прислугу. Между ними был свой «неустав».
«Чух-чух, чух-чух»
Вскоре лес оборвался и начались антенные поля: громадные пустыри, кое-где поросшие кустарником, на которых словно мачты закопанных кораблей уходили в небо ажурные фермы. С высоких ферм, словно с реев, блестя на свету, устремлялись к земле стальные струны антенн. Железный подлесок, словно верный строй ловчих ждал нас у границ пока невидимой Усадьбы. Но ее присутствие уже ощущалось по стриженым кустам, песочным дорожкам. Сейчас мы поднимемся на лысый холм, и с его вершины увидим несколько продолговатых строений, одно белое – наше, другое красное – наших пастухов, радиоконтролеров, а между ними - высокую башню релейки, похожую на донжон средневекового замка. Встретим вентиляционные трубы над многоэтажными бункерами, уходящими в центр земли. Там затаился узел связи Генерального штаба вооруженных сил Советского Союза. Шагать оставалось минут десять.
Через вытянутый зал боевых постов тянутся стальные шкафы. Они мерцают индикацией, пищат морзянкой и булькают абракадаброй. Ночью длинные ряды аппаратуры из-за моргающих светодиодов кажутся звездным небом.
Стена шкафов разделяются небольшими столешницами, едва позволяющими раздвинуть локти. На них покоятся пластиковые головные телефоны, похожие на две черные таблетки, соединенные тонкой дужкой. Именно «телефоны», а не «наушники». За слово «наушники» можно и отжаться. Из под столешницы выдвигается серый датчик Р-010: клавиатура, как у пишущей машинки, с двумя кругляшами подстройки скорости передачи сигнала. При нажатии на кнопки раздаются длинные и короткие звуки - короткие точки и длинные тире. Покрути кругляш – и сигналы звучат словно длинное, кошачье мяуканье, выкрути в другую сторону – и сигнала почти не замечаешь, в коротком, в долю секунды, мышином писке. Еще лежит большая толстая тетрадь, она же журнал радиообмена, куда записывалось время и содержание переговоров, разумеется, не полностью а цифрами и сокращениями. Сегодня я качаю связь с узлом связи на Кубе, в Лурдесе, с позывным «Камыш». Таким же кирпичным зданием, где сидят уморенные жарой наши радисты в зеленых панамах. Моя работа ерундовая - отстучать кубинцам несколько кодировок, получить такие же в ответ, а потом контролировать сеанс зас-телефонии, то самое булькающе-квакающее месиво что слышится в любом приемнике на средних волнах. Короче, работы минут на пять. И целых пятьдесят минут потом выдумывай себя развлечение. И так - двенадцать часов. Скукотища! Зато рядом нет стариков. Деды - Касамов, Гордяков, Миха Казановский и Фадеенков сидят на БП-14, в сорока метрах, в другом углу здания, – в отдельном кабинете с четырьмя рациями для связи с узлами Варшавского пакта. Но Договор умирал, и обмен заглох. Теперь в комнатке с рациями, размером с небольшой телевизор оставалось только спать, читать, или слушать музон на заветных частотах. Даже депеенце перестали вычислять их боевой пост, ураганом врываясь из коридора, тот же Сю-сю и сейчас может заскочить из спортивного интереса. И если забежит, он однозначно накроет дедов спящими и запишет банку! Да. И тогда чья-то партия сдвинутся на более поздний срок…
Но! Но…
– о Сюсю! Не заскакивай к ним! Не записывай банку в протокол дежурства! Пусть они сгинут с глаз долой побыстрей! Майор Маралов, пожа-алуйста!
Хотя Миха Казановский ничего. Одил Касамов мировой парень. Серега Гордейч - туда-сюда, но вот земляк Фадеенков настоящий поц. Одно лишь его присутствие херит настроение.
Судите сами: по Неуставу нельзя гонять молодых абы как. Гнобить можно лишь тем способом, каким в свое время гнобили тебя, в этом главное отличие Неустава от дедовщины – никакого произвола! Но получив власть на втором году, Фадей все время норовил выйти за рамки, почитая это за доблесть. Отсыпаясь днем, ночью он страдал бессонницей и развлекался, мытаря нас. Мало того, что участвовал в ночных экзекуциях, чего деду не полагалось – их исполняли птицы, но он припахивал нас и после задрочек, что было полным скотством. Ведь «банкир» после сеанса воспитания должен набираться сил или осмысливать причины залета. А он толкал ногой кровать измученного бобра, и ему было по-кайфу, что именно этот тип только что наполучал в душу тумаков и отжался триста раз. Разбудив человека, Фадей загружал его нескучным поручением: найти за пять минут живую сигарету (то есть уже прикуренную), а сигарет этим летом в стране не водилось, а сам благополучно засыпал, чтобы с утра противным голосом ныть что молодой «кинул его через х…». И снова назначал подход после отбоя.
День проходил, наступала ночь, залетчики покорно подходили к ложу капризного деда. И история повторялась.
Излишне говорить, что я был его любимцем.
Да, пару слов о Неуставе.
Неустав отнюдь не «дедовщина». И подавно не «землячество». В нашей Роте оно не давало молодому никаких прав. (Только вселенчан в роте было сорок человек). Конечно, молодежь застилала кровати, убирала расположения, ишачила в нарядах. Случалось и насилие. Но к нему привыкали настолько, что день, проведенный без п…лин казался недействительным. Тумаки у нас были чем-то вроде разговора на повышенных тонах.
Принято считать, что «дедовщина» удобная для офицеров форма самоорганизации личного состава. Не требующая от офицеров усердия, а только номинального интереса, и лишь иногда, при чреватых оглаской проколах «выявления и наказания «зачшиншиков». И эта форма складывалась в каждой части, где было неравенство по срокам службы. В принципе, так, но…
Неустав – явление уникальное, свойственное по преимуществу подмосковным частям, где боевая работа сведена до минимума, офицерский состав гротескно чванлив перед нижними чинами и по-лакейски угодлив со старшими оп званию. И где близость столицы заставляет кадровиков Минобороны терять самоуважение, распределяя туда генеральских сынков. Будущих господ офицеров Садового кольца.
Эти господа не умеют работать в сетях, не бегают с нами кроссы и не выходят на физзарядки. Они на словах клянут неуставные отношения, но никогда не ночуют в Роте. Зачем? Для них смыслом службы являлись дача, квартира и Садовое кольцо, и до него было рукой подать.
Они томились в строю на еженедельных разводах, прикидывая, как бы незаметней слинять на распродажу, когда в зал политзанятий в учебном корпусе привозили импортный дефицит: сапоги, дубленки, джинсы или заграничные продукты. Или как припахать взвод бесплатных слуг на уборку двора под руководством офицерской женки, засранного детками того же офицера… Пардон, не офицера, а «звездуна».
Именно «звездуна»! Неустав не числил их в офицерах. Отдать честь «звездуну» считалось позором. Ответить по-уставному: «есть»! – действием, лишенным смысла. На их приказания сперва произносилось - «ладно». Если офицер не унимался и вопил: «не понял, солдат?! Ты как отвечаешь?!» произносилось - «хорошо». А уж если и тут «звездун» исходил поносом: «отвечайте по уставу!», в ответ выдавалось сакральная кодировка: «ЕЦ», так удачно созвучная «Есть». В «ЕЦ» - «ТА – тиииии – ТА – тиииии – Та» - русское ухо без труда различало самое распространенное народное ругательство. («ПО - ше-е-ел ТЫ на-а-а….»). Оно и было им на радийном жаргоне. Не дай бог получить «ец» во время сеанса связи, позора не оберешься. И просто так им не бросаются, тут нужно серьезно набанковать, капитально.
Короче, «звездунам» мы отвечаем «Ец», если не срабатывает «ладно» и «хорошо». Но обычно срабатывает, к нашему сожалению. А так сладко безнаказанно послать «звездатого»! Они же с морзянкой не в ладах!
Имелись в части и настоящие офицеры, тот же Волк, и козырять им было незазорно. Но Роту они посещали редко, больше лазали по антенным полям, сидели в сетях или ковырялись под землей в паттернах, ища пробитый кабель.
Ну а для старших командиров наша часть была заслуженной наградой, дающей возможность перед выходом в отставку построить себе поместье на Красной Пахре.
Такова была суть службы в Подмосковье. Таков был Неустав.
Да, еще - внешне армия смотрелась цивильно. Мы маршировали строем, получали очередные звания, старались сорвать благодарности на смене (или, по-нашему - получить «рвачки») и гнили в караулах в обнимку с опостылевшими «калашами». Многие носили лычки, одну или две. При этом сказать сержанту «товарищ сержант», чем поначалу грешили новички, приехавшие из учебки, являлось святотатством. Обращаться можно было лишь по именам, приветствовалась ласкательная форма, особенно в обращении с дедами. Не Сергей, а Сер-е-жа. Не Андрей, а Андрю-юша. Нежно, с пониманием, стараясь беречь издерганные нервы старослужащего. Кажется, я это уже где-то читал…
Ну и еще, и тут я не скажу ничего нового: конечно же, по Неуставу боготворился Дом! Именно боготворился!
Ибо Неустав был нашим вероисповеданием, «гражданка» - Царством небесным, демобилизация – воскресением из мертвых. Прохожий на улице считался пророком, переодевание в рубашку и джинсы – ритуалом облачения в сакральные одежды. Само слово «гражданин» произносилось с трепетом. Оно было почетнее, чем «фазан» - отслуживший год, или «дед» - разменявший полтораху. К тому же Неустав, при внешней жестокости, защищал личность от надменного произвола «звездунов», и высшей его доблестью было отбыть номер в подмосковной армии не чувствуя, что ты в ней служил. Словно выезжал на два года в… сумасшедший дом, или народный цирк. Личность не страдала от тупой уставной зубрежки, чего так боятся интели, оправдывая себя за откос от службы. Наоборот, в чудных свирепых порядках личность - рождалась…
Ага! Слышу, слышу недовольный голос коллег: ну и? Зачем кичиться отличием «дедовщины» от Неустава? Ведь все одно и то же!
Допустим! Только скажите, ваша хваленая «дедовщина» вступала в схватку со «звездунами»? Вы устраивали голодовки? Отменяли заразу «землячества», когда массово стали призывать непросвещенных азиатов? (Да, забыл сказать: Приказ – Благая весть). Саботировали лицемерных военных прокуроров, ищущих любую зацепку, чтобы покарать не виновного, а того, кто им не понравился? Доводили Устав до абсурда? А наша часть доводила… Отчего и погибла два года спустя. И уже без нас. А в том приснопамятном девяностом наша волшебная Рота, словно золотая Византия, цвела, пахла и властвовала над нашими душами.
Вернемся к Фадею. Он казался человечком, составленным из спичек, засунутых в военную ха-бешку.. За продолговатое лицо и череп с черными гладкими волосами, втянутые щеки его стоило назвать Кощеем. Став старым, он показал себя совершенно не умеющим сдержать дурковатое нутро. Он без причины скандалил, грубил соплеменникам, истерил в строю и не делал различий между звездунами и спецами. Он воевал даже с самим старшиной! И еще возмущался, получая отказы в простых мелочах, вроде увольнительных. Сотоварищи дружелюбно внушали: «Ты же кидай звездунов по-тихому, а не напоказ. Ты же спецам не отвечай «ец». Они знают морзянку». Какое! Фадей всюду лез на рожон, то и дело попадая впросак. Чего стоил случай, когда он пьяным пошел в штаб выяснять отношения с Кондомом. После этого и был услан на губу, чего в нашей части отродясь не случалось. Все знали, что служба идет по Неуставу, по Неуставу – но идет. Дембель неизбежен! А наверх следует «гнать Устав», чтобы начальство не беспокоилось. И нужно разграничивать эти две вещи в своих мозгах! Нужно соблюдать правила игры!
Рано или поздно, что солдаты, что звездуны правила всасывали и исполняли их на автомате. И служба шла, не беспокоя ни домашних, ни вышестоящих непредвиденными вывихами. Однако, Фадей положил себе стать исключением. Он видимо, чувствовал, что это его лебединая песня, и никогда больше в жизни он не сможет похвастаться ни удалью, ни властью, и выпендривался напоказ, чтобы получить нагоняй, а потом хвастался, болезненно ожидая одобрения. И им преувеличенно восхищались. А когда он бежал бахвалиться другим взводам, в нашем за своей спиной поднимался на смех.
И вот сегодня он засунул меня на смену.
Работы – нет.
Чего ждать?
Сказав на площадке: «Смена, стой», Волк не стал устраивать развода, а просто приказал разойтись. Солдаты резво рассыпались по асфальтированному пятаку под столбом с конусообразным плафоном фонаря, зажигая треугольные «козьи ножки», накачивались никотином перед спуском под землю и перебрехиваясь с ночной сменой, что с заспанными рожами торчали в окнах второго этажа. (На первом этаже располагались столовая, раздевалка и зиповые, второй этаж – боевые посты.) Они засасывали дым, словно набирая морозный воздух в запас - наверх ближайшие шесть часов до обеда подняться не придется.
А я со штатной сменой, не переодеваясь, поднялся на второй этаж, протопал в зал БП мимо жужжащих стен аппаратуры, сел к «Камышу», надел на голову дужку с телефонами, расписался в журнале, в 9-00, отстучал на датчике положенный сеанс, заполнил журнал. Снял телефоны, крутнулся на стуле. За спиной, позвякивая ложечками, чаевничали пожилые гражданские дедки, прихлебывая рыжую ароматную смесь из желтых блестящих подстаканников. Они позевывали и разворачивали простыни газет. Можно было попросить свободную полосу, и украдкой покайфовать, изучая интриги номенклатуры на съездах депутатов…
Поскучав минут пятнадцать, я впал в депрессию.
Досуг для молодого солдата вреден.. На досуге в голову, словно тараканы на хлеб, лезут ненужные мысли.
Дежурство на «Камыше» досуг предоставляло с избытком.
В Роте злоба вчерашнего дня не переходит в новые сутки. Банка, залет – дальше - выговор. Иногда – на повышенных тонах. Осознание ошибки. И все, завтра новые отжимания. Думаешь о доме и считаешь дни.
А на дежурстве времени полно и ум начинает мусолить вчерашнее. Ехидно указывает, что «выговор» в столовке прошел мимо нашего старичья и оно могло остаться неудовлетворенным. Потом разум констатирует, что я вместо героического подвига совершил откровенную дурь: нужно было спокойно подчиниться Швыре! Именно так дело представил Фадей. Через час после моего возвращения в казарму он вызвал меня в уборную на политбеседу. Да, да! Вызвал из расположения, где я сидел на табурете среди молчащих, осуждающих меня соплеменников, пошел впереди по линолеуму взлетки, красуясь перед расположениями взводов, широкими журавлиными шагами. Я, словно провинившаяся собачка, трусил следом. В узкой ротной уборной, в кафельном тамбуре с топчанами вдоль стен, он походил мимо дверей на очки, потом подошел к окну, побарабанил пальцами по подоконнику, и выпуская дым в чернеющую открытую створку, истребовал отчета.
Нужно сказать, что недавно мы подкатывали к Фадею, чтобы он объяснил, как жить на «бумажности» И любящий теории придурок повторял: теперь вы должны подчиняться только дедам! Птицы для вас никто!
И вот, лицо Фадея было темным от гнева. Он оттолкнулся задом от подоконника и угрожающе прошипел:
- Кошкин, что опять за х..ня? Почему чуть какая банка, мы сразу знаем, что это ты? А?
- Антон, да в чем моя банка?
Мой натренированный тембр был жалостлив, как у безного нищего.
- Да ты дембеля кинул через хер!
- Я?!
- Че - не кинул?! А кто зал отказался убирать, когда тебе Тимоха приказал?!
- Мне Тимоха не приказывал! Швыра наехал, а я ему сказал как ты учил!
- Да ну! Я учил на старого руку подымать?!
- А кто нам говорил - если прогнетесь под птицу, будете до дембеля бобрами?!
Фадей замер на полуслове.
Я воодушевился:
- Меня Тимоху прислали подменить. А тут Швыра закатывает на мойку и гонит, мол, иди и зал убирай. А там же одни засовцы! И что мне было делать? Ты же сам сказал - подчинишься птице, будешь до дембеля бобром!
- Ты Тимоху не кидал? - покосился Фадей, почесав затылок, - а че говорят, что ты его послал?
- Да Тимохи и рядом не стояло, был один Швыра! Я ж спросил, что будет если не пойду? Он сказал в душу получишь. Я тут же и сказал, как ты учил, только и всего.
- Бля, а ты не думал, что Олегу Тимоха разрешил тебя припрячь?!
- А чего Олег мне не сказал?
- А сам не мог у Тимохи спросить?
На топчане курило еще двое старых и, услышав фразу «спросить у Тимохи» они дружно хмыкнули. Тимоха слыл добрым малым. С его лица никогда не сходило выражение озабоченного астронома. По команде «равняйсь» он очень медленно поворачивал темно-русую голову, и казалось, что это не голова в очках, но Пулковская обсерватория поворачивает свои телескопы. И потому фраза «переспросить у Тимохи» по абсурдности соперничала только с советом узнать мнение у египетской пирамиды. Тимоха мог сказать что угодно. Он был не здесь.
А я подумал
"Может, мне и в роту еще надо было сбегать, спросить у тебя? " но вслух я произнес:
- А засовцы бы потом расхвастались, что радиста припахали, а он не пикнул! Вам бы понравилось?
Фадей подобрался. И вычитывал уже не так уверенно.
- Значит, Тимоха тебе не приказывал?
- Нет. Я отвечаю, он вообще был не в курсе.
- Конечно, кто ж мог подумать... - Фадей на секунду задумался, зло побарабанил пальцами.
"что ты меня послушаешь" - наверно хотел закончить Фадей, но прикусил язык. Я воодушевился и прижав ладонь к груди, с жаром воскликнул:
- И вообще, чтобы я своего деда послал – да как, Антон, такое может быть?
- Да заткнись ты, бл..ь - озабоченно сказал Фадей, повел тощими плечами - Вечно вывернешься…
Потом важно, по павлиньи, далеко выставляя прямые ноги, вышел из уборной. Хлопнула дверь, оббитая желтой «вагонкой».
В общем, именно "потусторонность" Тимохина соблазнила ЗАСовцев сделать в моем лице всем радистом каверзу. И у меня не было выбора. Так или эдак – все равно получил бы.
Когда идет перестройка, ничего непонятно.
Словно выйдя из моих мыслей, в дверях, в зеленой подменке и тапках нарисовался недовольный Кощей. Он протелепался между шеренгами шкафов по ковру, подошел ко мне, нагнулся, сунул нос в журнал радиообмена. Крякнул довольно – сеансы по плану, без неожиданностей.
- А у нас немцы ожили, – выпрямился и замолчал, барабаня пальцами по спинке стула. Я ждал продолжения, хотя все и так было понятно.
- Чего сидишь? На Бепе вали! – Фадей мотнул головой в сторону коридора.
Я расписался в журнале: «Ряд. Кошкин пост сдал . 9-38», встал из-за стола и последовал через зал в коридор с красной дорожкой, пустыми стенами и дверями боевых постов – обычных комнат с аппаратурой, столами, стульями и кондеями. Я шел на БП-14 по голому коридору, по красной ковровой дорожке, мимо дверных ниш на чужие посты, волоча за собой, словно бурлак, вереницу неприятных воспоминаний. С каждым шагом ноги становились все более ватными, воспоминания же радостно потирали руки, как бы в ожидании встречи с новым опытом. Возможно, самым ярким! Ибо после приказа, он будет самый впечатляющий! «Давай, давай нам собрата!» – вопили старые призраки.
И когда я стукнул «7к» в белое полотно двери, утопающее в глубокой нише, потом толкнув ее, и увидел взлетевшую над столом помятую узкую харю эндеера, у меня гора упала с плеч. Серега спал, меня не ждал, а теперь еще и пялился серыми заспанными глазами!
- Кошкин, ты задачу ищешь?! Где стук, а?
- Он стучаль, ты проспаль, - донеслось из угла. Подперев рукой толстую, отливающую синевой щеку, за своей рацией скучал Одил. Свободной рукой он крутил на ящике черные кружки.
- Так меня Антон за себя прислал. – ответил я, - у него немцы проснулись…
- А-а, повелся череп! – подпрыгнул на месте Серега и выпрямился. Он разом проснулся. Глаза его заблестели. - Слышь, Одил, очко-то у Антохи сыграло конкретно, раз не допер что это мой сигнал, – заквохтал Гордей и повернул лицо ко мне, - А ты на «Камыше» был?
- Да.
- И Фадей за тебя сел?
- Ну да.
- Ха! А через «Камыш» «Кульбит» поедет!
- Ку-улбит?! – шало просвистел Одил. – министр оборо-уны?
- Миха, ты слышишь?
- Чего? – тихо поднял светлую голову Миха Казановский. Он тоже держал голову на руке, смотрел на маленькое черное табло с желтыми цифрами, елозил пальцами по кнопкам, балуясь набором и сбросом частот. Дрыхнуть один из всех решился только Серега. Но Гордей был идейный «спун» - он если не двигался, обязательно спал.
- С узла «Кульбит» поехал, а связь приказали качать с «Камыша» - мне Сюсю намекнул, – заговорщицки хихикнул Гордяков. Потом подмигнул мне, – Демьян, сеанс с «Замэком» удали.
- Удалить сеанс? – удивился я.
Сеансы – то есть записи о радиообмене - в журнале связи мы вели карандашом, и в случае ошибки, легко сводили ее стирашкой.
- Дэ, сотри, – зевнул Гордей, кивнув на пустой стол, где под черными таблетками с дужкой лежал разлинованный разворот тетради, подмигнул мне и упал за свой ящик, - А хочешь, иди помоги своему дедушке Фадею.
- Фадей наб-банкует на Кульбите, и смене зам-мечание запишут. – грустно подал голос Миха.
- Так что? – нахмурился Сергей и поднял голову. – Демьяна обратно послать?
- Не, - продребезжал за меня Казановский, заикаясь, - пусть с-секу л-лучше бдит.
- Ну да, - потер подбородок Серега. – А то и про «немца» придется рассказать… А, ладно.
И плюхнул голову на руки.
- Так мне чего – идти - нет? – уточнил я на всякий случай.
- Хочешь за «Кульбитом» вешаться – иди. – грустно сказал Мишка, вяло тыча приборную панель ящика.
- Не хочу.
- Тогда сиди, - сказал Миха, растянул рот в широком лошадином зевке, и упал на руки, подобно Сереге. Следом на стол рухнул и Одилжон Мансуралиевич. Воцарилась тишина.
Еще немного скучных, но совершенно необходимых данных. «Кульбит» - позывной подвижного узла министра обороны. Поезда, проще говоря. И проще повеситься, чем качать с ним связь. Тамошние радисты избалованы, и в эфире не стесняются обсцентных кодировок. Потому что у них на поезде нет радиоконтроля, который за каждый лишний знак выставляет претензии. Сам же состав то заезжает в низину, то в тоннель, сигнал теряется, и криптограмму приходится гонять по нескольку раз. А в крипте обычно не меньше пятидесяти групп, и в каждой пять знаков, а связь плохая, и что там за буква пищит через раз переспрашиваешь…Да что говорить. Смениться или просто встать во время сеанса нереально, обмены затягиваются на неопределенный срок. Сидишь, дуреешь в головных телефонах, и мараешь разлинованный бланк, с каждым исправлением понимая, что его забракует узкое окошко узловой приемки. И замечания за сеансы с поездом сыпались регулярно. Хотя мне два месяца назад и вышла «рвачка» - но это, скорее, было стечение обстоятельств. За «Кульбит» никто не хотел идти, и тогда в столовке нашли меня – специально срочно сняли с наряда и в засаленной подменке на персональной машине отвезли на центр, усадили за рацию – оператор на другом конце десять минут висел на кодировке «ждите», и все думали, что меня он просто замордует. На там попался одногодок, мы быстро нашли общий язык, я сообщил, что меня сдернули с наряда и попросил максимально затянуть сеанс. Лучше посидеть в теплом зале, чем ползать с тряпкой по кафельному залу. Партнер согласился. Естественно, пока мы друг с другом болтали, текст радиограммы не менялся. Высший смак передать все в теле радиограммы, не меняя текст! . Это особое искусство! Ведь дать хоть один знак мимо текста, да еще «Кульбиту» - чудовищная, страшная банка! Нарушение правил радиосвязи! Позор на узел! Но если замедлить скорость передачи на определенных знаках и переспросить в конце: «ок-вопрос-к», а тебе ответят «ок, 73» то….Но – тс-с-с!
Короче, я дал понять, что никуда не тороплюсь, и товарищ меня поддержал, я откосил от наряда, и мы ровно, не торопясь, даже элегантно передали друг другу наши задачи, я получил от собрата элитную кодировку «73», («Чистого эфира»! Аж с самого «Кульбита»!), за ней - письменную благодарность ДПНЦ, который тоже, естественно, слушал сеанс и зафиксировал благодарность с вельможного поезда, а по возвращению в роту благодушные деды, на которых вместе со сменой также упала монаршая милость, отпустили меня в видеосалон. Но это – редкое везение! А сегодня получалось, что Фадей сам сунул голову в петлю. Ну и фиг с ним, не я же его заставил.
Я сел на место Фадея, нашел химкарандаш, стирашку и вымарал в журнале корявые бледные строки, написанные панической рукой Скелета: «10-05, вызов Замэк», нацарапал вместо этого: «ряд. Фадеенков дежурство сдал 10-30, ряд. Кошкин дежурство принял 10-30». Расписался за обоих. Нацепил на голову «телефоны». На всякий случай освободил одно ухо, чтобы не пропустить вызов у дембелей. Варшавский Договор, конечно, распадается, но мало ли …
А деды медузами растеклись по крышкам столов, устроили головы на ладошках и предались сладостной дремоте. Телефоны молчали. Ионосфера не отражала импульсов тридесятых царств, в эфире стояла первозданная тишина. Напугавший Фадея вызов не повторялся. Прямо напротив двери бодрствующей единицей возвышался рядовой Кошкин. Если в кабинет, пнув ногой дверь из белого шпона, вломится Сю-сю, первым он увидит меня и успокоится – кто-то есть на смене неспящий и профессиональный. Хотя Сюсю вычисляет правильно. Нельзя, чтобы мы проспали сигнал. Сигнал – голос из «кукушки». Так зовется маленький динамик в синей коробочке, стоящий в самом углу на столе, у массивного кондиционера. Синий ящичек непрерывно выдает надрывный, тоскующий звук. Я про него не сказал сразу, потому что мы к нему привыкли и совсем не замечаем. А он все время верещит: «Т-ту» - секунда - Т-ту», секунда «Т-ту».. и так круглые сутки. Потом другие сутки, третьи… неделя, месяц…. пока не грянет Он, Тот, кого слышат во всех штабах Союза. Но наша задача услышать его первым, записать и скачками принести на пост ДПНЦ. Сигнал значит нечто ужасное. И выглядит это также ужасно. Сидишь, слушаешь украдкой музыку. Вдруг в углу вместо пищания «ту…. Ту…» две секунды «ту… ту»…. - на весь боевой пост раздается механический бас: «Акация, акация, акация. Монолит. Семь четыре восемь одиннадцать двадцать. Сорок, шестьдесят, один, четырнадцать, восемь» И еще раз. «Акация, акация, акация. Монолит. Семь четыре восемь одиннадцать двадцать. Сорок, шестьдесят, один, четырнадцать, восемь». Все просыпаются в священном ужасе, словно в маленький ящик реально забрался басовитый мужик и с воплями хватают бумагу. Хрена с два что удается записать: офонарев от неожиданности, сигнал мы обычно перевирали.
И сегодня «кукушка» пищала ровно и мирно. «ту-ту, ту-ту»
Я снял телефоны, прошелся туда-сюда вдоль столов – вытянул пластиковые черные «таблетки» из-под голов уснувшего старичья и поместил поближе к краю. Гордяков сомнамбулически поднял лицо, последил за моими манипуляциями и вновь плюхнул его на ладони.
Делать было нечего. Ни книжки, ни газеты. Спать? Спать нам в теории разрешалось. Хотя вчера бумажка Стеньковский из пятого взвода уснул перед телевизором. Так его старики разом подняли такой гвалт, что мне показалось, Стеню забьют табуретками. Но это ЗАСовцы, у них все не как у людей. Они даже птицу гнобят, пусть и бумажную. А у нас?
А у нас ты и старый, и не старый... Вроде и не гоняют, но регулярно подтрунивают. А для Фадея вообще ничего не изменилось. Я повертел головой. Ну, вот чем заняться? Рядом спят деды. В эфире – тихо…
Письмо написать? Пожалуй.
Когда непонятно, чем заняться, всегда можно взяться за письмо! И кропается оно на форменном бланке. Я выдвинул ящик стола, достал лист с заголовком «КРИПТОГРАММА» с черными звездочками и таблицей для записи групп, перевернул тыльной стороной, которая была девственно бела, и приготовился сочинять счастливую прозу о подмосковной службе. Дело, надо сказать, мучительное.
Но домашних лучше беречь. И потому нужно писать, что служба насыщена интересными событиями. Мы же не абы кто, а самый что ни на есть Генштаб, часть центрального подчинения! Служат здесь только после десятилетки, и набраны служивые, по большей части из славянских областей. В казарме регулярно бушуют споры о географии (например чей Днепр, вселенский или хохлятский), диспуты о литературе (куда заныкали «Иностранку», где напечатан ужастик «Челюсти»). доклады о новинках кинематографа (кто какую порнуху на гражданке смотрел). Пресытились элитной кормежкой (понятно). В своей «чайной», среди развалов деликатесов (консервы с капустой и хлеб), мы жалеем гражданку, где опустели полки магазинов. Счастье, одно слово.
Вскоре скрип моих извилин начал мешать общему сну. Первым поднял светлую курчавую голову Миха. Блондин поводил коровьим взглядом по столам, стенам, по зас-аппаратуре «Адаптация» - стальному шкафу во всю стену с рычажками и лампочками, урчащему по своему плану, и, не найдя родового гнезда, вылез из за стола. Казановский подтянул зеленые хб-шные штаны и удалился за дверь на промысел курева. Следом проснулся Одилжон Мансуралиевич Касамов, как величали его (и всех дедов) еще недавно каждые пять дней со стодневки. В эти дни мы поздравляли старых с приближающимся приказом. Каждого деда. Каждого. То есть, каждый из его бобров отыскивал того же Одила, где бы он ни был и торжественно возглашал: «Одилжон Мансуралиевич, поздравляем вас с восмидесяти пятью днями до приказа!». Потом с восьмидесятью. Потом с семидесяти пятью. И так далее до самого главного дня. Первый поздравивший получал от деда его масло. А еще про деда надо было знать основные вехи биографии. Адрес, как зовут родителей, имя любимой девушки, и т.п. Одил был родом из совхоза «Курды-турды-какой-то-там-кишлак». Незнание родины деда тоже страшнейший залет, по тяжести равный ошибке в ответе на вопрос: «дважды два?» (Сколько дней до приказа?), Но Одил из-за трудности произношения разрешал нам объявлять своим гнездом Ташкент.
Повернув ко мне смуглое, небритое лицо он надул щеки и шепотом шало пролопотал:
«Дье-мыан? Двыжды два?
«Минус три», - прошептал я в ответ, что означало трое суток с приказа.
«Пра-афильно…А гыде Фадей?» - заговорщицки зашептал Одил.
«На «Камыше». Ты ж видел, как я зашел!», - тихо попенял я.
«А-а-а… Сапыл. А чем чичас занимешьсё?»
«Письмо пишу»
«Пи-и-исьмо-о-о-у?» – округлил смуглые щеки Касамов, отчего еще более стал походить на раздувшегося фюрера, – Как хорошо слюжишь ф Фатутинках?»
«Ага».
«Та-а-а-а… - тихо прошептал узбек, ерзая на стуле, потом прилег щекой на стол - А мине не надо писат. Скоро всио сам смоку казат. О-о-о, я расскажюю…Эх… – Одил умолкал, глазки грушевидном, отливающем синевой лице зашарили по потолку. Потом останавливались на мне и сощурились. - Сяду поезд и чух-чух до совхоз, связь качать на ищяк буду …– Одил сокрушенно вздохнул. Чаплинскими усики задрожали. – А я - н-нэ хочу! – он подпрыгнул на стуле, хлопнул короткопалой ладошкой. Хитро поводил глазами, растянул губы, – Хочишь, не поеду? Ищо кот послюжу с тапой. Хочишь? Ы-а?»
«Давай, оставайся» - прошептал я, - ничего против не имею».
- Иншалла! Можьно?! – в полный голос взвизгнул Одил и махнул рукой на соседние столы. – А Мища, Гордейч?
Блондинистый Гордей лежал справа через полтора метра на столе НДРа, не подавая признаков жизни, словно убитая белая моль. Над его русой шевелюрой уже полчаса неподвижно светились желтые цифры частоты, с которой угадывался год и месяц дембеля - 199011. Он спал, положив щеку на стол. Можно было и подерзить.
«Да ну их к черту, – ответил я шепотом, - надоели они»
«Их – отпускаищь, а минья - оставляишь..» - грустно протянул Одилжон, свел глаза в кучу и трагически поджал полные губы.
«Ага - миролюбиво отвечал я, обгрызая химический карандаш. – ты классный, служи с нами».
- Он классный, а мы – х…та? Кошкин, ты кого х…той обозвал? – внезапно гулко проскрипел сонный фальцет. Воробьиное личико Эндеера опять возвысилось над синим ящиком рации. Глаза, однако, он не открывал. Он и спал, и не спал.
- Ладно, тоже оставайтесь, - успокоил я старость, слегка напрягшись.
- То-то, - проскрипел Гордей и снова исчез, – не, мы лучше поедем до хаты.
- Можно музыку послушать? – нагло спросил я, ободренный добродушием Сереги.
- Ты уже птица, чего спрашиваешь, – не оборачиваясь, проскрипел Гордей. – по бобрятству скучаешь?
- Да я так, по-привычке.
- Бросай эти привычки, – гортанно заквохтал Гордейч – они до добра не доведут!
Новое дело! Еще позавчера нас строили, объясняя политику партии – не рыпаться! А теперь «бросай привычки»! Да хоть сейчас!
Я придвинулся к столу, протянул пальцы к цифрам, набрал рок-частоту и жадно спустил таблетки телефонов на самые уши. Повертел ручку настройки – услышал знакомые аккорды «Алисы», альбом «Шестой лесничий». Я знал его наизусть, но ведущий вдруг объявил неизвестную песню - «Стерх». Что такое «стерх»? Красивое слово. Я прислушался, стараясь ничего не пропустить, выкрутил звук. В перепонки матерыми диверсантами начали пробираться слова…
И последнее, самое главное из нашей ротной специфики – СЛОВА! Слова уже целый год были однозначными. Сушилка являлась сушилкой, кафельный пол – кафельным полом, бак для воды – баком. Когда я только попал в Роту, они быстро протухли, грубые слова, и я начал смотреть на них с тоской по чему-то внушительному и доброму, многозначному и интеллигентному, типа высотки МГУ, где слов много: умных и разных, непонятных и труднопроизносимых. Уже пять лет в просторных аудиториях им училась моя кузина, и прежде мне до них не было дела, а между прочим, под самой крышей, располагался боевой пост нашего узла. И отличники службы иногда откомандировывались туда на дежурства. И от такого совпадения захватывало дух! Представляете – кузина училась в МГУ, а я, служа в армии, тоже мог туда попасть, только с крыши! И да, я сразу возмечтал об МГУ, сразу решил, что обязательно попаду на наш удаленный пост, и меня обещали туда направить, и я лез вон из кожи… подальше от грубых слов… И вдруг за дурацкий проступок был выдворен на грязную обочину, на каторгу, прямо в кипящий котел этих слов!. Выкинут с тем, чтобы там и сдохнуть. Всем было по фигу, что со мной будет, ведь я совершил самое страшное преступление – поднял руку на Неустав! В иные дни отчаяние накрывало с головой… но грубые слова вдруг предъявились спасительным кодом… Я принял их – и спасся. Да что там «спасся»… Нет, не так. Я мир перевернул! Я понял службу! Оказалось, однозначные слова – это очень и очень много! Это – жизнь!
Но сейчас эти слова забирались в меня как-то двойственно и лазали по черепной коробке словно черти по огромному колоколу…
Где надежда на солнце таится в дрему-у-учих напевах,
Где по молниям-спицам танцует
Гроза-королева,
Где луна присосалась к душе, словно пиявка-змея,
Где пускают по кругу любовь,
там иду я.
Они шарились словно в железном кожухе, словно искали пестик колокола, царапали и щекотали… не находили… и снова шарили когтистыми лапами… Я то и дело поправлял наушники…
Где восток напоил молоком кобылиц кочевника-ветра,
Прилипали холодными ладошками к темечку, дергали нервы, ища колокольный язык…
Где по дорогам в острог…
по этапу
ползут
вот: «ползут» - это наш строй «ползет» по лесному проселку…
ползут
киломе-е-етры,
Километры! Километры! Километры!
Цепкая лапа схватила за веревку и дернула – бамм! Бамм! Не строй, не солдаты - ки-ло-метры ползут! Бамм! Дорога – ползет, словно движущаяся лента!
В голове загудело и дух захватило: помнишь, как заметил на просеке, что сам стоишь, а лес вокруг – едет? Так ведь это - километры - ползли! Не мы, а – километры! В голове эхом застучал равномерный ритм, ко мне вдруг прильнули все предметы мира, и каждый стал рассказывать о себе, что он не то, чем выглядит, нет, он еще и другой! Я невольно схватил лист криптограммы, перевернул чистой стороной и начал записывать скрытые значения, а они вдруг стали цепляться, рифмоваться, перекликаться, становиться в шеренгу, тесниться плечом к плечу вырастая в длинную колонну, заполняя темным строем белый бумажный плац. И возле них вдруг возник Некто с волшебной палочкой, он заелозил магической указкой по рядам, как бы поясняя: «Стена – на самом деле ПОЛ-Л, вставший на дыбы. Ветер – ВЫДОХ БОГ-ГА». А через секунды уже не он говорил, но сами предметы произносили свои имена в ответ перекличке: «Ветер? – Выдох Бога»! «Стена? – Пол, вставший на дыбы!» Перекличка длилась, длилась, длилась… А служба пропала. Я потерял счет времени, улетел в другой мир. Колонны слов на белых полях строились рублеными шпалерами, зачеркивались и опять удлинялись… Я писал, потеряв счет времени, писал и бланки собрались в плотную пачку. Я словно попал в иное измерение, даже не услышал, когда прогрохотал, звеня жестяными термосами с обедом, дежурный тягач . Армия исчезла.
Потягиваясь, деды ушли на обед. Потом вернулся Мишка Казановский, цепко заметил, что я что-то напряженно строчу. Пару секунд посмотрев на меня, спросил, пойду ли я жрать, а я только помотал головой. И удовлетворенный Мишка ушел долопывать мою порцию. Потом сытые деды вернулись, ласково поглядывая на меня, разлеглись по столам. До конца смены они спали, просыпались, спорили, разгадывали кроссворды… И никто не полюбопытствовал, что за странное послание я так долго строчу? А главное – о чем? Потом стемнело, деды подняли головы от обслюнявленных столешниц, подхватили сумки с противогазами и по одному потянулись на выход. Я видел это боковым зрением, но не отдавал себе отчет в происходящем …
Я корябал бумагу, корябал..
Через какое-то время дверь со скрипом отворилась, и в щель всунулось удивленное узкое личико.
«Кошкин? - насмешливо проскрипел эндеер, – на вторую смену остаешься?
Я спохватился, привстал, выглянул над гудящим кондиционером в окно. Под качающейся вьетнамской шляпой фонаря, на фоне лесов, посреди круглого пятака солдатская толпа в шинелях уже докуривала и вяло вытягивалась в колонну по четыре.
«Сереж, я сейчас! Письмо писал, задумался!» – я тут же начал пихать исписанные листы за пазуху.
Гордей зевнул и закрыл дверь. Я осмотрелся, словно только что попал на пост. Четыре стола с синими ящиками. Желтые стены. Два огромных окна, в одном – здоровенный, с коричневой решеткой, квадрат кондея. Вдоль стены – похожие на штабель сейфов с лампочками шкафы «Адаптации», Дверь, за дверным косяком – стол начальника расчета… Откуда все это здесь? А я откуда здесь? Я же только что из…
И снова плюхнулся на стул. Меня притянуло к нему, словно магнитом. Я не повиновался себе: вернул смятые листы, пальцы обхватили ручку, словно тонущие люди – спасительное бревно, и вновь ощутил, как меня душит восторг…
Сколько прошло минут, не заметил.
Опять скрипнула дверь, и в кабинет, гомоня, ввалились трое приятелей. Это была уже новая, ночная смена. Сотоварищи с моего взвода – Макс, Юрик, Сашок Семиминутов - жрали пирожки, жевали, безнаказанно и открыто, не опасаясь дедов. И уставились на меня, как на призрак. И замерли в немой сцене. Пирожки – это был залет. Они меня не узнали. Приняли за старого.
Тут сознание вернулось. Я подскочил, вырвал у остолбеневшего Макса надкушенный кусок теста, подхватил со своей спинки стула противогаз Фадея и побежал на выход. Вслед зазвучали проклятия и хохот.
…На столбе под вялой крупой снега вьетнамской шляпой качался конус фонаря,. Спустились сумерки. Подмосковье готовилось принять ночь. Похлопывая себя по бокам форменного плаща на фоне двухэтажки со светящимися окнами прогуливался Волк, дембеля как и положено щемились в середину строя, молодых дедов обыденно выпихивали на край. Флажковый Фадей, гоняя сигарету по мелким зубам, ждал противогаз около труб вентиляции. Он принял у меня подсумок, вытащил изнутри флажки, передал один притоптывающему рядом коротышу Благому, и встал, позевывая, бездумно шаря глазами по шатающимся фигуркам. С ним никто не разговаривал. Я отошел от Фадея к стенам центра, втиснулся в неровный строй, выровнялся, готовясь услышать команду: «направо, в роту шагом марш», как вдруг в животе недовольно забулькало…
…Небо потемнело, желтый месяц кривым ятаганом ковырял лесной бугристый горизонт, справа и слева головы в пилотках уже норовили слиться с темнотой...
Волк приказал провести поверку. Смена заныла. Гордей предложил быстро посчитать по головам. Капитан обреченно вздохнул.
Пошевелив губами, Гордяков повернулся к Волку и сказал: сорок восемь.
- А сколько должно быть?
- Сорок девять! – Гордей хищно улыбнулся и потер руки.
- И кого нет? – деловито осведомился Волк
Гордяков, сыто глумясь – недаром сожрали мой обед - медленно открыл красную папочку.
- Сейчас увидим. Долбимся в уши, значит, будем считаться.
- Второй взвод, вы о..уели? – возмущался строй, - Жрать пора!
Капитан кивнул и отошел в сторону, солдатская правда часто меньшее из всех зол.
- Бе-пе четырнадцать: рядовой Касамов…
- Ыа-а-а-а… - зевал Одил.
– Рядовой Фадеенков…
- Я-ч.,
- Тормоз Мишкун…
Молчание.
- Тормо-оз Мишку-ун? – Гордей зашарил глазами по рядам.
- Вот, он тут – ругался строй, толкая Валерку, обсуждающего с Кубовским предстоящую тренировку. Они оба «сушились», питались чаем и никуда не спешили.
- Я здесь, а дважды тормоз Гордяков уедет тридцать первого декабря, – отбрехивался Мишкун.
- Бе-пе. Направление «Камыш» - рядовой Кошкин.
– Я! – бодро ответил я, мучаясь, как беременная женщина.
- Пост «Карат» - рядовой Плутонцев.
Молчание.
- Платон?! – взревела смена.
- Плутона нет. – удовлетворенно подытожил Гордей, - Платоша снова тормози-ч.
Тут двери центра распахнулись и, переваливаясь в стороны, к строю отчаянно закосолапил Рыжий. Смена взорвалась отборной бранью. Но Платон, на круглой, рыжей голове которого скакала пилотка в такт его шагам, вместо оправданий кинулся к Фадею, на бегу разводя руками: «Нет противогаза, пропал, везде искали!»
Фадей по-скелетному оскалился и затряс принесенным мной подсумком. Ярослав круто развернулся, и бочонком катнулся к шеренге, подпрыгнул, ударился в мой бок, заворочал плечами, высвобождая место. Кругом шикали, обозначая ленивую ненависть к «вконец охреневшим бумажкам». Гордяков хладнокровно повторил.
- Пост «карат» - рядовой Плутонцев.
- Вконец о..уевший! – прорычала смена, посылая ему в спину короткие тычки.
- Я противогаз Фадейча искал! - оправдывался Платон, дергано озираясь.
- Плутон, банан из ушей вытащи!
- Что? – поворачивался к Гордею Платон, непонимающе морща конопатую луну лица, - Что?
- Он сказал «что» – ахала смена и хваталась за сердце. – Они сказал «что», а деды еще не уехали. Деды еще не уехали, а они уже «что».
В смысле, какое падение нравов.
- Не «что», Плот, а «я», – душевно улыбался Гордей.
- А, я-я! – плаксиво кричал Плот.
- Я-я, натюрлихь, сейчас ми тебя будем немножко пуф-пуф, – кивнул в завершение Гордяков и закрыл красную папочку. – Все на месте, товарищ капитан.
Тут светлое окно поста на втором этаже открылось, оттуда, словно сдобное тесто из горшка, вылез дородный майор Маралов.
- Николай!– рыхлое лицо Сюсю безуспешно всматривалось в темень. - Фмена, где капитан?
Волк обернулся к светящемуся окну и поднял руку. Сюсю заметил его жест:
- Николай, зайди, тебя с уфла.
- Меня с узла… - скучно повторил Волк, и, забыв дать команду «вольно», скрылся в дверях.
Смена загудела, вновь рассыпалась по пятаку и засмолила козьи ножки с махрой; в темное небо взлетели удушливые дымки. Я кинулся подальше, к декоративным кустам, слыша, как за мной увязался рыжий, о чем-то по-бабьи причитая. «Егорыч, Егорич! Стой» Плутон нагнал меня, повернул за плечо и остановил, злобно сжав узкий рот. Но даже в гневе он походил на рыжий блин. Вот человек, который какую бы мину не сделал, всегда хочется ржать.
- Ну чего тебе? – остановился я, подпрыгивая на пятках. До кустов было метров пять, старые еще слонялись рядом... Боже, да говори ты скорее…
- Ты противогаз Фадея забрал? Подсумок на «Замэке» висел? – я кивнул, - А мы все обшарили, даже в столовку бегали! – запричитал Плот, – чего не сказал, что его заберешь?
- А я знал, что он вас припряжет? – возразил я, опять срываясь с места, - чмо прикололось, я причем?
- А чего на «Кульбит» не вернулся?! Он меня посадил, а я набанковал, - плачущим голосом сказал Платон, не отставая ни на шаг.
- Манды пришлют, раз набанковал, – прошипел я, стремясь скорей донести газы до кустов, - не надо было поезд взрывать.
- Его Фадей пустил под откос, а не я. А отыгрался на мне, – чуть не плакал Платон. – В туалете получил в душу, и ты тоже получишь.
- Я-то за что?
- А почему ты не вернулся на Бп?! Зачем его через хрен бросил?! Постарел?
- Меня никто не звал. И потом, чего вы не могли поезд отработать?
- Ага, а ты на что? А он сам набанковал, придурок. Думал, рвачку принесет, тупорылый, сел за «Кульбит» да набанковал! - Платон тихо захихикал, покачиваясь передо мной, словно толстая кобра перед факиром. Уже через пять секунд добродушный Славик забыл про обиды и радовался, вспоминая страдальческую, скелетообразную рожу ненавистного Фадея.
Мы остановились возле заиндевелых кустов. Боль в животе внезапно утихла, словно заговоренная философом.
- И что с «Кульбитом»?
- А ничего! – восторженно воскликнул Славка, забыв о претензиях, - На Никитича «Кульбит» перебросили, он и вытащил сеанс, ага! Слышь, - Славка заговорщицки взял меня за лацкан, - яму ж Никитич же сразу предложил, давай я «Кульбит» возьму, да Фадей запонтовался, не, дескать, «я сам»! Ага, сам! А как затормозил - меня за тобой отправил. Я раз захожу – ты в телефонах, два - опять в телефонах сидишь. Ну, думаю, зашился, Егорич! Чего там, немцы ожили?
Я помотал головой, отстраняясь.
- Округа открыли? - допытывался Плот, дыша на меня чесноком, – ты ж головы даже не поднял, я и решил: во Егорич попал! Сидишь за своим столом, как писатель!
- Я письмо писал.
- Что-о-о?! – задохнулся Плот. – Письмо?!
- Поэму! – ответил я правду, с опаской прислушиваясь к творящемуся в животе. Там началась отдельная жизнь.
Макс явно проклял свой пирожок. В бездействующем вот уж сутки желудке после падения сыроватого теста, забурлило, словно по его стенкам забегал пьяный еж. Я потоптался, но потуги ни к чему не приводили. Еж разрастался, разбухал и толкался носиком куда-то вверх. Я украдкой расстегнул шинель, расслабил под ней капроновый ремешок на брюках, потом запахнул шинель, и перепоясался, но уже гораздо свободнее. Колкий грызун благодарно сбежал на несколько уровней, развалился, раздуваясь, начал прицеливаться, чтобы выскочить. Я опять попрыгал на пятках...
В окне второго этажа вновь показался скучный Маралов и шепеляво приказал построиться. Смена нехотя стала собираться в строй на слабо освещенном пятаке. Сейчас выйдет Волк и пойдем домой…
Черт побери! Ну давай! Пока в строй не встал!
Желтая бляха вдруг борзо съехала ниже пупка, (по старым временам, аккурат на три стандарта), я спешно расстегнул шинель, собрал нательную рубаху на животе в комок, запахнул полы и кое-как попытался устроить расслабленный ремень на тряпичном шаре. Но он все равно норовил соскользнуть. А разрядка не приходила. Повернулся лицом к лесу, не спеша к сходящейся смене – хотя та уже формировала коробку, еще полминуты – и уйдут! И вдруг Фадей, каким-то шакальим чутьем поймавший странности в моем поведении, манерно покачиваясь, двинулся по ко мне по мучнистому инею. Хотя нет, дело не в странностях. Хохочущей смене поведали, как я его опустил…
Притом, сам того не ведая.
Чем и объяснялось странное добродушие дедов!
Итак, с утра в своем божественном кругу, на БП – 14, лениво, расслабленно они потянули жребий, кому бдить секу. Жребий, естественно, выпал самовлюбленному дураку. Но когда все уснули, задрых и он. И их спящий пост тут же вычислил Сюсю. А как не вычислить – пять метров по коридору от двери ДПНЦ! Сам бог велел пройти и шарахнуться в двери нарушителей! Он и шарахнулся, и увидел всех плющащими свои хари, и пригрозил замечанием с занесением в протокол боевого дежурства смены - что значило сдвигание дембеля. Ну, Фадею-то без разницы, он все равно уедет последним, что он и выдал коллективу в своей безапелляционной манере. Тогда Серега Гордяков подождал, когда оборзевший собрат уснет, скоммутировал свой датчик с его рацией, и отстучал вызов как бы от давно умерших немцев. Спящий Фадей не распознал щелчков серегиной клавиатуры через два метра, и когда его растолкали, сообщив, что его вызывает в эфире Берлин, тут же запаниковал, ответил «немцу» кодировкой «ждите», и убежал за мной…
Прикол, вообще говоря, «духовской». Из того же рода, когда неопытного солдата посылают на крышу разгонять метлой радиопомехи. Но он же и продемонстрировало насколько Фадей одичал. И когда придурок понял, что уронил себя в глазах сослуживцев, при объявлении сеанса связи с «поездом» самоуверенно решился восстановить свой статус! Но реальность быстро поставила его на место. И тогда Фадей решил вернуться на БП-14, но на его месте «бумажный» в телефонах сидел и строчил на бланке приема охринительной длины текст. Фадей подумал, что это немцы, а молодой на деле - музыку слушал и письма писал.
Смена, разбившись на кучки возле двухэтажки центра, под снежными мухами, смеялась в голос, показывала на меня рукой: «Кошкин своем репертуаре! Вчера на Швыру залу…ился, сегодня Фадея кинул через хрен! Во молодец!».
- Сейчас огребешь! – буркнул Платон и отбежал в сторону.
Я смотрел на сумрачные лесные просторы. Да, здесь огромная площадка без деревьев, строения, рядом – небоскреб башни, а за пригорком – лес, лес… Где-то заканчивается вся эта бодяга… Неужели она может закончится?!
Тощий подошел ко мне. Вытянутое лицо с темными глазницами склонилось на бок, в ладонях играло темное древко флажка. Запавшие глаза блестели, впалые щеки дрожали. Он вытянул губы трубочкой и произнес угрожающе:
- Бумажный радио слушал и письма писал, пока дембель вешался?
- Мне Сергей разрешил.
- Почему не пришел на «Кульбит», когда звали? – просвистел Фадей.
- Меня никто не звал.
- И Плутон к тебе не подходил? – Фадей криво открыл рот.
- Я не видел. Я же говорю, я писал, мне Сергей разрешил.
Фадей покосился на хохочущую смену. Срывать злость было глупо.
-Ла-адно, хер с тобой.
И тут бляха с пуза предательски скользнула вниз. И зажелтела у паха .
Фадей замер, словно заморозился в пейзаже. Потом засунул флажок за голенище, и цепко протянул вниз дерматиновую ленту. Ремень тут же провалился еще ниже, чуть не съехав на колени – не пустил хлястик шинели на спине. Тогда Фадей сунул под него кулак, привычно проверяя силу натяжения, и шало отстранился, округлив глаза: там бы и сапог пролез! Я ойкнул и с усердием стал водружать бляху на живот…
- Нет, погоди, – пробормотал Фадей – а под шинелью что за вшива?
Я расстегнул латунные пуговицы, распахнул мохнатые полы – и комок нижнего белья тут же раскрутился между ног белым флагом, заболтался зеленый капроновый ремешок - галифе еле держались на вшитом крючке. Если бы не было риска, что они свалятся, я бы отпустил и крючок, так меня распирало.
- Кошкин, ты вконец о..уел?! Ты можешь расслабляться не больше, чем мы позволим, всосал?! – задохнулся Фадей, и мне пришлось тут же, показательно затянуть капроновую петлю. А ремень на шинели Фадей самолично зацепил за последнюю дырку, упершись коленом в мой бок – дернул за конец так, что шинель округлилась перевернутой рюмкой, а талия стала тонкой, как у балерины.
- До роты распустишь ремень – после отбоя умрешь. Не посмотрю, что «бумажный» - обронил Фадей, вытащил из-за голенища древко и направился к курящему в темноте напарнику. Тот что-то тихо спросил, а Фадей махнул рукой возле паха. Благой сипло захохотал, одобрительно прищурился. Он был маленький, наш Эдик, чем-то похожий на монгола, но голос у него был хриплый и басящий, словно у простуженного грузчика.
Стукнула дверь центра. Гордей похлопал в ладоши и ломаным тембром прокричал:
- Смена, становись!
- Напра-во, домой шагом марш, - не мешкая, сказал Волк. – Флажковые, далеко не убегайте.
Строй двинулся с громким шарканьем. Я заскочил в него на ходу. Брюхо напряглось, словно под шинель вкатилось пушечное ядро… и опять – отчего, почему - но вдруг резко пришел покой. Живот в строю успокоился. А вскоре даже воспоминание о боли исчезло. Мы топтали дорогу, скользили глазами по темноте, по деревьям, по смурному небу, а я удивлялся: откуда паника? Что за наваждение? Я же сутки не ел! С чего мне газы пускать – с половины пирожка? Да ну…
Мы шли. Я подводил итоги. Смена закончилась благополучно. Плохо, что попался Фадею, ну да ничего. Когда его погодки уйдут на дембель, он останется один, мы с ним поговорим. Хотя старики утверждают, что через месяц злость проходит, и мысли нет кому-то там мстить…
Потом я вспомнил о стихах. И мгновенно потерял и брюшное томление, и Фадея, ко мне вернулось пленительное состояние волшебства! Вселенная задышала в лицо, а у глаз заплясали сладкие строчки:
«немой выдох бога наполнил мой парус, и к старому доку с волнами играясь, поплыл мой корабль из призрачных граней, поплыл мой корабль, корабль желаний»
И вот мне уже грезилось, что я в своей маленькой комнате, в двухэтажке во Вселенске сижу вместе с широкоскулой брюнеткой в обтягивающих синих джинсах. Она тихо положила на коленки губастенькое личико, и задумчиво слушает мои стихи. За спиной, на ковре – белеет гитара. Я умею на ней играть….
А стихи рассказывали, как встретились две предназначенные друг другу души, встретились – столкнулись, и одна признала своего короля, другая – королеву.
«На ночь – Королева, на ночь – Клеопатра! На - ночь? Стала тленом натальная карта… на вечное время, сплетемся, как змеи, в единое тело, друг друга лелея»
Под слово «лелея» я написал, имея в виду «любя», но подобрать звучную рифму, как ни грыз карандаш, не сумел. Теперь я шел, невольно шаркая каблуками по мерзлому покрытию дороги, мусоля и перебирая слова, но никак не мог подобрать нужное…
«Взлетевшие духи - змеиные позы, царапают брюхо далекие звезды, ни силы не нужно, ни дела, ни чести, а только бы дружно, а только бы вместе…»
Тихо густели сумерки. Начался лес. Слева тянулся косогор, с лысыми прогалинами и свалявшимися клочками серой травы, словно колтунами на больной голове. Справа – темнел смешанный бор за пологой низиной, длинной, темной, как партизанский окоп. В канаве желтыми просветами кучилась древесная ботва, сметенная с дороги вихрем проносящихся «дежурок».
Я шел в третьей шеренге, видел мерно покачивающийся впереди рыжий затылок Плутона. А в голове плыли строчки, и стоял густой, пьянящий туман.
Молодые расстались. Он погнался за звездами – и сделал карьеру. Она написала прощальное письмо – и пропала. Они забыли друг о друге. Но однажды утром Он проснулся …
«…Зовет дело чести, накоплены силы. Все звезды на месте, погоны накинул, но вдруг из кармана, под ноги бросился отрывок романа с оборванной прописью, и память завыла, протяжно и страстно, волчицей в пустыне свободной от рабства»
Ух, как классно…
Слушайте, но вот разве они – Джума, Приходя, Глухарев, Швыра, Небзак, Садыков, Казановский, Касамов, Гордяков,… да даже капитан Волк – могут как я?!
Нет! Они – нет! А я – могу! Я могу, я, я, Я!!! Черт, да я же Поэт! Да, как Пушкин, как Шевчук, Цой или Костя Кинчев! И я - не они. Они - несчастные смертные существа. А я – уже бессмертен! За горизонтом далекого дембеля ко мне придет – Величие и Слава! И Любовь!
Любовь! Как я ждал ее!
«Несыгранным тушем – укрытые слезы… Покой память рушит и воет на звезды»…
Сегодня свершилось то, что я всегда чувствовал в глубине души. Свою отдельность, избранность, предназначенность Высшему! Я знал, что я особенный. И вот – предчувствие подтвердилось. Я…
… вдруг живот скрутило так, что я чуть не упал: качнулся, сбился с ноги и на меня зашикали. «Бумажный», уснул?!» подпрыгнул, «поймал ногу», смахнул выступившие слезы. Да что ж за хрень такая? Все же успокоилось! Под мерные постукивания сапог, убаюканный стихами, зверек спал беспробудно, я и забыл о его существовании! И вдруг он затыкал колючей мордой в заблокированный кишечник, грызанул пару раз, протопил пространство как лава, слился вниз и встал, клубясь и расширяясь, перед последней дверью. Я сдерживал ее всеми силами воли, слабеющей с каждой секундой. А разбухший зверек… да уже не зверек, монстр! заворочался в животе, словно говоря – не выпустишь – пойду через бронхи.
Я почувствовал себя на сносях. Или как отходят воды. Что там перед родами происходит? Короче, меня разрывало, а Монстр увеличивался посекундно. Он словно встал на задние лапы и запустил когти в диафрагму, чтобы добраться до слизистых пузырьков. Стало понятно, что мне не выдержать, и одновременно подводился скорбный баланс: вчера – дернулся на «птицу», сегодня дважды кинул дембеля, и напоследок обгадил ротную старость. Что со мной будет? Правильно: если я «рожу» - то есть на ходу бздану в строю, меня попросту убьют. И бумажность не поможет - все лимиты выбраны…
Последними остатками воли я приказал себе ни о чем не думать, просто топать по асфальту, как урфинджюсовский дуболом, уговаривая себя, что нутро из дерева и ничего не ощущает…Но нутро не верило. Оно гудело и горело, надувалось и разрывалось, зверь метался, словно в мягкой клетке, наполняя ядом каждую жилу. Вскоре стало трудно дышать, заболела даже кожа на руках – было больно даже от ветра! - и я понял, что смерть – здесь, рядом. И какая разница, где умирать – на шоссе или в Роте? И я расслабился.
Струя освободила тело не сразу, а в три приема - раз – из под легких, два – откуда-то сбоку, три…
Иприт, зарин, табун…
Ну что? Вот моя смерть? Что? Еще не вся? Ну вот… Что? И это не все? Ну вот…
Фосген? Угарный газ?
Наш узбек, темнолицый Одил идущий сзади, вдруг зажал нос, вскрикнул «Ай-йща-а!!!», и косо сиганул в кювет. Следом костяшками домино посыпался и строй. Небзак переломился вдвое, словно перерубленный топором. Джума, с расширенными глазами – из раскосого азиата он мигом стал европейцем, встал на корточки, и зайцем поскакал к обочине.. Смуглый Чача побелел и без чувств упал на маленького Панова, который рывками поволок его к канаве, словно завзятый санитар. Флегматичный Мишка, забыв про титулы предков, исполнил легкоатлетический тройной прыжок, глядя не первые шеренги безумным взглядом… Капитан Волк, даром что шел рядом со строем, судорожной рысью прыснул на бугор, прикрыл перчатками глаза и, задрав к верху нос, вслепую засеменил по косогору. За секунды просека обезлюдела - комбатанты убежали за деревья, попадали в ямы вдоль дороги, зажимали носы, закрывали лица, натыкались друг на друга, в панике уползая с линии огня, спазматически кашляли.
Строй в пятьдесят человек – исчез.
И только первые три шеренги вместе со мной шаркали вперед, ни о чем не догадываясь. Ветер дул им в лицо…
Чух-чух, чух-чух…
Вскоре из леса послышался довольный комментарий.
- Гля, насрали и п… дуют.
- Приходя! Ты там живой? – донесся тенор Небзака. – Как вы?
- Ось туточко – беспечно откликнулся высокий брюнет и обернулся, – Ой, а шо таке?
Дорога была пуста. Словно лесная суживающаяся перспектива засосала смену назад, как пылесос. Первая шеренга оборачивалась:
- Смена, а вы где-е-е? – изумлялся чернявый дылда, и его соседи по шеренге тоже стали оборачиваться.
- Жабу, крота? – вопрошали из канав, - вы кого на башне сожрали?
- Они человека съели, в натуре! – вещал хитрый высоченный Сом. - они чоловичиной бздели!
Сомов в отличие от строя не попал под удар – он не стал прыгать в бок, а находчиво прыгнул вперед, в мою шеренгу,
- Та пошли вы. – отмахивался Приходя и осторожно нюхал воздух - ветер задул теперь в спину и он скривился, –Мы тоже лесом пойдем, – Приходя и сошел с дороги к деревьям.
- Ща, пи…те по Уставу! Так чего вы жрали?
- Та ничего мы не жрали! – Приходя в кустах истово прижимал руки к груди, - и вообще это не мы!
Началось импровизированное дознание.
- А кто?
- Та я ипу? Не я!
- Откуда же газанули?
Я уже сам шел вдоль обочины и внутренне молился, чтобы все забыли кто где стоял.
- Вроде из третьей шеренги.
- А кто там шел?
- Кошкин, Тарабрин, Чуб…
«Точно догадаются»!
- Не, из второй. Первый Одил свалился, а он - в третьей.
- Слиозы, вообще, сразу пащли! – восхищенно кричал узбек, - но я же биль в четвертой? Да, а впереди Демиан стояль….
- Ага, перед Одилом в третьей кто шел – Кошкин?
- Не, Плутон.
- Да Кошкин, Кошкин!
«Это конец…»
- Нет, там Сом был.
- Ты че? Меня там не било воопче, я токо потом встал!
- Я видел, как ты вперед шагнул!
- Сом, ты бзданул?
- Так я из под удара выходиль вперед! Это ви тормоза подохли, а я с..бался, поняли, е?– интеллектуально пожимал плечами высокий сержант.
- Кошкин не мог, он со вчера н-не жрал ничего. Бздеж спереди прилетел, - авторитетно заикался Миха Казановский. - Бздеж ч-через две шеренги выстреливает, а во в-третьей разрывается бризантом в воздухе, к-кучно. Из первой ш-шеренги з-залп.
- А в первой два брата-акробата: Глухарев и Приходченко. – включился в дознание капитан.
- Вот, Приходя! Вали от нас со своим вонизмом! – шумели в лесу.
- Да что Приходя?! – озирался Приходя и выбегал обратно на просеку, - Я вообще не при делах!
Кто-то еще рыгал, но на обочинах уже осторожно переводили дух. Миха Казановский достал противогаз, но на него сразу зашикали. Не надо подавать «звездуну» дурацкую мысль, даже если это и Волк.
Однако, капитан заметил движение Михи.
- Смена-а... – и тут же закрыл рот рукой, достал носовой платок, сделал два шага в сторону, - Смена, становись! Надеть… да что вы там сожрали-то, служивые? – простонал капитан и потер лоб, – А еще жалуются, что в армии не кормят…
Сам же высморкался в платок и продолжил идти по бугру, забыв о команде.
А смена затаилась в предчувствии чего-то небывалого.
О, гражданские люди, лежащие, стоящие, ходящие туда-сюда и куда глядят глаза! Как понять вам, никогда не тащившим на себе неволю, голод на простые движения - эту сладость идти куда хочешь и как хочешь?! Как передать вам это блаженное ощущение, что это такое – пройти по лесу – не в строю?!
О гражданство! О гражданство! О великое гражданство! Длись! Длись, мы умоляем тебя!!!
- Так, смена, встали в строй, – неуверенно сказал капитан и попытался спустится с косогора - сделал два шага, понюхал воздух и в третий раз передумал – вернулся на высоту и заковылял, то вырастая над дорогой, то проваливаясь в ямы.
- Рано. Подождем.
- Во-во, - подтвердили из кювета.
Дорога подвалилась к повороту, за которым незаметно могла подъехать дежурка. Задул встречный ветер. Волк забеспокоился.
- Смена, не пора ли в строй?
- Не-е, – строй уже разбредался и партизаны уже смолили самокрутки. В сумерках загорелись огоньки, – а вдруг опять накроет?
- А противогазы на что?
- А если не успеем?
- Так вы успевайте, - капитан весело потер кулаком под носом.
- Уж раз попытались. – хихикали за деревьями, - если чего - кто за направления сядет?
- Ну да, спецами с допуском нельзя рисковать. – поразмыслив, согласился Волк и махнул рукой. – А давайте наденем противогазы? А, смена?
- Та ничего, ветерок разгонит. .
- Т-теперь и я за с-себя не ручаюсь, - скорбно взявшись за живот, объявил Миха, проявив находчивость.
- Да ну вас, - махнул рукой Волк. – но строем ходить удобнее…на гражданке еще поплачете… Глухарев! Приходченко! – Волк окликнул ушедшую вперед сладкую парочку, - У шоссе остановитесь! Кстати могли же сами защиту надеть, да не сообразили! Вот вам и война! - ухмыльнулся Волк, - О чем это говорит?
- Нужно тренироваться, – соглашалась смена. – Приходя-а!!! Подсыпь-ка фосгену!
- Да что опять «Приходя»? – озирался дылда и возвращался в музыковедческий спор, кто более стар: «Металлика» или «Скорпы».
- А в замкнутом пространстве и трупный запах может убить! – вещал Волк, придавая респектабельность бардаку, - тоже яд конкретный.
- Круче нашего?
- Нет, до нашего ему далеко, – мотал фуражкой удрученный кэп, - это я так…
Кажется, капитан оставил попытки возглавить смену. А народ таинственно переглядывался – гражданство набирало силу. По одному, по двое – люди задерживались, давая основной группе пройти вперед, останавливались, уходили в лес….
Гражданство! О, святое гражданство!
Образовалось несколько групп по интересам. В одной спорили о диете Шварца. Качки уверяли, что он принимал анаболики, им возражали другие, говоря, что причина горы мышц - регулярные тренировки. В пример приводился Вовентель Марданов, наш земляк-засовец, перекачанный, словно сырой кусок мяса. Вовка ел капусту и таскал тяжести, но наливался мышцами, словно лоза виноградным соком.
Фанаты спецназа Мишкун и Кубовский – заползли на возвышенность и закрепляли успех. Они дергали Волчару за слабую струнку. Обступив удрученного капитана, вкрадчиво допытывались:
- Николай Сергеевич, а вы долго воевали?
Капитан довольно поправлял фуражку и улыбался.
- Мне хватило.
- А расскажите!
Капитан смущенно покашливал. На косогоре образовался кружок мучеников связи, пролетевших мимо десантуры. Волк откровенничал, и ему усиленно сочувствовали, ахали и повторяли выверенные фразы. «Кубинцы зулусов проспали, а там и танки, и авиация… Потом и «коммандос» навалились, мы думали, хана… выкатили «шилки» ударили прямой наводкой по десанту. С боем прорывались…».
«Коммандос!» «Советники попали» «Танки, пушки, авиация» - Батюшки, святы! Слушатели ахали, словно испуганные тетки, – и подмигивали посвящено и мудро. Даже фанатам спецназа стало плевать на войну, ведь главное – длить Гражданство. Солдаты – бумажки, птицы, деды - словно Граждане теперь путешествовали по лесу, и никто им не давал счет, не требовал подобрать ногу. Шли разрозненной гурьбой и блаженствовали –можно спотыкаться, хромать, озираться, зевать, нагибаться. Поправлять ремень, отходить в сторону, справлять нужду. Подбрасывать вверх пилотку. Приседать на корточки, а потом выпрыгивать Брюсом Ли, с воплем «кья!», боковым ударом врезаясь в стволы… Обрывать одинокие листья. И ни у кого не спрашивать разрешения! Нет больше начальства! Нет! Нет! Не-е-ет!!!
Люди нарезали круги безумными грибниками, вздумавшими на подмороженном насте собрать остатки лесных даров. Пропали часть, сети, армия и Г…дон, уставы и «звездуны». Люди шли по лесу и наслаждались свободой!
Гражданство – свершилось!
И неслось небесам благодарение неизвестному, истомившемуся животом! И начихать было, кто этот злодей, Приходя, или кто-то другой. Даже если он молод. Многие деды, устав ковылять по лесу, вышли на шоссе. Миха Казановский рядом смахивал со лба пшеничные волосы, задумчиво поглядывал на меня. Неожиданно спросил, глухо и заикаясь по-своему:
«Ну что, Е-егорич, всосал политику партии?»
«Ну да», - ответил я на автомате.
Вскоре за стволами замелькали желтые фары, послышались короткие завывания грузовиков - шумело Калужское шоссе.
- Так, а не собраться ли нам в строй? – спохватился капитан, - смена-а-а! Строимся-а-а!
Он слез с косогора и живо заозирался. Но хитрая старость растянулась метров на сто, не слыша надрывных команд.
У шоссе приплясывали на морозе флажковые. Но едва они собрались высказать смене за ее неспешность, как потеряли дар речи. Смена выползала из леса по одному, по двое, задумчиво и рассеянно.
И парочка кинулась вопрошать о сверхъестественном факте. Вы почему не в строю?! Но им отвечали степенно и загадками: «челюсть свело», «в глазах потемнело», «а я блеванул» и - «была война» «Иприт, не иприт, но лучше от него сдохнуть», Чача бил себя по шинели и вещал надрывным шепотом пробитого колеса: «Я навзныш упал, та-а-а. Мена Пан спас! Я пы калавой утарилсо… Та-а!». « А я у меня дыхалку свело, но я Чачу вытащил» - хвастался довольный Пан. «Слиозы! Слиозы пащли ручиом!» - вертел чаплинскими усиками Одил. «Дал Приходя фосгену» - удовлетворенно итожили свидетели.
«Да причем тут Приходя?! – плакал Приходченко. – Не я газанул, зуб даю!»
Флажковые похлопывали черенками о ладонь Они были уязвлены. Напрасно, что ли, лезли на ушлое место? А выходит, напрасно, ибо пропустили важнейшее событие службы: гражданство по пути с центра!
- А если не Приходя, кто нас..ал-то? – заискивающие пытал тощий Фадей счастливых сослуживцев. – Кто?
Люди пожимали плечами - мало ли. Во всяком случае, тебе, Фадей, так не нас..ать. Фадей возмущался и стучал себя кулаком в грудь, как бы говоря, это мне-то не нас..ать? … и тут же поднимался на смех.
В досаде сникал, смущался, и прекращал расспросы.
Потом строй вдруг вспоминал, что на восходе этого легендарного дня горец Чача предсказал песец, и бровастый грузин возносился почтенным пророком! Его обступали и спрашивали: откуда снизошло на него сакральное знание? Сутулый витязь гордо молчал. Он и сам не знал. Так, «засом» выскочило…
- Смена, становимся в стро-ой! – пропел капитан, озираясь на поселок. За шоссе, словно подожженный изнутри улей, светились окнами гарнизонные пятиэтажки. Муравьиный рой на опушке перед шоссе топтался как на ладони.
Потому Волк проявил несвойственную прыть и резво собрал в кучу непослушную отару. Коробка шинелей слепилась на обочине нехотя, не желая расставаться с ощущением нежданной свободы. Когда выровнялись, Волк кивнул сержанту Гордякову:
- Вольно, в роту шагом марш. Доведете смену без приключений?
- Есть, товарищ капитан!
«ЕСТЬ, товарищ капитан»!
Спецу никто и никогда не скажет «ец».
Волк зашагал вдоль забора. Сутулая фигура быстро уменьшалась на фоне белеющих бетонных «вафель», а вихляющий прямоугольник строя начал затекать в переулки гарнизона. С мелкими перепалками, с блаженным разнобоем шагов – кто с левой, кто с правой, а кто подволакивая, лишь формально соблюдая контуры коробки, смена вернулась в часть.
Уже за звездными воротами, пройдя мимо курятника штаба, миновав двухэтажки казармы, «хрущебу» учебного корпуса, перед желтой, похожей на барак столовой флажковые снова подали голос.
- Люди, так это Приходя нас..л?
- Приходя, Приходя, – небрежно отмахивались свидетели, предвкушая сладкий чай и хлеб с маслом.
- Да не я нас…ал! – ярился невинный Приходя, поднимаясь на крыльцо столовки, – Не я-а-а!
- А кто? Кошкин или типа - Плутон? – насмехалась смена, затекая в барак, - им еще новой банки не хватало!
- Ну да! Конечно - Кошкин! Точно - Кошкин! Кошкин, это же ты? – заговорщицки таращился на меня Приходя, перешагивая в мою шеренгу. А потом шептал, держа за лацкан шинели, - Демьян, колись. Хоть мне признайся, падлой буду, я никому не скажу!
Я же в ответ поднимал невинные глаза с выражением крайнего изумления. И снова оболганный засовец всплескивал руками и по-бабьи взывал к небу – за что, о боги?
Еще сутки тема газовой атаки и лесного гражданства не сходила «с первых полос». Только и слышалось: «Фосген, зарин… Приходя не признался… полчаса лежали в шоке. Джуму еле откачали. Пана стошнило». В столовой и в карауле, на хоздворе и в спортзале история передавались из уст в уста, превращаясь в легенду. Даже «звездуны» прознали о диверсии с применением боевых отравляющих веществ и допытывались о деталях. Им отвечали, что вонь наслал Кондом. Не зря же он тиранил смену на разводе?
«А как?» - не понимали звездуны, - как наслал?»
«Да так. Спросите его» - важно отвечали солдаты.
Звездуны задумчиво чесали затылки. Не то чтобы они не верили, просто хотелось знать технологию…
А я наполнялся заслуженной гордостью: три дня после приказа я исправно гадил своим господам. Сначала дернулся на птицу, потом подставил дурака Фадея, в конце траванул старичье, и меня не вычислили. И теперь буду жив и ночью, и новыми днями. И скоро сгинут ненавистные старики. И будет много свободного времени. А потом подойдет и мой дембель, и долгожданный дар небес, упавший на меня словно яблоко на Ньютона, волшебно изменит судьбу. И, величие неизбежно, как дембель. А дембель, как смерть.
И мне не приходило в голову, что явление добра не сопровождается распадом, а зловоние не сопутствует благу. Что странные совпадения неспроста, они - привет из областей нехороших. Но ту пору я подобные вещи сопоставлять не умел.
Таким было первое свидание. Дух явился, развалил строй и не показал своего лица. Он подсовывал ритм и рифмы, выворачивал смысл слов, шептал о величии – и я ощущал свободу, и дрожала земля. А потом опять наступала тишина и несвобода, до следующего сеанса связи. Словно дух встал за спину и оценивал произведенный эффект. Совсем не собираясь со мной говорить.
Но однажды ему пришлось себя обнаружить...
Необычайное происшествие в Ватутинках
© Copyright: Дмитрий Кош, 2019
Свидетельство о публикации №219111901921
Свидетельство о публикации №219111901921
Рецензии
А дальше? Просто поманили и бросили. Любопытство съедает.
Данута Махновец 18.11.2020 21:30 • Заявить о нарушении
Данута Махновец 18.11.2020 21:30 • Заявить о нарушении