4. На ветрах истории

Князь, с Рёгнвальдом узы
Не ослабь. О славе
День и ночь, могучий,
О твоей печется.
Ярл тебе первейший
Друг — мой стих порукой —
На путях восточных
У волны зеленой.

Виса скальда Сигвата при короле Норвегии Олаве Харальдссоне (Святом).
Февраль 1019 г.

РЁГНВАЛЬД  УЛЬВССОН
Ярл.
Посадник князя Ярицлейва в Альдегьюборге.

НА  ВЕТРАХ  ИСТОРИИ

1.
В часы, когда остаюсь один зимним ли вечером у очага, летней ли белой ночью у костра на крутом берегу Волхова, порой являются думы, коими уже не с кем поделиться. Да и рождаются они едва ли у всякого, достигшего лет моих, а лишь у немногих из тех даже, кто посвятил жизнь свою и наследников благословил служить щитом и мечом Отечеству. Не тому месту малому, где родился, а — миру, который слагают годы в душе твоей в твердь, питающую соками. И думается: когда Господь призовет в Мир Горний, что оставим в Мире Земном?

В такие минуты приходит порой хоть тягостная, но, однако же, гордая мысль, что  череда лет, коей Господь благословил меня, раба своего, отдана во благо и славу миру окрест и насельникам его, в большинстве неизвестным, а уж себе разве то малое, что успевал и оставалось. И с далекой теперь уже юности по сию серебряную пору — весь век, будто служба щитом и мечом тому, что считал истиной. Но кто постиг это твое, не говоря уж о том, чтоб оценить, если самому даже и полной мерой увидеть и объять свое собственное с вершины, своими же стопами попираемой, едва ли возможно?

Много воды утекло, как подумаешь. И, если обратиться к истокам, то род мой уходит корнями во времена, когда в звоне мечей и крови битв скандинавский мир наш переживал самую начальную пору устройства земель пусть в относительных и очень примерных, но все же «границах влияния». И так уж вышло, что юдоль моя на сем свете составилась из двух неравных частей, - но все равно, будто две жизни прожил. И не в дань традиции, а для более ясного понимания того, что хочу сказать, обращусь к давнему былому, в самое начало века минувшего.

2.
Дед мой по отцу, Скёглар Тости, ярл и лагманн Западного Гаутланда, родился в далеком 909 году в Дании. Был он  викингом, имел, говорили, характер очень воинственный и жил в постоянных походах. Плавал по морю Восточному, занимался, - как ни совестно в том признаться, но что уж истина, - разбоем и грабежом в прибрежных городах и селениях. Скончался в 975 году, за три года до моего появления на свет. Он был широко известен в народе как храбрый воин и считался признанным и могущественным вождем в Гаутланде, земле, ставшей моей родиной.

Потомками его на этом свете остались «свободно рожденные», то есть внебрачные, дочь и сын от разных матерей. О дочери его, тетушке моей, разговор особый и чуть дальше. А матушкой  его сына, отца моего, стала некая «подвернувшаяся» под его уже немолодую руку Теодхильда, бабушка моя, женщина из местных без роду-племени, которую я теперь почти не помню.

Отец мой, Ульв Тостессон, родился в ореоле славы отца его, деда моего Скёглара Тости, морского разбойника и могущественного вождя воинов, что ценится у нас не менее знатности происхождения, а также с «наследством» должности ярла. очень высокой и почетной, тем уже более, что она выборная. И в этом смысле я родился хоть и младенцем, как всякий, но уже - «большим человеком». Поскольку должность ярла от деда и отца была моим главным от них «наследством».

Матушка моя по имени Сфандра, как и бабушка, ничем не знаменитая и совсем не знатная, рано умерла. И когда я в 978 году появился на свет, вскоре был отдан на воспитание в семью Торгнюра Торгнюрссона — лагманна и верховного судьи Тиундаланда, одной из земель на востоке Швеции. В краях наших северных, где много народа бродячего, неоседлого, для  людей видных, при власти и уж тем более занятых делами ратными, отдавать на воспитание детей в семьи вассалов хоть и не одобряемый обществом, но давно устоявшийся обычай.

В этом смысле мне очень повезло. Предки Торгнюра Торгнюрссона были лагманнами и верховными судьями при многих малых и больших конунгах в Тиундаланде. А это — центр страны, самая богатая и заселенная часть Швеции. Здесь всегда были престолы конунгов и архиепископов. И для «удержания» и «утверждения» рода своего в этом звании дед его вместе с должностью передал отцу его, а отец — ему и имя. Все трое они в их роду по имени были Торгнюрами. Воспитатель мой, Торгнюр Торгнюрссон, сын Торгнюра, сына Торгнюра, был уже стар, имел большую дружину и считался самым мудрым человеком в Швеции.

3.
Много уже воды утекло, как подумаешь. Шли годы, и когда позади остались детство, отрочество и юность, настала пора и мне определяться и жить своим домом.   

Дед мой «сидел» в Сулаке, по отцу родовой столицей считалась Алсна, но я решил выбрать другое место, свое, основал новое селение и назвал его Скарар, которое вскоре стало центром... религиозного миссионерства в нашей части Швеции, а некоторые называли его даже христианской столицей. Мотивом к тому ряд причин.

В ту пору по всей Европе началось обращение язычников в христианство. У нас на Севере ярым сторонником новой веры стал король соседней Норвегии Олав Трюггвассон. Под его началом действовало множество проповедников-просветителей, которые появились и у нас в Западном Гаутланде. И я не только принял эту новую, Христову, веру, но и вместе с проповедниками повел земляков своих в лоно христианского единобожия.

Христианство как вера привлекло меня своими четкими духовными и нравственными канонами, и воцерковившись, я старался как можно больше делать для распространения и укрепления его. У меня при дворе поселился и долго жил епископ Олава Трюггвассона Зигфрид. По его настоянию я велел построить в окрестностях Скарара, на освященном им источнике в местечке Хюсабю христианский храм. Тогда мне было уже полных восемнадцать, и в 996 году я взял в жены старшую сестру Олава Трюггвассона, к тому времени христианку, Ингибьёрг Трюггведоттир, которая была правнучкой объединителя и первого конунга Норвегии легендарного Харальда Прекрасноволосого.

После этого у нас в округе и по всему Западному Гаутланду, по всей Швеции  пошли упорные слухи, будто брак наш «политический», с целью породниться дворами и с королевской знатью Норвегии. Так на всяк роток не накинешь платок. Сейчас об этом можно открыто говорить, а в то время кто я был? Внук славного морского разбойника? Сын престарелого ярла, бросившего меня на воспитание чужим людям? Воспитанник лагманна, пусть и Торгнюра Торгнюрссона? Это все хорошо, но когда вы молоды и у вас амбиции, хочется «восходить по ступеням». И когда перед вами возможность и честь встать рядом с конунгом большой страны...

И еще воду в ступе толкли, мол, Ингибьёрг старше меня на одиннадцать лет? И там у нее, при дворе брата, была ну, такая уж прямо любовь к какому-то исландцу Кьяртану, за которого Олав Трюггвассон едва не выдал ее замуж. И - что?  Есть дела поважнее любви. Она подарила мне двух сыновей, прекрасных рыцарей. Уже на другой год, в 997-м, у нас родился первенец, которого я назвал в честь отца Ульвом, а еще через четыре года, в 1001-м, - Эйлив. И оба всегда были и сейчас остаются моей самой главной радостью и помощниками во всех делах.

А мир вокруг жил своей жизнью, в битвах рождались короли и государства. В год моего рождения и до семнадцати лет нашей округой правил король Эйрик. Он  первым из шведских конунгов принял христианство, начал объединять земли. От него пошла великая и сильная Швеция, в состав которой вошел и наш Западный Гаутланд. Все это проходило у меня на глазах и при моем участии. И уж совсем невозможно было представить, что мы с ним... породнимся! А случилось вот что.

4.
Один из польских князей, Болеслав, решил «подружиться» с нашим Эйриком и отдал в жены ему свою сестру, княжну Святославу. У нас в Скандинавии такого ободритского имени никто не мог выговорить, и ее  назвали более привычным для языка и слуха именем Сигрид. И выяснилось вскоре, что она по отцовской крови... моя тетушка, поскольку является... сестрой моего отца и дочерью...  польской княгини Дубравки.

Оказывается, еще в 955 году, во время очередного «геройствования» деда моего Скёглала Тости на южных берегах моря Восточного ему, предводителю разбойников, в возрасте уже на пятом десятке судьба подарила на растерзание... пятнадцатилетнюю чешскую княжну Дубравку, над которой он не преминул надругаться, отчего родилась девочка-чешка, которую назвали Святославой. Через десять лет, в 965-м, Дубравку взял в жены польский князь Мешко. Так что в момент моего явления на свет у меня уже была польская тетушка-княгиня, ставшая женой нашего короля!

Король Эйрик таким образом стал моим, пусть не родным, через неродную тетку и не по крови, но - дядей, и у них с тётей Сигрид в 980 году родился сын Олав, мой пусть тоже неродной, не по крови, но - двоюродный брат. В свои пятнадцать лет получив в наследство от умершего отца королевскую власть, Олав Эйрикссон, к которому уж не помню сейчас, почему, прилипло прозвище Шётконунг, повторил отца в устройстве личной жизни и даже превзошел его.

В 1000-м году он ходил в «заморский» поход к венедам в Европу и привез двух «трофейных девушек». Первая - славянка по имени Эстрид, дочь Мезислава Мекленбургского из Северной Германии. Ему, «поместному» вождю,  престижно было «замириться» и породниться с молодым королем Швеции, он дал за дочерью богатое вено, и Олав Эйрикссон взял ее в жены. А еще в том походе «прихватил» в наложницы юную... герцогиню Эдлу родом из этих же  мест.

Король к жене и рабыне-наложнице относился одинаково, равно признавал своих детей от обеих. Он любил наложницу герцогиню Эдлу, которая родила ему сына Эмунда и дочерей Астрид и Хольмфрид. А королева Эстрид любила роскошь и наряды и ненавидела детей соперницы. Поэтому сын Эдлы Эмунд - пусть только по дедовой крови, но все же двоюродный племянник мой - был отправлен со двора  подальше, обратно в Германию, к родственникам Эдлы, а дочь Астрид, сестра его, племянница моя... ко мне в Скарар под мою опеку. На воспитание я отдал ее одному достойному мужу по имени Эгиль. Астрид, «маленькая герцогиня», как все ее у нас называли, была очень хороша собой, красноречива, весела, приветлива, щедра, и пока жила при отце, повсюду ездила с ним, и все ее очень любили.

Неприязнь королевы Эстрид к любимой наложнице мужа и ее детям и стала, я думаю, причиной ранней смерти Эдлы. Сама же Эстрид в 1001 году родила Олаву дочь, а мне еще одну племянницу, которую назвали Ингигерд. Были у них дети и другие, но Богу и судьбе угодно стало провести меня до сего преклонного дня близко рядом именно с ней, так ее и выделяю.

Много уже воды утекло, как подумаешь, и судьбы наши полнились событиями.

В 1008 году, когда Ингигерд исполнилось семь лет, ее крестили в нашем храме Хюсабю на источнике, и в православие она вошла под именем Ирина. Вместе с ней крестились отец ее, конунг Олав Эйрикссон Шётконунг, мать Эстрид и многие другие представители королевского двора и шведской знати. Обряд провел тот самый епископ конунга Норвегии, шурина моего, Олава Трюггвассона, Зигфрид, который все еще жил у меня. Зигфрид, кстати, стал духовным наставником двоюродного братца моего, короля Олава Эйрикссона.

К этому времени и «фамильное» положение мое в окружении такой родни, а также в заботах о продвижении и упрочении христовой веры среди многовекового язычества укрепилось, и в 1010  году, поздновато, конечно, - ведь мне уже было тридцать два, - меня избрали в должность ярла Западного Гаутланда, и я окончательно и уже официально принял дедово и отцово «наследство».

3.
Светлые, завидят
Из окон нас жены,
Как, пыля, протопчем
К Рёгнвальду дорогу.
Скакунов ретивых
Пустим вскачь, пусть слуха
Дев их бег достигнет
В дальних домах, добрых.

Но долго спокойно не поживешь, и на западе, в Норвегии стали зреть и наливаться и на нас надвигаться грозовые тучи.

В 1015 году новый норвежский конунг Олав Харальдссон, начал претворять свою давнюю идею объединения разрозненных земель под свое владычество, активно и очень жестокими мерами насаждать христианство и тем самым к началу 1017 года сильно обострил обстановку у себя на юго-востоке, и в моем приграничном Западном Гаутланде. Будучи уверенным, что он и сам понимает тупиковость ситуации, я предложил обсудить ее. А поскольку на встречу, да еще такую важную с пустыми руками не поедешь,  позаботился о подарках.

В те годы у нас на севере хорошо известен был купец Гудлейк Гардарский. Гардарский — это у него было прозвиже, по отчеству его уже никто не звал. Он имел несколько кнорров под товары, драккаров для отряда охраны, плавал за товаром в разные страны, наведывался в Гардар и был очень богат. Короли и ярлы, бывало, поручали ему привезти с дальних рынков товары и оружие, которое у нас не достать, и он всегда выполнял заказы. За год до этого он привез мне по моей просьбе к моему сорокалетию из Англии и передал через  начальника своей охраны Мара Хундрёдарссона очень дорогой и в богато украшенных ножнах меч, а супруге — на ее пятьдесят — золотой перстень такой работы, что глаз не оторвать. Но — ради дела ничего было не жалко.

В июле 1017 года я, прихватив меч и перстень в подарок, отправился к Олаву Харальдссону. Мы встретились с ним в Нидаросе, бывшем Трондхейме,  и в присутствии окольничьего его Бьёрна Толстого и товарища его Хьяльти Скеггиссона много говорили о причинах вражды между ним и нашим королем Олавом Эйрикссоном, которая приносит бедствия жителям наших приграничных земель. Что из-за вражды нельзя друг с другом торговать. Что уже много полегло людей и у нас, и у них, но до сих пор не принято решение о том, кому какой частью страны владеть. В итоге мы заключили с ним мир, а вернее - перемирие до следующего лета, поклялись в дружбе, и я подарил ему в память об этом тот меч и кольцо.

Не знаю, насколько сам он по причине слабости своего войска против сил нашего конунга понимал драматизм и опасность такого противостояния не только для страны, но и лично для себя, но лендерманны, бонды и другие знатные люди его, как мне казалось, осознавали это много лучше его.

Олав Харальдссон жил тогда в новой недавно отстроенной усадьбе. Здесь у него были палаты с престолом, на котором он, конург, восседал во время своих «домашних» тингов. Насколько сейчас помнится, за столами вдоль стен по одну сторону от него сидел придворный епископ Гримкель со священниками, по другую — советники. Прямо напротив конунга располагался особо приближенный им, окольничий, исландец Бьёрн Толстый. Рядом с Бьёрном, тоже напротив незадолго до этих событий посажен был другой вызваннный из Исландии и обласканный им, родственник его жены Хьяльти Скеггиссон.
 
Как потом доложили мне, на одном из таких «домашних» тингов Бьёрн по просьбе лендерманнов, бондов и знатных людей из войска передал королю эту их озабоченность и сказал с их слов, что сейчас, когда со мной, ярлом Рёнгвальдом, и моими вестгаутами, их соседями, заключен временный мир, настал самый удобный момент направить к конунгу Швеции послов и предложить ему мир между странами в целом. И такому миру будут рады многие не только в Норвегии, но и в Швеции. Эта речь Бьёрна всем понравилась, и начались события, о которых подробно рассказывать долго, да  нет и надобности, а вкратце все выгдяло так.

Будучи почти уверенным, что ни одного норвежца наш Олав Эйрикссон не примет, Олав Харальдссон послал на переговоры доверенного своего, исландца Бьёрна Толстого, а в помощь ему отпустил очень авторитетного и ценимого при дворе того самого Хьяльти Скеггиссона, пожелавшего составить Бьёрну компанию. Но отправил он их не прямо к Олаву Эйрикссону, а... ко мне с просьбой помочь в этом важном деле. А в подтверждение того, что Бьёрн уполномочен говорить со мной от его, Олава Харальдссона, имени, послал с ним мне... тот самый меч, а супруге Ингибьёрг — то самое кольцо, привезенное мне голом ранее по заказу купцом Гудлейком Гардарским и доставленным начальником охраны его Маром Хундрёдарссоном, чем очень удивил и, признаться, обрадовал, что дорогие нам с Ингибьёрг вещи вернулись.

Когда посланцы появились в моем Скараре, все их хорошо принимали. Многие мои приближенные знали Бьёрна Толстого потому, что он всегда был при Олаве Харальдссоне и... «копировал» его внешним видом и речами и на тингах всегда говорил от имени своего короля. А супруга моя, Ингибьёрг, очень рада была видеть Хьяльти, мужа своей племянницы Вильборг.

Когда Бьёрн Толстый рассказал мне о цели его визита, я послал гонцов к племяннице моей. Вернувшись, они сообщили, что Ингигерд не раз заводила с отцом речь о мире с норвежским конунгом, но отец всякий раз приходил от этого в ярость, и что, по ее мнению, если так пойдет и дальше, никакой надежды на мир между двумя королями нет.

Услышав это, Бьёрн заявил, что он не вернется к своему королю, пока не встретится лично с Олавом Эйрикссоном, и напомнил о моем обещании Олаву организовать такую встречу.

Признаюсь, я увидел себя в очень затруднительном положении. Потому как выступать мне, ярлу, против короля значило ставить под угрозу не только собственную, но и жизнь жены и сыновей. Но окончательное решение помогла мне принять супруга Ингибьёрг — вот уж поистине королевская кровь! Она пожелала, чтобы я проявил твердость и смелость, приложил все силы и помог послам Олава Харальдссона, чтобы те смогли передать его предложение и условия мира Олаву Эйрикссону, чем бы это ни  грозило.

-Пусть мы навлечем на себя гнев его, - говорила она, - пусть потеряем все имущество и владения, но не уроним чести, когда все узнают, что ты испугался конунга.

Уверяла меня, что я знатного рода, что у меня много родичей, и по всему моему положению я могу в Швеции свободно высказывать все, что захочу, и все прислушаются к моим словам, даже сам конунг.

Я ее очень хорошо понимал: она не могла простить Олаву Эйрикссону, двоюродному братцу моему, его причастности к гибели ее родного брата, норвежского конунга Олава Трюггвассона, а потому считала, что имеет право на участие в делах нынешнего конунга Норвегии. Но...

Ситуацию спас... Хьяльти, уверив меня, что у него большой опыт всяких переговоров.

Мотивируя тем, что он исландец, и шведы ему ничего не сделают, он вызвался отправиться к Олаву Эйрикссону. В ту пору у конунга в числе приближенных были давние знакомые Хьяльти, земляки-исландцы Гицур Черный и Оттар Черный, и он решил попытаться через них узнать, так ли уж безнадежно заключение мира, и, если понадобится, что-нибудь придумать на месте, исходя из ситуации.

Это предложение нам показалось разумным, и Ингибьёрг, собирая Хьяльти в дорогу, дала ему двух конных гаутов в сопровождение, а еще - свои знаки для Ингигерд с просьбой к ней всеми силами постараться помочь в очень важном для всех деле. А еще дала... двадцать марок серебра «для разговора с братоубийцей».

5.
Как потом Хьяльти на пирах рассказывал эту веселую сказку - поистине в Исландии всякий второй уж и скальд! - вот приехал он к братцу моему, королю Швеции Олаву Шётконунгу. И начал в уши ему елей заливать, что вот, мол, он, Хьяльти, знатный бонд из Исландии, много недель сначала бурным морем плыл, потом проделал на коне трудный путь через неприступные горы Норвегии, через дремучие леса Швеции, много опасных рек порожистых преодолел, много шведов-врагов порубил и кровью поганой их меч свой опоганил и вот достиг счастья встречи с ним, главным королем всей Скандинавии. И что народ далекой Исландии, подвластной ему, великому конунгу Олаву Шётконунгу, живет в мире и довольстве, желает ему, могучему воеводе, сыну Эйрика Победоносного, многие лета здравия и славы. А потому нижайше челом бьет и просит принять в виде дани вот эти двадцать марок серебра, собранного подданными его по всей Исландии.

Видно, от обилия такого елея, какого он никогда не слыхал, и преисполненный неожиданного величия властителя суши и морей, чуть ли не наместника Иисуса Христа на земле, братец-конунг мой так расчувствовался, что из великодушия и в благодарность за труды его по доставке дани из Исландии велел Хьяльти... оставить у себя(?!) эти двадцать марок серебра — целое состояние! И с той минуты стал Хьяльти у Олава Эйрикссона в большой чести как муж мудрый и красноречивый.  И часто приглашал Хьяльти на беседы с ним - рассказать, как его подданные благоденствуют под его, Олава Эйрикссона, владычеством в далекой заморской Исландии. Садил его у престола своего на «домашних» тингах.

А Хьяльти, между тем, двигал наши дела. Он рассказал друзьям  своим, скальдам Гицуру и Оттару, что он послан к Ингигерд, дочери конунга, и они устроили ему встречу с ней. Хьяльти передал ей привет от моей супруги, тетки ее, «верительные знаки» и просьбу помочь в большом нашем деле.

«Мудрый и красноречивый» Хьяльти быстро расположил к себе Ингигерд, и они подружились. Она часто приглашала его на беседы и пиры, расспрашивала о новостях у нас в Скараре, и однажды при встрече с глазу на глаз Хьяльти рассказал ей о посольстве его друга Бьёрна и спросил ее мнение о том, как отнесется отец ее к предложению заключить мир с норвежским королем Олавом Харальдссоном. Она ответила, что, по ее мнению, попытка примирить конунгов не может иметь успеха, потому что отец ее так зол на норвежского конунга, что даже не может слышать его имени.

Тогда Хьяльти, как потом он сказал мне, решил, что пришло время поделиться с Ингигерд его «придумкой по ситуации», которая родилась у него во время бесед с ней, девой-красавицей «на выданье». Он начал рассказывать об Олаве Харальдссоне, о том, какой он красивый и смелый, расписывать его как только мог, а потом спросил, как бы она расценила, если бы Олав Харальдссон... послал к ней сватов. Как потом Хьяльти передал мне, Ингигерд после этих слов покраснела, подумала немного и проговорила, смущаясь:

-Я не могу ответить на этот вопрос, так как не думала, что мне придется на него отвечать. Но если Олав в самом деле такой достойный человек, как ты рассказываешь, то я не пожелала бы себе лучшего мужа.

Потом они часто говорили наедине обо всем этом, и Ингигерд просила Хьяльти все держать втайне. Когда Хьяльти все же поделился этой идеей с друзьями и приближенными Ингигерд скальдами Гицуром и Оттаром, те очень оценили такой замысел и уже втроем, пустив все свое красноречие «взялись» за Ингигерд, шестнадцатилетнюю девушку. И когда Хьяльти почувствовал, что делу уже можно придавать новый ход, он послал ко мне своих гаутов с письмом от него и от Ингигерд.

Узнав из письма о столь добрый вестях, мы с Бьёрном, который гостил у меня в ожидании вестей, очень обрадовались. Я взял шестьдесят воинов плюсом к дружине Бьёрна, и мы поскакали на восток, но не в Уппсалу, где был королевский двор, а в усадьбу Ингигерд в Улларакре. На протяжение нескольких дней тайно от отца ее мы с Бьёрном и Хьяльти много говорили с Ингигерд о желательнои мире, но она лишь подтверждала свой вывод, что надежды на это нет. Тогда я говорю своей племяннице:

-А что бы ты сказала, если бы Олав Харальдссон посватался к тебе? По моему, нет лучшего способа помирить королей, чем сделать их родичами.
На это Ингигерд, помню, сказала:
-Мой отец сам будет выбирать мне жениха, но ты - единственный из всех моих родных, к чьему совету я бы прислушалась в таком важном деле. Ты думаешь, что выбор хорош?

Тогда я рассказал, какой хороший человек и славный воин Олав Харальдссон. Как он в одно утро захватил пять конунгов земель, лишил их власти и жизни, и присвоил их владения. Какое великое и славное у него будущее. Какое богатство и почет ждет его жену. Ингигерд внимательно слушала меня и во всем со мной соглашалась. Все мы понимали, что так-то оно так, что все бы в нашу пользу и в пользу мира, но — как «подъехать» к Олаву Шётконунгу?..

Тогда отправились мы с Бьёрном за советом к... воспитателю и наставнику моему, лагманну Торгнюру Торгнюрссону. В большой и богатой усадьбе его принялись нас с большим почетом, расседлали и накормили лошадей. Когда мы вошли в дом, увидели там много народа за трапезой. Старец Торгнюр Торгнюрссон, с длинной, лежащей на коленях и широкой, во всю грудь, бородой, сидел на почетной скамье и был красив и величественен. Бьёрн сказал мне потом, что никогда ни он, ни люди его не видели такого величавого мужа. Когда я подошел к нему и поприветствовал, он ответил радостно и пригласил сесть напротив себя, на «мое законное» еще с детства место.

В один из нескольких дней нашего пребавания здесь состоялась главная беседа о главном деле. Я рассказал, что норвежский Олав Харальдссон послал к нам в Швецию посольство во главе с окольничьим своим Бьёрном толстым для заключения мира с нашим королем Олавом Эйрикссоном. Что мир очень нужен потому, что жителям Западного Гаутланда приходится терпеть сейчас многие беды, но что Олав Эйрикссон о мире и слушать не хочет и не позволяет заводить речь об этом даже своей дочери.

-Сейчас всё складывается так, воспитатель, - говорю, - что сам я ничем помочь не могу, поэтому и решил встретиться с тобой и надеюсь на твой добрый совет и помощь.

-Странно вы, ярлы, себя ведете, - сказал на это Торгнюр Торгнюрссон после некоторого молчания. - Хотите носить высокое звание, а как только попадаете в сколько-нибудь трудное положение, не знаете, как из него выйти. Почему ты, прежде чем обещать свою помощь, не подумал, что тебе не под силу тягаться с Олавом Эйрикссоном, хоть он и родня тебе. Я скоро поеду в Уппсалу на тинг и уж как смогу, помогу там тебе. Во всяком случае, при мне ты сможешь без страха сказать конунгу все, что хочешь,

Пришлось нам погостить тут какое-то время, прежде чем мы все отправились на тинг в Уппсалу.

В назначенный день на поле тинга в Уппсале собралось очень много народа. Был и Олав Эйрикссон со своей дружиной. Он сидел на престоле, а вокруг него расположилась дружина. По другую сторону поля, напротив его, на одной скамье сидели мы с Бьёрном и Торгнюром Торгнюрссоном, а перед нами — наша с Бьёрном дружина и люди Торгнюра. А вокруг все поле было заполнено бондами. Некоторые забрались на холмики и курганы, чтобы лучше слышать.

Когда кончили говорить о делах, обсуждаемых обычно на тингах, Бьёрн Толстый попросил слова, встал и громко сказал:

-Норвежский король Олав Харальдссон послал меня сюда и просил передать, что он предлагает королю шведов заключить мир и чтобы граница между Швецией и Норвегией проходила там, где была испокон веков.

Услышав это, Олав Эйрикссон вскочил и громко крикнул, чтобы тот замолчал. Бьёрн сел и когда стало тихо, я встал и сказал, что предложение о мире Олава Харальдссона, привезенное от него, очень важно, и жители Западного Гаутланда просят Олава Эйрикссона ответить согласием и заключить мир с норвежцами. И рассказал о бедах, которые приходится терпеть жителям Западного Гаутланда. Что мы не можем получать из Норвегии необходимые для жизни изделия и продукты. Что подвергаемся разорительным набегам норвежцев. И сказал еще, что Олав, конунг Норвегии, передал с посольством его желание... посвататься к Ингигерд, конунговой дочери.

Когда я закончил, поднялся братец мой Олав Эйрикссон и в сильном гневе долго поносил «норвежского «толстяка» Олава Харальдссона, грубо отверг предложение мира, а потом... переключился на меня. В ярости он обвинял меня в «большой глупости» брать в жены норвежку Ингибьёрг Трюггведоттир, будто бы по наущению которой я сейчас действую. В том, что я заключил на год мир с «толстяком» и завел с ним дружбу. Обвинил меня в измене и сказал, что я заслуживаю изгнания из страны.

Теперь все ждали слова главного судьи и лагмана, авторитетного Торгнюра Торгнюрссона. Когда он поднялся после меня, напомнил королю о том, сколько много сдедали прежние шведские конунги, правившие еще при его деде, Торгнюре, и отце Торгнюре для подчинения себе окрестных земель и расширения шведских владений, укрепления влияния и могущества. Вспомнил отца Олава Эйрикссона, Эйрика Победоносного, с которым сам был во многих походах. Рассказал, как тот расширял владения шведов, никому не позволял посягать на них и всегда прислушивался к советам. А нынешний конунг не позволяет никому говорить того, что ему не по вкусу, а земли, которые должны платить дань, растерял из-за своей слабости. И потребовал от имени бондов заключил мир с Олавом Толстым, конунгом Норвегии, и отдать ему в жены свою дочь. А если он не пожелает «сделать того, что мы требуем, мы восстанем против тебя и убьем тебя, как поступали в таких случаях наши предки».

Тут поднялся сильный требовательный шум, бонды, участники тинга, стали воинственно и угрожающе бряцать оружием, и Олав Эйрикссон, испугавшись,  сказал, что он сделает всё, как хотят бонды, и те перестали шуметь. Потом говорили знатные люди, и вскоре тинг принял условия конунга Норвегии Олава Харальдссона и заключил с ним мир от имени конунга шведов Олава Эйрикссона. Тут же ему велели выдать  Ингигерд замуж за Олава Харальдссона, и братец мой на глазах у всего тинга поручил лично мне, дяде ее, готовить свадьбу для племянницы.

Перед отъездом домой я еще раз повидался с Ингигерд, сообщил ей очень ее обрадовавшее решение тинга, и мы обсудили с ней предстоящую свадьбу. В знак любви, - а это уже виделось в глазах и слышалось в речах ее, - и согласия на замужество, она послала в дар Олаву Харальдссону с Бьёрном Окольничьим шелковый плащ с золотым шитьем и серебряный пояс с накладными бляхами очень красивой ювелирной работы. Она очень хотела этого брака.

Мы вернулись в мой Скарар, Бьёрн Толстый и Хьяльти Скеггиссон еще немного погостили у меня и отправились со своими людьми в Норвегию доложить Олаву Харальдссону о выполненной миссии.

6.
С радостью узнав о решении тинга в Уппсале и получив в подарок плащ и пояс как знаки любви и согласия на брак, Олав Харальдссон в начале весны 1018 года начал готовиться к свадьбе. Мы решили провести её осенью у границы наших стран, на восточном берегу реки Эльв, в Конунгахелле.

К назначенному времени сюда съехалось множество  знатных людей со всей Норвегии, а от нас, из Швеции... не оказалось никого. И вот весна уже минула, на исходе было лето, а Олав Харальдссон с гостями... все ждал Олава Эйрикссона с дочерью Ингигерд и свадебной свитой. В первых числах сентября, Олав Харальдссон послал ко мне гонцов, узнать в чем дело.

Как потом известно стало, братца моего, Олава Эйрикссона, очень оскорбило выступление против него бондов на том тинге в Уппсале, грозивших ему расправой. И во всем случившемся он винил... меня?! Как оказалось, на свадьбу  он... и не собирался?! Договор о мире грозил быть растургнутым, и угроза новых военных распрей между нашими странами опять начала сгущаться. Мне не у кого было узнать, в чем дело, и я снова обратился к Ингигерд. И под страхом нарваться на гнев она однажды после удачной охоты отца, когда тот был в хорошем настрорении, спросила о свадьбе и услышала в ответ:

-Знаешь, Ингигерд, как бы ты ни любила этого толстяка, тебе не бывать его женой, а ему твоим мужем. Я выдам тебя замуж за такого правителя, который достоин моей дружбы. Я никогда не стану другом человека, который захватывал мои владения и причинил мне много ущерба грабежами и убийствами.

А вскоре она передала мне, что, оказывается, еще в начале нынешнего лета к Олаву Эйрикссону... приезжали за ней сваты от конунга Ярицлейва из Гардара, из Хольмгарда. Удрученная и озабоченная этим, она послала ко мне людей рассказать, что задумал отец. Что мир разорван. И просила предупредить меня и жителей Западного Гаутланда, что норвежцы могут напасть.

Я послал гонцов в Норвегию к Олаву Харальдссону и велел передать ему все, что узнал. Что хочу жить в мире и дружбе с ним и прошу не совершать набегов на мои владения. Как потом передали мне послы, Олав от услышанного страшно разгневался и долго не мог найти себе покоя. А когда через несколько дней успокоился, распустил всю «свадьбу» по домам, а сам с большой свитой поехал на север, чтобы зазимовать в Борге.

И в эту пору нашлись «доброжелатели», которые принялись нашептывать в уши ему, будто в расстроившемся браке и мире виноват... опять я?! В том смысле, что уж мог бы, если б очень захотел, убедить шведского конунга, двоюродного брата, сдержать слово, данное на тиинге. Но мой давний и большой друг скальд при Олаве Харальдссоне Сигват откинул эти на меня наговоры и предложил послать его ко мне и лично разузнать о ситуации с примирением и о несостоявшейся невесте Ингигерд.

7.
Много воды утекло, как подумаешь.

Ранней зимой в конце 1018 года Сигват со слугой и племянником своим, тоже скальдом Тордом Скотаколлем, тайно приехали ко мне и долго гостили. На один из пиров я пригласил мою воспитанницу, пусть не по крови, но, однако-же, двоюродную племянницу «маленькую герцогиню» Астрид, и Сигват после этого стал часто бывать у нее и беседовать с ней. Я сразу заметил его расположение к юной красавице и умнице, и тут у меня родилась тогда показавшаяся мне замечательной мысль. Улучив момент, я спросил у Сигвата, не захочет ли Олав Харальдссон взять Астрид в жены, и заверил:

-Если захочет, то, я думаю, на этот раз мы обойдемся без согласия ее отца.

Астрид на такой брак, конечно, согласилась. И то сказать, - она же понимала, что ей, осиротевшей «герцогине», привезенной сюда, на чужбину, из-за моря, отторгнутой отцом от двора, лучшей партии ни у нас в Западном Гаутланде, ни в Швеции, ни во всей даже Скандинавии не сыскать. У меня же были все те же соображения, что брак этот поможет восстановить мир с Олавом Харальдссоном и оградить мои земли от  погромов норвежцев, а людей — от горя.

А еще, признаться, не менее того хотелось - теперь даже совестно об этом говорить - щелкнуть по носу братцу моему, конунгу, за то, что пошел на поводу у жены и услал в изгнание дочь свою от любимой наложницы Эдлы, что очень рано свело ее в могилу. Жене его Эстрид - за высокомерие. Да и племянницу, гонимую всеми, устроить на достойное ее «место». Потому что тогда все о том говорило, что Олава Харальдссона ждет большая слава, и не было поводов даже допускать, что так оно трагически все обернется.

Отправляя Сигвата обратно в Норвегию, я послал с ним в подарок Олаву Харальдссону и в знак добрых надежд золотое обручье, купленное по моей просьбе все тем же купцом Гудлейком Гардарским и переданное мне начальником его дружины Маром Хундрёдарссоном; а одна из женщин моего двора, провожавших Сигвата в дальний путь через горы, сказала ему, что своими удачами он «обязан своим черным глазам»... Ох уж эти женщины!

Как потом рассказывали, Олав Харальдссон очень подробно расспрашивал у вернувшегося к нему Сигвата о новостях у нас в Гаутланде, и тот расписывал, как красива и любезна Астрид, внебрачная дочь шведского конунга. Как ее называют у нас «маленькой герцогиней», поскольку она от любимой конунгом наложницы Эдлы, герцогини из Северной Германии. И что, по его мнению, она нисколько не хуже своей сестры Ингигерд. Олав Харальдссон охотно слушал Сигвата и сказал:

-Вряд ли конунгу шведов придется по вкусу, если я посмею взять в жены его дочь против его воли.

А еще, как потом передал мне Сигват, король снова расспрашивал его обо мне и правда ли, что я их друг? И Сигват заверил, что я «самый верный друг Олава Харальдссона» и сказал - уж на то он и скальд! - вису:

Князь, с Рёгнвальдом узы
Не ослабь. О славе
День и ночь, могучий,
О твоей печется.
Ярл тебе первейший
Друг — мой стих порукой —
На путях восточных
У волны зеленой.

Услышав потом эту вису впервые, я как-то не придал значения словам о «волне зеленой» и «путях восточных», счел лишь игрой воображения скальда и плодом его поэтической образности, однако это скоро... оказалось пророчеством. Да таким, что ни во сне не приснится, ни в мыслях никогда не родится, да вон оно как обернулось!..

А тогда Олав Харальдссон вновь послал Сигвата и Торда Скотаколля с тайным поручением ко мне и... опять с тем же золотым обручьем как «верительной грамотой» для послов. Я тут же собрался в дорогу, взял Астрид, около ста человек лучших дружинников и сыновей могущественных бондов, хорошо одетых и вооруженных, и мы поскакали в Норвегию, в Сапсбург.

Олав Харальдссон к встрече с нами велел все подготовить к пиру, вновь  созвал многих знатных людей, и приняли нас со всей роскошью. Жених он был что надо — всеми статями взял! Красавец, каких поискать! В свои двадцать два года он был невысок ростом, коренаст и силен. Волосы у него были русые, лицо широкое, щекастое, румяное, кожа белая, глаза очень красивые, взгляд острый, и страшно было смотреть ему в глаза, когда он гневался. Олаф владел очень многими искусствами: хорошо стрелял из лука, отлично владел копьём, хорошо плавал. Он сам был искусен во всяких ремеслах и учил других. Его прозывали Олафом Толстым, потому что был и правда несколько полон, но полнота эта виделась приятной и только украшавшей его. Говорил он смело и красиво. Он рано стал умным и сильным, как настоящий мужчина. Все родичи и знакомые любили его. Он был упорен в играх и везде хотел быть первым, как ему и подобало по его знатности и происхождению.

Королю, пусть и не родная, но тем не менее племянница моя, восемнадцатилетняя красавица Астрид, очень понравилась, он предложил ей стать его женой, она согласилась, и по их решению и просьбе я их обручил. А в качестве свадебных подарков Олав Харальдссон преподнес Астрид... все то, что было приготовлено им для сестры ее Ингигерд. А потом с большой пышностью и здесь же сыграли свадьбу.

Так племянница моя, «маленькая герцогиня» ободритская, сирота, в одночасье стала королевой Норвегии, чему я был рад несказанно. А мою родную Швецию удалось оградить от военных вторжений норвежцев.

Мы расстались с Олавом Харальдссоном лучшими друзьями, и когда я вернулся к себе в Скарар, мне, к вящему удовольствию моему, сообщили, что братец мой Олав Эйрикссон, узнав, что я тайно от него и без его разрешения выдал его родную дочь от любимой наложницы замуж за ненавистного ему «толстяка», пришел в лютое бешенство. Но, как оказалось тут же, радоваться мне совсем не стоит, а надо... спасаться, поскольку Олав конунг велел... найти меня, схватить и повесить!!.
 
Это сейчас, по прошествии двенадцати лет об этом весело рассказывать, а тогда было вовсе не до шуток, и никакое родство мне не было в спасение. Но от такой неминуемой кончины оградила меня... Ингигерд. 

Как к удивлению моему оказалось, пока я выдавал замуж Астрид, к Олаву Эйрикссону прибыли послы от... князя Ярицлейва из Хольмгарда в Гардах узнать, собирается ли он сдержать обещание, данное прошлым летом, и выдать свою дочь Ингигерд за Ярицлейва. Когда Олав заявил дочери о таком его желании, Ингигерд, сама тогда не представляя, каким это спасением для меня будет, - выставила ему и послам условие получить от будущего мужа в качестве свадебного подарка... Альдегьюборг с окрестными землями, управлять которыми она хочет поставить... меня с сохранением за мной звания, прав и почестей не ниже и не меньше, чем здесь!

Послы и Ярицлейв это условие приняли сразу и скрепили его клятвами, а Олав Эйрикссон — с большим сожалением, потому как «не так думал отплатить Рёгнвальду ярлу за измену». Соглашаясь на просьбу дочери и скрепя сердце отпуская меня «живым», он повелел, однако, чтобы я как можно скорее убирался из страны и никогда не возаращался сюда и не появлялся ему на глаза, пока он будет здесь конунгом. Таким образом он окончательно пошел на клятвопреступление против решения прошлогоднего тинга в Уппсале, что грозило ему большими неприятностями и в первую очередь у себя в стране от своих бондов, да меня-то уж это не волновало.

После этого Ингигерд послала ко мне своих людей сообщить обо всем и назначила место встречи. Я быстро собрал семью, и мы поспешили в Восточный Гаутланд, на берег Восточного моря. Там я купил, собрал и подготовил, сколь надо было, кнорров и драккаров и отправился встречать Ингигерд с послами Ярицлейва и свитой.


8.
Весело бывало
Спорить с бурей в море,
Ветры парус вздутый,
Разъярясь, терзали.
Мчался конь кормила,
Кипели под килем
Валы. Пенным долом
Мы ладьи гоняли.

А потом было плавание за море Восточное и Финскавикен в Гардарики. Опасаясь погони, мы очень поспешали и лишь на пару часов причалили в Готланде. Остров этот в шестидесяти милях от берегов Швеции на путях восточных никто не минует, чтобы не пристать за едой и отдыхом. А нам надо было запастись пресной водой, забытой перед отплытием в спешке.

Стоя на высоком и властно-гордо выгнутом носу кнорра-двенадцатилавочника с семьей моей, племянницей-невестой Ингигерд и ее приданным; ловя краем глаза справа и слева драккары в богатых щитах по бортам; слыша, как мерно-уверенно-сильно дружина-русь бьет и пенит веслами море; коротая так время среди волн то седых и суровых в ненастье, то в сиянии полдневного солнца любуясь пляской их, синих, коронованных шипящим серебром, - вспоминал вису друга моего, скальда Сигвата:

Весело бывало
Спорить с бурей в море,
Ветры парус вздутый,
Разъярясь, терзали.
Мчался конь кормила,
Кипели под килем
Валы. Пенным долом
Мы ладьи гоняли.

А на сердце было совсем не весело. Думы тяготили, что вот навсегда покидаю родину, миру в которой отдал все годы и где никогда больше не появлюсь. Что впереди у меня и семьи моей — новая жизнь, совсем другая. Что я уж не молод — мне сорок один. И супруге Ингибьёрг уж пятьдесят два. Старшему сыну Ульву — двадцать два, младшему Эйливу — восемнадцать. Столько же, восемнадцать, и троюродной сестре их, двоюродной племяннице моей, Ингигерд, славянке во всех своих «коленах», без пяти минут княгине, у которой мы теперь «в услужении». И как-то у всех нас сложится судьба?

А что осталось? Все, что случилось. А еще могила отца Ульва Тостессона в моем Скараре, где  он похоронен уж девятнадцать лет тому. И должность ярла в Западном Гаутланде, которым управлял девять лет. Теперь ее займет лагманн Эмунд. Муж он умный, умеет слово сказать и рода большого, знатного. Богат. Да - хитер, очень уж себе на уме. В серьезных делах на него не очень-то можно положиться...

Людям посторонним могло бы показаться, что мне теперь до этого всего? А - Бог един и всевидящ порукой - еще то главное осталось, что не назовешь обидой. В краях суровых наших не до тонких чувств, а всё же сожаление о несправедливости сильных в этом мире над всем нашим родом. И дед мой, славный воин Скёглар Тости, ярл и лагманн; и отец мой Ульв Тостессон, великий воитель и ярл; и я, потомок их уж в третьем поколении, служили трудами ратными и мирными нашему родному Гаутланду и всей Швеции во славу, богатство и мир их, продвижение и укрепление веры Христовой, поднимаюшей лидей из дикости язычества. И за все это петля? Не себе только! Кабы так лишь! А всему роду нашему конец столь позорный?!..

И супруге моей Ингибьёрг Трюггведоттир, наследнице Харальда Прекрасноволосого, хоть и род ее теперь исчезающий, есть о чем посетовать року. Никому не скажешь, а сам только носишь в сердце своем давнюю думу, что,  наверно, не много в том ей, норвежке, было радости в немолодые уже годы выйти замуж за него, Рёгнвальда, мужа пусть и достойного, но — шведа, уехать к нему, на чужбину. И жить потом в стране «под боком» у убийц младшего брата своего, Олава Трюггвассона, - Эйрика Хаконарссона, норвежского ярла, и Олава Эйрикссона, короля Швеции. Ведь это они в компании с датским конунгом Свейном напали на Олава Трюггвассона у острова Свольдер и в морском бою убили его. Хотя ходят слухи, что он не убит и не утонул, а выплыл и «утёк» в страну венедов и пропал там где-то. Говорят даже, будто облачился в рясу и служит настоятелем в Христовом храме. Ой ли! Болтать можно всякое...

Признаюсь, ходили тогда, в дни прощального плавания на восток, в Гардарики, мысли мстительные против братца Шётконунга, да обернулось, что Христос за него, Рёгнвальда, уж «порадел». Все-таки, нарвался этот Олав на гнев своих бондов и в том же, девятнадцатом, году на очередном тинге там же, в Уппсале, они провозгласили королем его сына Анунда, а Олав через три года умер. Пожил-повластвовал, погулял по Северу да кровушки попил. Не красна та слава, когда свои же бонды, военачальники и ярлы тебя скидывают. Свое получил.

Но такие мысли сейчас разве и то иногда, мимолетом, приходят. А в те дни что еще казалось не в радость обоим нам и сыновьям нашим, уже взрослым: чужбина впереди для всей семьи нашей уже тем черным может обернуться в дополнение ко всему новому, что место нашей будущей жизни и службы, Альдегьюборг и, должно быть, немалую  округу в Гардаре... пограбил и дотла пожег, домы и торговые фактории, и людей всякого племени погубил во множестве копьем и мечом... все тот же бандит и убийца ярл Эйрик, сын Хакона. И представлялось уже, что едем мы на... пепелище. Пусть было это все на ту пору уж девятнадцать лет тому, за год до рождения Эйлива, но представлялось, что память о побоище и пожарищах там еще жива.

А еще о девах моих, племянницах, пусть и двоюродных и «не прямой» крови, да все — родня, заботы грузом на душе лежали. Олав Харальдссон, за которым тогда казалась так удачно устроенной Астрид, муж был достойный и воин храбрый, хотя, конечно, жесток не в меру. И Христову веру вводил... огнем и мечом, попирая ее же главные заповеди «не убий, не укради». Уж тогда опасение было, долго ли усидит на троне, да оказалось, что не зря...

Князь Ярицлейв в Хольмгарде тоже виделся тогда с братьями своими на ножах — не было мира. Так оно и не изменилось. Да еще думы ходили, что Ингигерд у него уже вторая, первая то ли убита, то ли пленена где-то у венедов... По невесте-то староват уж. Да и хром! Маленький-хроменький. Осчастливил дочь свою братец!..

Да — еще всякие новости средь волн в сердце «плескались». Когда для Ингигерд наш флот собирал, на удивление немало нашлось хотевших покинуть родные пределы. Но всем желавшим кораблей не хватит, выбрал самых близких. В числе их... скальды Гицур и Оттар братцу моему по моей, считай, вине в опалу попавшие - за участие в сватовстве Ингигерд к ненавистному ему Олаву норвежскому. Кто-то шепнул под «лютую руку». Как и я, от петли спасаются.

Еще в последнюю считай, минуту, когда уж и раздумывать было недосуг, пал в ноги какой-то старый-бородатый... тёзка мой по имени, Рёгнвальд, по отцу — Брусассон. Представился как очень приближенный знакомого мне по слухам Сигурда Свиньи — отца Харальда Сигурдссона, единоутробного младшего брата короля Олава Харальдссона!.. Как, вроде, не взять?!

Да еще на Готланде, куда заходили на пару часов за пресной водой, о которой в спешке забыли, объявился вдруг, - вот уж ни за что и никогда бы не подумал, но уж поистине мир тесен!.. - тот самый ярко-рыжий исландец Мар Хундрёдарссон, который у купца Гудлейка Гардарского служил и у меня бывал неоднократно, подарки вручал дорогие.

Оказывается!

Опять — оказывается! - вот уж новость на всю Скандинавию! - этого Гудлейка, любимчика многих скандинавских королей, с неделю назад перед этим... убили у нас тут на шведском берегу, в шхерах?! А Мар Хундрёдарссон, начальник охраны его, израненный весь, чудом спасся, бежал и... остался без дел. Взял и его.

Рассказывал.
Четырьмя годами ранее, летом, встретили они с Гудлейком купцом на Фарерах посланника Олава Харальдссона конунга Кьяльти Скеггиссона и тестя его Гицура Белого, которые плыли в Исландию. И предложили наведаться к конунгу их за заказами на товары.

Когда позднее Гудлейк приехал к конунгу Олаву, они заключили соглашение на покупку разных дорогих вещей, которые трудно достать в Норвегии. Конунг дал купцу столько денег, сколько тот попросил, очень немало, и Гудлейк летом отправился в Восточные Страны. По пути они остановились надолго у Готланда, и кто-то из команды проболтался местным, что купец едет с большими деньгами. Но грабить тогда его не стали, а «позволили» побывать в Хольмгарде, где Гудлейк накупил Олаву Харальдссону дорогих тканей для праздничных нарядов,  дорогих мехов и роскошной столовой утвари и всяких драгоценностей.

Осенью Гудлейк отправился обратно, но из-за сильного встречного ветра они совсем немного недотянули до шведского берега и долго простояли у острова Эйланд. Тут его и подстерег Торгаут Заячья Губа, предводитель шайки викингов, о котором давно по всему морю Восточному много лет шла  дурная слава. Он выждал Гудлейка, узнал, что он везет, подплыл на боевых кораблях и напал. Как сказал Мар Хундрёдарссон, охрана его и люди долго оборонялись, но у Торгаута людей было заметно больше. Гудлейк и многие из его окружения погибли. Торгаут захватил все добро и драгоценные вещи, купленные для Олава Харальдссона конунга. Добычу Торгаут и его люди поделили поровну, а драгоценности, как он сказал, должны достаться конунгу шведов Олаву Эйрикссону как часть подати, которую он будто бы... должен получать с Норвегии(?!).

Однако Торгаута ждало скорое возмездие. О морском бое у Эйланда узнал случившийся здесь Эймунд Хрингссон, дальний родственник Харальда Прекрасноволосого, друг детства и побратим Олава Харальдссона, с которым они вместе бывали в викингских походах. Эймунд на ту пору имел большое войско со множеством кораблей, кинулся вдогонку за Торгаутом и его людьми. Они встретились в прибрежных шхерах, завязался бой, в котором Торгаут и большинство его людей погибли, другие утонули. Эймунд захватил все добро, которое Торгаут захватил у Гудлейка, а также драгоценности, вернулся в Норвегию и преподнес все отбитое у Торгаута Олаву Харальдссону. Конунг его поблагодарил и обещал ему свою дружбу.

Этот последний момент я сейчас передаю кратко, в двух словах, а кто знает историю долгих отношений между Олавом Харальдссоном и Эймундом и сколько горя и утрат для рода Эймунда принес Олав, тот оценит благородство поступка его на грани непонятной глупости. Да Бог уж им обоим судья, да и дело теперь довольно давнее.

А еще Мар рассказал о том случае в Ирландии. Приплыли они по торговым делам в здешний город Дювлин, поторговали и отправились домой, в Исландию. Но подул сильный и совсем не попутный ветер, их унесло в море, долго носило, пока не прибило к какому-то Ирландскому острову. Местные жители многим числом напали на них и решили убить, но случившийся тут исландец Бьeрн Боец Широкого Залива, спас от верной смерти Гудлейка, воеводу его Мара Хундрёдарссона и их людей. Причем, только после того, как убедился, что Гудлейк, бывший родом из Городищенского фьорда, сказал, из какого именно места, назвал в числе знакомых Снорри Годи, сестру его Турид с Вещей Реки и особенно выспрашивал о «маленьком» Кьяртане, который стал теперь здесь известным бондом. Перед расставанием Бьёр снял со своей руки золотое запястье, отстегнул от пояса богатый меч, вручил их Гудлейку и попросил, если тому будет суждено добраться до родной Исландии, передать мечь Кьяртану, а запястье — его матери Турид...

По всему видно было, что Мару Хундрёдарссону Гудлейк очень близок был по сердцу. Ещё бы! Вон сколько вместе прошли-преодолели. Рассказывал, что они с Гудлеком весь север Европы объехали и в Англии, и на портовых базарах на Сдедиземном море бывали. И что у Гудлейка одна слабость была — очень он любил русскую шапку из смушки. И уж так она ему, видно, была люба, что никогда ее не снимал, носит зиму и лето. А купил ее на торгу в Хольмгарде. Есть там один, овец держит, да не ради мяса или шерсти, а — на шкурки, из которых смушку выделывает — мастер! А еще, говорил Мар, Гудлейк помимо товара обычного и живым торговал - девушками. А кому и под заказ привозил. Так что, - если спрос...

Такая вот история и такие события и трагедии у нас не редкость, но когда в них гибнут или терпят бедствия люди знакомые и чем-то близкие, кажутся особо печальными. Словом, взял я к себе и Мара Хундрёдарссона. Всех подобрал. Всем жить хочется. Вон сейчас вместе с прочей русью на кноррах веслами машут...

Да! Будто в память о бедном покойном Гудлейке Гардарском остались у меня тогда тот меч богатый, перстень золотой и обручье, купленные им когда-то по моей просьбе. Обручье и перстень и сейчас супруга моя носит-гордится, а вот меч...
Тут — особый разговор.

9.
Сейчас, когда уж двенадцать лет с того памятного плавания минуло, обо всем не расскажешь, да нет и надобности, а самые главные впечатления и дела хочу вспомнить.

Когда, по пророчеству скальда Сигвата, «на путях восточных» позади уже было Море Восточное, Нева и Неро, корабли наши медленно поднимались по «волнам зеленым» Волхова, а до устья Ладожки оставались считанные мили, глаз мой поразил... плоский мир вокруг. Конечно, у нас в Гаутланде и в Скараре уж тоже не горы какие, но здесь вся округа показалась на удивление ровная и плоская, берега низкие и много болот. А в местах где берега над водой повыше, или местность на взгорья идет, во множестве разбросанные высятся группами по несколько и отдельные холмы-курганы, вершины которых увенчаны столбами.
 
Такие курганы были мне не в удивление. Такие, но значительно более высокие есть и у нас в Уппсале. Эти курганы - могильные, насыпаны в местах, где похоронены люди знатные, чем-то себя прославившие. А на столбах, как вскоре я сам в том убедился, вырезаны имена захороненых усопших, а также знаки, черты и резы, долженствовавшие по языческой обрядности. Потому что по вере язычников река - это образ дороги в загробный мир, и такие прибрежные усыпальницы — память-напоминание о предках, их свершениях, земной и потусторонней жизни.

Многим сопкам этим уж не один век, возведенным еще до Рарога и Хельги. И уж подумалось, - да простит Господь меня, - что и по мне потом остаться может такой же курган. Если, конечно, делами и службой ярла-наместника князю Ярицлейву и будущей супруге его, племяннице моей, княгине Ингигерд, а в первую голову Альдегьюборгу и людям его по сердцу придусь. Да рано и грех об этом даже думать. И когда снизу, с воды, на эти курганы со столбами в навершиях глядишь, будто с Горних Пределов Отца и Сына, и Духа Святого глас вселенский торжественно и строго роктать начинает во славу и память за эту землю живот положивших. И с того дня и до сей поры с чувством живу, что теперь главный долг мой — крепить и множить мир, богатство и славу земли сей, в управление мне данной.

А еще впечатление того, первого, дня в Альдегьюборге городе — народ здесь селится не как у нас в Скарраре, где кому захочется, а как у ободритов и венедов: дома ставят в ряд и тесно. И когда в устье речки, называемой Ладожкой, впадающей в Волхов, причалили, с правого берега ее на нас глядел фасадами длинный ряд домов из круглого дерева, больших и изб поменьше, наполовину в землю вкопанных. Так что,  выйдя на берег ноги размять, даже прогулялся, помню, по бережку городища, глядя, как кнорры и драккары наши чалятся в просторном и удобном фьорде.

К осени местные мастера срубили для семьи нашей вот этот просторный дом-пятистенку, окруженный широкой галереей. Но, как видите, не в городе, а немного в стороне и по течению Волхова повыше, где потише и от ворогов речных подальше. Селищу этому едва ли не два века. Возникло оно, говорят, еще до Рарога, уютно «прилепившись» к заливу. Здесь, как видите, будто маленький фьорд - уютный порт для кнорров и драккаров, и здесь я, наместник, и живу по сей день.

А Ингигерд, будущую княгиню, а тогда пока невесту, я сопроводил со свитой и приданным дальше, в Хольмгард, и передал «из рук в руки» Ярицлейву, за что получил от него в благодарность многие княжеские дары. Вскоре там устроена была пышная свадьба, на которой в числе самых почитаемых гостей, царской милостью обласканных, были и мы с супругой Ингибьёрг и пили  во славу молодых и долголетие.

10.
Много воды утекло, как подумаешь. Жизнь постепенно устраивалась.
Князь Ярицлейв, верный клятве своей,  даровал мне, ярлу и наместнику его его в Альдегьюборге, вот эту печать, означающую, что я - муж государственный и его глаза и уши здесь, в северных пределах его государства, на землях супруги его Ингигерд, с полными правами самостоятельно решать торговые и иные дела и вести переговоры с иноземными послами в интересах его, князя Ярицлейва, княгини Ингигерд и двора их в Хольмгарде.

А в обязанности мне вменено собирать с насельников Альдегьюборга и всей Ингерманландии в обширных пределах ее дань, а с купцов, въезжающих и выезжающих по Волхову — пошлину деньгой и натурой. Означенную долю отсылать в Хольмгард, в казну государеву, а на остающуюся часть содержать дружину, свой двор с государевыми службами и отправлять прочие дела, требующие денег и других трат.

Новое же «государство» мое не в пример прежнему в пределах! От Ижоры на западе простирается до Онежского озера на востоке, а там уж и Бьярмлад. На севере — Него, будто море, по берегам которого приладолжская чудь, весь и лопь. На юге... Да, там уж близко и Хольмгард. А что Альдегьюборг мой - столица Ингерманландии, земли племянницы моей Ингигерд, так он постарше Хольмгарда будет. Сначала, как позднее узналось, Алодейоки — Альдегья — Альдегьюборг, а потом уж и он, Хольмгард. Потом уж. Не гляди, что княжеский. Так то вот. Да...

Та печать государева княжеская, - вот, изволите видеть, но прошу перстами не прикасаться, а лишь зреть! -  у меня на поясе висит. И всякая сколь угодно важная бумага лишь тогда будет силу иметь, когда я к ней свою руку с этой печатью приложу. Вообще говоря, я и раньше на тингах у нас в Гаутланде или в Уппсале славословить без надобности не лез, но здесь обосновавшись, слово себе только, в душе моей дал, сколько сил моих станет, служить трудами новой земле моей  и по возможностям делать Север Руси процветающим, чтобы были тут мир и покой, а люди бы жили и плодились.

Наиглавнейшая забота - об обороне. Чтобы у ворогов, случись им вознамерниться да опять, как Эйрику тому,  напасть да пограбить город наш, сю охоту отбить, велел я стену каменную на мысе в устье Ладожки по всему периметру укрепить. Кладка тут — известняк на глине, да башня одна. Послужит пока. А в мыслях - стена каменная, да высокая, чтобы неприступная, и по самому урезу вод с многими башнями с бойницами для круговой обороны. Ибо не только о себе забота, а и об Ижоре и Онеге, водных путях по Неве и Озеру. И скажу, что за эти двенадцать моих лет, и сами мы немало набегов отражали, и вместе с дружиной из Хольмгарда-города. А крепость, кстати, не для обороны лишь. Здесь мы и послов заморских принимаем, и тинги проводим, и даже пиры свадебные... Все в нашей власти...

Люди старые, которые выжили и помнят Эйрика, сына Хакона, и пожар его, говорили, что в ту пору была еще здесь, на берегу Волхова, особая и не в пример другим большая по площади постройка с двойным ограждением. То ли святилище — языческое капище, то ли место для пиршеств, сборов дружины или тингов, по-местному — веча. Или для праздников с играми, поединками рыцарей. Бог даст, будущей весной снова такую срубим-выстроим, благо леса вокруг достаточно.

А чтобы Альдегьюборг мой отвечал великокняжескому статусу и роли его в международных делах, много трудов кладу в городское и прибрежное хозяйство. По берегам у нас вон - убедитесь сами - сколько кораблей больших и малых мачтами колышут. И всякий почти день одни приходят-чалятся, другие отваливают. А тут и доки для ремонта их и строительства новых. А при них всякого рода мастерские корабельщиков, плотников, кузнецов, литейщиков, прочих ремесленников разного рода. Они и драккар купцу богатому под  товар, и боевой кнорр воеводе для дружины построят и починят, якорь выкуют, парус яркий сошьют, мачту стругами выделают.

Вообще, край наш северный глухой, таежный, земледелие не развито, а потому жизнь города полностью зависит от торговли. А значит надо торговый люд привечать всячески. Кто захочет, самым оборотистым, выделяю в городе и окрест по берегам землю под артельные дома, чтобы было где на торговых путях остановиться отдохнуть, под склады и прочее разное хозяйство.

В основном вокруг торговли да купечества и народ наш живет. Вон сколько у нас в городе и окрест искусных мастеров всех сословий: славянских, финских, скандинавских - по кости, бронзе, дереву, глине?! Места тут суровые, не как у нас в Скараре, зимы долгие и не в пример лютые, и народ мастеровой большую часть года работает по домам. И сколько мастеров-ювелиров - талантов! У всякого свой инструмент.

Костяные гребни, копоушки, булавки, застежки, бусы, подвески всякого рода с нашим северным узором - для жён-красавиц, а также наконечники ножен мечей с литьем и резьбой, нашивные металлические бляхи и накладки на пояса воинам и уздечки коням их, ковши и чаши, железные кресала в любой оправе — мужам для их достоинства и вида. Да всего не пересказать! Все, что душа ваша пожелает, у нас найдете — любого товару!

А коль вспомнится о деве-красавице, княгине сердца вашего, порадень и из заморской северной страны подарок привезти дорогой, - если, мошна, конечно, ваша позволяет, - рекомендую заказать ожерелье у стеклодува Сигурда в Холопьем городке. Уж ма-а-астер! По цветному стеклу! А стекло то хоть и сам льет, да не из нашего речного песка, а из степного прозрачного кварца у далекого южного моря Каспия. И песок тот ему за тысячи верст где реками, где по суше волоком на лодьях доставляют...

Многие только ремеслом и живут, выдавая плоды кропотливого труда — сувениры да подарки - на базар для проезжих. Не все, но большинство в своих хозяйствах держат коров для молока, телят на мясо, свиней, овец, коз, волов на тягло, а также лошадей, кроме тех, что под седло. На усадьбах выращивают овощи. Охотой занимаются немногие, приносят из тайги зайца, белку, лису, волка, а случается, так и медведя валят, лося. В Волхове и притоках его, а особенно на Озере ловят рыбу: щука, лещ, сиг, осетр, разная мелкая бель.

Впрочем, что-то опять я отвлекся и забыл о том, чему в эти годы в Альдегьюборге моем посвятил дум немало, - вере. 

Дед и отец мой прожили в язычестве, причем, как теперь оно видится яснее, -  варианта, так сказать, скандинавского. В их пору, а для многих и по сей день на родине моей главный бог Один со всеми его большими и малыми богами и богинями по всем направлениям жизни, судьбы, состояния мира и природы. У них свои Годи - жрецы на земле, для них — сотни капищ во всех землях. Свои «промысловые» боги и духи у саамов на крайнем Севере. У славян — боги: Сварог, Макошь, Велес, Мара, Ярила. Перун, Стрибог, другие прочие и так же много знаков и сомволов их на земле, в обыденной жизни людей.

Помните, в Скараре я у себя, в мои восемнадцать, первым построил храм Христов и епископа Зигфрида держал. В жены взял христианку и весь двор братца моего Олава Шётконунга крестился у меня в христианском храме. И дочь его, сейчас княгиня Ингигерд, с детства — христианка.

Когда я прибыл сюда, в Альдегбюборг, увидел единственный, причем, языческий храм, и это меня, христианина, не задело. Христианство как вера «единобогая», еще совсем молодо, у нас на севере ему с небольшим всего три десятка лет. И по мне, так пусть всяк верит, во что хочет, лишь бы не делал другому зла и любил бы другого, как себя. Но уверен, и в том меня уж не сбить, - что вера Христова все более будет занимать души людские, и православные храмы будут повсеместно воздвигаться во славу Божию.

Обозря мыслью место сие, данное мне князем и Богом благословленное на многие лета, оценил зело, сколь многоважно оно для обмена товаром и упрочения связей между народами нашего Севера. До этого я, как многие у нас, в северных и выше, приполярных, пределах знал только Готланд, торговый остров — большой морской базар посреди Моря Восточного, границ Швеции, где бывать доводилось. Обнаружил даже, что купцы из Гардара гавани Готланда зовут Готский берег, а купцы из Готланда имеют в Хольмгарде и у меня в Альдегьюборге гостиные дворы. А купцам под товары всякого рода склады имеются. И таможенная служба есть для досмотра судов, - чтобы всяк государево око чувствовал.

Как рассказывал Мар Хундрёдарссон, когда он покойному Гудлейку Гардарскому служил, несколько раз бывал здесь, в Альдегьюборге и Хольмгарде, в гостиных дворах живал и пировал. А еще по тем же Фарерам знает купца Хравна по прозвищу Ездок в Хольмард.

Теперь Альдегьюборг что тебе Готланд. Ибо тоже будто ворота проходные в обе стороны на пути люда торгового и ратного со всего запада через Море Восточное: из Англии, Дании и даже Исландии, Голландии, Норвегии, моей родной Швеции, от ободритов-венедов всех языцей на пути от Озера вверх по Волхову в Хольмгард и дальше на юг, в глубь Руси, к морю Черному, в страны Востока, Средиземноморья и даже черной Африки. И я принимаю всех заморских купцов, послов и корабли их, даю добро на их проход в Хольмгард, Киев и землю турецкую, а потому решаю торговые судьбы купцов и государственные. А если что, если кто забудется, где он находится, и  посягнуть рискнет, - так на то дружина и флот, на волне очень скор и на возмездие суров...

Однако, при  всех наших местных делах, свободах и правах, мне дарованных,  жизнь и служба у меня, ярла и наместиника, все время с оглядкой на княжеский двор. У князя Ярицлейва свои заботы. Очень уж братья ему докучают, а потому в Хольмгарде сидит. Моё дело — сторона. Главное, - что племянница моя, уж двенадцать лет как великая княгиня, хорошо живет... Наверно. С супругом в согласии.... Со стороны оно как бы так видится. И, считай, что ни год, «выдает» ему наследников, а мне — внучатых племянниц и племянников. Первенцу Владимиру вон уж одиннадцать лет, Анастасии — восемь, Изяславу — семь, Елизавете — шесть, Святославу — четыре годика и совсем младенец, только ходить начал - Всеволод. Прости Господи, никак не могу привыкнуть к славянским именам их — язык заплетается.

И в делах государственных Ингигерд мужу своему, Ярицлейву, не уступает. Помимо того, что хороша несказанно - в мать, - так еще и умна, сметлива, может и послов принять, и слово молвить мудрое, так что когда князь-супруг уезжает куда по военным ли надобностям, для других ли отлучек, делами управлять уж ее оставляет. Если помните, мать ее, свояченица моя Эстрид — венедка, славянским языкам, во многом сходным, ее еще в детстве обучила, так вот теперь это очень и к месту...

11.
Так вот оно относительно спокойно при дворе в Хольмгарде и у меня в Альдегьюборге было лет десять. Вру — поменьше, девять, если точно. Да долго спокойно не поживешь. И уж никак не думалось, что сюда, на восток, край земли, вдруг вернется прошлое. Да не в образе каком, а в реальном широком щекастом и красном лике все того же... Олава Харальдссона(?!). Вот  уж поистине Олав конунг этот — по родне мне седьмая вода на киселе, - видно,  пожизненный рок мой.
Вспомните!

Сначала моя тётушка Сигрид отца его, Харальда Грендандца, в бане заживо сожгла — за то, что при живой жене, матери его, Олава, в мужья к этой Сигрид упорно набивался. Потом ему в невесты девушек-племянниц подавай на выбор, за что двоюродный братец мой меня чуть на первой ёлке не повесил, так что пришлось даже с собственной родины за море бежать. Ладно, обошлось тогда. Несколько лет с ним даже торговый договор был, и кораблей от него к нам и от нас к нему во всякую воду бывало десятками.

Но все это время слухи о нем от купцов шли совсем не радостные. Крут во власти. В христианстве совсем озверел. Язычников «крестит» огнем и мечом.   Да еще это поражение от данов три года назад, - вот народ и восстал. Пришлось спасаться. Бросил в Швеции супругу свою, племянницу мою, Астрид с дочкой Ульвхильд и с малолетним сыном Магнусом да под охраной двух молодых исландцев Халльдора Снориссона и Ульва Оспакссона притек ко мне.

Погостил, попировали с ним, вспомнили прошлое. Исландцев-молодцов по их просьбе я в дружину к себе послал. А Олав Харальдссон как в Хольмгард уехал, да как увидел - впервые! - былую невесту свою, несостоявшуюся жену Ингигерд, - княгиню! - мать уже шестерых детей от соперника своего, красой сияющую, будто спелая роза, - забыл обо всем!..

Конунг! Огонь и воды прошел! Руки и ноги в крови! Горы и моря попирал! А как случится перед Ингигерд - будто всякой жилочкой трепещет! Как голос делается неровён и глух, когда слово молвить решится! И, что уж совсем удивительно, о чем только я да Ингигерд знаем, - пояс тот, наборный, в дорогих бляхах, который тогда Ингигерд ему с Бьёрном-окольничьим и хьяльти Скеггиссоном послала, носит не снимая. И перед ней в таком виде все два года, и когда у меня в Альдегьюборге гостил... Растолстел только... ну, прямо, не выразить - в свои тридцать пять — будто старик, и походка грузная, и одышка, и — этот пояс и трепет перед упущенным счастьем!..

А однажды, будучи в Хольмгарде, довелось мне видеть, как княгиня  Ингигерд выезжала со двора на коне по делам, а конунг Олав Харальдссон случился тут. Я залюбовался тем, как прямо и гордо, и властно сидит моя племянница-княгиня в седле! Приветливая, проворная, умная, прекрасноокая! И бросил я вдруг взгляд на Олава рядом и был поражен выражением отчаяния во взгляде его. Он прямо пожирал глазами несостоявшуюся его жену, которую я же ему сватал, а теперь понимал уж, что так, как случилось, вышло, что лучше. Но все же, когда знаешь, что за этим, видеть это невыносимо!..

Впрочем, отвлекся я. Вот как бывает и у них, у конунгов.

В общем, князь Ярицлейв предлагал ему остаться, идти воевать Булгар да садиться. Не захотел. И, пожалуй, зря. Ибо дела так обернулись, что уж не под старость лет.

Летом прошлого года оставил Олав Харальдссон сына своего малолетнего Магнуса у тетки Ингигерд, потек в Норвегию трон отбивать. В благословление на победу при расставании вручил я ему — во второй уж раз! - тот меч богато украшенный, да, видно, судьба отвернулась от Олава. В конце июля погиб в той битве при Стикластадире около Тронхейма. Астрид, племянница, голубушка моя, с двумя детьми вдовой осталась. Да печалилась недолго: вышла замуж за победителя, своего же... сводного брата Анунда Олавссона, сына двоюродного братца Щётконунга, и в Швецию вернулась! Вон она, жизнь-то, как оборачивается!..

А весной нынче — новая новость!
Оказывается, в битве той вместе с Олавом Харальдссоном погиб и его неродной отец Сигурд Свинья, воспитавший его двоюродный брат отца Харальда Гренландца, сожженного в бане Сигрид Гордой.

А еще в той битве участвовал и, израненный, спасся единоутробный брат Олава, тогда пятнадцатилетний Харальд Сигурдссон. Всю осень прошлого года, зиму и весну его тайно спасал и лечил какой-то крестьянин в Швеции. Когда я об этом узнал, то в мае нынче, только в Волхове и на Озере лед сошел, послал на кноррах отряд дружинников, кто наши места знает, - тех двух исландцев бравых Халльдора Сноррисова и Ульва Оспакссона, да еще Мара Хундрёдарссона, а командиром — тезку моего, Рёгнвальда Брусассона как в прошлом приближенного покойного Сигурда Свиньи.

Пару месяцев назад они благополучно вернулись, привезли опять под мою опеку брата покойного Олава Харальдссона — Харальда Сигурдссона, юношу теперь уже шестнадцати лет, выздоровевшего, высокого, красивого и сильного, и, как сказали, в бою смелого и искусного — и я устроил его в свою дружину, в помощники к младшему сыну Эйливу.

Когда двенадцать лет назад мы здесь появились и я вступил в должность, командовать дружиной, которая уже была, поставил старшего сына Ульва, а младшего, Эйлива, отдал ему под начало. Теперь уж три года как Ульв командует великокняжеской дружиной в Хольмгарде — так уж княгиня Ингигерд пожелала. А с ним забрала поближе к себе и, наверно, в память о былом девичьем скальдов Гицура и Оттара, близких ей с дества.
Так вот здесь, в Альдегьюборге, местным воинством правит теперь младший мой, Эйлив. В первых помощниках у него единоутробный брат конунга Норвегии юный Харальд Сигурдссон. А тот беглый с Готланда  Мар Хундрёдарссон у них окольничий — правая рука. Тут же, в дружине, и тёзка мой, Рёгнвальд Брусассон и вообще здесь народ, как и раньше, большей частью наш: молодые шведы, норвежцы, исландцы. Дружина занимается обороной города и земель Ингерманландии,  а иногда и сбором дани и пошлин. Ибо не всяк чтит о себе  государеву заботу. Не всяк!..

12.
Так и живу вот. Князю служу, сыновья устроены — грех жаловаться. И что за собой замечаю: оттого, должно быть, что уж старею, все чаще мысли  - о Боге. И не для себя даже и не о себе, грешном, и не о своей душе в православии, а о спасении рабов Его, подданных своих на подвластных мне землях.

Вчера «домашний» тинг собирал с главной думой, что у нас с казной. Князю налоги в означенных пределах платим мы исправно. Того, что остается, без «жира», но на жизнь и дружине, и служивым холопам хватает. А чтобы и впредь Альдегьюборг и земля княгини нашей не бедствовала и была Богом хранима, есть думка Отца нашего и Сына его над Севером нашим возвеличить.
Взгляните, какие у нас места и берега по Ладожке и Волхову, левые особенно. Выйдешь на них, обопрешься стопами о самый край иного обрыва и мнится уже, будто в небесах плывешь над целым миром! И видится уже взору воображения вот здесь бы и там вон, да вон бы и там — храмы Господни. С колокольным на всю бы округу звоном да искусно внутри изукрашены, и всюду бы золото, свечи и хоругви золототканные!.. И всяк бы входящий не только на Рождество или Пасху, а и в любой бы простой день, когда к тому душа позовет, входя и порог лишь переступив, на колени бы с крестным знамением падал, ослепленным Божественным сиянием.

Порешили нынче же, не откладывая, по первым морозам лишь только лед на Волхове коня будет держать, отправиться депутацией в Хольмгард, ко князю Ярицлейву, княгине Ингигерд и епископам нашего клира челом бить во испрошение благословения на первый православный храм Божий и мастеров на то искусных.

А еще давней страстью обуреваем, да особо ни с кем не делюсь, -  тайную думку имею. Северные пределы мои омываемы озером Неро. Велико оно, будто море, в длину под сто морских даже миль. И на самом севере его есть, говорят, остров Валамо, что на финском означает «земля Велеса». Не один, а целый архипелаг, как в морях настоящих,  океанам открытых.

Во времена древние, в пору язычества, здесь было главное капище Велеса и Перуна, которым окрестные язычники поклонялись и несли жертвы.

И в пору, когда еще дед мой в полном здравии был и в походах геройствовал, притек сюда то ли грек, то ли славянин из восточных стран, священноинок именем Сергий. Он основал здесь монашеское братство, управляемое игуменом, и распространял веру Христову.

После кончины его дело продолжил другой инок, святой Герман, ставший не только настоятелем здешней монашеской общины, но и основателем монашества по всему Северу. Когда предстал пред Господом и Герман, правили  иночеством игумены Иоаким, Феогност, прославил Валамскую обитель и преподобный чудотворец Авраамий. В их время на Валамо уже был деревянный  храм во имя Пресвятой Троицы, а иноки и пастыри их, привлекая к себе благочестивых людей, много делали для порушения в наших пределах язычества.

Давно мне хотелось побывать здесь да повыспросить, как в местах суровых и угрюмых, где душа всякого много трепещет пред силами природы, удается крушить оплот и господство язычества для водворения веры Христовой. А тут и оказия.

Да какая!

С неделю ранее явились ко мне по Волхову на стругах из Хольмгарда  священноиноки числом в пять, которые представившись, сказали, что текут на Валамо и несут туда мощи святых Сергия и Германа для их упокоения там. И что делают это уж во второй раз и теперь навсегда. Ибо святость имен преподобных бежит светской суеты вокруг нетленных мощей их, достойных земного погребения.

Я тут же велел сыну моему, воеводе Эйливу, отрядить стражу, снарядить кнорр для себя и паломников, да три драккара-семилавочника под охрану во главе с окольничьим Маром Хундрёдарссоном, и завтра поутру пойдем Волховом вниз, к Неро, а там левым берегом на Валамо.

Путь дальный, а на дворе - август. Скоро — осень. Уж начинает падать туманы. Надо торопиться, и завтра всем велено вставать до света.

Так что - храни вас Бог! Здравия вам и долгие лета! 

РЁГНВАЛЬД  УЛЬВССОН
Ярл.
Посадник князя Ярицлейва в Альдегьюборге.

Ингерманландия
Альдегьюборг
Княщина
2 августа 1031 г.